Текст книги "Сороковые... Роковые (СИ)"

Автор книги: Надежда Михайловна

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

   Громко стукнув в дверь, Бунчук ввалился в хату. – Здорово, Мань, где Ефимка? С красными не убёг?

   -Ты, Викешка, чаго себе позволяешь, а? Ты каго пришел позорить, а? – завелась баба Маня.

   -Тихо, тихо, ну чаго ты? – тут же пошел на попятную Бунчук, доводился он дальней роднёй по матери бабе Мане, а в деревне свято соблюдали традиции родства, знали и помогали всем сродственникам. Викешка приходился бабе Мане каким-то многоюродным, но племянником.

   – Ты забыл, как я тебя, заразу, после полыньи-то лечила? – Разошедшаяся баба Маня наступала на Викешку. – Матка твоя, не дожила до такога позору, сын родню поносить?

   -Все, все, прости, Мария Северьяновна, одичал я в лесах-то, где Ефим Никитич?

   – Вона, на печи лежить, прострел у яго.

   -А прострел-то не от таго, што красноармейцев тягал?

   – Э-э-э, дубина, кажинный человек должен быть предан земле, не басурмане мы какие, штоб непогребенными оставлять за родимый край полегших. Да чаго табе говорить, Еремец, паскудник, рядом с дедом был, тожеть тягал их.

   -Хмм, а он сказал, што дед и Егорша.

   – Вся деревня видела, вот и спроси у народу-то. И эта, приблуда болявая, тожеть с ними был, какжеть быстро выздоровел, то-то он у нашего Самуила лечиться не хотел, знать боялся, што яго на чистую воду выведуть.

   – Мария Северьяновна, дозволь уже с дедом погутарить, дело-то неотложное. Дед, а дед, Ефим Никитич?

   -Ммм, чаго тебе, болезный,надо?

   – Можа ты смогёшь дойтить до правления, перевести надо господину ахвицеру, не понимает он нас, а дело не терпит.

   – Не разогнуся я никак, Викешка, прострел, я ешчё позавчора в реке ноги промочил, вот и маюся. У их толмач должон же быть? Да и этот, болявый хвалился, что знает немецкий язык, изучал-де.

   -Ааа, гад, значицца специально усё подстроили, вот я щас... – взревел Бунчук и выскочил за дверь.

   -Чаго ето он?

   -Ну, власть делють, похожа, Бунчук наметил себя, а ети паскуды, тожеть туда же. Мань, я сильно разболелся.

   К правлению меж тем подъехала легковая машина, из неё вышли два офицера и какой-то мужик в гражданском, похоже, переводчик нашелся.

   Дед тихонько подглядывал в окно. О чем-то поговорив, офицеры в сопровождении двух автоматчиков и всей местной швали, пошли в правление. Вскоре из правления вытащили портреты Ленина и Сталина, солдаты прикладами разбили стекло, бросили портреты в кучу, в кучу также летели выбрасываемые из окон документы и всякие брошюры. Затем Еремец и Гущев в сопровождении автоматчиков пошли в ближайшие хаты, выгнали оттуда пяток женщин, те, замотанные в платки по самые глаза, обреченно шли убирать в помещении.

   Пока они отмывали, солдаты с прихлебаями пошли по всем хатам – сгонять народ на небольшую площадку у правления. Народ шел неохотно, боязливо оглядываясь на автоматчиков.

   Дед, кряхтя и опираясь на палку, тоже побрел в толпу. На крепкий дубовый стол, служивший много лет верой и правдой колхозному счетоводу Яшке, ушедшему в армию, взобрался лощеный немец, внешность его оставляла желать лучшего, и несмотря на лоск, производил он неприятное впечатление. -"Какой-то рыбий глаз",– тихонько шепнули в толпе. И не знал ахвицер, что так и останется он для всех не герром офицером Вильке, а «рыбьим глазом» .

   'Рыбий глаз' начал говорить, речь была похожа на отрывистый лай. Переводчик синхронно стал переводить его слова: за нанесение вреда и порчу немецкого имущества – расстрел, за укрывательство коммунистов, комсомольцев, военнослужащих Красной армии – расстрел. Вводится комендантский час, после девяти вечера все должны быть дома, оказывать всемерно содействие органам власти на местах, беспрекословно подчиняться и т. д. За помощь партизанам – будет уничтожена вся семья!

