Текст книги "Журнал Наш Современник №12 (2002)"
Автор книги: Наш Современник Журнал
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)
Андрей уже достаточно далеко увел джигитов от Озера, и наверняка подвергшаяся нападению семья была уже вне досягаемости, на пути к своему “Ауди”. Убрав за собой жерди, Андрей, успокаивая дыхание и сердцебиение, стал ждать преследователей. Увидев, что омут ни преодолеть, ни обойти невозможно, они наверняка покричат, погрозят да и повернут назад. Даже если у них пистолет, он легко спрячется за деревьями.
Андрей никак не мог ожидать, что обогнавший своих товарищей молодой “джигит” заметит омут слишком поздно и, неверно оценив его ширину, решит с ходу перемахнуть... Он допрыгнул чуть дальше середины и сразу провалился по пояс, в горячке рванулся вперед и погрузился еще больше. Подбежали другие двое.
– Ты что, Осман?! – крикнул Старший. (На самом деле Андрей не знал, что они там кричали на своем языке, но догадаться было нетрудно.)
– Вылезти не могу... тону, – сдавленно и как-то удивленно ответил неудачливый преследователь. Он пытался повернуть назад, но у него ничего не получалось – тягучая холодная трясина цепко держала, затягивая все глубже.
– Сейчас мы тебя вытащим! – Старший рванулся на помощь, но сам сразу же провалился по колено и едва вылез назад с помощью своего второго товарища.
Тот, что в омуте, погрузился уже по грудь. Старший кинулся к ближайшим деревьям и принялся их наклонять, но ни одно не доставало.
– Помоги! – уже обессиленно хрипел утопающий, погрузившись почти по плечи.
Старший понял, что помочь может только стоящий с той стороны омута Андрей – у его ног лежали жерди, которые он мог подать.
– Эй ты... слышь... брось палку! – не попросил, а приказал Старший. Андрей в ответ лишь усмехнулся.
– Брось, сука... убью! – Старший откуда-то у себя из брюк, сзади, извлек пистолет. Это был ТТ, который его предки, наверное, где-то прятали еще со времен Великой Отечественной войны.
Удивительно, как тот умудрялся прятать такой большой пистолет, что его совсем не было видно. Не переставая спокойно улыбаться, Андрей сделал два шага назад и встал под защиту большой толстой березы. Старший взглянул на товарища, точнее, на торчащие из трясины руки и судорожно хватающую ртом воздух голову... и спрятал пистолет.
– Спаси его... брось палку... пожалуйста, – голос Старшего зазвучал моляще.
Впрочем, не изменившейся тон, а то, что утопающий буквально через десяток секунд уйдет в болото и спасти eгo, кpoмe него, некому, заставило Андрея скорее инстинктивно, чем осознанно сделать то, что он совсем не хотел. Он схватил жердь и подал ее тонувшему:
– Держи!
Вытащить утопающего оказалось непросто. В безуспешных попытках вырваться из илистого плена он потратил столько сил, что, когда его руки вцепились в жердь, их уже почти не оставалось. Андрею пришлось немало попотеть, прежде чем мокрый и грязный, уже не выглядевший гордым сыном Кавказа “джигит” оказался на твердом месте. Минут десять он без движения лежал, тяжело дыша и закрыв глаза, а его товарищи безмолвно наблюдали с той стороны. Нелегко оказалось и перевести его, нетвердо стоящего на ногах, источающего гнилостный запах, по жердям. На той стороне его подхватили под руки. Старший, оглянувшись, посмотрел на Андрея и, ничего не сказав, потащил повисшего на его плечах товарища...
