Текст книги "Сороковые... Роковые (СИ)"

Автор книги: Надежда Михайловна

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

   До лавочки оставалось пройти две хаты... Ефимовна сначала обратила внимание на Волчка, он неподвижно лежал у ног мужчины, одетого в солдатскую... форму...

   Она запнулась, охнула и птицей полетела к нему, она бежала, как не бегала в молодости, солдат рванулся встать, но мать оказалась быстрее, она подлетела к нему, опустилась на колени и, обняв худые ноги своего оплаканного сыночка, неверяще уставилась в такое бледное, измученное, но такое любимое, родное лицо сына. Она ничего не говорила, просто смотрела на него, а по лицу бежали слезы, Пашка тоже шумно сглатывал, потом отмер:

   -Мама, мамочка моя!!

   И вот тут Ефимовна закричала:

   -Сыночек, Пашенька, живооой!! Стешка хлюпала носом, а Ефимовна судорожно ощупывала, гладила своего мальчика, мальчик пытался утирать ей слезы, она, не замечая их, только и повторяла:

   -Сыночек, Пашенька, живой!!

   Дружно зарыдали Пелагеюшкины ребятишки, Гланька кинулась их успокаивать, а Ефимовна наконец-то пришла в себя.

   -Сыночек, да что же это я? Ты, небось, голодный и уставший, пойдем, мальчик, у хату. Стеш, ты знала, что сынок вернулся?

   -Да, но як тябе об этом у поле сказать, не добягла бы?

   Ефимовну потрясывало, Стешка налила ей отвару с пустырником, та выпила, не глядя, а сама хлопотала возле умученного сына, старалась дотронуться до него, погладить по щеке, по стриженной голове, и все спрашивала:

   -Сыночек, скажи, что я не сплю?

   Сыночек, поев, быстро уснул, нелегко дался ему пятидневный путь до дому. Он спал, а Ефимовна, не отпуская его руку, сидела рядом и боялась дышать.

   Осторожно вошла бабка Марья, деда Ефима жена, покачала головой:

   -Сколько же ты вынес, мальчик! – Прошептала, что станет его травками выправлять. – Не горюй, Марья, самое главное – живой, выправим его к лету!!

   Потом пришел Леший, крепко обнял Ефимовну, прошептав:

   -Я тебе говорил, что Волчок чует?

   А Пашка разоспался – впервые, наверное, после тяжелого ранения, он спал спокойно, и не снилась ему война, снилось что-то легкое и радостное.

   Пришедшие вечером с поля работники шустро собрали стол, у кого что было – первый фронтовик, пусть и поранетый сильно, но живой вернулся, тем более была на него бумага, что без вести, а ён живехонек. Нашлась и бутылочка медовухи, припрятанная дедом Ефимом, вернее, бабой Марьей ещё с далекого сорокового года.

   Когда заспанный, но уже не такой умученный Пашка вышел из хаты, его встретили радостными криками, бабы и деды по очереди подходили к нему, осторожно обнимали, бабы все всхлипывали, а деды наоборот, крепко пожимали руку.

   Потом было скромное застолье, все старались расспросить Пашку. И каждая надеялась, а вдруг Пашке, вон, как Роде с Панасом, повезло встренуть кого-то из деревенских. Но такое везение бывает ох как нечасто.

   -Ты, Паш, як птица-феникс возродился, усем бабам нашим надёжу подарил, може, и вернется ешче кто из наших сельчан? – пытал его старый Ефим.

   -Все может быть, дед, по-первости много неразберихи было, когда отступали.

   -Паш, а чаго ж ты не писал нам, он, Родя Крутов отписал, что живой.

   -Дед, когда меня ранило, в августе, вы ещё у немцев были, а потом... – Пашка помолчал, с завистью глядя на дедову цигарку, запретила ему бабка Марья, даже нюхать, пока ёна яго лечить, – потом ничего не помнил, тяжелый был, слишком, а к концу года в память вошел, ясно стало, что комиссуют подчистую, скоро приеду, пока письмо дойдет – уже дома буду.

   -А мы ж тебя, Пашка, с братьями оплакали ешчё до немца. Я от думаю, может, и Степка Абрамов где-нито живой? Вишь, как у Стешки случилося – второй мужик тоже сгинул. Ну от энтого дочка осталася. Гринька сказывал – хорош партизан был, не нашенский, из заброшенных, и Лешай тоже хвалил, от судьба, будь она неладна!

