Текст книги "Книжная лавка близ площади Этуаль. Сироты квартала Бельвилль"

Автор книги: Н. Кальма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 31 страниц)

Между тем она уже совершенно вошла в жизнь республики, как будто век жила здесь, в этих горах, в серой .каменной деревушке с далеко видной церковью, с овином у дома матушки Венсан (ей помогали управляться с хозяйством ребята из республики), с мулом мсье Финэ, который часто стоял на дороге у изгороди и обнюхивал прохожих, как собака, с каменным корытом колодца, где всегда под звонко льющейся струей лежит горкой чье-нибудь белье и проходящие мимо коровы непременно останавливаются и окунают розовые мягкие губы в ледяную горную воду. Привыкла она и к тому, что ее окончательно признали все мальчики и девочки республики, зовут «капитаном», выбрали в совет старейшин, решающий все республиканские дела, что Шанталь серьезно считает ее своей мамой и поминутно требует внимания, а Патош и Анриетт призывают вместе с самыми старшими ребятами к себе «наверх» когда надо посоветоваться о чем-то важном.

Внешне Клоди тоже сильно переменилась. Исчезла парижская бледность, порозовела кожа, распрямились плечи, как будто даже удлинились ноги и руки, на диковинный цветок стала похожа золотистая голова на стройной шее, а главное – главное, эта уверенная осанка, это спокойное и отважное лицо. Нет, никто не посмел бы сказать теперь, что она точь-в-точь бездомный котенок!

Снег, снег, снег... Из автобуса высыпают ребята. Субботний вечер, и они только что ездили развлекать людей в Доме для престарелых в Ла Мюре. Недавно приезжал мэр городка, старый коммунист и друг Жюльенов. Попросил:

– Придумайте что-нибудь, чтобы поднять дух у старых людей в доме. Они этого достойны – славные рабочие люди, трудившиеся всю жизнь. Конечно, с непривычки им очепь там скучно.

Патош и Мать вызвали Клоди и Брижит, представили их мэру:

Вот эти две – наши доверенные. Мы им поручим организовать концерт для ваших ветеранов. Они и здесь, в Мулен Вьё, часто ходят в деревню к местным старикам, помогают им в хозяйстве, а заодно и развлекают: поют им или читают газеты, а иногда даже рассказывают что-ни-будь. Клоди и Брижит очень это умеют.

Конечно, мэр обрадовался. Решили ехать в Дом престарелых в ближайшую субботу.

И вот они вернулись к себе в республику, Клоди, Брижит и десять мальчиков и девочек, участвовавших в концерте. Перед глазами ребят еще стояли оживленные, с блестящими глазами лица людей из Дома престарелых. Как им были рады! Как аплодировали, с каким жаром требовали повторения чуть не каждой песни, как расспрашивали о жизни в республике, об учении, о Матери и Па-тоше! И, конечно, ребятам было приятно: все с таким уважением и любовью говорили о Жюльенах: «Это такие люди... такие люди... Вам, ребята, повезло, что вы к ним попали».

Топоча, как молодые лошадки, они побежали по расчищенному у дома куску асфальта в столовую ужинать. Брижит, влетевшая в столовую первая, обернулась, радостно объявила:

– Приехал Пьер Тоди! Наверное, он на все воскресенье. Сидит за нашим столом.

В самом деле, за столом, где обычно ужинали Брижит, Клоди и Дидье, сейчас сидел вполоборота кто-то четвертый. Клоди увидела массивную фигуру борца, подстриженный затылок и завитки русых волос. Но когда она подошла ближе и новый пришелец обернулся, девочка невольно отступила.

На нее смотрело исполосованное шрамами лицо с перебитым носом, искривленным ртом и широкой красной полосой, идущей от лба к подбородку.

– Что это? Кто? – пробормотала Клоди, не в силах отвести глаз от этого страшного лица.

– Я тебе потом... потом все скажу,– шепотом бросила Брижит. Она заторопилась к столу, заговорила с приветливой улыбкой: – А мы тебя ждали, Пьер! Мать сказала нам, что ты ей звонил и обещал приехать. Ты еще незнаком с нашей новенькой? Она приехала из Парижа недавно. Пьер, Клоди,– представила она их друг другу.– Будьте знакомы, друзья.