Назад Андрей шел не спеша, хотя ближе к вечеру все сильнее донимали комары. По пути он подобрал свою сумку. На месте несостоявшегося семейного пикника остались свежие остатки костра да разбросанные куски мяса от шашлыка... Возле избушки сторожа иномарка уже не стояла. Видимо, подвергшаяся нападению семья покинула берега Озера с максимально возможной скоростью. По тому, что ему никто не пришел на помощь, Андрей понял, что они никому ничего не сообщили, оставив своего спасителя одного против троих. Андрей, впрочем, не обиделся, даже не удивился... Он удивлялся в Чечне, что полмиллиона русских, местных жителей, не смогли в первую войну организовать никакого сопротивления чуть большему количеству чеченцев. Они бежали, отсиживались в своих квартирах, терпели поборы, издевательства, насилия, даже убийства близких, но взяться за оружие или добывать его почти никому и в голову не пришло, как впоследствии и оказать помощь своей армии... Сейчас Андрей уже ничему не удивлялся, он даже был рад, что все обошлось тихо, без стрельбы и огласки.
На платформе Андрей увидел ту же троицу. Тонувшего привели в более или менее нормальный вид. Одежду отчистили, и то, что она мокрая и пахнет, можно было определить, только подойдя совсем близко. “Утопленник” пребывал в глубоком трансе. Впрочем, и его товарищи вели себя сейчас смирно, никого не задевали, переговаривались вполголоса...
5
Едва электричка тронулась, Старший, пришедший из другого вагона, тихо обратился к Андрею:
– Пойдем в тамбур... поговорить надо.
В тамбуре он протянул пачку “Мальборо”.
– Нет... не курю, – отказался Андрей.
– Правильно, дурная привычка. По утрам иногда от этого прокашляться не могу.
Тем не менее сам Старший закурил и, подождав, пока тамбур минуют проходящие из вагона в вагон пассажиры, сказал:
– Ты брата моего спас... Мы... Мы зло никогда не забываем... но и добро тоже. Чего хочешь? За брата я... Тысячу баксов хочешь?.. Только с собой сейчас нет. Сойдем в городе, к нам пойдем. Если к нам не хочешь, на станции обожди, я быстро схожу, принесу. Не обману, клянусь... Или адрес свой давай, по почте вышлю... Не веришь?
– Верю... но не надо, – Андрей отрицательно покачал головой, глядя на бегущий мимо лесной массив.
– Я почему-то так и думал, что ты не согласишься... Тогда... Извини, но я хочу тебе кое-что предложить. В ответ на твое добро я хочу тебе добро сделать. Ты думаешь, мы бандиты? Ты ведь не знаешь нас, что наши предки...
– Знаю, – перебил его Андрей.
– Откуда? – слегка опешил Старший.
– Я только в мае из армии... “дембельнулся”. В Чечне был.
– Поняа-атно... – с запоздалым прозрением протянул Старший. – Но мы – не чеченцы. Я тоже служил, четыре года назад... На Севере, в стройбате.
– А кто, если не чеченцы? – поинтересовался Андрей.
– Да так... с Кавказа, – ответил Старший, тоном давая понять, что не хочет называть свою национальность. – Чеченцы дураки, в драку кинулись, потерпеть не могут... Их бы детям или внукам все бы и так, без войны досталось... – Старший осекся, тревожно взглянув на Андрея, но тот оставался по-прежнему спокойно-безразличным. – Ты это... если хочешь... Раз ты только из армии... Может, тебе с работой помочь? Я могу поговорить, и тебя в нашу фирму возьмут. Хорошие деньги получать будешь, в Москве работать... Ну что, согласен?
Андрей вновь отрицательно мотнул головой.
– Зря... Ты, наверное, думаешь, что к тебе у нас как к “шестерке” относиться будут? Настоящих мужчин мы уважаем. Вообще-то русских к нам не берут, но тебя возьмут, я обещаю.
– Нет, мне ничего не надо, – продолжал смотреть на заоконный пейзаж Андрей.
– Слушай, давай начистоту, – Старший заговорил громче, бросая недовольные взгляды на входящих в вагон пассажиров – электричка сделала очередную остановку. – Я понимаю, почему ты не хочешь идти к нам. Ты воевал с чеченцами и потому... Это глупая нация, хоть и храбрая. Обижаются, что мы их не поддержали. Зачем воевать? Все равно лет через тридцать, ну самое большее пятьдесят лет мы будем хозяевами и на Кавказе, и здесь.
– А куда же мы денемся? – Андрей недоверчиво улыбнулся.
