Текст книги "Журнал Наш Современник №12 (2002)"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

После перерыва говорит Бразаускас. Говорит хитро, витиевато. Но смысл очевиден. Компартия Литвы хочет самостоятельности. Литва тоже хочет самостоятельности. Поначалу экономического суверенитета. Но это только для начала.

Зал наливается яростью. С трибуны несутся негодующие речи. “Буржуазный” национализм – это словосочетание повторяется почти ежеминутно. Говорят о провале национальной политики ЦК, об ослаблении руководства компартиями республик, о разброде и шатаниях в органах КГБ, МВД, прокуратуры, о крупных недостатках в идеологической работе. Горбачева опять щадят, зато по полной катушке достается Тыковлеву. Это он недавно ездил по Прибалтике и вместо наведения там порядка, по сути, разжигал националистические настроения.

Внезапно слова просит один из заместителей министра иностранных дел.

– Предлагаю исключить Бразаускаса из членов ЦК КПСС, а затем и из членов партии вместе с Палецкисом и прочими за антипартийную и антисоветскую деятельность.

– Исключайте себе на здоровье, – невозмутимо отвечает Палецкис. – Нас ваше решение не волнует. Наша литовская партия за нас и с нами.

Вопрос об исключении на голосование президиумом не ставится. Потом выступает Тыковлев, который старательно доказывает, что дела вовсе не так уж и плохи, что нам не нужны конфликты с прибалтийскими товарищами, что надо искать новые формы взаимодействия союзных республик в обновленном, демократическом Советском Союзе. Таковы объективные требования времени и нынешнего этапа исторического развития.

Залу становится ясно, что выступление литовцев для президиума вовсе не неожиданность. Потому литовцы и ведут себя столь нагло и невозмутимо. У них есть надежная поддержка в Москве. Кому-то в Москве нужно, чтобы дело шло, как оно идет. Кому-то и для чего-то это выгодно. Но кому?

Это чувство нарастает после заключительного слова Горбачева. Он опять многословен. Надо чего-то не допустить, что-то учесть, что-то обязательно поправить – но демократическими методами, советуясь с народом, пробуждая инициативу на местах. Ведь социализм – это творчество масс, как нас учил Ленин. Предлагает поручить секретариату обобщить выступления, разработать предложения, а его собственный доклад одобрить. Решения пленума ЦК по вопросу об укреплении Советского Союза не требуется.

– Для чего мы тут собирались? – зло и громко спрашивает своего соседа кто-то сзади Андрея.

Слышатся и другие беспорядочные недовольные выкрики. Шум усиливается. Горбачев поспешно объявляет пленум закрытым и уходит в боковую дверь, опасливо косясь на зал.

По центральному проходу зал покидают довольные и самоуверенные литовцы. К ним подходят другие прибалтийские партдеятели, потом армяне, молдаване, казахи. Жмут руки, смеются.

У Андрея разговаривать с литовцами больше желания не возникло. Было чувство обиды, обманутости и бессилия. Бессилия остановить происходящее. Оно все больше овладевало не только им.

– Мы плохо кончим, – промолвил его сосед по креслу. – Что же это такое творится? Правильно мы сегодня проголосовали за образование компартии РСФСР. Пусть подумают и Горбачев, и эти наши нацмены. А что? Им все можно, а русским нет? На вот! Выкуси! – Сосед помахал фигой перед давно опустевшим президиумом. – Не Бразаускаса из партии исключать надо.

– А кого? – спросил Андрей.

– Сам знаешь кого, – огрызнулся сосед. – Давно уже надо. Ох, и наломает он дров. Сто лет потом разбираться будем и не разберемся.

*   *   *

К концу перестройки в Кремле развелось удивительно много ворон. Они бродили по площади перед Царь-пушкой и Царь-колоколом, суверенно восседали черными стаями в кронах по-осеннему голых, покрытых легким инеем деревьев и на звонницах соборов, нахально прыгали по газонам, искоса поглядывая умными загадочными глазами на прохожих. Казалось, вороны чего-то ждали, на что-то рассчитывали, о чем-то догадывались. Иначе с чего бы они слетелись сюда, в Кремль?

