Текст книги "Сороковые... Роковые (СИ)"

Автор книги: Надежда Михайловна

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

   – И что теперь, ведь не пытать же его? – растерянно проговорил Панас.

   -Зачем? Мы с Игорьком с ним по-нашему, по-дружески поговорим, ну морду обязательно набьем за мою невесту, и этот слизняк все нам расскажет. Не боись, командир, такие ссыкуны боли, даже зубной, боятся, это других других мучить, ух мастаки. Физию оставим целой, а вот за все хорошее...

   Игорек спросонья ничего не понял, а когда догнал...

   -Ах сука! Серега, я вот по фильму «Штрафбат» их ненавижу. Твари, как клопы кровососили, ладно, пошли поговорим...

   Разговор получился весьма плодотворный. Много чего вывалил боящийся физической боли Ляхов-Ляхович. Он, как говорят следаки – пел как канарейка. Серега и Игорек морщились, плевались, матерились в голос, а Иван-младший, тщательно записывающий все 'песни', пару раз не выдержав, вскакивал и набрасывался с кулаками на этого тварюгу. Панас и Осипов, читая эти признания, были не просто шокированы, они смотрели на всех в полной растерянности. Шелестов же, выросший совсем в другое время, не сильно и удивлялся, зная по книгам, публикациям рассекреченных архивов много чего, что для людей сороковых считалось невозможным и неприемлемым.

   Этот Ляхович ещё до войны умело настучал на своего непосредственного начальника, получив внеочередное звание – старлея.

   И вот не повезло... Будучи в командировке в Белостоке, который уже через неделю был захвачен фашистами, не успел выехать и начал пробираться на восток, старательно обходя или обползая места боев. Лядов же был у него на побегушках, он втюхал ему легенду, что ему такому, нельзя попадать к немцам – якобы он имеет очень секретные данные в голове, что помогут нашим, и Красная армия вскоре начнет наступать аж до Берлина.

   Наивный деревенский паренек верил всему, и начал прозревать только тогда, когда встретившись с ранеными, оборванными, еле бредущими красноармейцами, Ляхов уже никуда не рвался, а попытался начать командовать ими в свою пользу. Но контуженный Иванов послал его далеко – Ляхов же был рядовым.

   В лагере пришлось, по выражению Ляхова, пожертвовать сначала Ивановым, подбросив на видное место ночью записку, что Иванов – не рядовой вовсе, а лейтенант, а потом и Лядовым... потому что парнишка начал его сторониться и о чем-то шептался с двумя другими бойцами.

   А у Краузе его очень заинтересовал механик, какой-то уж очень смелый... вот и начал присматриваться ко всем остальным. После победы под Москвой допетрил, что если придут наши, надо будет очищать свою ж.., знает же не понаслышке, как «проверяют» коллеги-особисты. А Осипов? Ну, тут с первого дня было видно, что он из командиров. Почему не продал? А приметил, что возле него группируются втихую самые толковые, и постарался примкнут. Будучи хамелеоном, завидовал ему страшно, ненавидел за все, чего нет у самого, и мечтал сразу же, как придут наши, настучать на Осипова. Потом уже дело дошло бы до остальных. В этой долбаной тетрадке не нашлось ни для кого ни одного доброго слова – все были врагами народа. А уж Игорь, Шелестов и Сергей...

   -Кароче, эта тварь не должна жить, его не переделаешь. Панас, не начинай про совесть и про то, что он все поймет... такие не понимают. Ты готов его пожалеть, а все остальные за что должны страдать, вон взять Женьку... Еле вытащили из лап смерти, а этот пишет: «Странно, доходяга выкарабкался, какми такими порошками его лечили, разузнать.» Про Севку: «Такой противный студентишка. Лезет везде. При освобождении обратить особое внимание, часто высказывается негативно про партию.» И чего? Сидеть пацанам умным, заметь – Женька на самом деле умнейший, далеко пойдет, а этот... пока наши придут сколько дерьма ещё наберет, на 'вышку' всем хватит. Мы вот предлагаем только одно – публичный расстрел, а чтобы понятно было всем, кой чего зачитать и пояснить, что записи делались для фашистов, и он собирался перебегать к ним в ближайший месяц.