   На улице показалась баба Марья.

   -Паш, Паша хадим!

   Пашка встал и, опираясь на палочку, побрел на лечение. Не знал он, что после перового 'сеанса', баба Марья, всю жизнь лечившая народ усякими травами и настоями, много чего повидавшая, – долго сидела у хате и рыдала.

   -Божечки, дед, як же ён выжить сумел? Этта ж весь правый бок у шрамах, до колена!

   -Наверное, слезы матки яго вярнули?

   И терпел стоически Пашка её лечение – нашлись-таки у бабули мази, настойка прополиса, ешчё чаго-то, но полегчало немного воину, стал бодрее ходить и был уже не таким бледно-зеленым. Бабы и слышать не хотели, чтобы он как-то да работал, но Пашка перехватил однорукого секретаря райкома – два фронтовика всегда поймут друг друга, вот и огорошил Пашка сельчан тем, что будет у исполкоме работать, в отделе учета.

   -Нельзя мне за вашими спинами быть, не привык я так!! Мам, там работа сидячая, а жить стану у тетки Ядзи, она согласна.

   -Ох, сыночек!!

   -Мам, не волнуйся. Я же живой, а значит, надо шевелиться. Иначе так и буду с тоски засыхать.

   Ефимовна сама лично побывала у секретаря, дотошно расспросила обо всем и, скрепя сердце, согласилась. Только постоянно стала добегать до сына.

   -У нашей Евхимовны крылья выросли! – говорили бабы, а у неё разговоры были в основном о сыне. Бабы понимающе поддакивали, это ж великое счастье – из трех оплаканных один возвернулся, почитай, с того света.

   Пришло в деревню настоящее письмо – в конверте то есть, адресованное Никодиму. Василь повертел толстое письмо и отложил до вечера. Вечером опять в деревне радовались – объявился всеми любимый Самуил, Василь, спотыкаясь через слово, читал-писал их доктор ещё с ятями, и читать было сложно, но ввалился Леший, прогудев:

   -Неужели жив старый интриган? Василь, читай сначала...

   -Да, дед Леш, ён непонятно пишет!

   -А-а-а, понял, вот ведь натура упертая, сколько лет прошло, а он все по-старинке пишет!!

   Начал бегло читать...

   Писал их чудо-доктор, что дошли они тогда до своих, и его в силу возраста хотели завернуть назад, но прорвались немцы, и завертелась его фронтовая жизнь по медсанбатам, потом, после наступления под Москвой, отправили в тыловой госпиталь, сейчас работает в далеком Омске – режет и сшивает. Очень волнуется за сельчан, все время, что они были под немцем, болела душа. Сейчас же очень ждет ответа, что и как на родине. Передавал многочисленные поклоны всем, обещал, как отпустят – возвернуться в село, очень скучает по родным местам.

   Отдельно было вложено письмо для его лучшего друга – Лешего.

   -Ну вот, бабоньки, – прочитав письмо Самуила, взглянул на всех посветлевшими глазами Леший. – У нас опять большая радость: наш чудо-доктор живой!

   -Скорее бы проклятая война кончалась, нет вот такой орудии, чтобы усю их хвашисткую гадину сжечь зараз! – с горечью воскликнула Ульяна Мамонова, получившая уже после освобождения похоронку на мужа.

   -Одно только скажу... как дед Ефим скажет – Росссия, она из любого пекла, из любой беды возрождается! Вон, -Леший кивнул на Пелагею, держащую на коленях своих малых, – вон она наша молодая поросль, ох, бабы, ждет вас после войны самая главная работа!!

   -А то у нас шчас яё немае? – спросила Марфа Лисова.

   -Нет, самая главная работа впереди – мужиков рожать и помногу!!

   -Это ты прав, Леш, мужиков много повыбило, будет ли от кого рожать-то?

   Леший засмеялся:

   -Найдется! Для мужиков эта работа и приятная, и недолгая, вам девять месяцев ходить-то.

   -А и походим!