   -"Крутёшенько" – выдохнули в толпе, «рыбий глаз» тем временем позвал второго офицера, помоложе, – Это ваш герр комендат Шомберг, по всем вопросам обращаться к нему, также будет в деревне вашей вспомогательная полиция, набранная из местных жителей, – он указал на кучку стоящих в стороне, бывших до этого нормальными, Еремца, Гущева, а многие с удивлением узнали в третьем – Бунчука.

   «Жив, смотри, ошибся Никодимушка тогда, ну, дерьмо, оно не тонет», – тихо пронеслось по толпе. Скомандовали разойтись, жители шустро разошлись, никто не стал задерживаться, как было в совсем недавние времена.

   А к вечеру к Крутовым ввалился Бунчук с каким-то ещё мужиком, явно уголовником. -Ну, где тут Никодимушка, друг мой навечный? О, Марья Ефимовна, ты чаго тут забыла?

   -Здравствуй, Викентий.

   -Где жа Никодимка, прячется штоль?

   – Нету Никодима, пропал с неделю назад.

   -Где жа?

   – Кто знает, уехал в дальний лес за грибами и не вернулся, можа, под бомбежку угодил, а можа, на лихих людишек нарвался.

   – Чаго жа не искали?

   – Кто будет в такое лихолетье искать и где?

   -Сынок ягонный в армии штоль?

   – Да, в самом начале войны призвали.

   – А сношенька?

   -Под бомбежку попала.

   – А это, я понимаю, Никодимово отродье? – он кивнул на сидящих на кровати испуганно жмущихся друг к другу детей.

   – Викентий, – выпрямилась Марья Ефимовна, – дети остались сиротами, не смей вымещать свою злобу на них, они перед тобой ни в чем не виноваты, когда... все случилось, их не могло быть, Роде только пятнадцать годов было.

   -Да, давненько все случилось, жаль, жаль, Никодимка ускользнул от меня, ладно, щенки, добрый я пока... живите, только старайтесь не сильно на глаза мне попадаться, особливо, когда я во хмелю. И ты, – он указал пальцем на копию деда – Гриню, – тем более. Ефимовна, а твои-то орлы где, поди тоже у Красной армии?

   – Где ж им быть, когда родина в огне?

   -А не боишься, что донесут на тебя, слыхал я, ахвицера они?

   Марья Ефимовна молча полезла в небольшой сундук, стоящий на маленькой лавке. Достала конверты и положила их перед Бунчуком.

   -Тот кто тебя информировал, явно врет.

   Бунчук внимательно прочитал все три известия... помолчал... – То, я смотрю, ты старухой стала, была-то, ух, кровь с молоком. Ладно, живитя.

   -Викентий, ты присмотрись к своим 'коллегам', – она прямо выплюнула это слово, – они неделю назад с пеной у рта доказывали, что патриоты...

   – Знаю, Ефимовна, не учи.

   Он кивнул молча стоящему бугаю и вышел.

   Ефимовна без сил опустилась на лавку. Ребятишки подсели к ней, обняв их, она сказала: -Гринюшка, это страшный человек, из-за него погибла твоя бабушка Уля, заклинаю тебя, когда бы не увидел его, ховайся. Уж очень ты на деда похож.

   -Ефимовна, а чаго ему дед помешал?

   -Классовая борьба, как принято говорить. Бунчуки-то были самыми богатыми в деревне, и самыми жадными. Если Журовы сами трудились как лошади, то Бунчуки, особенно отец Викешки, наживались на батраках. Викешка до самой революции проживал в Орле, то ли учился, то ли мучился. Потом пропадал где-то, сказывали, что у белых был. Году в двадцать третьем объявился, сначала тихо жил. Потом коммерцией занялся, видать, тогда-то и связался с бандюками. Люди стали исчезать бесследно, которые как-то и где-то были обмануты Викешкой – не все же молчали... А Никодим, он же из первых активистов, да и успевал везде, как-то в лесу и выследил схорон бандитский, засада была, всех там и заарестовали. Кроме Викешки, он скрылся, старого Бунчука тогда первого выслали, куда-то в Сибирь, а этот ненависть затаил. А через два года, он и отомстил, пальнул в окно хаты, Ульяну-то насмерть,а дед твой наган имел, вот и пульнул в ответ. Посчитали,что сдох Викешка-то, оставили до утра в сараюшке, до Никитича – тот в городе был по делам... Утром пришли – нету его, след до оврага довел, а дальше все, не нашли ничего. Помог Викешке ктось, столько лет прошло, а выплыл. Заклинаю вас, не попадайтесь ему на глаза, да и пока не ясно, что за немцы. Больше в хате и у дворе будьте. Нам вашего батьку надо дождаться!!