В тот день, о котором пойдет речь, как назло, пара ворон привязалась к Тыковлеву. Громко крича, они вновь и вновь пикировали, казалось, прямо ему на голову, затем взмывали вверх, делали круг и возобновляли свои атаки на его мягкую широкополую шляпу из серого фетра.

– Чего я им сдался? – раздраженно обратился Тыковлев к длинному, тощему собеседнику с нездоровым желтоватым цветом лица и капризно поджатыми губами. – Пройтись после обеда спокойно не дают. Говорят, это плохая примета, Малин?

– Какая такая примета? – не понял заведующий отделом ЦК.

– Да вот эти вороны. Плохо, что они Москву заполонили. Плохо, когда на тебя пикируют или в окно заглядывают. Помойки в Москве перестали убирать. Это точно. Но чего их в Кремль-то несет? Здесь помоек, кажись, нет, а вороны повсюду. Собирались соколов завести, чтобы они их гоняли. Только что-то не заводят. Или завели, да соколы с воронами предпочитают не связываться. Кыш ты, проклятая, – отмахнулся Тыковлев от опять налетевшей на него вороны. – Чего ты ко мне-то привязалась? Других, что ли, нет?

– Не обращайте внимания, Александр Яковлевич, – равнодушно посоветовал Малин. – Видать, они между собой дерутся. Вы им до лампочки. Ну, зацепят вас в крайнем случае за шляпу и сами испугаются.

Тыковлев зябко передернул плечами. Не хватало еще, чтобы ворона ему на голову села. Утешил. Летают вокруг него в последнее время вороны. В прямом и переносном смысле. Беспокойно что-то на душе. Недавно Горбачев говорил, что Крючков к нему приходил, материалы какие-то показать хотел про него, про Тыковлева. Что за материалы, Генеральный не сказал. Говорит, не стал смотреть. Наверняка накопал что-то шеф КГБ про связи с американцами или еще с кем-нибудь. Но не то сейчас у Михаила положение, чтобы ему скандал в Политбюро был нужен. Едва сам держится. Послал он Крючкова подальше. Хочешь, мол, иди сам со своими материалами к Тыковлеву и разбирайся. Ну а что в таком разе Крючков может сделать? Да ничего. Если придет, то получит от ворот поворот. Но не придет, конечно. Понимает, что не разрешил Генеральный ему Тыковлева трогать.

А все же неприятно. Конечно, пока Горбачев на месте, особой опасности нет. А долго ли он еще усидит? Каждый день кто-нибудь его отставки требует. То правые, то левые. Всем он поперек горла встал. Как Тыковлеву дальше-то жить? Из ЦК на съезде выгнали, чуть из партии не исключили. Михаил говорит: “Саша, не волнуйся. Будешь теперь у меня членом президентского совета. Парторганы надо отодвигать постепенно на задний план. Пусть идеологией и кадрами занимаются. Все государственное руководство будем замыкать на президента и госорганы. Переезжай со Старой площади в Кремль и спокойно работай”. Только нет спокойствия. Мечется Генеральный, не знает, что делать дальше. Единственная отрада – поездки за границу. Там душой и телом отходит от стрессов. Что ни поездка, то для него как глоток кислорода. В ноябре съездил в ФРГ к Колю. Довольный вернулся. Сейчас прокатился по Италии, Испании, Франции.

– Как поездка-то прошла? – переключаясь с ворон на политику, поинтересовался Тыковлев у Малина.

– Исключительно успешно, – ответил тот. – Михаил Сергеевич доволен всем, всем без исключения. Особенно Испанией. Король там, королева. Это нравится, даже хочется, чтобы в СССР тоже такой вот свой король был, который всем отец и друг. Ну и, разумеется, премьер Филипе Гонсалес. Он златоуст. Все про демократию и социалистические ценности, и наш – про то же и туда же. Полное впечатление единства взглядов, целей и намерений. Мыслим одними и теми же общечеловеческими категориями, все готовы нам помочь, на улицах толпы людей с красными флагами, руки тянут к нему, кричат: “Горби, Горби! Перестройка!”. Получается, что мир изменился под нашим влиянием, что наступает новая эпоха, когда назад отступают все былые противоречия, когда лев возляжет рядом с агнцем, а с шеи вола снимут ярмо. На совещаниях с группой поддержки Генеральный всю поездку только и говорил, что везде на Западе высшие руководители хорошо к нему относятся, не боятся больше Генерального секретаря ЦК КПСС, готовы оказывать Советскому Союзу всяческую поддержку.