   Бабы упахивались в полях, но, охая и ахая, тянули тяжкую ношу, знали же все, никого агитировать не надо было – всё для победы. Возле установленной на столбе тарелки всегда толпился народ из детей и стариков, старики смастерили пару лавочек и занимались нехитрыми делами, то подколачивали что, то латали обувки, которые ещё можно было хоть как-то да подзашить. И замирали все, слушая сообщения Совинформбюро, а сообщения были радостными – вон, у Москве салюты пускать стали. Вечером докладали вернувшимся с полей дневные новости, никто уже и не сомневался, что будет долгожданная Победа! Летом детвора все бегали босыми, а впереди осень и зима. Деды копались в притащенной из хат обувке -слезы одни, а не обувка, пытались хоть что-то да подремонтировать. Потом подоспел табак, старательно сушили листья, затем нарезали, никто не сидел без дела.

   Секретарь откуда-то привез немного овец, раздал по-честному, по две пары по колхозам, и ребятишки с огромным удовольствием пасли их и заготавливали траву на зиму, старшие из детей косили, а мелочь сушила и переворачивала сено.

   Бабка Марья и ещё одна старушка – Артемовна организовали подобие детского сада. Вся мелочь была под их присмотром – матерям надо было в поле работать. Гринька пошел в рост, наконец-то, голос тоже грубел, но пускал иногда 'петуха'. Он радовался, что растеть, а то и деда Никодима меньше был.

   У друга Гущева умерла его старая баба, остался совсем один – мать во время отступления немцев потерялась, да он и не вспоминал про неё. А вот из-за бабушки искренне горевал. Пошел до Пашки, долго что-то ему говорил, а к сентябрю его как сироту отправили-таки в его, так долго желаемое им -ХФЗУ. Писал он оттуда Гриньке, только вот хвамилию нямного изменил – стал Гущин, чему рад был неимоверно.

   А потом привез почтальон в деревню весть – поймали этого гада Еремца, будут судить у Раднево, перед всем народом.

   Взволновалась вся деревня, бабы, недолго думая, наказали выступить от деревни дедам и Марфе Лисовой, как не хотелось им всем плюнуть у наглую рожу энтого гада, но работа. Выручил секретарь райкома – переговорил с вышестоящим руководством, перенесли выездной суд в Березовку, и был за все время у них короткий рабочий день, вся деревня и окрестные, кроме самых старых собрались у правления. Когда вывели Еремца от березовских полетели ехидные замечания:

   -Чаго не гладкай-то, тяперя? А... сволочь, несладко у наручниках? -За все гад ответишь!!

   И было много свидетелей, кто-то плакал, рассказывая, кто-то не выдержав набрасывался на Еремца с кулаками, кто-то плевал на него. Дед Ефим сказал:

   -Стыдно и противно за няго, у одной дяревни жили, был як все. Помогал же наших что у заслоне оставались хоронить, а через три дня хлебом-солью встренул хвашистов. Ен же, пока Бунчука ихние жа не повесили, по дяревне ходил гордее Краузе и гадил с Гущевым знатно, тот гад замерз, а энтот за двоих подличал!! Потом, правда, притих, знать, понял, што наши прийдуть. Мы усей дяревней стыдимся, што якую гадинку прглядели! Ён жа свою вернейшую Агашку не пожалел, як она проболталася – што ён удирать собралси, усё – тут же у гестапу попала. Мы усей дяревней просим суд дать ему высшую меру!!

   Еремец молчал, только один раз вскинулся, когда пригласили свидетеля Лешего.

   -Но, ён же немцам тожеть служил, вона охоты им организовывал? Як же, ён же немецкий прихвостень?

   -Немецкий прихвостень, как сказал подсудимый, был оставлен здесь по заданию обкома партии и награжден государственной наградой СССР! – осадил его прокурор.

   Судили гада аж два дня, дотошно разбирая все его преступления. Как плевался дед Ефим, когда выплыли документы погибшего на том холме солдатика. Оказалось, пока они, горестно причитая, собирали убитых в одно место, Еремец обыскал и спрятал документы самого старшего из них по возрасту, на всякий случай. Случай получился в сорок третьем, но уехать, как он ни пытался, в Закарпатье не удалось, застряли на Украине, возле Харькова, и привлек внимание к себе по несоответствию в возрасте. Посля приговора – расстрел, деревенские единодушно пожелали такой же справедливости сынку Краузе – Фридриху, не предполагая, что их дружное пожелание исполнится в сорок пятом.