   Огородами прибежала Стеша:

   -Чаго этому гаду надо было?

   -Никодима искал.

   – Ребятишкам не угрожал? Гриня-то вылитый дед, это ж для Бунчука, как для быка красная тряпка.

   -Гринь, будь поаккуратнее, они, вон, у Яремы всех курей перестреляли, он не хотел их у сарай пустить, двинули прикладом и курей позабирали. Ярема лежит, похоже, с сотрясением мозга, а жинка яго слезьми давится. Страшное время настало. У Егорши дочка в Раднево со дня на день родить должна, а как теперь ехать, поди, и лошадь отбярут?

   -Стеша, ты тоже постарайся поменьше Викешке на глаза попадаться, одежку поплоше надевай и платок темный натяни, они ж жеребцы вон какие откормленные.

   – Не верю! – воскликнула Стеша, – не верю, что наши им по зубам не дадут!!

   – Тише, Стеш, тише, в такое-то время никому верить нельзя, вон, Гущев, падлюка болявая – не зря его так с детства кликали, нацепил повязку, винтовку, вон, дали, ходит, гад, по хатам, как хозяин, а ведь при наших-то без одного дня как помирать собрался.

   Неделя прошла в напряжении, полицаи ходили по дворам. У кого была скотина – отбирали молоко, яйца... Осмотрев лошадь Егорши, к его немалому облегчению, не забрали – осматривающий её немец, знать ветеринар, с трудом подбирая слова, выдал по-русски: – нога шлехт, плохо!

   К концу месяца резко захолодало, подморозило, сильный, порывистый ветер гонял по опустевшим, большей частью неубранным полям поземку. Снега пока было мало, и ветрище продирал до костей, немцы в своих мышиных шинелях начали мерзнуть.

   -Это вам не в Европах в шинелишках, здеся генерал самый наиважный имеется, по фамилии Мороз, а зима-те студёная будет, все приметы про то ещё с конца августа говорили, да и кости крутють ого как, – дед Ефим, почти не слезавший с печки, много раз порадовался, что не стали перед войной возводить новую хату, в старой-то места было мало, вот и не селились к ним немцы.

   А в просторных хатах, почти везде в передней горнице жили немцы, хозяева же ютились в печных закутках.

   Стеша, плюнув на все, оставила свою хату и перебралась к Марье Ефимовне с ребятишками. -Пусть хоть спалят её вместе с собой! – она отлупила мокрым полотенцем повара-немца, который попытался её облапать, и убежала в одном платье к Крутовым. Два дня тряслась, боясь, что немцы её расстреляют, но Ганс, так звали немца, только смеялся и, так как никто не видел его конфуза, начал постоянно ходить к Крутовым.

   Его визиты принесли пользу – когда Гущев завалился без стука в хату, с порога заорав: -Ну, что, падлы... – Ганс мгновенно схватил того за шиворот и, пнув под зад, спустил с порога.

   -Стьеша, дизе плокой шеловек! Ганс нихт пускат!

   А в средине ноября полицаи и немцы пошли по хатам, выгоняя всех к правлению... ежившиеся на промозглом ветру, жители ждали, для чего их согнали, наконец немцы вышли к народу, среди них были новые лица – лощеный высокий сухой немец в черной эсэсовской форме и полный пожилой, гражданский.

   -Ох, ты, батюшки, Карл Иваныч! – воскликнул, не сдержавшись, дед Ефим.

   Гражданский вгляделся в деда: -Ефим, ты? Жив, курилка?

   – Да, Карл Иванович, живой!

   Вмешался эсэсовец:

   -Господин Краузе – ваш хозяин вернулся! Малейшее неповиновение его указаниям и саботаж будут жестоко наказаны, плетьми, карцером, вплоть до расстрела.

   -С завтрашнего дня всем жителям приступить к уборке и расчистке имения, от этого освобождаются только совсем маленькие или старые люди, по разрешению старосты Бунчука.

   -Еремец и Гущев при этих словах скривились, в деревне уже знали, что между ними идёт грызня за место старосты.