– Пропадете, вымрете... Не от чеченцев, сами по себе. Ваши бабы топ-моделями, артистками, проститутками хотят быть, только не матерями. Нация, которая мало рожает детей, обречена. Настанет время, когда у вас почти не будет солдат. Вот тогда мы и заселим эту землю.
– Ты сам всю эту теорию придумал или услыхал от кого?
– Зачем сам? Наши старики давно уже все продумали и подсчитали. Чеченцы потому и влипли в войну, что не стариков своих, а молодых “отморозков” слушали. Здесь и без войны все наше... детей наших будет. Вот я тебе и советую, иди к нам. Только так ты и себе, и детям своим будущее обеспечишь, хозяином, а не рабом будешь.
– Что-то не очень верю я в вашу теорию... На Западе вон тоже рожают мало, а ничего, живут, да еще как, – усомнился Андрей.
– У них столько земли нет, им заселять уже нечего. Но они тоже обречены. Пройдет время, и арабов во Франции станет больше, чем французов, турок в Германии больше, чем немцев. Поверь, к концу двадцать первого века вся Европа будет исламской. Вы, христиане, слишком распустили своих женщин, они у вас командуют, голыми ходят. Это вас и погубит. Я потому и не стерпел, когда эта голая баба нас посмела обозвать. Я ее просто поучить хотел, на место поставить...
Электричка подъезжала к райцентру. Старший заспешил:
– Ты подумай... Я ведь теперь твой должник, брат тоже. Если надумаешь, вот здесь сойдешь. Знаешь, где мы коттеджи строим? Там целая улица. Спроси Магомеда или Османа, это брат мой. Нас там все знают... Ну бывай, жду тебя... И за брата спасибо...
6
Весь оставшийся путь Андрей пребывал в задумчивости. На своей платформе он сразу же увидел синий в горошек сарафан Тани. Она спешно шла вдоль вагонов, вглядываясь в выходящих пассажиров. Увидев Андрея, она кинулась к нему:
– Андрюша, ну наконец! Я места не нахожу, к каждой электричке выскакиваю... Куда ты ездил?
– Да так, проветрился немного, – Андрей, широко улыбаясь, взял девушку под руку.
– Ты не злишься на меня? Я маме уже все высказала... Ведь ты из такого ада вернулся, тебе же отойти, отдохнуть надо... А она... И я тоже хороша, как затмение какое нашло, прямо язык отнялся... Ты уж прости меня, Андрюшенька, – на глазах Тани появились слезы, и она доверительно привалилась своей русой головой к его плечу, готовая разрыдаться.
– Ты что, Тань? Успокойся... Люди же смотрят.
– А ты простишь меня?
– Да не за что... Ни в чем ты не виновата, и мать твоя тоже права.
– То есть как права? – Таня недоуменно смотрела на Андрея,
– Ну, в общем... Я тут подумал, время было... Действительно, работу искать надо.
– Ой, да не спеши ты... Я училище заканчиваю, в больницу работать пойду, проживем.
– Никуда ты не пойдешь, – словно отрубил Андрей.
– Как это? – еще больше удивилась Таня. – Зачем же училась? Я же медик.
– Это пригодится, а работать не будешь... Ну разве что сначала, год... может два, не больше.
– А потом? – Таня совсем не понимала Андрея.
– А потом мы поженимся.
– Ну и что... разве я не буду работать?
– Не будешь, – вновь резко ответил Андрей. – Я с завтрашнего дня начинаю искать работу, такую, чтобы зарабатывать нормально... Москва вон рядом, там с подмосковной пропиской устроиться всегда можно... и без черных обойтись, – последнюю фразу Андрей произнес чуть слышно себе под нос.
– Что? – не расслышала Таня.
– Да так, ерунда, – не стал уточнять Андрей.
– А что же я буду делать, если не работать? Мама, сколько помню, только и говорит: самое страшное остаться без пенсии.
– Самое страшное остаться без детей... Дома сидеть будешь.
– Это как? Ты, значит, на работе, а я дома сиди. Что делать-то буду?
– Ох, Тань... вроде умная, а не поймешь... Детей наших воспитывать будешь.