   Бабы пластались в поле, пришел с госпиталя ешче один сильно поранетый фронтовик – сын Артемовны, едва передвигающийся на костылях. Опять баба Марья старалась подлечить его:

   -Пей сынок, энто хоть горькия трава, но помогаеть, пей – раз живой до матки добрался, значить, ешче поскрипишь, эх, Самуила нема, от бы хто помог!!

   Артемовна пришла до Василя, продиктовала письмо для Самуила, просила совета, як лучшее подмогнуть сынку поранетому. И их чудо-доктор откликнулся, подробно расписал для Марьи и Пелагеи все, чем можно было помочь солдату, сетовал, что он далеко.А Артемовне неожиданно повезло – Леший решил сходить проверить транспорт ребят, и в старенькой машине Ивана нашел завалявшуюся между сиденьями упаковку таблеток в коробочке – прочитал аннотацию, понял, что это тоже сильное сейчас лекарство для Семена, -'Оксициллин', называется.

   Вытащил чудную упаковку – желтые, какие-то узенькие футлярчики, повертел, увидел, что их можно открыть – откуда ему знать, что эти капсулы можно просто глотать – осторожно высыпал на ладонь порошок и возликовал.

   -О,совсем хорошо!!

   Принес три порошка, велел пить через день – мало ли, и на самом деле, немного полегчало Семену.

   А Варя и мужики собирались ехать в Березовку, как они все волновались, первым делом наделали фотографий с Вариной флешки для деревенских, накупили всякой всячины из еды Игорь и Сергей, понимая, что кто-то должен остаться после них, не зная, кто и сколько, просто голову сломали:

   -Варь, как думаешь, если я вот такую шаль привезу? Не Степушке, так кому из потомков?

   -Конечно, Игорь, бери.

   Собрались ехать целой колонной – Варя с Данькой, Игорь с бабулей, Сергей с Толиком и его женой, Ищенко с Людмилой, Иван с Костиком, и там тоже собралась жена Ивана и мать Кости. Ищенко взял машину сына – его ласточка за семьдесят лет давным-давно сгнила там. Выехать решили рано утром, чтобы попасть в деревню часам к десяти, наверняка, митинг будет.

   Сидели восьмого мая у Бярезовке, возле небольшого обелиска, установленного погибшим сельчанам ещё в те далекие пятидесятые годы, два деда. Один шустрый, невысокий, то вскакивал, то опять садился на лавочку, второй – высокий худой дед, преклонного возраста, поставив перед собой палочку, оперся руками на неё и задумчиво глядел на открывающийся с бугра вид на деревню.

   -Ай молодцы вы с Василем, что тогда сирень-то насажали везде.

   -А сколь уже народу предлагало переименовать Бярезровку у Сиреневку? – откликнулся Гриня. – Василь жа обешчал мамушке, што насадит яё многа. А и красиво як, кагда она цвятеть!!

   Памятник сельчане тогда решили поставить на том самом бугре, где в сорок первом погибли артиллеристы, при наступлении в сорок третьем артиллерия наша хорошо перекопала этот бугор, но все равно он немного возвышался над деревней. Много воды утекло с тех пор, но помнили крепко и рассказывали сельчане, пережившие оккупацию, своим подрастаюшчим детям и внукам подробности той жизни.

   Не дождался этого, наступившего – две четырнадцатого года, Леший – Лавр Ефимович, он ушел враз, – не болел, не жаловался никогда, успел порадоваться на Матвеюшкиных дочек – двух. Одну назвали Варей, и долгожданного сыночка – Лавра Матвеевича, а вот правнука своего – уже не дождался. Присел на лавочку отдохнуть и все... И было тогда Лавру девяносто два годка. Гриня, Василь и Панас очень тяжело пережили эту потерю, сроднились за столь долгое время накрепко. А у Матвеевой Варюньки родился сынок – вылитый прадед, и передумали называть Иваном – назвали Лавром. Матвейка, как пришел с войны – жил у Бряньске, работал после войны на заводе, там и оженился, но отца не забывал никогда. Леший подолгу гостил у них, а ещё чаще внуки бывали у него.