Однако юноша, видимо, заметил впечатление, которое произвело на Клоди его лицо. Он пожал протянутую ему руку, но тут же потупился и снова отвернулся, пытаясь укрыться от взгляда новенькой. Брижит изо всех сил старалась смягчить положение – она принялась весело болтать, расспрашивать Пьера о весенней велосипедной гонке, в которой он должен участвовать, и то и дело поворачивалась к Клоди, объясняя:

– Пьер отличный велосипедист. Он тренируется у самого Мило.

Но разговор все не клеился. И только когда пришедший Дидье спросил Пьера: «А что-нибудь новенькое привез? Стихи или песни?» – Пьер поднял голову, и Клоди увидела огромные глаза, которые, казалось, освещали и заполняли все его лицо и заставляли забыть о его уродстве.

– Две песни новые были, да я отослал их Жаклин Мерак, как обычно,– сказал он с явным провансальским выговором.

Девочка задержала дыхание:

– Так это вы сложили песню «В двадцать лет мы легко забываем печали»? Вы? И другие песни Жаклин тоже вы?

Пьер кивнул:

– Я. А вы их слышали? Где? Когда?

– Я слышала в доме у Жаклин,– с готовностью отвечала девочка.– Мы же с ней друзья. Я даже у нее жила некоторое время...

И тут она прикусила язык: этот юноша, как все они здесь в республике, конечно, знает из газет историю похищения ребенка, историю самой «похитительницы»...

Теперь она уже боялась взглянуть на Пьера. И вдруг услышала его спокойный голос:

– И как вам показались мои песни?

– Очень, очень понравились! – горячо сказала она, все еще не смея взглянуть на него.– Да и на концертах их принимают с восторгом... Жаклин стала настоящим «идолом». Она теперь в Советском Союзе.

– Расскажите о ней,– попросил Пьер.– Я ведь никогда ее не видел. Она иногда звонит в автомобильную мастерскую в Ла Мюр, где я работаю, и просит что-нибудь переделать в песне, если ей не подходит какое-то слово. Или просит что-нибудь новенькое и дает мне тему. Так расскажете?

– Слушайте, ребята, что это за глупости: почему вы говорите друг другу «вы»? – вмешалась очень довольная Брижит.– Ведь здесь все свои и все должны быть на «ты».

– Ты не возражаешь, Клоди? – спросил Пьер, и девочка увидела просящее выражение его глаз.

– Ты просто смешной, Пьер,– сказала она вместо ответа.– О чем спрашиваешь? Брижит права: мы все здесь свои, друзья.

В тот вечер они долго стояли одни на снежной дороге, почти у самого дома и все не могли распрощаться. Луна еще пряталась за горами, и вся долина стояла облитая мутно-голубым далеким светом. Где-то ухало, слышались будто отдаленные залпы.

Глухие и сильные удары точно сотрясали горы.

– Что это? – прислушалась Клоди.

– Лавины,—сказал Пьер.– Сколько людей они уже погребли здесь, в горах.

– И ничего нельзя с ними поделать? Взорвать, например, если они опасны?

– Можно, но на это нужны деньги. А кто их даст?

Уж не думаешь ли ты, что наше начальство будет заботиться о безопасности людей?

Клоди замолчала, о чем-то раздумывая. Потом спросила:

– А ты когда-нибудь видел лавину близко?

Пьер усмехнулся:

– Если бы видел близко, не разговаривал бы сейчас здесь, с тобой.

Она съежилась, повела плечами:

– Это действительно так опасно?

– Я же тебе сказал: в прошлом году в районе Лотарэ завалило пятерых. Раскопали только через неделю. Все молодые, как мы.

– Они остались живы?

Пьер махнул рукой:

– Какое! Ведь на них лежало, наверное, несколько десятков, а то и сотен тонн снега. Все газеты тогда писали об этой катастрофе. Неужто не читала?

– Все газеты? – мрачно повторила Клоди.– В прошлом году мне было не до газет. У меня было достаточно и собственных катастроф.

У Пьера сделалось виноватое выражение лица.

– Извини,– сказал он смущенно, – я не хотел...

– Ничего. Я уже привыкла.– Клоди смотрела упрямо перед собой.

– Тем более, – не сдавался Пьер.– Ведь я все о тебе знаю.

– Что – все?

– Все,– повторил он.– Мне все известно. И ребята рассказали, и газеты я читал, и Рири сюда присылал подробные отчеты.

– Ты знаешь и Рири? – удивилась Клоди, и холодок пополз у нее по спине.