   -Предупреждаю, что в случае оказания сопротивления, будет иметь место публичная казнь, как это уже произошла в Раднево.

   – Народ замер, эсэссовец замолчал, заговорил Карл Иванович: -Зовите меня Карл Иоганович. Кто постарше, меня должен помнить, хочу сказать – будете добросовестно арбайтен, работать, будете сыты!

   Вот на таком завершении и разошлись. Вскоре по хатам пошли полицаи, предупреждая о выходе на работу, учитывая всех.

   Дед Ефим сказал своей Мане: -Смотри, как всё повернулось, наших только два месяца нет, а уже хозяин прежний вернулся. А ведь у чёрной форме яго старший сынок, жастокий гад. Тогда уже мучил кошак и собак, сейчас, вот, на людишек перакинулся, бяяда. А младшенький добрым рос, поди тожеть...

   В сенцах послышался топот ног: ввалились два немца, настороженно осмотрели хату и только потом за ними вошел Краузе: -Хочу по старой памяти с тобой поговорить, Ефимка.

   -Да, проходитя Карл Ива.., тьфу, Ёганович.

   -Ну, рассказывай, как тут жили поживали?

   -А по-всякому, довялось и голодувать у тридцать третем, у колхозы, можна сказать, загоняли, потом нямного вздохнули, получшало, а тут война... много чаго было.

   -Никодим-то где, Крутов?

   -А пропал, вот недавно – поехал на лисапете своём у дальний лес, у грибы и... можа и под бомбежку попал, хто знаеть?

   – А семья его, Ульяна всё такая же видная?

   -Ульяна... почитай, годов чатырнадцать как Бунчук застрелил, Родя на хронте, сноху-от шальной пулей убило, два унука только и осталося... – и по какому-то наитию дед Ефим добавил, – Бунчук, вот, всё грозится им, старший унук – чистый Никодим уродился, от он и бесится, а чаго ж дитё сиротское цаплять?

   -С кем же унуки?

   -С Ефимовной живуть, у ей тожа горя много, два сына погибли, а третий, младший, кажуть, без вести.., бяяяда кругом.

   Краузе долго и подробно выспрашивал про всех жителей, кого помнил и знал. Баба Маня вытащила из печи чугунок – по хате поплыл медвянный запах липы и ещё каких-то трав.

   -О, вспоминаю-вспоминаю твои сборы, Марья, а медок где же?

   – А медку, звиняй, нету, выгребли все ещё в конце октября – Бунчук постарался, боюся, пчелы погибнут за зиму. А можа и к лучшаму, все одно нечем их подкармливать по вясне, сахару нету.

   -Я тебя весной в хозяйстве опять пасечником поставлю, все эти годы помнил вкус мёда с родных лугов собранного.

   И потянулись утром работяги в имение Краузе, мужики вставляли стекла, ремонтировали и настилали заново пол, бабы отмывали и очищали комнаты от многолетнего мусора, ребятишки собирали и уносили мусор из комнат, все старались, нет, не из-за Краузе и угроз его старшего сыночка – Фридриха. А из-за того, что сильно захолодало, и всем хотелось чтобы была небольшая, но защита от пронзительного ветра.

   Краузе постоянно наезжал, претензий к деревенским не предъявлял, только обеспокоенно хмурился... Потом, всех срочно бросили на уборку и ремонт старого коровника. Окна и большие дыры забили досками, на земляной пол положили старые, более-менее пригодные доски и стали сколачивать двухэтажные нары, тут и прошел слух – пленных пригонят.

   Немцы торопили мужиков, а те старались хоть как-то получше заделать дыры в стенах и полу. Наконец, нары были сделаны, в коровнике поставили три буржуйки, одна в средине и две по краям коровника, и деревенские стали ждать пленных.

   – Через пару дней, когда народ уже привычно приступил к работе – три комнаты приобрели жилой вид, во дворе послышался шум моторов, раздались лающие команды, какой-то шум... Поскольку к окнам подходить категорически запрещалось, самый зоркий из пацанов, четырнадцатилетний Гришук Стецюк потихоньку поглядывая в окно, на расстоянии метров двадцать от стекол, говорил: -Наши, все кой-как одеты, худые, умученные, еле шевелятся... построились, теперь их в коровник погнали.., дверь закрыли, два немца ходят вокруг, остальные идут сюда...