   В пятьдесят лет тихо угасла Пелагея, Полюшка, так до конца жизни и не узнавшая правду о муже. Детки её выросли, в деревне уже и подзабыли, что Андрей не её сын – ну двойнята и двойнята. Мальчишки росли смышлеными, смала помогали мамке как могли, отслужили армию вместе, потом Андрей поступил учиться – оказалась у него способность к иностранным языкам, особенно легко давался ему немецкий, вот и отучился на переводчика. Братья никогда не ссорились, стояли горой друг за друга. Сергей был, правда, более хулиганистый и резкий, Андрей его наоборот уравновешивал, была в нем черточка, ненавистная маме Поле, но об этом знали только Леш, Гриня, Панас и верная подруга Стеша -уж очень педантичным был её Андрюха. Сергей остался в деревне, стала сильно прибаливать их мать, закончил заочно институт и, похоронив мать, перебрался поближе к брату в Подмосковье. И вот тут-то приехала в деревню какая-то модная бабенка, разыскивающая крошечного месячного ребенка, по случайности оставленного в деревне.

   Деревенские дружно пожимали плечами – никто не помнил такога. Но нашлась «добрая душа» – проболтался за бутылку один, пришлый пьянчужка, живший одно время с Ивановной, да выгнала она его, помучившись.

   Прилетела мадам к Стешке, ну а Степушка никогда за словом в карман не лезла – за пару минут осадила.

   -Ты, стервь, ешче какие-то права качать уздумала? А кагда месячного ребенка у мусор кинула, отчаго ж не думала про няго? А знаешь ли ты, что полдеревни хотели его прибить?

   -Ты где, сука, была, кагда ён рос, болел, кагда ты яму необходима была? – С порога добавила столетняя подружка Стешки – Марфа Лисова. – Уезжай уже по добру, по здорову! Мы жа помним, як ты у Радневе ходила с хвашистами под ручку, хочешь самосуда?

   -Я... я за свое давно заплатила! – сдулась мадам, то есть Милка, – я ...тогда... не знала, что Эрих его оставил умирать, сама была с температурой, плохо помню.

   -Ой, не звезди, а то у нас температуры не бываеть? И мы вона скольких не бросаем? – у Марфы посля войны народилось ещё трое деток. Она только посмеивалась, когда бабы ахали, увидев её очередной живот:

   -Лешай же сказал, рожать надо много, а мне, вишь, Сафрон сразу, як заявилси, сказал: -Мать, будем сынов рожать, надо!!

   И действительно, все три раза она родила мальчишек, на радость мужу. Подросшие старшие нянчились и возились с ними, а мальчишки, подрастая, очень трепетно относились к своему, ставшему болеть -сказались раны, батьку.

   Марфа наступала на Милку:

   -Ишь ты, сыночка она ишчет? Как посмела выговорить – сыночек? Сыночек твой у тот же день и помер, як ты его бросила, нема тут никаких... Як она яго обозвала-то, Стеш?

   -Эдвин!

   -Пошла ты, Милка, отседа, это твое счастье – Полюшки уже нету у живых, а то гнала она тебя поганой мятлой по дяревне.

   Милка, вся пунцовая, выскочила из хаты и тут же уехала с каким-то мужиком на «Волге».

   -Ишь ты, заявилася, сука подлая!!

   А вечером бабы, собравшись, просто вытолкали продажную шкуру из деревни:

   -Не уйдешь по-хорошему, найдуть в Викешкином овраге!!

   Написали письмо Сяргею, штоб упредил Андрюху – мало ли, доберется до них, штоб были готовы. Андрей даже заморачиваться не стал:

   -Мать у нас одна – Полюшка наша, другой не было и не будет!! Я, Серега, отчего и не женюсь – все хочу, как наша мама, повстречать, такую же, дочку родить и назвать её, как нашу самую лучшую мамочку...

   Братья тяжело пережили уход матери, трогательно заботившиеся о ней с детства, они всеми силами старались продлить ей жизнь, но, видно, сказалось на ней все: и отправка в Германию, и побег, и роды, и недоедание-недосыпание, когда они два были крошечными. Она так и оставалась худенькая, хрупкая, если Стешка после родов раздалась, стала ещё крупнее, то Пелагеюшка, как нежный цветочек, оставалась такой, и никто не сумел пробиться в её душу – звали её замуж после войны, но её Гончаров так и остался единственным мужчиной.

   Приехавших на могилку матери через полгода братьев вечером позвал к себе Леший, там же были неразлучные Панас и Гриня, и только сейчас оба брата услышали правду о своем отце.

   -Не думаю, что Сергей станет разделять вас, раз вы Полюшкины, то, значить, и яго сыны! – твердо сказал Панас.