   Панас долго думал, прикидывал, на день ушел к Лешему. Тот, выслушав и прочитав кой чего, не стал долго размышлять:

   -Таких давить надо! У тебя двадцать пять человек невиновных из-за трусливой сволочи расплачиваться станут? Ты сам сможешь спокойно жить, зная, что вот эти все твои товарищи из-за одной твари на смерть пойдут? Не сделаешь ты – сделаю я, пристрелю в ближайшее время. Я тебе не говорил, это только Самуил знает – догадался по приметным родинкам, доводилось ему меня штопать в восемнадцатом, я тогда чудом выкарабкался – Матвеюшка мой сын, единственный. Я и не знал, что у меня есть сын, раскидала нас революция с его матерью, моей любимой Нэлюшкой. Если б знал, что он родился, всю Россию бы обошел... Когда его без сознания увидел, думал, разум потеряю, потом к себе его перевезли, плох был сынок, ох я и переживал, Волчок вон знает, как мне досталась неделя беспамятства сына. Потом вот выхаживали с Волчком на пару. Ты же знаешь, Волчок мало кого привечает: Гриньку, Василя, Пашку вот Ефимовны, а как и меня Матвейку любит, истово.

   -Да ты что? – ахнул Панас. – Леш, а ведь и правда... глаза-то у вас одинаковые, э, я – болван слепой.

   Леший поднялся, прошел куда-то в дальнюю комнату, чем-то побрякал-пошуршал и принес небольшую книжицу, завернутую в суровую холстину.

   -Смотри, это только Никодим и Самуил видели. Книжица оказалась альбомом с несколькими фотографиями, старинными, дореволюционными, на твердом картоне с виньетками и надписью фотоателье. А на фото... молодой статный, широкоплечий... Матвей в форме офицера царской армии при полном параде стоит возле сидящей на стуле хрупкой нежной девушки.

   -Боже мой, Леш, вы с Матвеем одно лицо – только он худее тебя, а это..?

   -Да – Нэлюшка, моя любимая женщина и мать Матвея.

   – Ох, Леш. А почему ты Матвею не скажешь что...

   -Да боюсь – вдруг не захочет меня признать?

   -Леш, ты чего? Да у парнишки детства толком не было, мать сгинула... А тут такой отец, да он до потолка будет прыгать!!

   Леший задумчиво прогудел:

   -Да, скорее всего так и сделаю, войны-то ещё два с лишним года, кто знает, что может быть, а так определенность будет.

   И появился на следующий день в лагере Панас с Лешим. Как обрадовались ему ребята из будущего, сначала повисла на нем счастливая Стешка, потом обнимали мужики, а Волчок, стоя на задних лапах, облизывал Матвея. Тот смеялся и отворачивался от шершавого языка волка.

   Через полчаса где-то Панас позвал Матвея в землянку и вышел плотно прикрыв дверь, оставив Лешего и сына вдвоем.

   -Матвейка... я вот должен тебе сказать... что я...

   -Что случилось? – встревожился Матвей.

   -Да вот, случилось... – Леший махнул рукой, не находя нужных слов, и пододвинул к сыну альбом.

   -Смотри!

   Тот недоуменно взял, открыл первую страницу, где красовался выпускник военного училища Лавр Ефимович Лаврицкий.

   -Ох ты, какой ты был красавец!

   А перевернув страницу, замер... долго внимательно вглядывался в фотографию, Лавр боялся дышать... сын поднял на него удивленные, неверящие глаза...

   -Это же... мамочка и ты? Значит..?

  – -Да, Матвейка, я – твой отец. Сам видишь, мы с тобой на одно лицо.

   -Но как, откуда, почему??

   – Не знал я, сын, что ты зародился, раскидало нас тогда. ...я вот тут долго провалялся, еле выжил, рана долго не заживала, гноилась. Если б не Самуил... меня бы не было, да и тебя тоже старый ворчун спас. А чтобы ты не сомневался...

   Леший заголил плечо, и повернулся спиной.

   -Как у меня, такие же родинки? – удивился сын.

   -Да, у нас в роду Лаврицких все мужчины гренадерского роста, крупные с таким родинками рождались. И имена были только Лавр и Ефим, чередовались. Ты вот только – Матвей. Я же и помыслить не мог, что у меня есть сын, и Нэличка здесь осталась. Думал, она с родителями эмигрировала.