   Когда оба Краузе вошли, все деловито работали. Фридрих, кривя губы не утерпел: -Плохо работаете, совсем никакой отдачи, за что только вас фатер кормит?

   Фатер с первого дня распорядился поставить двух женщин покрупнее на приготовление пищи для работающих, Стеша и Марфа Лисова варили немудрящий суп, к обеду также привозили тяжелый, клейкий как замазка хлеб, но люди, намерзшись, были рады горячему вареву, а хлебную пайку, двести пятьдесят граммов многие прятали подальше и уносили домой, детям.

   – Завтра с вами начнут работать пленные, выберите двух самых крепких помощников для печника – таскать кирпичи, делать раствор, подносить инструменты. С пленными не разговаривать, ничего им не передавать, поймаем кого – двадцать плетей для первого раза.

  . Утром начали работать пленные, и деревенские с жалостью, а бабы со слезами смотрели на изможденных, полуживых красноармейцев, которые мерзли в своих драных обносках.

   Печником же оказался худющий, высокий, весь как бы серый, мужчина. Казалось, налети сейчас ветер посильнее, и его закрутит как щепку и унесет вдаль. Старый Краузе, приехав днем, как всегда прошелся по всем местам, где работали люди, постоял, посмотрел на пленных, сплюнул, подозвал к себе деда Ефима, которому по старой памяти доверял, и велел:

   -Скажи поварихам, пусть варят похлебку на всех вместе и дают этим доходягам по две миски, а я подумаю, во что их одеть, морозы крепчают, замерзнут ведь. Ты, Ефим, сильно не распространяйся, молчком все делай, Фридрих, он хоть и сын, но не надо ему нюансы знать.

   -Карл Иваныч, ты прости старика, а где жа младшой твой? Павлушка?

   -Пауль? О, Пауль, он у меня очень умный, закончил университет и теперь в самом Берлине служит, за два года гросс карьеру сделал. Скажи-ка, а вот тот лесничий, что прозвали Леший, он где? Не расстреляли его коммунисты?

   -Да не, у дальнем лесе так и живёть.

   -Хотел бы я его увидеть.

   -Може и заявится когда. Он же лешак настоящий, редко когда из своей берлоги выбирается.

   ГЛАВА 3.

   Печник быстро утомлялся, часто присаживался, надрывно кашлял, дело двигалось медленно. Мороз крепчал, декабрь начался лютый... А шестого декабря, Ефим, неплохо понимавший немецкий язык, случайно услышал разговор двух продрогших, замотанных в бабьи платки, часовых.

   Те ругались на рус мороз, кальт, и радовались, что не попали сейчас в мясорубку под Москвой. -Оказалось, что рус Иван перестал отступать и немцам наподдали.

   Ефим на цыпочках, радостно крестясь, зашел в барский дом и налетел на злющего Фридриха. -Почему ты крестишься и радуешься? – вкрадчиво спросил он деда.

   -Так, праздник же у нас, – прикинулся дурачком дед.

   – Какой же?

   -Так, князя Александра Невского и великомученицы Катерины завтрева, я ж, чай, православный, все праздники по церковному и блюду, вот скоро, девятнадцатого, совсем большой праздник – Никола Зимний, Чудотворец, а на Николу всегда морозы бывают.

   – А то сейчас их нет, – поёжился одетый в теплую шинель на меху и все равно мёрзнущий Фридрих, – иди дед.

   -Слышь-ка, печник, тебя звать-то как?

   -Александр!

   -Как раз, как раз, праздник нонче, тезку твоего, Александра Невского поминают, – закивал головой дед и оглянувшись чуть слышно сказал, – не реагировай! Не ори, молчи, я буду на тебя ворчать, погромче, а ты слушай. – И дед, повысив голос, начал: – Вот, совсем дело плохо движется, что я хозяину скажу, впору кажин день замерять твою работу, – и тихо добавил, – слышь-ка, наши хрицу под Москвой прикурить дали, отступили они. А и замерю, штоба за неделю доложил верх, неча морозить хоромины!

   У печника выпал из рук мастерок. -Врёшь? – наклоняясь за ним, спросил печник.

   -Тю, дурень, у меня самого сын и внук незнамо где...

   – Ладно, дед, я постараюсь доложить, – проскрипел пленный, услышав шаги.