Малин прервал свой восторженный доклад и как-то презрительно улыбнулся.

– А ты что, сомневаешься? – внимательно посмотрел на него Тыковлев.

– Да нет. Что есть, то есть, – помрачнел Малин. – Не надо только давать Михаилу Сергеевичу чрезмерно увлекаться собственными успехами. Не будем забывать, что у нас есть на этот счет определенный печальный опыт. Культ личности к добру не ведет. Сами знаете, что происходящее во время его зарубежных поездок резко отличается от того, что происходит, когда он ездит по Союзу. Судьба перестройки решается не в зарубежных путешествиях. Это все мы хорошо видим. Значит, не надо укреплять его в мысли, будто все хорошо, прекрасная маркиза, вокруг одни друзья и доброжелатели.

– Ну и черной краской не надо все мазать, – откликнулся Тыковлев. – Когда это было раньше, чтобы буржуазия объявила Генсека КПСС человеком года, лучшим немцем? Никогда наша политика не пользовалась за рубежом такой широкой и активной поддержкой. Чья это заслуга, как не Горбачева? Тебе тоже соображать надо! Ты ведь у нас за международную политику отвечаешь. Значит, это и твой успех. Радуйся, а не ворчи. За внутрисоюзные дела отвечают другие. Вот и пусть отвечают. Тоже мне, второй Генсек нашелся. Скромнее надо быть, товарищ Малин.

Тыковлев шутливо похлопал длинного Малина по спине. Глядя со стороны, могло показаться, что хлопает по заду.

– Ладно, пойдем еще поработаем. У меня, кстати, сегодня интересная встреча. С этой самой буржуазией, которая без ума от нынешнего Генерального секретаря ЦК КПСС.

*   *   *

Паттерсон в сопровождении Гундерсена вышел на морозный декабрьский воздух и зашагал вперед по тщательно разметенной асфальтовой дорожке между невысокими сугробами к железным воротам. Было тепло и тихо. Вокруг стоял молчаливый лес, сплошь из высоких мачтовых сосен. Впереди светилось окно караульного помещения, в котором скучал дежурный в синих погонах госбезопасности. На стенах его комнатки висели плакаты с портретами Тыковлева и его подробной биографией для изучения в свободное от службы время и укрепления убежденности личного состава в важности порученного ей объекта охраны.

Вообще-то охрана Тыковлеву после изгнания его со Старой площади и превращения в члены президентского совета не полагалась. Но дача, на которой он жил, вслед за ним перешла из ведения Управления делами ЦК в ведение Управления делами то ли Совмина, то ли президента. На деле ничего не изменилось. По-прежнему охрану и обслуживание обеспечивал КГБ, казна оплачивала расходы по проживанию и содержанию загородной резиденции высокопоставленного съемщика и его семейства. В подвале дачи, как положено, просторный бассейн, гимнастический зал. Бар, кинозал и большая столовая размещались на первом этаже. Второй этаж спальный. Вокруг участка в несколько лесных гектаров высокий забор. Подъезд к даче с шоссе отдельный, закрытый для непосвященных знаком “кирпич”. У “кирпича” поддежуривает милиционер. Случайных посетителей здесь быть не должно и не бывает. На “кирпич” вряд ли кто поедет. К забору подхода для посторонних тоже нет. Метров за пятьдесят стоят в лесу щитки с надписью: “Санитарная зона. Проезд закрыт”.

Тыковлев стоит в светлом проеме двери и с наслаждением вдыхает холодный ночной воздух. Вокруг лысины легкое облачко пара. Из комнат тянет запахом свежих шашлыков, которыми не так давно наслаждались хозяин и его гости. Настроение у всех приподнятое.

– Как дойдем до ворот, надо еще раз ему помахать рукой, – говорит вполголоса Гундерсен. – Он ждет...

– Обязательно помашем, – согласился Паттерсон. – Хороший был вечер. А машина-то за нами пришла? А то выйдем, ворота закроют. До шоссе тут километра два лесом. Темень и холод, да и кагэбэшники.

