Текст книги "Журнал Наш Современник №7 (2002)"
Автор книги: Наш Современник Журнал
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)
А как я огорчался, когда на мои предложения поехать со мной на север, на рыбалку и охоту, в стихию жизни, ему неведомую, забыть на время о книгах, он каждый раз со скептической улыбкой на тонких губах отвечал мне:
– Ну, Стасик, это не для меня!
А на лице его было такое выражение: “Как можно тратить жизнь и силы на черт знает что, на какие-то легкомысленные пристрастия!”
Конечно, меня всегда удручали его “погружения в небытие”. В отличие от Передреева, он выпадал из жизни бесшумно, незаметно для друзей, не требуя к себе никакого внимания. Его спасали опытные врачи. Но когда я узнавал об этих черных полосах его судьбы, то в отчаянье думал: “Боже мой, какой сильный и светлый ум, какая редкая для русского человека целеустремленность! Если бы не эта слабость, он был бы идеальной натурой!” Корил его, иногда прямо в глаза, но Вадим отшучивался: “Стасик, у тебя счастливый организм, ты не знаешь, что такое похмелье”. Несколько раз в молодые годы Вадим, находясь в сумеречном состоянии, звонил мне и читал по телефону свое стихотворение, единственное – других я не знаю. Оно начиналось так: “Брат мой русский, а может, и нет нас?..”
Мы иногда не то чтобы ссорились, но бывали недовольны друг другом, но что бы там ни было, недавно, перебирая его книги с дарственными надписями мне, я нашел одну из них на книге “Черносотенцы и революция”, необычайно объемную, эмоциональную и даже высокопарную, что было ему, в общем-то, не свойственно:
“Милый Стасик! Как раз исполнилось 35 лет с того момента, как мы пошли по жизни плечом к плечу, и поверь мне, – я знаю, – что твои мудрость, мужество и нежность, воплощенные в твоих словах и деле, останутся как яркая звезда на историческом небе России!
Обнимаю тебя и, конечно, твоих Галю и Сережу. Дима. 17 октября 95 года”.
Это единственный раз, когда он, конечно же, преувеличив все мои достоинства, так открыто признался мне в своих чувствах.
* * *
Владимир Бушин, опираясь на две-три фразы самого Кожинова, пытается доказать, что в молодости тот был диссидентом и антисоветчиком. Так ли это? Да, действительно, в одной из своих работ 1993 года (“Печатное, но чистосердечное послание правительству России”) Кожинов писал:
“Так уж сложилось, что еще тридцать с лишним лет назад я обрел достаточно полные представления о прискорбнейших и прямо-таки чудовищных явлениях и событиях, имевших место в России после октября 1917 года, и встал на путь самого решительного и тотального “отрицания” всей послереволюционной действительности”.
Но одно дело самоощущение человека, самохарактеристика своего собственного мировоззрения, другое – его общественная или публичная жизнь. Кухонные застольные разговоры, остроумные антисоветские анекдоты, белогвардейские песни и романсы, но в дружеском кругу! Да, это было. Когда же будет издано полное собрание сочинений Вадима Валериановича Кожинова, то в нем не будет ни одной страницы, наполненной антисоветскими размышлениями, потому что страниц этих просто не существовало в природе. Он, к счастью, не успел “оформить” свои диссидентские настроения еще и потому, что они очень быстро прошли. Так, он пишет в том же “послании правительству”, что в 1965 году “я уже пришел к прочному убеждению, что бороться надо не против сложившегося в России строя, а за Россию”.
А в этом своем “послании правительству” он как бы продолжал традицию Пушкина, написавшего в свое время для Николая I записку “О народном образовании”, Гоголя в “Письмах калужской губернаторше”, размышлявшего о чиновническом долге, Тютчева, который в провидческой статье “Россия и революция” напоминал властям об ответственности России перед мировой историей...