Она хотела было еще что-то спросить у Пьера, но над ними распахнулось окно, и голос Боболь прокричал:

– Клоди, где ты? Тебя требует Шанталь. Иди скорей!

– Я должна идти,—торопливо бросила Клоди.—Меня зовет моя дочка.

– Что? Дочка? – Клоди увидела, как еще шире открылись глаза Пьера.

– А говорил, что все обо мне знаешь,– поддразнила его Клоди.– Выходит, не все...

– Значит, узнаю. Так до завтра? – пробормотал Пьер.

– До завтра.

В спальне девочек Брижит уже заснула, а Шанталь в постели капризничала:

– Где моя мама Клоди? Почему она не пришла рассказать мне сказку на ночь?

Клоди, с нетерпением поглядывая на безмятежно сопящую Брижит, начала рассказывать...

– Жила-была на свете Красная шапочка...

– Другую! Давай другую! Это я уже много раз слышала...– захныкала Шанталь.

– Ну, тогда о мальчике с пальчик...

– Не хочу! – уже начинала плакать Шанталь.– Ты мне уже рассказывала! Хочу новую сказку!..

Клоди быстро перебирала в уме все сказки, которые она знала. Что же, в самом деле, рассказать неугомонной дочке? Ага, вот, кажется, «Принцессу на горошине» она еще не знает...

Под сказку о требовательной принцессе Шанталь наконец-то заснула. Клоди принялась безжалостно расталкивать Брижит – слишком важно было для нее то, что она хотела узнать. И как можно скорее.

– Что тебе? Что? – Разбуженная девочка никак не могла взять в толк, чего хочет от нее Клоди.

– Я спрашиваю, что с Пьером? Отчего у него такое страшное лицо? Что он, неудачливый боксер на ринге или разбойник с большой дороги?

– Оставь свои шутки при себе,– нахмурилась окончательно проснувшаяся Брижит. (Они говорили шепотом. Все кругом уже давно спали.) – Пьер чудесный парень, но судьба у него самая несчастная. Мать умерла, родив его, а отцу-пьянице он был совершенно ни к чему. И вот однажды отец вернулся домой после пьянки, совершенно ничего не соображая. Это было, когда Пьеру исполнилось пять лет. И этот пьяный изверг, придравшись к чему-то, стал избивать сына. Бросил его на пол, начал топтать сапогами лицо, раздавил ему нос и губы, чем-то тяжелым нанес раны. Ты их видела зажившими и можешь вообразить, что это было! Прибежали соседи, отняли мальчика, по суду лишили отца родительских прав, даже посадили в тюрьму на какое-то время, да что толку? Дело-то было уже сделано, мальчик изуродован на всю жизнь.– Брижит развела руками и вздохнула.– А парень он замечательный, талантливый, добрый, всегда готов всем услужить. Мама и Патош души в нем не чают.

– Что же теперь делать? – растерянно произнесла Клоди.

– Все будет в порядке. Можешь не беспокоиться.– Брижит теперь улыбалась.– Пьер прошел воспитание в республике, окончил школу и теперь работает механиком в автомобильной мастерской в Ла Мюре. В рождественские каникулы Мать и Патош решили отправить его в клинику, где их друг, один известный профессор, делает пластические операции – исправляет людям лица. Он уже видел Пьера и сказал, что сделает из него красивого парня с нормальным, привлекательным лицом... Ты знаешь, как дорого стоят у нас такие операции? Люди платят целые состояния, чтобы избавиться от родимого пятна или исправить уродливый нос. Но наши Жюльены идут на все и ничего не жалеют, никаких денег. Они считают, что Пьер заслуживает любых жертв...

Брижит сказала это с немыслимой гордостью за своих названых родителей.

Клоди слушала историю Пьера и видела перед собой его огромные, в пол-лица, глаза. В этот вечер девочка впервые позабыла вычеркнуть из календарика еще один прошедший день.

33. ЗАПИСКИ СТАРОГО СТАРОЖИЛА

Передо мной был Московский Кремль, известный по тысячам изображений. Очевидно, Жаклин и Сими не пожалели денег и прислали очень хороший цветной офорт. Обе они пишут, захлебываясь, о своих впечатлениях. И публика в Советском Союзе вдумчивая и все понимает, и задарили Жаклин на концертах: такие же «фаны», как у нас, вскакивают на сцену, кричат, вешают на шею Жаклин медальоны, амулеты, какие-то кулоны на счастье в знак благодарности. Особым успехом пользуется песня молодого автора из Мулен Вьё «В двадцать лет мы легко забываем печали». Жаклин выступает по радио, по телевидению, в студии записывают ее на пластинку – словом, полный успех.