   Дед важно задрал бороденку, пошел дальше, на кухне шепнул пару слов Стеше, и постоянно насупленная, неразговорчивая Стеша, оглянувшись, расцеловала деда в обе щеки.

   -Будет и на нашей улице праздник!

   А вечером к Крутовым, как часто бывало, заглянул Ганс. Немцы привыкли, что он постоянно бывает у них и не обращали внимания, да что могут сделать бравому немецкому солдату две бабенки и два ребенка?

   Ганс как-то печально вздохнул: – Гроссмутти, Стьеша, русс зольдатен пуф-пуф. Дойч зольдатен филе капут. Москау нихт, дойч зольдатен, отстюплени, – еле выговорил он мудреное слово.

   -Врёшь? – спросила Стешка.

   Найн, найн, – замахал руками Ганс, – не врьёш.

   И наутро вся деревня знала, что немцам дали по зубам под Москвой. Бунчук, нажравшись с горя самогонки, проболтался при Агашке, а та и разнесла по деревне. Люди, зная её неуёмную страсть к сплетням, ничего не говорили ей в ответ, только у многих после её ухода светлели лица.

   Мороз лютовал, мерзли люди, мерзли птицы и особенно мерзли немцы – замотанные до самых глаз в платки, одевавшие под свои серые шинели ватники и душегрейки, отобранные у деревенских, они напоминали пугало. Краузе разрешил оставаться на ночь живущим на дальнем от усадьбы конце деревни, в двух уже отремонтированных, пока без мебели, комнатах. Печник доделывал вторую печь, первая успешно топилась, и люди, сбившись в кучки, сидели, тихонько переговариваясь, многие уже дремали,а печник все работал, замазывая глиной последние швы.

   Никто не заводил разговор о своих родимых, больше говорили о морозах, что даже для России казались небывало лютыми. -Намедни вот, воробья нашла на дороге, замерзшего, – сказал Кириллиха, живущая в самой дальней хате. Да, лютует генерал Мороз, а впереди ещё Рожественские и Крещенские морозы.

   В усадьбе время от времени слышался треск – трещали от мороза бревна, но люди, привыкшие к треску автоматных очередей, мало обращали на это внимание. Постепенно все угомонились: спали беспокойным сном измученные женщины и ребятишки, пожилые мужики, спал прислонившись к углу печки пленный печник, только пара пожилых женщин тихонько перешептываясь и стараясь никого не потревожить, потихоньку подкладывали в печку всякие сучки и доски, не давая огню потухнуть.

   А за многие сотни километров от них рвали себе жилы, напрягаясь изо всех сил, солдаты, не пустившие фашистов дальше. И выходили из окружения разбитые,обмороженные, но не сломленные сыны своей огромной страны, и был среди них младший сержант Павел Трещук, ничего не знавший о своих двух старших братьях, служивших в Западном округе, и матери, оставшейся в оккупации. И не ведала Марья Ефимовна, что жив её младшенький, только изболевшееся сердце верило и надеялось, что хоть один из троих жив!

   – Числа пятнадцатого за ней пришел Еремец, светивший желто-синим фингалом: -Ефимовна, в комендатуру тебя вызывают.

   -Зачем это?

   -Не положено мне говорить, айда быстрее, Шомберг ждать не любит!

   Гриня с Василем тревожно смотрели на неё. – Ничего, вечером Стеша придет, – она поцеловала их и пошла.

   Провели сразу же к Шомбергу, рядом сидел переводчик, но Шомберг пожелал сам говорить: -Ты есть учительница?

   -Да.

   -Немецкий командований желает учить русских киндер в школе. Германия дольжен быт грамотный тшеловек, после Нового года начинайт учить всех .

   – Где? В школе солдаты размещены, клуб сгорел.

   – Герр комендант приказал занять пустующий дом Шлеп... как это?

   – Шлепеней?

   -Я, я, мудрёный фамилий!

   – Но дом полуразрушенный, как же в такие морозы?

   – Выделяйит мужьики для ремонт, ремонтирен петшка и начинайт.

   -Добавил что-то по-немецки, и переводчик сказал: – Не пытайтесь уклониться, детей всех перепишут, кто не будет ходить учится, будут наказаны и родители и дети. Вам будет выдаваться плата в немецких марках, Германия заботится. Собирайте по домам тетради, учебники вам доставят из управы, также из управы пришлют все необходимые планы и программы. Идите!

   Дома Ефимовна сказала: -Ребятки, немцы хотят открыть школу.