– Стоит шофер уже минут десять. Ждет нас, – успокаивает Гундерсен. – У меня сигнал на пейджере.

Машина действительно стояла сразу за железными воротами. Энергично помахав Тыковлеву и инстинктивно поулыбавшись в его сторону, хотя было ясно, что на таком расстоянии и в темноте он никаких улыбок видеть не мог, Паттерсон и Гундерсен с облегчением разместились на заднем сиденье широченного посольского “Крайслера”.

– Да, интересная была беседа, – как бы желая продолжить тему, протянул Гундерсен. – Судя по тому, что он говорит, этот заезд Горбачева в Европу надо считать одним из самых удачных и результативных. Доверие к нам нарастает, от прежней настороженности почти ничего не осталось. Все это материализуется в договоры и решения, о которых раньше и мечтать было трудно. Достаточно было Маргарет Тэтчер пообещать реформу НАТО и сказать, что СССР больше для нас не противник, как они согласились ликвидировать Варшавский договор. Правда, судя по всему, он сам распускать Договор не поедет. Трусоват. Ну и пусть министра иностранных дел вместо себя пошлет. Не все ли нам равно. Варшавского договора не будет, а НАТО, конечно, останется. А под Парижской хартией европейской безопасности он сам подписался. Просто невероятно! Воссоединение Германии одобрил, советские войска из Европы убирает и сокращает, тысячи танков, орудий, вертолетов ломает, не получая ничего взамен. В каждом договоре записывает, что будет насаждать демократию и права человека не по их социалистическому, а по нашему образцу. А не будет насаждать, мы эти договоры с ним выполнять не обязаны. Не будет нашу демократию и частную собственность внедрять, так мы ему никаких займов не дадим, опять “холодную войну” устроим. Второй “холодной войны” он наверняка уже не выдержит. Все развалил, позиции в Европе потерял, кормить народ нечем, армия деморализована, партия недееспособна. Союз того и гляди погрузится в пучину гражданской войны и начнет разваливаться.

– Бог на нашей стороне, – патетически воскликнул Паттерсон. – Мы верим в Бога и свободу. В этом наша сила. Кажется, мы побеждаем в “холодной войне”. Победа близка. И заметьте, мы не сделали ни одного выстрела! Именно так учили выигрывать войны великие полководцы Рима. Маневрировать войсками и ресурсами, использовать дипломатию, разведку, союзников так долго и целенаправленно, как это необходимо для того, чтобы измотать и деморализовать противника, привести его к выводу об исчерпании резервов и возможностей и необходимости сдаваться, пока не поздно. По сути дела, мы предложили ему почетную капитуляцию, и он наше предложение принимает. Еще несколько правильных шагов с нашей стороны – и коммунизм, Советский Союз рухнут, уйдут в прошлое. В мире останется одна-единственная сверхдержава. Это будем мы – Соединенные Штаты. Мир будет принадлежать нам. Безраздельно. Еще несколько шагов, и мировая история потечет по другому руслу. Если для этого ему надо дать нобелевскую премию мира, то, черт побери, мне не жалко. В конце концов, он ее заслужил хотя бы грандиозностью масштабов предательства, которое затеял.

– Ну, он-то сам, скорее всего, не очень понимает, куда идет дело, – возразил Гундерсен. – Он не очень умный, наивный и слабый человек, но с большим самомнением. Он вполне искренне думает, что ничего он не предает, а лишь улучшает, реформирует и что, в конце концов, все наладится само собой. Во всяком случае, пытается убедить в этом самого себя и других. Однажды оступившись, он неудержимо скользит вниз, но не имеет душевных сил признаться себе в этом. Случай достаточно типичный. Единожды предав, предашь и еще десятки раз.