Жаклин довольна еще и тем, что Сими стала много спокойнее, уже не твердит, что Ги виноват только тем, что хотел создать ей «королевскую жизнь», регулярно пишет в тюрьму, но явно не тоскует, не плачет ночами и всерьез занимается своими обязанностями компаньонки, антрепренера и парикмахера Жаклин. После Советского Союза их пригласили на гастроли в Японию. Вот повезло Сими – повидает мир, а не было бы всей этой истории с Круабо-нами и преступления Ги, оставаться бы ей весь свой век маленькой парикмахершей у Мишлин... И все-таки, все-таки не знаю, что бы предпочла она сама...

Своими описаниями советских городов Жаклин разбудила во мне «путевую лихорадку», как говорят. Я уже подумываю о том, чтобы тронуться с места. Был я в Америках, Северной и Южной, был в Сомали, Тунисе, Марокко, путешествовал по всей Европе,, а на родине моей Лианы побывать не удосужился. А надо бы... Но я дал слово Жюльенам приехать к ним, в Мулен Вьё, на рождественские каникулы, тем более что мне самому любопытно посмотреть, как там, в республике, прижилась и существует наша рыженькая подопечная. Надя Вольпа тоже не дает мне покоя: «Узнай да узнай, как она, как ее успехи, что думают о ней старые Жюльены. Ты понимаешь, конечно, что и мы с тобой несем за нее ответственность».

Я специально писал старикам. Узнал, что учится Клоди отлично, возится, как всегда, с малышами, ребята с ней сдружились – словом, все как будто идет хорошо, но хотелось бы посмотреть самому. Тем более, что Анри уже давно меня подбивает на эту поездку. Впрочем, в последнее время он не так часто говорит о каникулах и даже, я заметил, избегает разговоров о Мулен Вьё. Зато задает вопросы, которые иногда ставят меня в тупик. Например, можно ли влюбиться в урода или в инвалида и знаю ли я роман, где действовали бы изуродованные войной или случайностью люди и которых, несмотря на уродство, преданно любили бы девушки. Я припоминал, припоминал – ничего не вспомнил, и он ушел, очень недовольный. А вчера снова забежал хмурый и неразговорчивый.

– Я к вам, дядя Андре, на минутку. За книгами.

– За какими книгами?

Он забормотал что-то о классном задании, о греческих мифах, о рыцарских романах – словом, что-то невразумительное. Потом, густо краснея, спросил:

– Не дадите ли вы мне что-нибудь о... любви.

Вот те на! Я дал ему «Манон Леско».

– Одна из самых знаменитых книг о верности н любви. Ее непременно нужно прочитать каждому.

Он повертел «Манон» в руках, полистал несколько страниц, потом со вздохом протянул ее обратно:

– Это уж чересчур классика. И далеко от нас, от наших времен. Теперь все по-другому... Мне бы что-нибудь посовременнее.

– Тогда могу дать «Климаты» Моруа.

Но и эту книгу он не захотел взять. Я рассердился:

– Ты, верно, сам не знаешь, чего хочешь! Нельзя быть таким привередой! – но встретил такой несчастный и сумрачный взгляд, что тут же перестал ворчать. Что происходит с мальчиком?..– Ты получаешь что-нибудь из Мулен Вьё? – отважился я спросить.

Он хмуро кивнул.

– Получил записочку от Клоди, вашей «крестницы». Так, ерунда какая-то... Про всякие там встречи, разговоры. Ей, видно, так хорошо, что о Париже она и думать забыла! Веселится вовсю!

Он хмыкнул презрительно. Но что-то более серьезное почудилось мне в его словах.

34. ДИДЬЕ ПЕРЕД СОВЕТОМ СТАРЕЙШИН

– Ну, что будем делать, ребята?

Брижит оглядела старейшин. Лица мальчиков и девочек в это утро были замкнуты, и вообще стояла необычная тишина. Заседание совета происходило сейчас же после первого завтрака в столовой, где дежурные уже успели убрать тарелки и вытереть мокрыми губками клеенки на столах. В окно была видна деревенская улица, по которой на красном высоком тракторе катил хлебнувший с утра Финэ.