   Ты маму любил?

   – Больше жизни, сынок, ни одна из женщин с ней не идет ни в какое сравнение. Правда, её родители– твои дед и бабушка по материнской линии, меня терпеть не могли, я же из захудалого дворянского роду. У меня за душой только небольшая усадьба в деревне имелась, а те, Вересовы, были весьма небедными, вот и ставили палки в колеса. Мы хотели пожениться ещё в пятнадцатом, когда Нэличке исполнилось восемнадцать – куда там. Потом меня на фронт... А в конце семнадцатого – начале восемнадцатого, когда все рухнуло, у нас с твоей мамой была всего неделя счастья. Я присягал на верность, отправился в армию, вот так и потерялись. Простишь ли меня, сын? Позволишь ли так тебя называть?

   И столько боли и ожидания было в таких одинаковых глазах, что Матвей не выдержал, сорвался с места и изо всех сил стиснул своего могутного отца. Леший обнимал своего сына, и по заросшему лицу катились слезы, он и не помнил, когда у него они появлялись, может, только в детстве? Даже когда увидел тяжелораненого, беспомощного, бессознательного сына и тогда слез не было.

   Долго вот так стояли отец и сын, Лавр не хотел размыкать объятий, но сын всхлипнул, и он нехотя разжал руки:

   -Сын, мы с тобой теперь неделимы, подожди-ка, – он открыл дверь, за которой царапался Волчок.

   Тот ворвавшись в землянку, втянул воздух и, как-то радостно взвизгнув, подпрыгнул, ткнулся носом в грудь своего Лешего и опять начал вылизывать лицо Матвея.

   -Видишь, как радуется волчище, все ведь он понимает, не говорит только.

   Впервые за все время существования отряда было всеобщее построение. Негромко и веско говорил Панас, пояснил, зачем они собрались, зачитал кой какие выдержки из записок Ляхова-Ляховича, в ряду стоявших послышался ропот, и Сева эмоционально сказал:

   -Расстрелять сволочугу!

   Его поддержали всеобщим гулом. Привели Ляхова, который почему-то уверовал, что ему – особисту, ничего страшного не грозит, побоятся связываться с его ведомством. А когда Осипов зачитал приказ по отряду, что он, Ляхов, приговаривается к расстрелу... вот тут полилось...

   Он обошел своим вниманием всех, каждому грозил карами, каждого обещал сгноить в северных лагерях, проклинал Осипова... эту девку, которая во всем виновата, ну дала бы по-тихому – жалко что ли, или убудет? А он, весь такой идейный борец с врагами должен страдать.

   Полюшка сжалась, а Сергей молча сделал несколько шагов и с огромным удовольствием врезал Ляхову по морде.

   -За базар надо отвечать, тем более, за мою невесту!

   Тот взвыл, из разбитого носа потекла кровь.

   -Так, – прогудел Леший, – нечего эту мразь слушать, кроме него тут людей нет! – Он передернул затвор верного карабина. – Командуй, Никитович!

   И через три минуты все было кончено. Громко сказал Женька:

   -Шакалом жил, шакалом и помер.

   Панас хотел дать команду, чтобы люди расходились, но его удержал Сергей.

   -Я хотел бы сказать перед всеми вами – Полюшка, пойдешь за меня замуж?

   Смущенная, пунцовая Полюшка растерялась...

   -Но я...

   -Ай не люб тебе мой друган? – с озорством спросил Игорь.

   -Нет, он мне очень нравится, но как-то все неожиданно.

   -Война идет, милая, вот и спешит Серега, – прогудел довольный Леший. – Так как?

   Все повернули к ней головы, а стоящая возле Игоря Стешка заорала:

   -Да согласная она, согласная, ей Сярега с первого дня приглянулся, она стесняется просто.

   -Ну вот! – Серега подхватил свою без пяти минут жену на руки.

   Мужики заулыбались, окружили молодых, поздравляя, а насупленный, казавшийся старше своего возраста, боец Климушкин неожиданно для себя и, тем более, для всех, выдал целую речь: -Война, она когда-никогда закончится, а после неё ох как много надо будет нашим бабам рожать, народищу-то полегло, так что пусть у вас в жизни всегда будет совет и любовь и много детишков!