   -Где, Ефимовна, там же хрицы?

   -В доме Шлепеней, Гриня не мечтай, сказали, всех перепишут, кто не будет ходить, накажут и детей, и родителей, давай не будем проблемы лишние себе создавать. Ты лучше пробегись по одной стороне улицы, по ребятишкам. Пусть все даже листочки от тетрадей соберут, а по другой я с Василем пройдусь, только умоляю, поаккуратнее.

   И таки нарвался Гриня на Бунчука. Выскочив из дома Лисовых, он почти врезался тому в живот. -А-а-а, Никодимовское отродье, я ж предупреждал, мне на глаза не попадаться!

   -Я и не попадался, – шмыгнул носом Гриня, – немцы... это... велено в школу итить, вот я по дворам и мотаюся, тетрадки, ручки собрать штобы.

   С другой стороны улицы бежала Ефимовна: -Викентий, не трогай мальчишку, мы с ним по приказу Шомберга ходим по домам, оповещаем о занятиях в школе.

   -Я и не трогаю, только вот пиночину отвешу. Для прохвилактики, – он хотел дать Грине пинка, размахнулся и ...

   – Хальт!!

   Бунчук тут же приставил ногу к ноге и поклонился: -Доброго здоровьица, Вам, господин Краузе!

   -Викентий, – как-то слишком ласково проговорил Карл Иоганнович, – я тебя предупреждал, не трогать внуков моего фройнда Никодима?

   -Да, Карл Иоганнович!

   -Может, мне рассказать Фридриху про..?

   -Што Вы, што Вы, я... больше не прикоснусь к этому гаден... ребятёнку, не надо Фридриха Карловича беспокоить, ни в коем разе.

   -Я тебя предупредил, – сменил ласковой тон на лающую речь Краузе, – больше повторять не намерен! -А ещё одна овца пропадет, пойдешь вместе со своими пьянчугами в гестапо.

   Бунчук униженно кланялся, пряча пылающие злобой глаза... И краснюки-коммуняки хреново и эти... тоже не лучше! И хорошо, что успели замести следы – пропили овечку Краузе третьего дня, а вот не пойман... – подумал он.

   Новый год даже немцы встретили уныло, такому настроению способствовали непрекращающиеся морозы. Ефимовна, Стеша и ребятишки сидели при свете лучины пригорюнившись и про себя истово желали и молили, чтобы скорее вернулись наши, а у Гриньки щипало в носу, он боялся разреветься, так нестерпимо хотелось оказаться возле батьки и услышать его глуховатый голос: «Ну, сынок, как дела?»

   -Батька, батька, чаго ты поделывашь, жив ли?

   Батька же в это время полз по заснеженному полю, проведя со своими разведчиками успешный захват пленного, и гнал от себя мысли о семье, надо было незаметно переползти линию фронта, а там, в землянке, можно будет и подумать и мысленно обнять своих дорогих. Стукнули в дверь, потом торопливо забарабанили, Стеша взяв полено пошла в сенцы. -Кого несёт?

   -Стьеша, дизе ихь, Ганс!

   – Чаго тебя черти носять?

   -Ихь бин, новой яаре, нови год, Ганс прьишель, – он воровато оглянулся и достал из кармана шинели консервную банку, а из другого какую-то коробочку.

   – Ихь бин найн фашистн, ихь бин арбайтер!

   -Все вы рабочие, как под жопой припекло, – проворчала Стеша.

   – Найн, ты, Стьеша, менья швистер, сестьра.

   -Братец нашелся какой, родствееничек!

   -Йя, йя, Ганс брудер, карош! Киндер ессен слядко, Ганс идти! С новьи год, фрау! – поздравил он Ефимовну, вытащив теперь уже из-за пазухи круг колбасы, – Ганс карош, нихт плокой!

   Подмигнув ребятишкам, осторожно высунулся, посмотрел, нет ли кого на улице, и шустро убежал.

   -Ну, что, ребятишки, вот и у нас Новьи год, – передразнила Ефимовна, – давайте уже попробуем немецкого угощенья.

   Мальчишки смаковали кусочки колбасы, растягивая удовольствие, Стеша с Ефимовной попробовав немного, подкладывали ребятам остальную колбасу,

   -Надо будет сжечь все обертки. Не дай Бог, какая сволочь заявится! – вздохнула Стеша. – Да и пора на боковую, завтра-то на работу.