Снег толстыми подушками лежал на крышах и каменных изгородях. Изредка проглядывало солнце, и тогда легкомысленные солнечные зайчики начинали бегать по столовой, не зная, что тут происходит. Напротив в доме была открыта форточка, которая от ветра то распахивалась, то прикрывалась.

Дидье, растрепанный, несчастно-сутулый, прятал заплаканные глаза и старался смотреть только на этих зайчиков. На ребят он смотреть избегал – они казались ему беспощадными. Ведь и он и все остальные слышали, что сказала Мать:

– Я поручаю это вам. Как совет решит, так и будет.

Хуже некуда! Дидье был уверен: от ребят не жди пощады. Такого ЧП не было, кажется, с самого основания республики.

– Пускай расскажет, как все было. С самого начала,– сказал Пьер.—Мы должны его выслушать. (Пьер тоже был здесь – специально приехал, вызванный Жюльенами, как непременный член совета.)

– Понял, Дидье? Совет хочет знать всю правду, – повторила Брижит, как будто переводя иностранцу.

В глазах Дидье мелькнуло злое выражение.

– Что я, один, что ли, здесь такой? – заговорил он вызывающе.—Есть и похуже меня. Есть такие, по которым тюрьма плачет. Вот, полюбуйтесь на нее, на вашу любимицу парижанку! Сидит здесь и судит, видите ли, меня... Меня, который ничего не украл, ничего не сделал такого, детей не похищал, в газетах обо мне тоже не писали. Ее небось вы не заставляли выкладывать перед всеми, как она эту девчонку в Париже украла... А ко мне привязались...– Дидье начал всхлипывать.

Брижит возмутилась:

– Вот ты какой, оказывается! Вместо того чтобы повиниться, других припутываешь! Хорош мальчик! Да ты знаешь, Клоди отвечала перед настоящий судом, и не нам ее снова судить. К тому же это не она была виновата. А с тобой другой разговор...

– Я знаю, вы рады меня сожрать! – выкрикнул сквозь слёзы Дидье.– А я... а мне...

Клоди встала со своего стула, побледнев.

– Я могу рассказать ребятам, что было со мной в Париже,– сказала она с видимым усилием.– Если Дидье считает...

Вскочил Пьер. От волнения его шрамы покраснели и стали еще страшнее.

– Ничего он не считает!—выкрикнул он.– Дидье просто тянет резину вместо того, чтобы честно все рассказать. А про Клоди мы и так всё знаем. Читали газеты, давно всё переварили. И ты, Дидье, не виляй, выкладывай, а то мы все равно до всего сами докопаемся... Слышишь?

Дидье упрямо молчал. Остальные молча переглядывались.

– Пьер, расскажи ты, как было дело Ты же все знаешь,– предложила Брижит.

– Да, да, Пьер, рассказывай,– подхватили ребята.

– Видно, придется, если Дидье не желает,– кивнул Пьер.– Давайте с самого начала.

Он повел подбородком, шеей, словно ему стало душно. Всем было понятно, что рассказывать ему сильно не хочется, как и вообще не хочется заниматься этим судилищем.

– Значит, вот. Вы все знаете, как мама и Патош устроили Дидье работать по четвергам в пекарню Лувене в Ла Мюре, чтоб Дидье мог заработать на обучение своей сестренке. Там же, в пекарне, работал еще один парень, немного старше Дидье, и, конечно, Дидье смотрел ему в рот и слушал во все уши то, что пел этот парень. А пел он такую песню: ему, мол, надоело гнуть спину за гроши в этой проклятой жаркой пекарне. Есть, мол, на свете лихие ребята – живут вольно, развлекаются как хотят, нигде не работают, а денег у них завались. Конечно, наш Дидье прямо одурел А тот парень все подбавляет жару. Однажды говорит: «Я знаю тут неподалеку в новом доме одну квартирку на первом этаже. С улицы все видать. Живут одинокие старики, дома их почти никогда не бывает, а, слышно, денег куры не клюют. Вот бы наведаться в эту квартирку».

Дидье наш не говорит ни «да», ни «нет». Парень, конечно, понимает, что перед ним лопух, самый подходящий овощ. Словом, тут же предложил Дидье войти в долю: разузнать, когда именно владельцев не будет, забраться туда вдвоем и очистить квартиру.