   -Вот, истинно так!

   Вечером был праздничный ужин, и как-то никто не вспоминал Ляхова – избавились от дерьма и хорошо. Наоборот, эти два события сплотили людей, и пришел к Ивану Климушкин с исповедью.

   -Почему не к Панасу? Да ты, Иван, постарше, попонятливее будешь... Вкратце так: старший политрук Разгуляев, Западный военный округ. Осужденный в конце сорокового по статье 58-10, пропаганда и агитация против партии и правительства, на двадцать пять лет. Арестован был в Гродно, к лету должен был по этапу отбыть в Сибирь, долго раскачивались товарищи, по дороге эшелон разбомбили, ранило осколком в ногу. Провалялся пару дней в кустах, пока на меня такие же бедолаги не наткнулись-отступающие красноармейцы, растерянные, деморализованные, почти безоружные. Документов никаких, а когда побрели дальше, старшина, прибившийся с двумя пацанами дня через три, Сидоров, светлая ему память, потихоньку ото всех сунул мне красноармейскую книжку вот этого Климушкина, Ивана Иваныча. Сказал, что вместе на действительной были, что этот Иван, он безродный, детдомовский, и вряд ли будут тщательно проверять такого. На вопрос, почему мне помогает, сказал:

   -Нашего комроты – светлого и умного человека, по доносу арестовали, а тот, кто донес... Ну плюгавый, поганый человечишко был... да, ему в первый день войны в спину прилетело, за командира. И ты, я вижу, из таких же, как наш командир. Живи вот за Ивана, если суждено в этой бойне не погибнуть. Получилось, что стал у них старшим, сначала шли ночами, на гул орудий, потом начали мелкие диверсии организовывать, заимели два автомата, налетел на протянутую веревку их мотоцикл, собирали все брошенное оружие, потихоньку наладили дисциплину – в открытый бой не вступали, с нашим ли вооружением, но покусывали фрицев чувствительно. Дал маху я, признаю, принимал многих, радовался, что если к нашим выйдем, почти роту приведу, да вот, сдал нас один, за самогонку... Взяли сонных. Сидоров тогда и погиб, схватил этого Иуду за горло да так и не разжал рук, даже мертвый. Вот, Иван, делайте со мной что хотите.

   -А что с тобой делать? Воюй, живи, детишков вон рожай, если дойдешь до Берлина. Панасу я скажу, а Осипову и знать не надо, он хороший мужик, но партиец до мозга костей. А я... я немного по-другому смотрю на все это. Приносишь пользу своей стране, не побежал к ним в полицаи, значит, русский -Родину любишь больше, а не себя! Будь похитрее, никому больше не говори, что политрук, грамотность свою тоже не сильно выказывай, так – самородок из деревни Подмышки, Пскопской, – вспомнил Шелестов давний фильм о войне. – Живой останешься – езжай куда подальше, вон Дальний Восток, там народу мало, знакомых вряд ли встретишь, да и, наверное, мало кто тебя сейчас узнать сможет. Правильно тебе твой старшина сказал – живи за того Иван Иваныча, всяко лучше здесь зубы фрицам выбивать, чем баланду хлебать.

   Герби ломал голову, как лучше обставить поездку Варьи к своим родственникам, чтобы, по выражению Вари, 'комар носа не подточил'. Герби, правда, не совсем понял это выражение, но раз она сказала, значит, так правильно. Помог, как ни странно, Леший, пришедший в Раднево к Фридриху, с сообщением, что к охоте все готово – нашел берлогу медведя, но в дальнем лесу. Дальний лес – это чужая территория, и он не может гарантировать безопасность, и это проблема Фридриха, если, конечно, они захотят на эту охоту. Фрицци, конечно же, загорелся – ещё бы, руссбира завалить, это дорогого стоит. Кляйнмихель, естественно – тоже, глаза горели азартом, и решено было через десять дней при усиленной охране поехать на медведя.

   -Фрицци, мы с твоим фатером стали мучиться коленями, – начал разговор Леш.

   -Вас? – не понял Фридрих.