   -Дед Леший, расскажи про него, ты же первым их увидел?

   -Не, ребяты, энта мы с Василем – первые. Знаешь, як я чухнулся, кагда увидал тетку в яких-то странных штанах, а уж мужика у камухвляже... А батька ваш – ён такой важный вначале был. Как яго?.. А, понтовался, як Игорь гаворил, а потом такой мужик стал, як с няго слятела уся этта показуха -уважали яго усе сильно, человек слова.

   -За мамку вашу чуть башку не свернул одному засранцу у лагере уже когда были! – добавил Панас. – Он её старался на руках носить, как дитя малое!

   -Невероятно! – подвел итог более разумный и вдумчивый Андрей, – Но будем ждать отца, в две тысячи четырнадцатом, если доживем, это нам по семьдесят годочков будет? Ничего себе!! А раньше их найти -они нам не поверят, во, сейчас отцу где-то... хмм, из пеленок только вылез, лет десять всего?

   -А, Андрюх, про энту чагось слыхать?

   -Да, появлялась на горизонте. – Поморщился Андрей. – Я даже слушать не стал – сказал, что бред лечится в любой психушке. Мама у меня – Пелагея, отец – Сергей, будет доставать меня – найду возможность посодействовать лечению.

   -От, истинный Сяргей. Тот тожа такой жа резкий был!

   Андрюха улыбнулся.

   -Хотелось бы его увидеть!

   -Ох, ребяты! У такое трудное время вы росли, а якие ж молодцы выросли! Андрюх, проглядел Дуняху-то Стешкину? – и все захохотали.

   Дуняха – Стеша номер два, спуску не давала никому, а с Гончаровыми мальчишками дружила насмерть, заступалась за них, дралась, ходила с драными коленками и синяками, была отчаягой и заводилой.

   В деревне почему-то упорно считали Дуняшку и Андрея женихом и невестой, а она, едва проводив своих закадычных Гончаровых в армию, тут же выскочила замуж и к их приходу из армии уже имела годовалую дочку.

   -Вот-вот, изменила мне Дуняшка, я и не жанюсь! – посмеялся Андрей. – Не попадается вот, как мама наша! Дед Леший, может, твою Варвару дождаться?

   А ещё когда мальцам было лет по десять, приезжал на денек у дяревню тот старшина, что нашел Андрея, и в честь кого сына и назвала мама Полюшка. Усохший, с палочкой, но все такой же боевой, он долго держал обоих Гончаровых на коленях и шумно радовался:

   -Ай, да крестники у меня подросли, ай, да молодцы!

   Мальчишки потом долго переписывались с ним, да вот, старые раны не дали ему долгой жизни.

   А Гриня загрустил при разговоре про своих:

   -От ребяты, ежли нас не станеть, вы, энто, як следует их встретитя, они усе такия замечательныя, эх, увидеться бы,а потом можно и помирать...

   -Дядь Гринь, ты лет сто, точно, будешь суетиться, – засмеялся Сергей, – твой дедуня по случайности погиб, а ты чистый он!

   -Да уж, понясло старого не туда! – вздохнул Гринька. – Это усе от любопытства неуемнага. Я поспокойнея буду!

   Никодим Крутов заявился в деревню посля победы, в конце июня, когда уже пришли Сафрон Лисов, Иван Дендеберя с другого конца деревни, ждали вот-вот Родиона и Панаса.

   Никто из галдящих ребятишек и не обратил внимания на невысокого старика в солдатской форме, идущего по улице – вся страна так одета.

   Василь дотяпывал картошку, когда во дворе кто-то зашуршал, слышно было, как кто-то ходил по двору, чем-то брякал, потом полез в сарай.

   Василь, взяв наизготовку тяпку, тихонько пошел во двор и увидел, как какой-то мелкий мужичок, бурча под нос, лезет в сарай...

   -Ты хто таков? – закричал Василь громким голосом. Мужичок вздрогнул, выронил какую-то железку из рук. – А положь чаго взял!!-

   Мужичонка повернулся и неверяще уставился на унука, который уже перерос своего деда. Оба замерли, вглядываясь друг в друга, потом Василь рванулся к своему деду.

   -Дед, дед, – обхватив Никодима, бормотал Василь, – дед, ты живой? Дед?