Каждый из этих авторов был по-своему и прозорлив, и наивен. Кожинов, к примеру, в начальный период правления Ельцина осторожно надеялся, что в нем и в русской части его окружения должен проснуться государственный инстинкт, самолюбие, осознание того, что они правят великой страной, словом, все то, что произошло с большевиками, когда их интернациональные утопические взгляды переродились в советский патриотизм.
Когда он увидел, что этого не происходит, – то огорчился как ребенок, разводил руками, растерянно повторял: “Да, Стасик, черт знает что творится!”
Да, я знал, как Вадим в начале 60-х годов жадно следил за всякой самиздатовской литературой. Появился еврейско-либеральный журнал “Синтаксис” – он тут же раздобыл его, то ли у Алика Гинзбурга, то ли у Сережи Чудакова. С интересом изучал первые выпуски. Помню, даже с пафосом прочитал мне стихотворение Станислава Красовицкого “Парад не видно в Шведском тупике”. Прочитал на память, которая всю жизнь была у него великолепной. Но как-то скоро он забыл о “Синтаксисе”, и уже в его руках появился журнал противоположного, русского национального направления – “Вече”, который издавал Владимир Николаевич Осипов с друзьями. Они о чем-то беседовали, но Вадим не рассказывал нам об этих беседах подробно, возможно, оберегая легкомысленных поэтов от опасных контактов. Однако сам внимательно присматривался к диссидентским изданиям обоих флангов, сам изучал людей, стоявших за ними, сам разочаровывался в них и продолжал сам отыскивать собственный путь. Были на этом пути и озорные, может быть, даже кощунственные зигзаги. Однажды мы четверо – Вадим, я, Передреев и Владимир Дробышев (опять же году в шестидесятом) вышли с переделкинской дачи прогуляться и дошли до кладбища. Поклониться могиле Пастернака. Недалеко от пастернаковской могилы набрели на могильные плиты, под которыми были похоронены старые большевики, революционеры-интернационалисты из ленинской гвардии. Вадим вгляделся в надписи на плитах и вдруг, впав в веселое неистовство, стал буквально приплясывать среди надгробий, вздымая руки к небу и восклицая: “Вот он, отработанный пар истории!” Но когда мы вернулись на дачу, посерьезнел и поведал нам о том, что в тридцатые-сороковые годы в Переделкино был какой-то Дом призрения для одиноких престарелых революционеров, где в одной из палат умирала Розалия Самуиловна Землячка (Залкинд), прославившаяся в свое время кровавыми расправами в Крыму над белыми офицерами, отвергнувшими эмиграцию, поскольку им была обещана амнистия. Эта старая революционная фурия якобы лежала парализованная в своей палате, но вела себя по отношению к санитаркам настолько по-барски, что ее ненавидел весь низший медицинский персонал, и потому она умирала в грязи, в собственных испражнениях и в полном забвении. Не знаю, правда ли это. Но то, что сию историю нам тогда поведал Вадим – говорит о многом.
А как однажды созорничал Сережа Семанов – ныне солидный историк и член редколлегии “Нашего современника”. Когда литературно-комсомольская делегация летела в конце шестидесятых годов после посещения Шолохова из Ростова в Москву, он вдруг вытянулся в салоне самолета по стойке “смирно” и скомандовал:
– Господа! Мы пролетаем над местом гибели генерала Корнилова! Приказываю всем встать!
Это было именно озорством, но не диссидентством. И я иногда выкидывал подобные штуки. Однажды заседал у нас партком, и была на повестке дня какая-то тема о классовой борьбе, о красных и белых, о двух культурах. Длинную и скучную речь произносил новомировский функционер Александр Дементьев, который укорял наших “почвенников” Кожинова, Семанова, Палиевского за то, что они пренебрегают “классовым подходом” (потом весь список фамилий “из Дементьева” переписал А. Н. Яковлев в своей поганой статейке “Об антиисторизме”). Мне стало скучно, и в одну из пауз после перечисления Дементьевым моих друзей я громко крикнул на весь зал: “Да это они Шолохова начитались!” Аудитория взорвалась от хохота, а я вышел, хлопнув дверью, но успел заметить брошенные мне вслед неодобрительные взгляды Феликса Кузнецова и Евгения Сидорова.