   -Колени, говорю, болят у нас – крутит и выворачивает, сил нет, спать невозможно. Тут неподалеку, в Дятьковском районе есть пасечник один, дед Григорий, делает мазь с пчелиным ядом, очень уж она хороша, помогает. Ядзя-то, с довоенных времен у него эту мазь приобретает, тоже мается суставами. Надо бы её приживалку к деду отправить, баба честная, все как надо сделает. Выпиши ей документ, может, за неделю-десять дней обернется. Григорий – мужик нелюдимый и мало кому верит, а вот то, что эта приживалка Ядзина подруга – поможет. А пошлешь кого незнакомого – хоть пытай его, ни за что не поверит, мазь-то долго делать надо. Да и скорее всего, сейчас и не из чего, если только где зачуток хранит.

   Фридрих было заартачился, но через день, приехав к фатеру, застал того сидящим в кресле, с ногами, укутанными двумя одеялами, и едва доходившего до туалета и обратно.

   -Гут! Леш, приводи эту приживальку!

   Леший пошел до Вари, тщательно проинструктировал, что и как говорить Фридриху.

   И пошла Варя в комендатуру... После происшедшего с ней, она на самом деле боялась...больше всего сорваться и с ненавистью посмотреть на этих завоевателей.

   Все обошлось. Краузе-сын, не заморачиваясь, пролаял:

   -Фрау дается разрешение унд документ на посещение и покупку мази для фатер и косподин Леший. Документ можно получить в канцелярий.

   Документ был выписан на десять дней, за это время Варя должна была дойти до Клетино – так называлась деревушка, и вернуться обратно, отметившись по приходу в комендатуре.

   Леший снабдил Варю небольшим запасом продуктов, вытребовав у Фридриха разрешение:

   – Какой же дурак будет за марки отдавать свою последнюю мазь, продукты – другое дело!!

   Фрицци поморщился, поворчал, но разрешил, опять же пришлось брать бумагу, иначе все отобрали бы на первом же посту.

   А тут как раз и подвернулась оказия, как бы случайно, хотя Герби все тщательно спланировал. Фридрих, зайдя к нему в кабинет, спросил:

   -Герр майор, Вы собирались с проверкой в Дятьково, когда планируете?

   -Точно не скажу – готовлю отчет, но в ближайшие три дня должен поехать.

   -Окажите услугу, битте. Майн фатер ист кранк... Фридрих пояснил, что нужна мазь для фатера, а эти упертые русские... тем более нелюдимый дед пасечник... мазь-то наверняка хорошо спрятана, и можно перевернуть все, а её не найти. А фатер еле встает.

   Герби для виду подумал, поломался, потом с тяжелым вздохом согласился захватить с собой русфрау, предупредив, что обратно она пусть добирается на своих двоих, он не обязан возить всяких баб, это только из уважения к герру Краузе он соглашается.

   -Варья, ты понимайт, я не имею возможност загте аус ди машинен.

   -Да, Гер, я буду как мышка сидеть, молчать, не переживай.

   Герби взял в эту однодневную поездку Руди, чтобы не он, Герби, пригласил её в машину – ну не может майор, важная птица из Берлина, какую-то бабенку в машину приглашать.

   Варя по договоренности вышла рано утром из дому и шустро пошла по тракту, Герби с Руди и ещё одним автоматчиком догнали её уже за городом, когда она прошла первый пост.

   -Фрау Варья! Битте! – позвал Руди, Герби же сидел каменным изваянием и морщился, шофер тоже с неодобрением косился на эту русскую, но герр Краузе приказал подобрать эту бабенку и довезти до деревни с диким названием Клеть. Там надо какое-то местное лекарство для его фатера взять... попробуй ослушайся, когда они с шефом гестапо вместе пьют.

   До Клети доехали к обеду. Варю высадили, не доезжая до деревни, примерно метров пятьсот, она с вечера просила Герби сделать так, зачем видеть сельчанам, что она приехала с немцами.

   Неспешно бредя, Варя внимательно вглядывалась в лица редких прохожих, а потом подошла к старушке, что с любопытством поглядывала от калитки на идущую женщину.

   -День добрый! Не подскажете, где у вас живут Беликовы?

   – Якие ж табе нужны? Тута их многа, вона, почитай, уся улица охфицально Беликовы. А по-уличному якой табе нужон?