– Это все можно совместить, все так делают. Работать, а ребенка в ясли, потом в сад. Ты что, маленький, не знаешь? – улыбалась Таня.
– Это ты как маленькая. Я тебе говорю – не ребенка, а детей... Иначе... Ишь чего удумали, без войны... Нет, без третьей мировой это вряд ли выйдет, – закончил Андрей.
– Что “иначе”?
– Иначе паранджу на старости лет оденешь, – зло ответил Андрей.
Таня смотрела на Андрея, не понимая, шутит он или говорит всерьез...
Виктор Лихоносов • Записи перед сном (окончание) (Наш современник N12 2002)
Виктор ЛИХОНОСОВ
Записи перед сном
1995
... а чудесной была сама эта наивность: все было больше, выше тебя – артист ли Большого театра, журналист, писатель в Москве, директор музея. Когда повзрослел, закончил школу, побольше читал книг – все равно чудеса еще множились. Потом порасскажут тебе всяких сплетен, анекдотов, замажут бытом и слабостями всех кумиров и на какое-то время убьют твое светлое чувство, восхищение, но к тому году, когда начнется первая тоска по жизни прошедшей, опять по утрам, как запах весны после стужи, повеет началом, вернешься сам к себе, и воскреснут боги детства и юности. Правда горькая, плебейское счастье приближаться к величинам (из-за того, что те тоже с людскими пороками) проклинаются твоей душой в каждое мгновение, когда вспомнишь, какая радость была связана с легендами и преклонением. И станет грустно, жалко, что нельзя переставить назад бытие и пожить в один день с теми, кого унесло ветром навсегда. Много людей, прозябавших в провинции, не испортили свое впечатление тесным знакомством с кумирами своего времени, а так и жили до старости.
7 апреля. ...Там, в Иерусалиме, когда завезли нас в поздний час посмотреть на город с другого краю, пожалел я о том, что мало путешествовал по чужому свету. Нe дали! Узнать что-то утробное за короткий срок в новой жизни невозможно, достаточно и легкого, в тумане прелестных сновидений созерцания. В такой миг глядел я на Иерусалим ли, на Сан-Франциско как будто из своей Пересыпи, где так я прочно застрял и сузился.
В писательской среде случилось невиданное воровство: трое обворовали всю писательскую организацию, увели в частные руки издательство и 360 тонн бумаги. Самое страшное в том, что то общество в городе, которое претендует зваться культурным, пресса, которая объявила себя независимой и народной, власть, которая уже поздравляет кубанцев с праздником Св. Пасхи, не испытывают никакого сочувствия к пострадавшим и не возмущаются воровством хотя бы формально. Теперь, пожалуй, можно открывать дискуссию: хорошо это – воровать или... плохо?
17 июня. Возраст, помехи в здоровье, старость матери, все большая тяга к уединению затолкали меня в пересыпский двор, куда жизнь доходит от разговоров с соседями, из очереди в магазинах за хлебом да от моих редких гостей. Телевидение, газеты разносят каждый день что-то чрезвычайное: везде потери, тревога, несчастья, смерть. Иду за хлебом, а на конце переулка третий день мажет забор чем-то деготным, едко пахучим сосед, сидит на скамеечке и натирает с усладой щеткой планочки – уж это будет навеки. Вчера показывали разрушенные дома на Сахалине, спасателей, самолеты над Чечней, врачей в полевых госпиталях, трупы в Буденновске и чеченца Шамиля Басаева, бункер Джохара, погрозившего спалить “всю Россию”, – вот жизнь, которая нас, слава Богу, не затронула в монастырском поселке. Но вдруг чувствую: писать мне стыдно. Как-то неловко “подводить итоги”. Даже героические богатыри-казаки, которых я по сию пору не бросил, отступили еще раз в вечный покой перед скачущим смерчем, который захватил Россию. Опять как бы и не до них, не до старины и традиций. Идет бой! Некогда читать “Записки” А. Смирновой-Россет, “Евгения Онегина” Пушкина и “Первую любовь” Тургенева. Что-то праздное есть в таком чтении. Так кажется. И уж тем более странно тащиться вслед за “музыкальными обозами” (с их шумом и треском), сплетаться в тайном сговоре с фирмачами, скупающими наши здания, и говорить в интервью о “нравственных подвигах души”.