   -Чаго мне сделается? Василь, якой ты агромный стал? Где все – Гриня, матка? Чаго у сарае непорядок??

   А Василя как заклинило:

   -Дед? Деда?

   Шустрая Гланька Лисова уже мчалась у поле, сообшчить, что Василь обнимает якогось маленького мужичка, и приговаривает:

   -Дед!

   И сорвался домой Гринька – одинаковые Крутовы долго стояли обнявшись:

   -От дожил я, увидал своих.

   -Дед, ты воевал? – уважительно посмотрел внук на его три медали.

   -А як же?

   -Здорово, старый черт! – прогудело от калитки, и дед молнией метнулся туда:

   -Лешай, дружищще, жив!

   Могутный Леший и мелкий Никодим смотрелись потешно, но друзья безумно были рады друг другу.

   -Вот, старый интриган! Я ведь так и прикидывал, что с нашими уйдешь, натура твоя не та, чтобы на печи отсиживаться. Да и Викешка вмиг заявился – старые долги тебе отдать.

   -От гад, не добил я его тагда, жалко.

   Дед выругался, а Леший уважительно разглядывал дедовы медали:

   -А где – «За взятие Берлина»?

   -Так я же у Праге был, от скажу тебе, красивый город! Да, довялось Европу тую пройтить, посмотрел.

   -Гринька, – тут же шумнул дед, – чаго стоишь, стол накрывай!

   -Дед, наши усе вечером будут!

   -Вечером – другой коленкор, сейчас мы с Лешем посидим, погутарим. Ох и соскучился я за вами за всеми.

   -А чего же писал тогда?

   -Да, Лешай, ты жа знаешь, як я писать могу.

   -Ну продиктовал бы кому, молодые-то были?

   -Да чаго-то стеснялся просить – вроде боевой дед и такая оказия. За пацанов был спокоен, думал, при Глашке, а тут, вишь как.

   -Ага и Василь до Родиного письма больше двух лет не говорил совсем, и Гриньку у Бунчука немец еле отбил.

   -Да ты што? От сукин выродок! А ты чаго ж глядел?

   -Я его при отце и сыне Краузе предупредил, – Леший показал свой кулак-кувалду, – а он в Радневе обожрался дурной самогонки ну и ...

   -И чаго ж?

   -Повесили его через два дня за нападение на немецкого офицера.

   -Чаго заслужил! А Слепень не объявлялся?

   -Шлепень был в полицаях, но не лютовал, наоборот, старался никуда не лезть, а потом штыком заколол Яремчука-младшего, и исчез, когда только наши Сталинград им устроили.

   -Яремчук, это которай сопливай, или постарше?

   -Постарше – тот воевал, вот матка ждет домой, а младший... захотел отомстить всем, кто его малого лупил.

   -Не, ну все же воявали? – удивился дед.

   -А родственники-то были тут.

   -От гнилое семя!

   -А ещё скажу тебе Никодим, схороны твои пригодилися, мы тут партизанили, вон твои внуки по медали заслужили.

   -Ребяты? Оба? – не поверил дед.

   -Оба, оба.

   Дед вытащил из своего набитого вещмешка две банки консервов:

   -"Второй хронт" называются.

   -Давай по нашему, без разносолов, вон, огурца хватит, – сказал Леш, – а консервы бабам вечером, хоть попробуют.

   Сидели два закадычных друга и вели разговоры обо всем, ближе к вечеру пришел и третий их друг – Самуил.

   А вечером налетели на мелкого деда бабы, дед только посмеивался:

   -Ох, девки, чаго вы меня до войны-то не разглядели, я помоложее был. У армии правда сбавил себе пяток годков, то у тыл бы отправили – якой тыл, кагда вы под немцем были? Да и побил я их гадов немало!

   -Лешай, помнишь того командира-то, ну, что раненого оставил тебе?

   -Ну да!

   -Сынок мой названный, ранило четвертого мая, долечится вот – приедет, у него всю родню... от и приедет до нас.

   -Хорошо, мужики нам ой как нужны!! – оживились бабы.

   А когда налили всем по лафитничку, дед, став серьезным, встал и проникновенно сказал:

   -Ну, что сказать, рад видеть вас всех живыми, спасибо великое, за усе, што мальцов не бросили, всем, кто не дожил – светлая память!

   Бабы захлюпали носами, а Стешка, тряхнув косой, собранной узлом на затылке, сказала:

   -Бабоньки, мы свои слезы на Победу все выплакали!!