– Может быть, он не представляет себе всех последствий, – усмехнулся Паттерсон. – Или сам себя обманывает, страшась расплаты. Но не в нем ведь уже дело. Он не один. Вокруг него вся советская элита. Она кипит, протестует, ссорится, но в своем большинстве следует за Горбачевым. Разве тот же Тыковлев не понимает, чем все это для них кончится? Конечно, понимает. А если так, то, значит, хочет такого конца. Для них уже нет хода назад. Рубикон перейден. Из этого пора и нам делать выводы. Настало время перестать ходить вокруг них на цыпочках. Надо быть яснее, определеннее и требовательнее. Железо надо ковать, пока горячо. Иначе могут опомниться. Пока не опомнились, надо выстраивать второй эшелон. Сахаров, Афанасьев, Попов и прочие. Если Горбачева попробуют вывести из игры, придется вводить в дело новые силы. Для этого нужен серьезный руководитель, сильный, властный, конкурент и враг Горбачева, лучше всего из крупных партработников. Они знают, как бороться за власть.

– Ельцин? – спросил Гундерсен.

– Думаю, что да. Надо только убедить эту, как ее, межрегиональную депутатскую группу и прочих их друзей, что с Сахаровым они далеко не уедут. Да они, похоже, и сами это чувствуют. Одно дело на митинги ходить и в газетах писать, другое – страной править. А Ельцина надо выводить в свет. Пора! В Штаты надо позвать его. Конечно, несколько неудобно будет перед Горбачевым. Но ничего, перетерпит. Позовем его по линии какого-либо фонда или университета, а получится так, что президент его принял. Так оно и для Горбачева полезно будет. Побыстрее станет поворачиваться и в Прибалтике, и на Кубе, и в реформировании Советского Союза. О чем он сейчас говорит? О конфедерации? Для начала уже неплохо.

– Странный он все же человек, – заметил Гундерсен. – На последней встрече “семерки” все говорил, что мир к какой-то катастрофе движется, что он рад, что все участники встречи эту опасность осознали и теперь вместе с ним будут все делать не так, как прежде. В общем, вслед за ним начнут перестройку в своих странах во имя общечеловеческих ценностей. Юродивый прямо-таки. Не понимает, что для всех семи мир в полном порядке. Нужна им его перестройка. Это он со своим Советским Союзом движется к катастрофе. Ну, так и пусть рулит, перестраивается. Другие-то при чем?

– Да, говорят, за компанию вешаться легче, – засмеялся Паттерсон. – Это он со страху.

– Нет, все же странный он, – упрямо повторил Гундерсен. – Вот и сегодня Тыковлев рассказал, как он умилялся по поводу параллелизма своего и Гонсалеса мышления насчет устройства социализма с человеческим лицом. Противоречие, мол, между социализмом и капитализмом оказалось вполне преодолимым, стоило ему завести друзей на Западе. Они искренне желают помочь ему продолжать строительство коммунизма и укреплять Советский Союз.

– Не надо удивляться, Гундерсен, – оживился Паттерсон. – Я давно пришел к выводу, что мы на Западе гораздо лучше понимаем существо марксизма-ленинизма, чем они. Конечно, он говорит глупости. Не может быть совмещен марксизм-ленинизм с нашей идеологией демократии. Мы это знаем и не сомневаемся в этом. Он не знает. Он, я уверен, никогда не понимал и не понимает сейчас душу марксизма. Он где-то что-то читал, конспектировал и сдавал экзамены. Но он и ему подобные никаких революций не делали, власти не завоевывали, гражданской войны не вели. Это кабинетные чиновники. Не философы, не борцы, не фанаты, не мученики. Они просто не понимают, что укладывается в понятие социализма, а что не укладывается и не уложится никогда, не взорвав их строй и их власть. Они лишь по должности жрецы и хранители идеи, которую давно перестали воспринимать, а теперь готовы и предать. Такие коммунисты нам уже давно не страшны. Они и сами в этом признаются. Чего одна их теория мирного сосуществования и сотрудничества с нами стоит! Хрущев на весь мир сказал, что никакой революции никуда экспортировать больше не будет, лишь бы его и его союзников мы не трогали. А этот идет еще дальше. Готов ввести западную демократию, частную собственность и вступить в НАТО под нашу команду, только помогите ему наладить экономику и накормить свой народ. Не понимает, что в этом варианте он ни нам, ни своему народу, ни кому-либо еще больше не будет нужен. Впрочем, это его дело. Наша задача – избавиться от советской супердержавы как конкурента. Если для ее решения достаточно накормить их колбасой, одеть в наши тряпки и предоставить убежище их нынешним лидерам, то, право, это вполне приемлемая цена, Гундерсен.