Говоря о некоем кратком диссидентском периоде жизни Кожинова, нельзя упускать из виду, что был он натурой артистической, и пока его “не требовал к священной жертве Аполлон”, то есть пока он не ставил перед собой какую-то мировоззренческую цель, пока не преисполнялся ответственности перед историей, он мог и дурачиться, и противоречить сам себе, и надевать в дружеском кругу самые разные маски. Ну разве можно забыть его вдохновенное театрализованное исполнение под гитару одного из самых ритуальных гимнов революции:
Белая армия, черный барон
шли от шестнадцати разных сторон.
Но от тайги до британских морей
Красная армия всех сильней.
Вадим пел так, что казалось, будто мы сидим в каком-нибудь двадцатом году в замерзающем Петрограде и морозный январский ветер мировой революции шевелит наши волосы. Его не сильный от природы голос звенел железными звуками марша, под который красные солдаты в линялых гимнастерках шли, сопровождаемые дребезжащими звуками меди, навстречу черным каппелевским шеренгам. А “певец во стане русских воинов” резкими, почти оркестровыми аккордами раскручивал нас столь увлекающе, что и я, и Передреев, и даже кроткая душа Коля Рубцов начинали грозными голосами подпевать ему:
Так пусть же Красная
сжимает властно
свой штык мозолисто-о-й рукой!
А уж на последней музыкальной фразе наши голоса сливались в одно жертвенное русло:
И все должны мы
неудержима-а-а
идти в последний смертный бой!
Почти по тридцать лет нам всем было, но, исполняя мрачную революционную сагу, мы становились юношами. Однако Вадим не задерживался на патетической ноте и в какое-то неуловимое для нас мгновенье выворачивал трагический пафос наизнанку:
Мы раздуем пожар мировой,
церкви и тюрьмы сравняем с землей.
И на развалинах царской тюрьмы
новые тюрьмы построим мы.
Он озорно и вдохновенно сверкал глазами, откидывал прядь волос со лба и как ни в чем не бывало продолжал:
Так пусть же Красная!
Но этот выворот, как я понимаю, шел от разгульного залихватского желания поиграть сакральными понятиями, ради красного словца щегольнуть широтой, подразнить гнилую эпоху хрущевской “оттепели”. От “мирового пожара” Вадим легко переходил к одесскому фольклору и с не меньшим вдохновением исполнял “Веселый день у дяди Луя”, а потом и Алешковского вспоминал, но когда заканчивал валять дурака, утешал душу Николаем Рубцовым или Антоном Дельвигом. Романс на слова Дельвига был его заветным номером, от которого наши сердца начинало сладко щемить.
Когда еще я не пил слез
Из чаши бытия,
Зачем тогда в венке из роз
К теням не отбыл я.
Он исполнял Дельвига так, что каждый из нас в эти минуты переживал всю прошедшую жизнь, каждому казалось – это обо мне, и слова, и музыка, и бесконечная печаль – о моей несбывшейся любви, о моей судьбе, о моей смерти.
Не нарушайте ж, я молю,
Вы сна души моей
И слова страшного “люблю”
Не повторяйте ей.
Но когда я в упоенье однажды воскликнул: “Даже у Пушкина нет таких стихов!” – Вадим смахнул с лица нечаянную слезу и покачал головой:
– У Пушкина есть все.
А Передреев, сидевший с ним рядом, строго добавил:
– Ну это ты уж, Стасик, слишком!
* * *
Наши жены в те молодые времена хоть и корили нас за разгульную жизнь, но иногда их женские голоса сливались с нашими или даже продолжали их... Вадим, завершая “Коробушку”, лихо ударил по струнам и выдохнул:
Распрямись ты, рожь высокая,
Тайну свято сохрани!
А его жена Лена вдруг продолжила, завершая песенную игру:
Муж приедет с торгу пьяненький,
Накормлю и уложу,
Спи, пригожий, спи, румяненький,
Больше слова не скажу...