   Варя вспомнила, как отец когда-то говорил, что их по-уличному звали Шурупцовы. Дед отца, Варин прадед, был Шурупец, что это означает, она не знала, но сейчас рискнула сказать:

   -Вроде как Шурупец. Мне нужен дед Григорий, который пасечник.

   -А-а-а, это, вона, под горкою, втарая хата, за лякарствам пришла?

   -Да!

   -Ну хади, ён, дед нелюдимай, ежли смогёшь яго угаворить, тагда поможеть, харахтер у яго, не дай Бог!

   Поблагодарив словоохотливую старушку, Варя пошла к указанной хате, а у самой внутри бешено колотилось сердце. Увидеть свои корни по отцу – молодого отца, погибшего через год дядюшку, деда молодого и прадеда... Во дворе играли два небольших пацана.

   -Добрый день у хату! – поздоровалась Варя. – Мальчики, а где вашего деда Григория найти?

   Оба с интересом уставились на чудно говорящую тетку, затем старший пацаненок, лет двенадцати – дядя Гриша, второй отцов брат, шмыгнув носом, сказал:

   -Так эта, ён у халодной избе. Надоть подождать, ён не любя, як яму мешають.

   А второй, худенький, голубоглазый, без двух передних зубов – самый младший из братьев Беликовых, и, впоследствии, самый любимый Варин дядюшка – Иван, с любопытством разглядывал её и застеснялся, когда она ему улыбнулась.

   Стукнула дверь, и из хаты вышел её дедуня, Макар Григорьевич, сейчас лет на десять моложе своей унучки.

   -Здравствуйте Вам! – поклонилась ему Варя.

   -Здорова, коль ня шутишь, чаго тябе, батька надоть?

   -Да, я вот к деду Григорию.

   -Ну хади у хату, чаго на улице мерзнуть.

   В скудно обставленной хате, возле печки суетилась неродная бабуля Мария. Дедова первая жена, Арина, умерла ещё в тридцатых годах, а эта вторая жинка была родной только последнему, совместному младшенькому, Ванюшке.

   -Праходь, садися. Откуль будешь-то?

   Дед с любопытством расспрашивал Варю, а та отвечая... ждала своего никогда не виденного дядюшку, переживая, что вдруг не увидит его, мало ли, где он может быть. Деда интересовало все, услышав непривычный для него говор, он спрашивал Варю по типу – «откуда, чаго, зачем?» Варя обстоятельно отвечала. Её слушали уже прибегшие у хату младшенькие, а Никифора все не было.

   Наконец, стукнула входная дверь, и в хату вошел сухонький невысокий дедок (Беликовы все ростом не удались, кроме её отца – он как-то выше всех вырос), и с ним вместе пришел такой же невысокий, худенький, светловолосый мальчишечка, вылитый дед Макар.

   -"Боже! – ахнула про себя Варя, – ему же больше тринадцати не дашь, и такой мальчишечка на войну..."

   Варя поднялась с лавки, торопливо приветствуя хмурого, неразговорчивого дедуню.

   – Я до Вас, Григорий Филиппович, меня прислал Леший, он сказал, Вы должны ему какую-то помощь.

   Дед, вернее, прадед, уже не так угрюмо взглянул на неё.

   -Пагодь нямного, поедим, тагда гаворить станем. Садися с нами.

   -Я тут кой чего для вашей семьи принесла – вот, – Варя протянула прадеду торбочку. Он взял её, посмотрел, развязал узелочки и одобрительно крякнул:

   -Ай да Леший. Усё продумал, а як жеж ты через немчуру прошла-то, и ёны не отобрали?

   -Да у Лешего в комендатуре крестник, вот и получили разрешение.

   -Это якой же такой крестник?

   -Краузе, Фридрих.

   -Ишь ты, и энтот гаденыш тута появился? А Карлуша где жа?

   -Карл Иоганович у себя в имении, у них с Лешим спины и колени прихватило, вот и отправили меня до Вас.

   -Марья, возьми продукты, понямногу добавлять, полмесяца продержимся.

   Большая семья, сплошь одни мужики, дружно хлебала немудрящее варево, подобревшая враз Мария хотела налить похлебку и Варе, но та попросила только попить, мужики же стучали ложками.

   А Варя еле сдерживала слезы, глядя на Никифора.