– И Дидье вот так, просто, согласился? – послышался чей-то вопрос.

– Вот так, просто, и согласился, – кивнул Пьер.

– Нет, нет, неправда, это он меня заставил! Это Жак подбил меня, силком заставил лезть в окно! – закричал что есть силы Дидье.

Брижит замахала руками:

– Будешь потом объяснять. Тебе слова не давали.

– И вот, в четверг, когда Дидье должен был приехать сюда, в республику, он решил заняться этим дельцем,– продолжал Пьер.—Жак сказал, что он уже все разузнал, что квартира пуста, прихватил мешок для ценных вещей, и, когда городок утих и стало темно, два молодца оказались у дома. Жак, как специалист, мигом выставил стекло в окне, велел Дидье лезть, а сам остался на стрёме...– Пьер остановился.– Остальное пусть доскажет Дидье,– добавил он вдруг.

Дидье переступил с ноги на ногу, посмотрел кругом затравленным взглядом.

– Чего тут досказывать? – буркнул он.– Вы же сами знаете: в комнате загорелся свет и я увидел Патоша. Он сказал: «А, Дидье? Почему ты еще не в республике? И вообще, что ты здесь делаешь?» Вот что он сказал... А я... я стоял перед ним...

Удержаться от смеха было невозможно. Старейшины ясно представили себе всю картину. Дидье еще ниже опустил голову.

Ему-то было не до смеха.

– Я доскажу,– снова поднялся Пьер.– Как раз мама и Патош поехали в Ла Мюр посоветоваться с врачом, потому что у мамы головокружения. Было уже темно возвращаться на машине по горным дорогам, и врач сказал, что лучше им переночевать у него дома. Ночью Патош, который еще не успел уснуть, услышал, что кто-то царапается в стекло и вышел посмотреть. Вот, в общем, и все.

Наступило молчание. Старейшины смотрели на Дидье.

– Ну, что вы на меня все выпялились? – взорвался он вдруг.– Что вы от меня хотите? Чего ждете? Надевайте наручники, если вы так решили!

– Помолчи-ка, парень,—хладнокровно вымолвила Брижит.– Кто хочет высказаться?

– Пускай забирает свои вещи и катится вон из республики! – раздался крик.

– Никаких наручников! Просто дать ему под зад, и пусть уходит!

– Нам такие не нужны!

Голоса всё повышались.

Но вот снова поднялась Клоди, и понемногу даже самые горластые замолчали.

– Можно, я скажу? – начала Клоди. Она оглянулась на Пьера, встретила его ободряющий взгляд и продолжала: – Я все знаю по себе. Знаю, каково сейчас Дидье – лучше никому этого не знать. Вот я и думаю – всегда легче сказать «нет», чем «да». За «нет» никто не отвечает. За«да» – тот, кто его сказал, должен непременно отвечать В Париже меня было легче всего отправить в исправительную колонию – там надо мной не надо было стоять и следить, кем я стану. Но приехали наши Жюльены, и взяли меня сюда, и послали меня учиться, и поручили мне воспитывать Шанталь, и я теперь каждую минуту должна думать о моих словах и поступках, потому что Шанталь – маленькая обезьянка и все у меня перенимает. И вот я думаю: опять-таки проще всего выгнать из республики Дидье, дать ему пинка в зад, как сказал здесь кто-то.– Клоди вздохнула, переводя дух.– Я не знаю, что решат старейшины, но, мне кажется, нужно Дидье помочь. Нужно, чтоб он оставался в республике и чтоб никто из нас никогда не вспоминал об этом четверге. Как будто его никогда не было. И сам Дидье тоже должен о нем забыть. Вот. У меня все.

Клоди замолчала, нервно теребя рукава своего вязаного свитера. Лицо ее горело: никогда еще не приходилось ей говорить так много, а главное – решать чью-то судьбу. А что решалась судьба Дидье – понимали все ребята.

– Я – «за»,– первый громко сказал Пьер и поднял руку.– Клоди права, надо оставить Дидье здесь и навсегда это дело забыть. Дать слово и себе и другим – не вспоминать никогда.

– Не вспоминать никогда,– как эхо, отозвалось в комнате.

Множество рук, тонких и толстых, красных, испачканных чернилами, землей, красками, и нервных, хорошо отмытых, поднялось в ответ.

Дидье обвел всех глазами и вдруг заревел бурно, оглушительно, как маленький.