24 июня (Пересыпь). Утром стоял в очереди беснующихся и толкающих друг друга пересыпцев, забывающих о соседстве и прочем, – хлеба привезли мало! И это так напомнило Кривощеково после войны. Пришел – дверь в хату закрыта, ключ положен на водосток. Матушка ушла за молоком к Клаве. Я встретил ее за воротами – с палочкой, шурша мелкими шажками, с трудом удерживая сумку, добирается назад, а и прошла-то всего сто метров. Это ли она, спозаранок и до ночи не утомлявшаяся в делах и заботах? Прилегла у себя и заснула. Уже не накапливаются за ночь силы, клонит немощь к земле. Неоткрытые двери в кухне, курятник, двор, сад сразу как-то сиротеют без хозяйки. Жизнь застывает. О Боже, что будет?!
У часовни, поставленной недавно в сквере за фонтаном, нелепым и грязным, была панихида по убиенному три года назад в Приднестровье казаку А. Берлизову. Стояла маленькая кучка казаков во главе с атаманом Екатеринодарского отдела А. Аникиным. Атамана войска не было.
Помолились и поехали в штаб, в кабинете Аникина устроили поминки. Присутствовал о. Николай Щербаков (настоятель Ильинского храма). Повспоминали Приднестровье. Курил в коридоре с Михаилом Вараввой, и он рассказал мне о том, что все время скрывал его дядя Иван (поэт) о родственниках за границей. Где-то лежат еще на дне колодца рукоятка кинжала и клад под домом. Я вновь долбил им о казаках, покинувших Кубань в 1920 году. Навсегда. Ни одна газета не отметила эту дату. И казаки – тоже. О каком возрождении мечтать?
Август. Ночь. Что я? Уже утро, 5 часов. Не спал. Как всегда, вспомнишь какую-нибудь книгу, начнешь искать, лезешь наверх, книги падают... Читал, читал, отложил, вспомнил Тивериаду. Как жаль, что это не повторится. Огромные камни на берегу, мы на них обедали сухим пайком, а вода тихая, как слова в Евангелии, а вдали горы Иордании... “Дорога из Магдалы в Тивериаду идет вдоль берега. По ней часто ходил Христос в Назарет. Черные козы” (И. Бунин, 1907 год). Никогда больше не буду там. С этим чувством и пролежал в темноте минут пяток... Встал, полез искать вырезки из старинной “Нивы”, паломник пишет о Тивериаде.
В “Литературной газете” (8 февраля 1995) интервью В. А. С ума сошел! Вспоминает посещение Гроба Господня: “...Это, – говорит, – какое-то самоочищение прежде всего, это какой-то свет, который тебя всю жизнь тревожит и как-то освящает...” Да-а... Куда только не заведет привычка “быть литератором”. Я помню всех в этом путешествии: и в церкви Воскресения (где Гроб), и в яслях в Вифлееме, и у реки Иордан. Большинство и не перекрестилось ни разу. Если очистился, то что же тебя все та же злоба вооружает? Никому никакого прощения. И погибшим даже. Неужели он не понимает, кто его злость орошает сладким ядом?! Ведь это уже не “чувство правды”, не позиция “честного писателя”, а заблуждение сорной души, раздражение однажды поругавшегося со всем старым миром человека. Но кого же он выбрал в союзники, в слушатели?
23 октября. Изредка вечные враги мои, а также периодически вспыхивающие ненавистью ко мне какие-нибудь графоманы, хронически бездарные и тупые не только в писании, но и в чтении, всякие попрошайки, всегда “идейно” вымогающие у партии, а потом у капиталистов незаслуженные пайки, провозглашают тезисы о том, что В. Лихоносов, сукин сын и хитрец, назвал свой роман “Наш маленький Париж” не случайно: притворяясь-де союзником народа и казачества, тянет нас, православных, к католическому Парижу, тайно умирает от любви к масонской французской столице и посмел бесстыже сравнить казачью купель с чужим кафешантанным городом. Отвечать, конечно, выхристюкам незачем, но сказать о неискоренимой подлости людей, случайно прописанных в особняке культуры и разлагавших ее природно-озоновый слой зловонием плебейства, необходимо. Два слова.