   -Чаго ты женшчина, переживаешь так?

   -Да, на ребятишек смотрю, эх, война, сколько горя принесла.

   Никифор, сидевший лицом к окну, увидел кого-то, быстро прошедшего во дворе, помрачнел и вышел из-за стола:

   -Батьк, я у дворе побуду!

   Стукнула дверь, и в хату ввалился... Варин папаня. Всего она ожидала, но вот то, что её будущий отец придет с винтовкой и повязкой полицая....

   -Ё...!!!

   А папаня, хмуро исподлобья взглянув на неё спросил:

   -Кто такая, чаго надоть?

   -"Ах ты ж, сученыш!" – Разозлилась про себя Варя:

   -А тебя не учили вежливости, я намного старше тебя, не находишь?

   -Хведька, чаго орешь, тут тябе не ваша эта полицейская хата, и орать никто не разряшал! – тут же осадил его дед Гриша.

   -Да я это, не специально, так, чаго-то вырвалось, Грищук много гадостей гаворил! – буркнул Хведя, подсаживаясь к столу.

   -Удружил ты мяне бать, усе волками смотрют! -Зато у Германию не отправили!– ответил дед Макар. – Усе же знають, што ты ремонтников охраняешь, никуды больше сват родный не пошлеть.

   -Как будто легче от этаго!

   Варя во все глаза смотрела на своего отца:

   -Вот отчего, милок, ты такой противный потом станешь, а мы-то все удивлялись, что дядьки у нас, твои братья, Гриша и Иван – мужики мировые, а ты – идиота кусок.

   Варя поднялась и, сказав, что подождет деда Гришу на улице, вышла на двор. Никифор сидел под навесом сарая на узенькой лавочке. Варя подошла к нему, присела рядом и понемногу разговорила мальчика.

   Мальчик, как оказалось, никак не мог смириться, что 'Хведька пошел у полицаи'.

   -Вот прийдут наши, як у глаза им смотреть?

   -Никишенька, но ведь это не ты, а братец твой будет отвечать за свой поступок.

   – А я яго братка! – с горечью воскликнул Никифор.

   Варя порывисто обняла своего худенького мальчика:

   – Мальчик, мальчик, не переживай так – Федька старше тебя, а на долю каждого из нас в эту жуткую пору выпало очень много испытаний. Твои ещё впереди, не думай про Федьку. Тебе сейчас сколько лет, шестнадцать?

   – Ну да!

   -Когда придут наши, фрицев надо будет ещё ой как далеко, до Берлина гнать, ещё и ты повоевать успеешь, уж очень далеко фашисты к нам забрались.

   У Вари все-таки поползли слезы.

   -Теть, ты чаго плачешь? – уставился на неё дядюшка.

   -Да, мальчик, я старше вас намного, вот и печалюсь за всех солдатиков, кто воюет, и кому ещё предстоит.

   Ну, ведь не скажешь ему, что племянница плачет, зная его такую короткую жизнь...

   Из хаты вышел дед Гриша.

   -Хади со мною, Никиш, возьми у сарайке баночку и приняси...

   – Мазь у мяне ешче до войны сделаная, – пояснил он Варе, – пчел-то, можа сказать, не осталося, вот и мало кому даю. Но Лешаму я обязан, да, ён у страшное время меня с Хведькою спас. Макарка у тюрьме, на Беломорканале был, кум родный поклеп возвел, малые у матки Арины, другой жены Макарки были, а мы с Хведькой побиралися, як выжили... погибали уже, а Леший нас подобрал и пристроил меня к Карлу на пасеку, а добро, дочка, увсягда надо помнить. Кагда уже наши прийдуть, да и прийдуть ли?

   -Придут, дедушка, обязательно придут, вон, слух уже идет, дали наши по зубам под Вол... Сталинградом, я немного немецкий понимаю, вот и слышала, как на посту немцы проклинали руссзольдатен, которых никак не удается в Волге утопить.

   -Правда ли, дочка?

   -Правда, дедушка, сам знаешь, русские долго запрягают, да быстро ездят, ох и наваляем мы фашистам, вот увидишь.

   – Ох, дожить бы!

   -Доживем, ведь мы упертые.

   -Что да, то да... от я, жисть била-колотила, а усе равно выживаю.