– Упрощаете, – хохотнул Гундерсен. – За колбасу и прочее мы сможем кое-что получить взамен. Не только политически. Не забывайте об их необъятных природных ресурсах и богатствах, к которым мы при советской власти не имели доступа. Теперь будем иметь.

– Само собой, само собой, Гундерсен, – кивнул шеф. – Мы с них сдерем все то, что истратили на “холодную войну” с ними же. Побежденный всегда платит. Так от века заведено.

– Кстати, – встрепенулся Гундерсен, –  как вы относитесь к тому, что Крючков нашел какой-то компромат на Тыковлева?

– Спокойно, – отрезал Паттерсон. – Опасности нет. Она миновала в тот момент, когда Горбачев решил ничего не делать. Он мог бы отстранить Тыковлева от дел. На это, видимо, и рассчитывал Крючков. Этого не произошло. А что может теперь Крючков? По сути, ничего. Он, наверное, доказывает, что Тыковлев – наш агент влияния. Ну и пусть доказывает. Вещь это почти недоказуемая. Тыковлев ведь тайнописью нам не пишет, документов не фотографирует, тайники не обрабатывает. Шпионаж он ему не пришьет. А то, что он подозрительно себя ведет, не то и не так говорит, так ведь он крупный политический деятель. Делает, пишет, говорит по убеждению. Пойди, докажи иное. Даже если у Крючкова был бы агент в нашей разведке или контрразведке, который что-то сообщил бы ему про Тыковлева, то и тогда опасность была бы минимальная. Мало ли чего агенты доносят. Почему вера должна быть агенту, а не видному деятелю коммунистической партии? Это вам не 1937 год, Гундерсен. Да и не станет Крючков рисковать своим агентом, если он у него есть. Значит, все так и останется: непроверенные слухи, наветы, подозрения... В общем, Горбачев вопрос закрыл, спас Тыковлева от КГБ. Это, впрочем, естественно. Тыковлев ему по-прежнему нужен. Да и не любит он резких мер. Боится. Все время повторяет, что не хочет возвращаться к практике прежних лет. Вот и хорошо. Пусть не возвращается. Нам, правда, надо быть все же поосторожнее, не очень вокруг Тыковлева бегать. Он свое дело практически уже сделал, Гундерсен. Сейчас в нашей работе будут другие приоритеты.

– Ельцин? – опять спросил Гундерсен, но ответа не дождался. Паттерсон отвернулся к окну и молча смотрел на проносившийся мимо заснеженный подмосковный лес.

“Близится развязка”, – подумал Гундерсен.

*   *   *

Банкин приехал в отпуск в Москву в неудачное время. Погода была ни туда ни сюда. Солнечный пыльный май с холодными вечерами. На даче в лесу еще лежал языками снег. В городе было грязно. Зелень только начинала распускаться.

В магазинах было пусто и уныло. Куда-то вдруг все окончательно подевалось. Телевизор то и дело рассказывал, что находят то в Москве, то в Ленинграде на помойках грузовиками выброшенную колбасу. Было неясно, кто ее выбросил и почему. Отравленная она или свежая, украденная или благоприобретенная. Скорее всего, попадала она на помойки, потому что кто-то не хотел, чтобы она попала в магазин. По Москве ходили слухи, что на вокзалах стоят неразгруженные составы с мясом. Что оно якобы гниет там, что разгружать его не дают шайки наемников, которые избивают грузчиков. Товары с оптовых складов в Москве перестали поступать в магазины. По их получении директора складов сразу сбывали всю партию “налево” частным предпринимателям, разумеется, не по государственным ценам.

И никому до всего этого не было, казалось, никакого дела. Безволие и бессилие власти дополнялось непрерывной трескотней влиятельной группы журналистов, без устали разоблачавших “изжившую себя” командно-административную систему и привилегии партаппарата. Кто выбрасывал на свалку продукты или мешал разгрузке поездов, журналистов при этом не интересовало. Любимову, Листьеву, Курковой и прочим талантам демократической журналистики было и без выяснения этих вопросов ясно, что прогнил весь советский строй и ремонту не подлежит. Его надлежало сначала парализовать, а затем развалить. Задача решалась все более успешно, особенно с появлением второй телевизионной программы, полностью контролируемой группой Ельцина.