– Я... я больше не буду-у...– услышали старейшины старое, как мир, обещание.

35. НА ТАНЦАХ

Снаружи был дождь, в лаково-черных мостовых отражались, дробились огни реклам, фары автомобилей, красные огонечки стоп-сигналов. Чешуйчатым разноцветным куполом нависали над улицей прозрачные пластмассовые зонты. А здесь теплый туманчик плыл по залу, смазывая все краски, сглаживая линии, дымки сигарет, кофейные пары, поднятую ногами танцоров пыль. Танцоры отплясывали, не щадя себя, и шейк, и твист, и собственные талантливейшие импровизации – смесь ритуальных плясок торжествующих людоедов с партерной гимнастикой. Особенно отличалась одна пара – высокий, с маленькой головкой парень, похожий на жирафа в рубашке жирафьей расцветки и его партнерша – худенькая, как мальчик, продавщица из магазина Монопри, которую здесь все знали и звали просто Люсьенн. К величайшему восторгу присутствующих, они во время танца несколько раз сделали кульбит в самом цент.ре зала.

Те, кто пришел на этот праздник, организованный рабочим молодежным журналом, чувствовали себя свободно и просто. Папаша Люссо отгородил небольшую стойку у окна, наготовил бутербродов, пива, кофе. Три музыканта – пианист, аккордеонист и ударник – были тоже свои парни и самозабвенно отбивали такт своими инструментами, все поддавая и поддавая жару танцорам. Здесь не нужно было церемонно подходить к даме и, кланяясь, приглашать ее на танец. Достаточно было крикнуть издали: «Люсьенн, давай потопчемся немного» – или просто сделать знак, означающий: «Пойдем попляшем». Девушки тоже не отставали от парней и, не чинясь, выбирали себе партнеров по вкусу. Рири, пришедшему вместе со своей «стаей», пришлось всерьез отбивать такие атаки: его рост, плечи, а главное, уверенный и небрежный вид ввели девчонок в заблуждение – те, кто не знал его, думали, что это взрослый, самостоятельный парень. К тому же и манеры у него были, пожалуй, не такие развязные, и это нравилось. Каждой, кто его приглашал, он говорил извиняющимся тоном:

– Простите, мадемуазель, но я не танцую.

– Не умеешь, что ли? Так я научу,– не сдавалась приглашающая.

– Простите, мне нездоровится...

– Вот еще воображала...—недовольно бормотала девушка и уходила искать другого партнера.

Рири скучливо провожал ее глазами: хорошенькая и как будто неглупая, но до чего же ему сейчас безразличны и эти красотки и танцы!

Он был смутен, зол, взбудоражен. Только что в соседнем помещении, служившем обычно раздевалкой спортсменам, проходило собрание фабричной ячейки. Люди выкладывали все, что наболело: придирки администрации и охранников, которые следят, чтоб никто не «болтался» по цехам, не переговаривался с товарищами, не распространял заводскую многотиражку, не собирал деньги на «Народную помощь» – словом, чтоб пикто и не помышлял поднять голос против хозяев.

И Камилл Дилон, слесаренок, которого Рири знал по Бельвиллю еще с детства, схватил Вожака за рукав:

– Посмотри, что я получил...

– Да знаю я, отлично знаю,—вырывался Вожак.

– Нет, ты все-таки посмотри...– не отставал Камилл.

Из нагрудного кармана куртки он вынул сложенный вдвое картонный прямоугольник. На первой странице – синяя карта Франции с серпом и молотом вверху. На второй – имя владельца, Камилла Дилона, и название заводской ячейки. На третьей – клетки для отметок о внесенных взносах. Партийный билет французского коммуниста!

Вожак покраснел:

– У моих бабки и деда знаешь сколько таких билетов...[3] десятка три с лишним, наверное. Ведь они старые коммунисты. И хранят их год от года, как самые большие ордена...

Камилл кивнул:

– Я тоже буду хранить. Это, знаешь, такое дело... такое дело...—Он не находил слов. Хлопнул Рири но плечу: – А ты что ж?

Рири покраснел еще гуще.

– Мои старики считают, что я должен учиться, много учиться. Что я, как они говорят, еще не «созрел»,– пробормотал он не очень-то разборчиво.