   Варя поцеловала его в небритую щеку:

   -Вот такая упертость и помогает жить внукам-правнукам!

   И ведь сказала чистую правду. Вот сейчас, увидев своих родных, конкретно поняла, что именно прадедова упертость помогала им всем преодолевать всякие сложные ситуации.

   Варя не удержалась – щелкнула несколько кадров на свой бережно хранимый фотик-мыльницу, который перед поездкой зарядил Герби. Если суждено вернуться домой, то у брата и сестры будут фотки дядюшки и прадеда Гриши, да и остальных Беликовых в таком юном возрасте.

   Распрощавшись, расцеловав всех дядюшек, кроме своего отца – ну не смогла она себя пересилить, зная какая скотинка будет из него впоследствии – они, трое его будущих деток, росли без него. Одно утешало – в сорок третьем взяли в армию, значит не было на его душе и руках загубленных душ. Иначе вместо фронта трубил бы лет ...дцать в местах не столь отдаленных.

   Про себя же решила, что братику и сестре не за чем знать про эту историю – отец полтора года воевал, был ранен, были и солдатские награды, сейчас его уже десять лет как нет, пусть так и останется.

   ГЛАВА 13. Варя шла домой четыре дня, ночуя в попутных деревеньках. Казалось бы – попривыкла уже к людскому горю, но увиденное по пути в Раднево цепляло с новой силой. У неё разболелось сердце, особенно тяжко было, когда видела худеньких, до прозрачности ребятишек с взглядами столетних стариков. Нищета, разруха, голод... больно смотреть в живую на такое, и в то же время, до слез и спазмов в горле брала гордость за народ, за этих вот замотанных, постаревших на много лет, но таких несгибаемых русских женщин, пожилых людей и подрастающих детей. Прекрасно зная, что ещё им предстоит, она мысленно низко кланялась им и действительно понимала – лучше Тютчева не скажешь:

   – «У ней особенная стать! В Россию можно только верить!»

   Руди с утра высматривал Варю, суетился, приготовил в чугунке немудрящую еду – нарезал крупными кусками картофель, посолил, украдкой, чтобы никто не увидел, залил молоком, поставил в печь, 'томиттса' – как говорит Варья. Во втором чугунке заварил травы для банья. После обеда затопил банья – уже справлялся без помощи фрау-сосьедка, и приготовился ждать.

   Варя уставшая, умученная, грязная прибрела уже ближе к комендантскому часу, еле переставляя ноги вошла в хату... Как обрадовался Руди! Он суетливо захлопотал вокруг неё, а она благодарно улыбаясь, отказалась от еды и, взяв чистое белье, пошла в баню.

   Она долго намывалась и, казалось, вместе с водой уходит усталость, и становится легче на душе, не зря с древности считалось, что вода уносит все печали, и предки очень уважительно относились к воде – она очищает, уносит отрицательную энергию и всегда, глядя на текущую воду, в душе наступает равновесие.

   Отмытая до скрипа вышла в предбанник и попала в такие уже родные и бережные объятья своего немца, который только что вошел.

   -Варья! Варьюша, скучал, много! – жадно целуя её, бормотал этот ещё три месяца назад засушенный немец.

   -Герушка, иди, мойся! Я так устала, подожду тебя в хате. Извини, ноги не держат.

   -Я есть бистро!

   Варя уснула прямо за столом, с ложкой в руке. Пришедший распаренный Герби бережно поднял свою, ставшую совсем худенькой, Варьюшу и осторожно донес до кровати. Отдав шепотом Руди приказание, осторожно лег рядом с ней, крепко обнял, уткнулся носом в её макушку и счастливо вздохнул, ему эти четыре ночи без неё показались годом.

   В лагере же скакал и делал перевороты Игорь – Стешка краснея, призналась ему, что понесла она.

   -Чё ты понесла и куда? – не врубился Игорь.

   -От дурень, дитё у нас будеть!

   -Ё.., правда? Степушка, маленькая моя, правда?

   Степушка, ниже его сантиметров на десять, засмеялась:

   -От же, дурной, якая ж я малая? А Пелагеюшка тады якая?

   -Там совсем кнопка, – отмахнулся Игорь, – это же невероятно, я – и отцом буду!