Банкин ощутил это на себе, отправляясь на заседание коллегии МИД, где должны были слушать его отчет о первом годе работы в новой стране. Стоя на светофоре у площади Гагарина, обратил внимание, что водитель из соседнего “жигуленка” грозит ему кулаком.

– Ты чего? – недоуменно вопросил Банкин, опустив боковое стекло.

– Ничего, – с вызовом ответствовал водитель – хилый очкарик с видом неудачника из младших научных сотрудников. – Скоро вашей кровью крыши красить будем. Недолго вам на черных “Волгах” ездить осталось.

– Пошел ты на х... – взвился Борька. – Я на работу еду, а ты, тунеядец, наверное, забыл, когда был на работе в последний раз. Сейчас тебя в милицию сдам... – Борька сделал вид, что открывает дверь своей машины.

– Попробуй сдай! – крикнул очкарик, на всякий случай неистово газанув на зеленый свет.

– Чего это тут у вас делается, Виктор? – спросил шофера Банкин.

– Дурачок он, не обращайте внимания, – напряженно улыбнулся шофер и, подумав, добавил: – Только неприятно вот, что все больше таких идиотов. К военным в очередях пристают... Спрашивают, коммунист ты или нет. Грозятся. Мне-то что. Я шофер. Шофером был, шофером буду... Но порядка не стало. Шпана всюду лезет. Наглеют. А партия попряталась. Где она? Исчезла. Боится. Ну, вот хотя бы у нас на базе. Нет, чтобы выйти в вечерний рейд или организовать патруль на овощехранилищах или на товарных станциях. Вмиг бы все эти разбежались. Так никому дела нет. А раз никому дела нет, так и из партии уходить начинают. Кому она такая нужна?

– Вот до чего половинчатость доводит, – неожиданно изрек Банкин. – Надо решительнее перестраиваться!

– Скоро доперестраиваемся, – мрачно ухмыльнулся Виктор. – Хотя дальше, пожалуй, некуда.

Эпизод под светофором испортил Банкину настроение перед коллегией. После коллегии оно не улучшилось. Доклад его слушали внимательно. Он, разумеется, старался понравиться министру, нажимал на то, как по-новому трудится вверенное ему посольство, приводил примеры. Больше стал заниматься культурой, способствует деятельности российских кооператоров, работает над созданием смешанных фирм и предприятий, восстановил связи с белой эмиграцией, думает, что надо бы уменьшить в составе посольства число разведчиков, предлагает помогать демократическим силам в этой социалистической стране, а не только ориентироваться на компартию.

Все должно было пройти хорошо. Секретарь коллегии показал ему предварительный проект решения, уже просмотренный министром. Решение, как говорится, было положительным. Но то ли он перестарался, то ли секретарь ему не все сказал, только под конец выступил один из членов коллегии с замечаниями, потом полез на трибуну заместитель министра и посоветовал ему помнить, что он представляет в стране пребывания интересы Советского Союза, а не интересы правителей этой страны в Москве. Все заулыбались, и Банкин почувствовал, что, несмотря на хороший проект решения, его выступление не получилось. Сколько ни старался, а не забыли они на седьмом этаже здания на Смоленской, как улепетывал он с предыдущей своей должности. Висит это на нем по-прежнему.

Прощаясь с министром на площадке лифтов, пригласил приезжать почаще. Сказал что-то насчет того, что каждый такой приезд дает мощный импульс развитию двусторонних отношений, помогает организации более целенаправленной работы коллектива, что и для него, и для жены такой приезд большая честь и радость, а в ответ услышал:

– Обязательно приеду и посмотрю вашу картинную галерею. Она ведь у нас одна из лучших в Европе. Там есть настоящие шедевры.

“Так просто сказал, – подумал смущенный Банкин, – или кто-то уже настучал?”

Дело в том, что совсем недавно снял он парочку хороших картин и приказал завхозу заменить на примерно одинаковые по размеру, приобретенные на барахолке. Картины думал продать скандинавским знакомым, чтобы пополнить запасы валюты, но пока, слава Богу, не успел.