Передреев улыбнулся своей белозубой, почти гагаринской улыбкой.
– Вадим, это же о тебе!
А однажды в минуту внезапной и редкой тишины в нашем кругу возник голос блоковской девушки, певшей в церковном хоре. Но пел этот ангельский голос на слова Тютчева:
Есть в осени первоначальной
короткая, но дивная пора,
весь день стоит как бы хрустальный,
и лучезарны вечера...
Это неожиданно для меня и для всех нас запела моя жена Галя. Мы замерли, открыв рты, и над нашими головами как бы прошелестело дуновенье вечной жизни, в которой все сплелось воедино – Тютчев, молодость, предчувствие “первоначальной осени”.
С тех пор, когда нам удавалось собраться вместе, Вадим всегда просил: “Галя, спой “Есть в осени”...” Последний раз он попросил ее об этом на своем семидесятилетии. Она отнекивалась и смущалась, потому что и голос был уже не тот, да и дружеский круг наш поредел, и стопка в руке Вадима дрожала, как никогда, и все-таки он упросил Галю и в последний раз услышал примиряющие нас с судьбой слова: “И льется тихая и теплая лазурь на отдыхающее поле”... Вадим закрыл глаза – и о чем в это время думал: о полях вокруг Овстуга, о прошедшей жизни, а может быть, вспоминал другой свой любимый романс, который для него был почти молитвой – от первой строки “Вот иду я вдоль большой дороги” до последних слов: “Вот тот мир, где жили мы с тобою...”
Был ли Вадим человеком верующим? Этот вопрос приходил в голову не одному мне. 16 июля 2001 года я получил письмо из города Струнино от человека, не раз бывавшего у Кожинова в прежние времена.
“Здравствуйте, многоуважаемый Станислав Юрьевич!
Прослушал сейчас Ваше выступление по “Народному радио” и захотелось напомнить о себе.
1975 год. По Вашей рекомендации еду к Вадиму Валериановичу Кожинову. Он отмечает день рождения. Ему 45, то есть он на семь лет моложе меня сегодняшнего.
– Это ничего, что я пьян?
– О, это еще и лучше!
Я достаю бутылку коньяка, его жена подает русские пельмени. Мы читаем стихи, спорим о поэзии вообще и о Ю. Кузнецове в частности.
Но вот В. В. берет гитару.
– Вы любите Станислава Куняева?
Это прозвучало просто и естественно, как, например, “вы любите Пушкина”? И он начинает петь Ваши стихи, сам себе аккомпанируя на гитаре. Я что-то неловко подпеваю...
Прошло четверть века. Прошла жизнь.
И вот его не стало. И хочется мне, разделяя Вашу скорбь, сказать как другу его: все эти годы (а мы немножко и переписывались) я испытывал к В. В. самые добрые, самые почтительно-уважительные чувства. Одно меня смущало. Это отстраненность его от Церкви и Бога. Но, может быть, я ошибаюсь. Кстати, как он умер? Со священником? С исповедью и Причастием? Расскажите, пожалуйста, о его последних минутах, о его последних словах...
Да помянет Господь душу раба Своего Вадима в селении праведных. Я молюсь за него.
Искренне Ваш Игорь Федоров”.
Итак, был ли Вадим Валерианович человеком верующим? Не знаю, несмотря на его собственные признания о разговорах с Бахтиным. Утверждать не могу. На мой взгляд, скорее он был стоиком, убежденным в том, что религиозное призвание человека в постоянном исполнении своего земного долга. Несмотря ни на какие враждебные человеческой судьбе обстоятельства жизни. Много раз при мне он повторял:
– Что делать, Стасик, человек смертен, его жизнь – неизбежная трагедия, но надо до конца бороться с судьбой.
В этом смысле он был человеком, скорее, тютчевского склада:
Боритесь, о други, боритесь прилежно,
Хоть бой и неравен, борьба безнадежна! —
Пускай олимпийцы завистливым оком
Глядят на борьбу непреклонных сердец.