Сейчас надо быть сороконожкой, юлой, зубилом и отверткой, чтобы успевать в приобретениях самых банальных средств к существованию. Надо закрыть свою совесть на замок, быть мраморно равнодушным, скептичным, железным и нарочно глупым, когда кто-то тебе станет рассказывать о продажности и гибели всего на свете. Тогда выживешь. Не думай, что если ты отказался лгать, лгать и лгать с самого начала перестройки, менять пиджаки, перестал здороваться с негодяями откровенными и еле-еле переносить негодяев скрытных, если ты, благодаря своему поведению и стойкости и оплакиванию несчастий российских, спустился до нищеты, – не думай, что кто-то в минуту пробуждения “последней совести” скажет: “Да, кое-чем пожертвовал...” Наоборот, скажут: ну что ж, вот все и выяснилось: прозябает – значит, нет ума и способностей жить в царстве “равных возможностей” и свободы, а мы и в этой кутерьме доказали, зачем человеку дана голова...
Июль. Разложение верхов
Давно ясно, что безнравственность расползлась сверху донизу. Иногда думаешь: а есть ли у нашего начальства дети, внуки? Не оттого ли селевые потоки разврата так легко накрыли наши жилища, что партийное начальство, благополучно перешедшее в капитализм, любило тайные пикники, завоз девочек, смотрело пошлые видеофильмы, которые простому люду были недоступны? Вспомним секретные шепоты о том, что вытворяли порою блюстители социалистической нравственности. И потому они очень легко приняли дар нового мышления: пей, гуляй, обнажай чресла, забудь стыд и совесть.
В 1990 году меня вызвали в Кремль на встречу М. Горбачева с творческой интеллигенцией. Вошли мы во Владимирский зал. Появился в рядах Горбачев. Наш С. Михалков показал ему программку нового фильма “Бля”. На этой программке была нарисована непристойная сценка любви. “Да? – сказал Горбачев. – А я этого не знал”. Светила советского искусства весь вечер подмазывали идею Генсека о жуткой гнили эпохи застоя (“Мы с Шеварднадзе совещались и решили, что все прогнило”), Горбачев заигрывал с либералами (“Я сейчас читаю статьи Евтушенко”), и лишь один кинорежиссер С. Ростоцкий “паниковал”: он по-детски взывал к правительству и общественности не допустить разложения. Тщетно. Передовая интеллигенция (цвет нации), все эти М. Ульяновы, А. Баталовы спокойненько уходили из Кремля. В голове было одно: отстоять свободу, поддержать “одного из самых великих реформаторов в истории человечества”.
Да, рыба гниет с головы. Вы посмотрите на их лица. Нy какая там духовность, какое напряжение чистой мысли?! Откуда им взяться. Они-то и дали ход всем нечистотам. Их интересует только власть в собственных руках. Душу насилуют, а власть молчит.
Давайте рассуждать так. Мы живем на Кубани. Каждую неделю газеты оповещают о присвоении звания заслуженного работника культуры группе лиц. В основном это номенклатура. Вы когда-нибудь читали их воззвания, крики, рассуждения о разливанном море пошлости, сатанинства, свального греха, умышленного напирания на потемки человеческой души? Схватили звания как надбавку к зарплате и помалкивают. Вот Управление городской культуры. Некогда бдительная напарница идеологов края. Она опекает законодательницу “парижских мод” на Кубани, выбирает деньги на шоу-концерты, приглашает рокеров на 200-летие города и т. п. Ее волнует нравственность в культуре? Почему не она, начальница, возвышает голос в защиту русских ценностей и самого бытия духовного наследия, а “Краснодарские известия”? Да, да, почему не проскальзывает в угольное ушко добра, а появляется с улыбкой через широкие врата распада? Разве не могло начальство при любом рынке навести порядок в обществе книголюбов, в самой пepвoй точке, загоревшейся адским пламенем любви к распространению по земле кубанской размноженных типографией страшилищ и порно-девочек? Разве власть не способна была укоротить единственнoe государственное издательство в городе, заставить (и помочь) печатать не западную халтуру, а учебники для школ, исторические пособия по Кубани, книжки для казаков? Как мгновенно упали эти “просветители народа”! И тысячу, и сто тысяч раз повторю: да есть ли у них дети? да орошает ли их хоть капля сочувствия к людям, мимо которых они ходят в своем городе каждый день?