“Надо повесить назад, – решил Банкин. – Сейчас не время. Пусть съездит и убедится, что все на месте. А с чекистами в посольстве все же пора наводить порядок. Делать им нечего, кроме как картины считать и охранять. Сволочи! И чего я им дался? Шпионов бы лучше ловили или вербовали. Небось, это посложнее, чем за послами глядеть”.

Виктор со своей черной “Волгой” ждал у главного подъезда. Усевшись на заднее сиденье, Банкин пощупал увесистую сумку, набитую бутылками, разной снедью и сувенирами. Там было все: от дорогого коньяка и виски до сахара, крупы, консервов, авторучек, рубашек, кожаных пиджаков и свитеров. В Москве, с ее пустыми магазинами, товарищи с нетерпением и интересом ждали подарков из-за бугра. Пайки на Грановского и в “Ударнике” пайками, а получить “привет” из дальних стран от друзей всегда приятно. К тому же на Грановского и в “Ударнике” отродясь такого нет и не было.

– В ЦК, на Старую площадь, – важно произнес Борька, предвкушая череду приятных бесед, тем более откровенных, чем существеннее будут подношения друзьям и товарищам.

*   *   *

– Ну, как отчитался? – улыбнулся Тыковлев Банкину. – Как там ребята себя в ЦК чувствуют? Сбегал ведь уже, наверное? – Тыковлев понимающе подмигнул своим черным глазом и для чего-то провел рукой по лысому лбу.

– Все в норме, Александр Яковлевич. Послезавтра улетаю назад.

– Чего это ты так торопишься, Борис? Походил бы по Москве. Дома ведь.

– Походил бы, – согласился Банкин. – Раньше бы походил, а сейчас не хочется. Неуютно тут у вас как-то стало.

– Неуютно, – согласился Тыковлев. – На улицах сплошная барахолка, грязь, бомжи. В магазинах пусто. В Верховном Совете бардак – что в союзном, что у Ельцина в РСФСРовском. Цены растут. По телевизору одна чернуха. В Киеве демонстрации. В Армении война. В Вильнюсе стрельба. Теперь вот еще в Югославии заваруха начинается. Помяни мое слово, гражданская война там будет. Михаил Сергеевич боится, что югославский пример для нас заразительным окажется. Да только что поделаешь? Остановить югославские события нам уже не под силу. Со своими республиками справиться не можем. Придется, пока не поздно, переделать Союз в конфедерацию. Может, тогда все успокоится хоть на время. Горбачев сейчас над новым договором между республиками работает. Не знаю, что выйдет. Он работает, а другие все растаскивают по своим сусекам. С Ельциным совсем сладу не стало. Избрали его российским президентом. Он теперь покажет. Инаугурацию затеял. Не знает: то ли на библии, то ли на конституции присягать, звать или не звать патриарха, звонить или не звонить по Москве в колокола, играть или не играть гимн, позвать на сцену Горбачева или придержать его в партере, или вообще не приглашать. Чувствуешь? В общем, издергался Михаил Сергеевич из-за этой инаугурации совершенно. Разваливается Союз, на грани краха народное хозяйство. Поставил он вместо Рыжкова нового предсовмина Валентина Павлова. Думал, молодой, покладистый. Так тот не хочет слушаться, особых полномочий для себя требует. Шеварднадзе в отставку ушел, не посоветовавшись. Сказал, что идет диктатура. Какая диктатура? Кто диктатор? Ясно, что просто струсил идти дальше с Горбачевым. Другого объяснения нет. Шкуру свою спасать решил. Ну, президент, конечно, на него обиделся. А как не обижаться? Уходят от него люди, один остается. Из прежних прорабов кто еще с ним? Я, да Медведев, да мелочь всякая. Военным он насолил так, что дальше некуда. Крючков  только и говорит, что про империалистический заговор. Лигачев с Ниной Андреевой призывы против перестройки пишут. Меня со дня на день из партии должны исключить. Но я ждать не буду. Сам выйду. Неуютно, говоришь? Всем неуютно. Это лето будет переломным. Только в какую сторону переломным? Как думаешь? Что там у тебя сведущие люди говорят?