Кто, ратуя, пал, побежденный лишь роком,
Тот вырвал из рук их победный венец.
Пушкин для Кожинова был Богом, небожителем, Тютчев же, в семье сына которого жил домашним учителем дед Кожинова, понимался им как пращур, как своеобразный покровитель кожиновского рода. И недаром великую книгу о Тютчеве написал именно Вадим Валерианович.
Незадолго до смерти в одной из статей он прямо подтвердил свою причастность к людям героической породы: “Тот, кто не желает или не имеет мужества осознать трагедийность человеческой судьбы, представляющей собой шествие к смерти, не может быть истинно счастлив”.
Его редчайший стоицизм выплеснулся с последним вздохом из земной плоти, когда, как вспоминают свидетели последних дней его жизни, он произнес слова, достойные человека античной эпохи: “Все аргументы исчерпаны...”
Конечно, не только болезнь, но и время убило его, однако и он нанес подлому времени немало ран, которые оно никогда не залечит.
Я мечтаю о том, чтобы к столетию со дня его рождения, а лучше бы пораньше, какой-нибудь “грядущий юноша веселый”, такой же московский любомудр, каким был он, написал о Вадиме Валериановиче Кожинове книгу и чтобы она вышла в серии “Жизнь замечательных людей”.
...Когда в морозную ночь с 24 на 25 января 2001 года его жена Лена позвонила мне в Калугу и сказала: “Стасик, Вадим умер...” – я в отрешенном состоянии подошел к столу, и моя рука вывела на белом листе бумаги неизвестно откуда взявшиеся слова: “Умер Вадим – я остался один...”
Калуга,
1—10 ноября 2001 года
«Догадаться о будущем страны» (Беседа с губернатором Брянской области Ю. Лодкиным) (Наш современник N7 2002)
“ДОГАДАТЬСЯ О БУДУЩЕМ СТРАНЫ”
Беседа Александра Казинцева
с губернатором Брянской области Юрием Лодкиным
Александр Казинцев: Юрий Евгеньевич! Посмотреть, что происходит в мире – будто весеннее половодье прокатывается по столицам. Всеобщая забастовка в Италии – 12 млн. человек прекратили работу, чтобы заставить правый кабинет Берлускони отказаться от пересмотра Трудового кодекса. По всей Европе многотысячные демонстрации протеста против геноцида палестинцев, осуществляемого Израилем. В Венесуэле народ отстоял своего президента, вышвырнув из правительственного дворца проамериканских заговорщиков. В Венгрии – вслед за Польшей и Болгарией – победу одерживают вчерашние коммунисты. И только Россия мрачным остовом высится посреди этого ликования обновляющейся жизни. Ничто не вызывает отклика! Израильские танки обстреливают христианские святыни – молчание. Трудовой кодекс принят в мертвой тишине. Коммунистов лишили комитетов в Думе, по телевидению неделю сладострастно муссировали идею запрета компартии – хоть бы один человек с красным флагом вышел к зданию на Охотном ряду. Что это – полная атрофия чувств русского народа? Не только политических, но и таких, как справедливость, сочувствие, здравый смысл, наконец.
Юрий Лодкин: Атрофия чувств? Любопытное явление... Когда за участие в событиях октября 93-го меня посадили на Петровку, 38 – в камеру с уголовниками, – я тоже надеялся на народную поддержку. Незадолго до того Ельцин снял меня – законно избранного губернатора Брянской области – с поста, а теперь еще и арест. Лежу я на нарах и представляю: в моем родном Брянске народ стоит перед администрацией: протестует. Весь Брянск, думаю, колотится...
Просидел я, к счастью, всего три дня, прилетаю сюда, а здесь – тишь, гладь, да божья благодать. Вот вам и сочувствие... “И нам сочувствие дается...”
И все-таки я полагаю, о полной атрофии чувств русского народа говорить преждевременно. А вот атрофия веры в самом деле пугает. Веры в справедливость, в силу народную, в способность как-то влиять на происходящее в стране.