Я думаю, всех свели с ума деньги. Многим бывшим боссам (большим и малым) и не снились такие возможности: взятки, подношения, оклады, левые приработки, свободные безотчетные путешествия, бесконечные встречи с иностранцами, роскошные товары, вечная мутная вода в законах, небывалая зависимость обнищавших низовых деятелей культуры. Все заповеди человечества – на Сенном рынке!
А души нет. И никого не жалко, ничего не хочется спасать, и не было Пушкина, Толстого, Чехова, Шолохова. Пушкин и Толстой – это пропаганда, к которой так же цинично относились и при партии.
И вот эти незатоптанные следы прежней демагогии превратились в следы снежного человека нынче.
Никто ни разу в Кремле и в Краснодаре не сказал о беде бездуховности и разложения. Даже местное министерство просвещения не завопило благим воем и не стало грудью на защиту детей.
Всем все равно. И когда наступят крутые перемены, то спрос будет с сильных мира сего: почему вы молчали?!
Помогал нашей ленивой студентке выбирать абзацы из трудов о Радищеве. Читал то, что и мне когда-то, студенту, совали. Боже мой, какая тоска, какая скука! Повеситься можно. Радищев – это такое наказание. А еще хуже читать этих литературоведов. Писали... – это какой-то кошмар. Бедная юность! Зачем ее травят книгами, в которых “ярким наглядным образом... нарисована картина... борьбы с царем как таковым...” Да, “как таковым...” В программе очень много было таких книг. И меня так учили. Спасли любимые писатели, а таких студенток, как Настя, кто спасет? Разве что лень. Радищева и ему подобных не читает никто, кроме преподавателей. Вся социальная литература XIX и ХХ веков противна студентам и прочему большинству так же. Искусства там нет или очень мало, а время недовольства царями давно прошло. В 60—70-е годы литературная борьба увлекала советских писателей, и в нашей среде повести и романы на эту тему (социальную) читались с охотой. Но почти все станет скучным уже на днях.
– Приехал Солженицын домой, и никому не нужен. Потому что не пророк. Потому что белая Русь не болит в нем. Он ее не вспоминает, описал ее плохо, он советский писатель.
В какой-то мере мы все стали журналистами. “Время такое”, – уже отвечает мне вчера еще честный человек, а ныне пронырливый.
1996
Февраль. Как удивительно мы живем: говорим о возрождении и при этом не помним о людях, на мученические судьбы которых могли бы опереться порою слабой, порою расхристанной душой. Как мало мы знаем! Настал час внести в казачий синодик всех досточтимых станичников, бывших атаманов, героев войн и проч.
Возвращались уже на север, домой, пароход устало входил в Босфор; турецкие взгорья с копьями минаретов снова толкнули память в века погубленной Византии. С чуть тлеющим волнением, никому не заметным, взирал я вокруг. Опять Стамбул (Константинополь)! В какой стороне бессмертная Айя София? Четыре века назад очарованные красотой храма захватчики стали строить мечети в том же облике, и теперь издали не разгадаешь, где что.
На западном берегу пролива поднималась над городом Айя София, а через дорогу пожелала соперничать с ней мечеть. Зимний пасмурный день напускал на храм покров скорби и одиночества. Как стало жалко его! Будто увидел в плену близкого. Было боязно приближаться к святыне: сонмом праведников была замолена она когда-то. Она как будто кого-то ждала, кого-то верного посреди чужих. Жить поблизости (на другом берегу Черного моря) и так долго, через заборы атеистических лет, пробираться к земле, где русские мечтали основать Третий Рим, – это наказание, которого удостоились мы в XX веке.