– Что ж, наверное, они правы, твои старики,– как-то слишком быстро согласился Камилл.– Я тоже буду учиться, мне уже сказали, что помогут. Но я и сейчас, неученый, могу все-таки пригодиться. А, как ты думаешь? – Он вопросительно смотрел на товарища.

– Ну конечно. Разумеется, ты будешь нужен и сейчас,– поспешил его успокоить Рири. А сам отводил глаза, чтоб Камилл не заметил в них горькой зависти, разочарования, печали...

Он не мог больше оставаться в этом тесном помещении и выскочил в зал, туда, где танцевали. И почти тотчас же к нему подбежал Саид:

– Вот ты где, Вожак, а я тебя ищу. Сегодня у нас была срочная работенка, я опоздал. Зашел за тобой, а тебя уже нет. Зато принес кое-что – мне Желтая Коза дала для тебя.– И Саид протянул Рири длинный голубоватый конверт с изображением танцующей на льду девочки.

Конверт как будто обжег руку Рири, и он поспешно спрятал его в карман. Нет, он не мог читать письмо здесь, в этом зале, где со всех сторон смотрели чужие глаза.

– Пойду подышу свежим воздухом, а то здесь душновато,—бросил он Саиду.

Тот рванулся было за ним, но вовремя поймал взгляд Рири и остался в зале. А Рири вышел прямо в дождь и черноту улицы, поднял воротник куртки и минуту стоял у дверей, выглядывая, где бы ему пристроиться: чтоб был свет и хоть какой-нибудь навес, оберегающий от косых дождевых струй. Правда, в нескольких шагах был ресторанчик папаши Асламазяна, но там, Рири знал, его встретят любопытные глаза толстухи Дианы, а ему этого не хотелось.

«Ага, вот, кажется, подходящее местечко»,– пробормотал он про себя.

Это была хорошо освещенная витрина скорняка Бер-манта – отца Филиппа. Широкий козырек нависал над витриной, и под ним был виден кусок сухого тротуара. Перепрыгивая через лужи, Рири добрался до этого островка, торопливо надорвал конверт. Округлый, как будто старательный детский почерк, а вместе с тем рассеянность, небрежность, пропущенные буквы, недописанные слова. Но Рири все это было безразлично – он читал жадно, ничего не видя и не слыша вокруг.

«Здравствуй, Рири! Пишу тебе ночью, в постели– взяла фонарик, который ты мне подарил, сделала над головой палатку из одеяла и пишу на учебнике английского. Если меня сейчас поймает Боболь или кто-нибудь из старших девчонок, мне влетит – ужас! Но что делать, если днем нет ни минутки свободной. Между прочим, я так хочу спать, что вот-вот засну, и тогда ты этого письма не получишь. А надо, чтоб ты знал, что у нас делается.

В Ла Мюре бастует «Рапид» – все рабочие завода. Завод стоит, хозяева пока не идут на уступки, и рабочие тоже стоят на своем. Наверное, Анриетт и Патош сказали знакомым рабочим, что они их поддержат, и вот уже третий день заводские привозят нам своих ребятишек. Мы тоже ввязались в это дело, и теперь все старшие взяли на себя приезжих ребят. У меня в группе двенадцать ребятишек. Ну-ка посчитай, сколько мне надо за утро проверить зубов, если у каждого их по тридцать два, сколько заплести косичек, сколько ног обуть, сколько шей вымыть. . Сосчитал? Хорошо еще, что у меня три помощника: Пьер, моя дочка Шанталь и Казак. Пьера ты, конечно, знаешь – это тот изувеченный отцом парень, который приезжает в республику на конец недели. Он очень хороший, все умеет делать, и Анриетт с Па-тошем на него полагаются как на каменную стену. Так и говорят, если что не ладится: «Подождем Пьера, Пьер это сделает». Жальтолько, что на днях он ложится в клинику, то есть не жаль, это я, сонная, глупости говорю, и все-таки жаль, что главного помощника не будет. Шанталь тоже не понарошку помогает, а всерьез, как большая: кормит самых маленьких, играет с ними, пересказывает им мои сказки – просто молодчина. А Казан, представь, ведет себя как настоящая пастушеская собака: когда мы идем в поход или на прогулку в горы, он следит, чтобы кто-нибудь из маленьких не отбился, не отошел в сторону, лает, толкает малыша обратно ко мне. Все здесь его любят, а маленькие, когда плачут, непременно требуют: «Пускай придет Казак! Хочу Казака!»