Вспомните выборы 1996 года, когда при всеобъемлющем, подавляющем перевесе Зюганова победил Ельцин. Это не стало сенсацией, но люди в очередной раз задумались: а что мы можем? Почти по Достоевскому: “Тварь я дрожащая или право имею?” Оказалось, что прав не так уж много. Вернее, их много, но итог их реализации оставляет желать лучшего. Потому сегодня наши люди в большинстве своем так пассивны. Потому – низкая явка на выборах во все уровни власти, апатия в общественной жизни. Средний обыватель включает телевизор, видит трагедию в Каспийске или ракетный обстрел палестинских жилых кварталов, и что он думает? “Как хорошо, что это не случилось со мной”. И он не выйдет на улицу с плакатом, потому что срабатывает принцип “Как бы чего не случилось”.
В странах Запада вера в истинную демократию сильнее, чем у нас, – в том числе в бывших социалистических странах. Посмотрите на то, как активна тамошняя молодежь – в первых рядах демонстраций, с красными флагами, транспарантами в руках. Молодые люди понимают, что им жить в этой стране. Нынешние первомайские демонстрации в Германии, например, организованные левыми силами, по числу и мощи могут потягаться с теми, что проходили в Москве при Советской власти.
А у нас в “послеельцинский” период, когда исчезли долги по пенсиям, более-менее разобрались с зарплатой бюджетникам, залатали еще кое-какие дыры, обыватели думают: “И слава Богу! Лишь бы не стало хуже!” Так что какие могут быть акции протеста...
Немного хочу сказать о недавнем визите Буша. Да, мы – гостеприимный народ. Но на этот раз гостеприимства мы не увидели – там было лакейство. Буш жует жвачку на встрече в Кремле, Буш завтракает в Эрмитаже... Такое впечатление, что приехал барин, хозяин – проверить, как идут дела в вотчине.
Перефразируя поэта, у российских должна быть собственная гордость. И здесь, наверное, нужно говорить – в параллель к атрофии веры – об атрофии гордости. Мы забыли, каким уважаемым, грозным государством были всего пару десятилетий назад. Мы забыли, как ловили каждое наше слово, как считались с нашими действиями в мировой политике. Сегодня ничего этого нет.
А. К.: Помните, какое сокрушительное впечатление произвело в середине 80-х сообщение (как выяснилось позднее, ложное), что член Политбюро, первый секретарь Ленинградского обкома Романов устроил свадьбу дочери в Эрмитаже? Этот умело вброшенный “негатив” имел серьезнейшие политические последствия. И не только лично для Романова. Воображаемая картина “зажравшихся” партийных верхов, пирующих в царском дворце, возбуждала массы, конкретизировала в их сознании туманный пафос перестройки.
Совсем недавно г-н Пиотровский, директор Эрмитажа, признал: никакой свадьбы в музее не было. Но в 80-е годы он хранил многозначительное молчание... И вот тот же Пиотровский предоставляет один из залов Эрмитажа для ланча Буша. И все молчат, никто не возмущается!
С другой стороны, неожиданный всплеск народного протеста в Воронеже, где десятки тысяч демонстрантов чуть не сместили областное руководство, ретиво проводившее реформу ЖКХ, спущенную из Москвы, показывает – протестный потенциал огромен. Только собери людей, выведи на площадь. Однако политики, в том числе лидеры левой оппозиции, что-то не спешат на улицы, в народ.
Ю. Л.: В ситуации с Воронежем людей, что называется, довели до ручки. Если у человека вся зарплата уходит на оплату ЖКХ, поневоле пойдешь на площадь. Ведь реформу ЖКХ, пусть и спущенную сверху, надо проводить разумно. А в Воронеже решили взять ее штурмом, нахрапом. Вице-премьер Валентина Матвиенко правильно сказала, что произошедшее в Воронеже связано в первую очередь с тем, что местные власти провели повышение платы за услуги жилищно-коммунального хозяйства непродуманно, не отработали систему выдачи населению жилищных субсидий. Так что протестный потенциал распространяется сегодня пока лишь на конкретные, очень частные случаи. Одно дело – когда обладминистрация вытаскивает из твоего кармана последние копейки, и совсем другое – передел портфелей в Госдуме...