   Утром ежившиеся, в плохоньких, продуваемых завывавшим ветром, пальтишках и телогрейках, деревенские, едва плетясь, потянулись в имение. Там их встретил господин Краузе: -По случаю нового, 1942 года, в обед будет праздничное угощение, а теперь арбайтен.

   Стеша и Марфа суетились, стараясь успеть приготовить праздничный обед на который расщедрился старший Краузе. Вошли два худющих пленных солдатика,

   -Нам велели помочь вам!

   -Бедолаги, чем же вы поможете? Под котлом и помрете, садитесь, вон, картошку чистите!

   Доходяги чистили картошку, а один, послабее, постоянно клевал носом:

   -Сынок, ты сядь-ка спиной к двери, ежли какая... зайдеть, энтот вот пошустрее, толкнеть тебя, подреми, милай!

   -Разморило его возле печки, – извиняясь сказал второй.

   -Как вас, сынки, звать?

   -Я – Всеволод, а он – Евгений.

   -Вы откуль будете родом?

   -Москвичи мы, студенты-добровольцы.

   -Эх, сынки-сынки! Доля вам какая выпала, – жалостливо вздохнула Марфа.

   – Извините, а Вас как называть?

   -Я – Марфа, она – Стеша.

   -Знаете, здесь ещё ничего, вот в лагере было намного хуже, там люди мрут как мухи, – Сева передернулся, – тут хоть баланды на всех хватает, да и посытнее она. Я смотрю, это вы её варите?

   -Да, сынок.

   -Спасибо Вам большое, что не даете нам с голоду сдохнуть. Только, – он оглянулся по сторонам и шепотом сказал, – не все у нас... есть и подлюки, осторожнее с ними, скажите всем вашим, чтобы поменьше говорили с Витюком и Рощиным, выслуживаются они, стараются, чтобы Краузе их заметил, и продадут не за понюх!

   -Это которые? – насторожилась Стеша.

   -А воду они постоянно возят на кляче, – в коридоре затопали, Сева толкнул задремавшего, тот встрепенулся и начал чистить картошку.

   -Хозяюшки, принимайте водичку, – ласково пропел низенький, какой-то весь квадратный, заросший мужик с бегающими глазками. – А вы чего здеся?

   -В помощь прислали! – буркнул Сева.

   – Ну старайтеся! Вы, хозяюшки, их гоняйте, не стесняйтеся. Ишь, скубенты, доходяги.

   – А ты кто такой, штоба мне указывать? – уперев руки в боки, Марфа пошла на мужика, – я без твоих соплей обойдуся. Вона, воду постоянно мутную привозитя. Отравить хотитя всех? Чай, не с реки, а из заброшенного колодезя таскаете, што ближе наполовину, чем речка. А? Диверсию задумали? – Марфа всегда была голосистая, сейчас же она вошла во вкус и шумела с удовольствием, думая про себя: – Ах, ты ж гад, детишков гнобить уздумал?

   -Што ты, хозяюшка, што ты, – пугливо оглядываясь на открытую дверь, залопотал заросший, – не было такого!

   -А то я, всю жисть здеся прожившая, не определю откуль вода?

   -Что за шум? – В проеме нарисовался недавно упомянутый, сынок Краузе. -Да, вот, воду мутную стали возить, наверное не с реки, а из Ганина колодца. А тама аккурат в начале войны, собаку дохлую детки нашли.

   -Курт! – позвал Краузе, – комм цу мир! Курт, громадный беловолосый детина, постоянно сопровождавший Краузе и наводящий ужас своим видом на деревенских детишек, тут же появился.

   Краузе пролаял что-то, и Курт, уцепив возчика за шиворот, потащил его из кухни.

   Фридрих посмотрел на замерших студентов: -Воду возить будете вы. Скажу старост барак, даст одежду, и смотрите у меня, будет малейший жалоба -ершиссен! – Прошел к плите, поднял крышку, понюхал булькающее варево. – Гут! Балует вас герр Краузе!

   Повернулся и вышел.

   Марфа перевела дух: -Ушел, аспид, чистая гадюка вырос, вот Пауль-Пашка не таким был! – Может, по малолетству? – спросила тихонько Стеша, – поди, щас такая же...?

   -Марфа, – тоже тихонько сказал Сева, – вы же нам так помогли, весь барак будет вас благодарить!!