   -То да!

   Победа, хотя все ждали её со дня на день, все-таки случилась неожиданно.

   В четыре утра, когда ещё только начинало бледнеть ночное небо, в Крутовскую избу постучали. Сонная Ефимовна пошла открывать, послышался какой-то быстрый говор и громкий крик Ефимовны:

   -Вставайте, вставайте скорее!

   -Что? – подскочила Стеша, Гринька и Василь свесили головы с печки.

   А Ефимовна, плача и едва выговаривая, сказала:

   -Всё! Победа! Ох сыночки мои, не дожили вы!

   Гриньку смело с печки, он орал, скакал, обнимал всех, потом Стешка сказала:

   -Ребятишки, пробегитесь по дяревне, пусть усе встають.

   И в каждой хате, куда стучали ребята, слышалось сначала испуганное:

   -Хто тама?

   А потом – дикие крики.

   В пять утра, когда только рассвело, вся деревня была у правления – все смешалось: обнимались, качали фронтовиков, замерев, слушали торжественный голос Левитана... и плакали, ох как плакали все – горя было неподъемно много.

   Потом уже, когда появилась песня «День Победы», оставшиеся в живых слушали её и всегда говорили:

   -Точно, праздник – со слезами на глазах!

   Пришедшего днем к матери Пашку долго подбрасывали вверх, он вырывался, говоря, что женщины надорвутся – куда там.

   Избежал этого только Леший – прогудев, что его только подъемный кран и поднимет.

   Он тоже не сдержал слез, но одно грело его душу – жив, жив его сынок, значит, теперь ждать домой надо. Потерялись, правда, они с Иваном-младшим, тот выбыл по ранению, но крепко надеялись, что отыщется их Серебров.

   Через десять дней после Победы прилетела первая ласточка – их всеми любимый Самуил. Смущенно улыбаясь, он стоически терпел радость сельчан, которые с такой любовью и радостью встретили его.

   -Не ожидал, не ожидал!-

   Только и повторял их ставший совсем стареньким, чудо-доктор...

   Конечно, дед не усидел, уже утром понесся в поле, поглядел своим хозяйским взглядом на все, отругал Гриньку, назвал косоглазым и криворуким, позорящим его Никодимовскую хвамилию, но внук только улыбался.

   -А вот ты и будешь вместо мяне, учиться пойду с осени!

   Потом, через месяц пришел долгожданный батька – Родион, а Панас отслужил и появился в деревне аж в пятьдесят втором году.

   Гриня гоголем ходил по деревне, заметно изменился, курить почти перестал, а прежде, чем матюгнуться, оглядывался, батька Крутов круто поговорил с ним. А Василь, тот просто расцвел – они же с Гриней теперь не сироты, вон, дед и батька у них теперь есть.

   В сорок же седьмом, аккурат под Новый год случилось чудо-чудное, всколыхнувшее всю деревню. Можно сказать, восстал из мертвых оплаканный ещё в далеком сорок первом – Степан Абрамов, отбывший после плена ещё два с половиной года лагерей.

   Как кричала его мамка, когда в худом, изможденном, старом на вид мужике узнала своего сына, как она не могла поверить, что её сынок, вот он, живой!!

   У всех, кто получил похоронки и извещения о без вести пропавших, всколыхнулась такая надежда, и ждали матери и жены своих ушедших на проклятую войну, многие – до конца жизни.

   Был трудный разговор у Стеши со Степаном, он не обвинял, не корил её, понимая, что никто не виноват – виновата война, что завязала людские жизни таким уродливым узлом.

   Стеша с болью смотрела на такого умученного и постаревшего мужа, а он, наоборот, любовался ею.

   -Стеш, я там, ещё у фашистов, был уверен, что долго не протяну, не надеялся уже ни на что, еле ноги таскал... да вот Пашка Краузе подвернулся. Вытащили меня с Карлом Ивановичем, я у старого Краузе немного в себя пришел. А после освобождения... посчитали, что маловато было концлагерей... я тебя ни в чем не обвиняю – знаю, что с кем попало ты бы не стала, да и дочка твоя, она такая забавная, рожи мне корчит. В общем, Стеш, если примешь меня – буду ей настоящим батькой, своих-то у меня, скорее всего, уже никогда не будет!