Что касается выхода лидеров левой оппозиции в народ, то он не должен быть стихийным или, наоборот, плановым. У нас есть пример Ампилова, который вроде бы все время “в народе”, но посмотрите, сколько людей он собирал на митинг три года назад и сколько – сегодня. Недавно он был в Брянске, и приезд прошел практически незамеченным. Когда площадное ораторство становится рутинной работой, к нему быстро теряется интерес.
А. К.: И все-таки не кажется ли Вам, что коммунисты увлеклись кабинетной работой? А тут кремлевские политтехнологи дадут им сто очков форы. Как только проблему уводят с улицы в кабинет, все рычаги влияния оказываются у власти. Это показывает как передел думских портфелей в Москве, так и финал выборной кампании в Киеве, по существу перечеркнувшей волеизъявление народа. Напомню, на выборах в Верховную Раду победу одержали две силы – блок Ющенко, представляющий правых, и украинские коммунисты, набравшие примерно одинаковое количество голосов. Но уже через неделю партия власти, потерпевшая сокрушительное поражение, готова была формировать большинство – за счет депутатов, прошедших по округам. Обозреватели прямо связывали такое неожиданное пополнение числа “едоков” (блок власти красноречиво именуется “ЗА ЕДУ”) с откровенной покупкой голосов.
Ю. Л.: Вы сами ответили на вопрос: откровенная покупка голосов – это удел “так называемых демократов”. Компартия до этого вряд ли опустится – ей не нужны подобные “сторонники”...
А вот чрезмерное увлечение кабинетной работой действительно наличествует. Иногда кажется, что некоторые коммунистические деятели живут в другой стране, где все хорошо и стабильно, по-прежнему работают обкомы и райкомы, а они сами ходят на работу и перекладывают там с места на место важные бумаги.
Но меня волнует даже не это, а отсутствие работы с новыми кадрами, с молодежью. Вы не задумывались, почему в Западной Европе сегодня так много молодежных организаций левого толка, а у нас – только лимоновские национал-большевики и комсомольцы, которые, к сожалению, реальной политической силы не представляют? Можно все списать на растление детских душ, извращенную мораль, бездуховность, безыдейность, внушаемые им с телеэкранов, со страниц газет и журналов, через Интернет. Но где барьер для этой бездуховности и безыдейности? Что предпринимается? Вот и живет молодой парень или девушка либо одним днем, либо в погоне за “счастливым” по нынешним меркам будущим – большим количеством денег, заработанных любым путем... А ведь у нас есть молодые силы, которым совсем не безразлична судьба России, но они слишком разобщены.
А. К.: Юрий Евгеньевич! С обострением московского противостояния власть – оппозиция неизбежно усилится давление на “красных” губернаторов – причем с двух сторон: из Кремля и со стороны товарищей по партии. Существует ли какая-то модель поведения, выработанная на этот случай левыми силами?
Ю. Л.: Сегодня нередко получается, что патриот, работающий в органах исполнительной власти (а таких в России очень много), оказывается чуть ли не на антипартийных позициях. А какой-либо модели, компаса для такого рода руководителей, в том числе и для меня, попросту не существует. Их не дает ни одна из партий и общественных организаций, в том числе КПРФ.
Сергей Есенин вспоминал, как “дядья” учили его плавать: вывозили на середину озера на лодке, бросали в воду и кричали: “Плыви, стерва!”. Слово это было у них ласкательным. В такой же ситуации находятся сегодня патриоты —руководители субъектов Федерации: на них со всех сторон орут: “Плыви, стерва!” Только в данном случае это слово далеко не ласкательное...