Вспомнился мне тотчас К. Н. Леонтьев, с “глубиной и тонким благоуханием возвышенных чувств”, дышавший здесь так же, как под “дедовскими липами” в Калужской губернии. Гордый великий сын России, сколько раз шел он, как мы сейчас, к крыльцу византийскому! Еще была у него надежда на восшествие Третьего Рима. А ныне распято самое простое русское чувство.
Описать Святую Софию нельзя; надо войти в нее по холодным плитам, смириться и скрыть в своей душе чудный сон. Она кажется высокой, как небо; в ней купол и своды, и подземелья хранят славную историю Царьграда. “Воистину город сей выше слова и разума есть”, – произнес блаженный Андрей Критский. Две тысячи мраморных столбов подпирали храм, верхи и подножия их вмещали частицы Святых мощей. Украшенный золотом и драгоценными камнями Престол поставили на двенадцати серебряных столбах; рундук под трапезой, ступени и весь пол алтаря обложили чистейшим серебром. Долгота храма была в сто девяносто стоп римских, широта – сто пятнадцать, высота – сто восемьдесят.
Больше четырех веков никто из православных не молился в нем. В музейной пустоте прошли мы по камням, чувствовавшие следы самых великих богомольцев прошлого. Чтили когда-то на земле благое смирение. Нынче по глазам прихожан-экскурсантов заметил я, что переживание их постное и о святом храме знали они мало. Наверное, за века мы были здесь самыми чужими паломниками, не способными умиляться словами искавших веру русских послов. “Несть бо на земле лучшего исповедания и таковыя красоты в церкви, яко у грек...” Турчанка-гидша мешала своими механическими рассказами; в этом запустении с куполом “на ружейный выстрел” не было бы ничего вернее, как помолчать одному, остаться на ночь и пережить ужасное чудо разлуки с ветошным сокровищем, с камней, с мраморных плит и столбов снять посвежевшей душой “слезу теплую”, выйти на рассвете “рыдающе и плачуще” и где-нибудь в уголке почитать иноческие наперсные признания.
Задолго до пленения турками Константинополя европейские (всегда, конечно, “цивилизованные”) крестоносцы превратили Айя-Софию в лошадиное стойло, устроили оргии с женщинами, похитили святой Престол. Хваленая католическая Европа помогает убивать православие по сей день.
Ничего хорошего не пишут о Византии и наши демократы.
Но вот приехали из Москвы на казачий праздник русские патриоты, разложили в фойе газеты, каких не продают в кубанских киосках. Я купил “Радонеж”. Как увидел на первой странице снимок Св. Софии – рука сама потянулась. Есть еще в России родные издания! Страшная новость. Турецкое исламистское правительство решило отдать величайший православный храм под мечеть! “Мечеть Святая София будет действовать очень скоро, – заявил вице-премьер. – Это произведет некоторый шум, и в Греции, возможно, произойдет землетрясение”. Обессиленная Россия не подает голоса, да турки ее уже и не боятся.
В Святой Софии пять столетий поставлялись русские митрополиты. Святая равноапостольная княгиня Ольга первой крестилась в Царьграде. После киевского князя Владимира послы недоумевали, потрясенные красотой храма: на земле ли они, или уже на небесах. Нынче русские “челноки” толкутся в базарных рядах Стамбула и с тюками спешат к пароходу. О Софии, поди, и не слыхали.
Может, Господь пожалеет православие, и все кончится так, как в ясновидящем сказании. В Софии за маленькой дверцей есть старая служебная лестница, заваленная камнем. По преданию, в последние минуты боев за Константинополь совершалась в храме литургия; едва турки вломились в двери храма, священник снял с Престола Св. Дары и занес в маленькую дверцу. Оттуда много веков слышится какой-то шелест. Это, подсказывают прозорливцы, непрестанно поется молитва. И если в оный срок Святая София вернется в руки православных и возгласится Божественная литургия, скорбная дверца отворится и “последний иерей Нового Рима вынесет Чашу”.