А. К.: Совет Федерации в Москве еще раньше, чем Госдума, потерял роль всероссийского форума, которая была у него в то время, когда там работали главы регионов. Вы достойно представляли Брянск перед российскими сенаторами. Запомнились Ваши смелые и яркие выступления. Как Вы оцениваете ситуацию в Совете Федерации сегодня?
Ю. Л.: Несомненно, уход глав регионов во многом отрицательно повлиял на работу и значимость Совета Федерации. К.п.д. его заметно снизился – в первую очередь за счет потери харизматической фигуры Строева и того, что туда попали порой совершенно случайные, малопонятные персонажи. Но в то же время я могу назвать многих достойных людей, которые представляют там интересы своих регионов так же, как некогда губернаторы или руководители законодательных собраний.
А. К.: Весной В. Путин призвал правительство разработать “более амбициозные” планы развития страны. Обеспечены ли эти призывы экономически?
Ю. Л.: Эти призывы могут быть реализованы в том случае, если на трубу “сядет” государство. Если будет возвращена госмонополия на экспорт нефти, газа, продуктов переработки химии, лома черных и цветных металлов. Вот тогда амбициозные планы будут обеспечены.
Впрочем, спросите об этом Касьянова... Трудно сказать сейчас, что за “более амбициозные” планы разрабатывает правительство и как собирается их финансировать. Не исключено, что и в самом деле будут найдены новые пути и возможности, и это можно будет только приветствовать. Я бы очень не хотел, чтобы вышло, как всегда: красивые и оптимистичные программы, цели, идеи, в ходе реализации которых обнаруживается финансовый вакуум. Таких примеров в истории постсоветской России было великое множество. Будем надеяться, что еще раз на те же грабли правительство не наступит – сколько можно, в конце концов.
И здесь мы должны обратить свой взгляд на возможности самих субъектов Федерации. Если российское руководство планирует минимумы, то многие регионы берут амбициозные максимумы. Я отношу Брянскую область к разряду середнячков, но мы опираемся в основном на собственные силы. Устойчивый темп роста производства начался сразу после прихода нашей команды в 1997 году и только за прошлый год составил около 13 процентов. По темпам роста физического объема промышленного производства Брянщина занимает четвертое место в Центральном Федеральном округе России.
Инвестиции в основной капитал выросли в сравнении с 2000 годом почти на 18 процентов. Поднимается село, и здесь далеко не последнюю роль играют созданные нами МТС, техника которых обрабатывает землю и собирает урожай в большинстве хозяйств области. У нас нет долгов по детским пособиям, заработной плате работникам бюджетной сферы, более того, существуют специальные региональные доплаты – работникам образования, стипендии литераторам и художникам, участникам ВОВ, членам творческих союзов, наиболее ярким театральным деятелям. Достигнутая стабильность сказывается и на поступлении налогов в бюджетную систему: с каждым годом эти поступления увеличиваются в среднем наполовину.
А. К.: А существует ли идеологическая составляющая декларируемого “прорыва”? Россия испокон века жила большой идеей. Помните – “Третий Рим”, “Новый Иерусалим”, гоббсовское Идеальное Государство, которое Петр возмечтал построить на топких берегах Финского залива, “светлое будущее” большевиков. Головокружительные утопии, в основе которых (несмотря на смену названий и исторических реалий) – дерзкое стремление построить Царство Божие на земле. Хилиастический соблазн, не спорю, но, как видим, характерный для русской судьбы и русской души. И вот – едва ли не впервые в нашей истории – у России нет большой идеи. Не считать же за идею желание “срубить” как можно больше “бабок”, “баксов”, овладевшее, надо признать, значительной частью наших сограждан, во всяком случае, в Питере и Москве. Что скажете Вы – не только как губернатор – как русский писатель?
Ю. Л.: Согласен с вами: ситуация, которая сложилась на идейном поле российской политики, сегодня вряд ли может удовлетворить кого-то, кому небезразлична судьба России. Особенно важно то, что под видом идеологии некоторые пытаются протащить крайне правый либерализм, который совершенно неадекватен российским условиям и традициям.
