Текст книги "Книжная лавка близ площади Этуаль. Сироты квартала Бельвилль"
Автор книги: Н. Кальма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 31 страниц)
Все чаще им встречались скалы и неровные площадки, усыпанные гранитными обломками причудливой формы. В сумерках впереди чудилась то огромна» птица на холме, то человеческий профиль.
Вскоре они очутились среди сплошного нагромождения скал, камней и чудом уцепившихся за камни колючих кустарников. Изредка попадалась небольшая расчищенная полянка. На одной из таких полянок – горных лысин – папаша Рошан остановил Мими и легко спрыгнул с тележки.
– Приехали! – провозгласил он – Ну-ка, мальчики, попробуйте найти пещеру сами. Называется она «Замок Феи Снов». Она здесь, в этом вот районе.– Он очертил в воздухе своей трубочкой большой круг.– Вы поищите, а я пока распрягу Мими.
Марсель и Даня, уже давно живущие среди природы, не сомневались, что легко найдут «Замок Феи Снов». Но прошло десять минут... двадцать... полчаса, а они всё еще кружили по одному месту, всё продирались сквозь колючки держидерева, перепрыгивали через огромные валуны, карабкались на скалы – пещеры не было и в помине. Наконец, остановились, перевели дух: где же все-таки пещера?..
– Ну, сдаетесь? – закричал им издали старик.
Он уже давно распряг свою ленивую конягу и пустил ее пастись среди полянки, а сам сидел на пеньке и покуривал трубочку.
– Сдаемся! Сдаемся! – закричал Марсель.– Не знаю, как вы, друзья, а я умираю с голоду и мечтаю залезть в этот ваш «Замок Феи», чтоб соснуть.
– Если сдаетесь, идите сюда и смотрите,—сказал папаша Рошан.
Он поднялся, подошел к зарослям держидерева на краю поляны и раздвинул два куста, росшие у самой выступающей скалы. Открылась темная широкая щель, в которую легко мог пролезть даже тучный человек.
Внутри «Замка» было просторно, сухо и приятно пахло сухим листом. Большая охапка этого листа лежала у входа рядом с вязанкой хвороста.
– Ага, и постели приготовлены, и топливо есть! Запасливые ребята, знают, что им еще понадобится «Замок Феи»! – заметил старик.
– Кому он может понадобиться? – наивно спросил Даня.
– Как – кому? Маки, разумеется. Они же зимовали в пещерах. В здешних местах среди скал много тайников. Некоторые так хорошо запрятаны, что, если не знать, никто не отыщет.
И, продолжая рассказывать о таинственных местных пещерах, в которых, по преданиям, водятся феи и духк, папаша Рошан ловко и быстро сложил из сухих листьев три пышных тюфяка. Потом с сомнением поглядел на хворост.
– Стоило бы, конечно, развести огонек, подогреть уту ку, которую дала мне в дорогу дочка моя Мари, да опасаюсь: как бы не явились на огонек незваные гости.
– Конечно, не надо, не надо никакого огонька, папаша Рошан, – поспешил сказать Марсель.– Мы с вашей уткой прекрасно справимся и так... если... если, конечно, вы собирались нас угостить ею,– прибавил он смутившись.
Папаша Рошан засмеялся, увидев его покрасневшее лицо.
– У нас по-здешнему говорят: «Утка, мол, глупая птица – на двоих мало, а на одного стыдно». Значит, будем делить ее на троих.– И он отправился вынимать из тележки свое угощение.
Кроме утки, в тележке нашлись круглый пшеничный хлеб, большая, оплетенная соломой бутыль легкого вина и кусок масла, которого партизаны давненько-таки не пробовали. А у Дани и Марселя были с собой сухие галеты, сыр и немного чернослива. Все это, сложенное вместе, составило такой превосходный ужин, что, по словам Марселя, который до войны ездил с родителями в Париж, даже в самом дорогом ресторане «Максим» им не подали бы ничего вкуснее.
Они сидели на теплых, нагретых солнцем камнях у входа в пещеру. Темный купол неба над головой, сияние тихих звезд... Чуть слышно попискивали, устраиваясь на ночь, птицы, начинали петь первые цикады, и под ногами шелестели невидимые насекомые. Несуществующей, далекой казалась в эту ночь война, и, кладя рядом со своим лиственным тюфяком пистолет, Даня невольно подумал, что здесь, в пещере, это самая диковинная и какая-то на редкость неуместная вещь. «Замок Феи Снов»... «Феи Снов»...» —думал он, засыпая.
Он уснул мгновенно и так же мгновенно проснулся от глухих далеких ударов. Что это – гром, обвалы в горах? Он приподнялся: в щели чуть серело цебо – был самый ранний час рассвета, солнце еще пряталось за горами. В пещере было темно, и Даня не сразу заметил, что Марсель и папаша Рошан тоже не спят – сидят на своих лиственных постелях и чутко прислушиваются.
В горах то грохотало, то неравномерно хлопало, точно Сказочный гигант пастух пробовал такой же гигантский кнут.
– Гроза? – ни к кому не обращаясь, спросил Марсель.– Если гроза, то далеко отсюда. Сюда она не скоро И)ридет.
Старик повернулся, и листья под ним зашуршали.
– Ошибся, дружок, не гроза это,– Папаша Рошан говорил точно сквозь зубы, и Даня увидел в темноте пещеры красный огонь его трубки.– Это взрывы, стрельба. Я старый солдат, меня не обманешь. Кидают гранаты, толовые шашки. Стреляют. А кто стреляет и в кого, сказать нетрудно.
– Маки? – бросил Даня.
– Да. Видно, пока я гулял на свадьбе, наши ребята схлестнулись с бошами.
Папаша Рошан проворно выбрался из пещеры. За ним последовали оба партизана. Чуть розовело над горами небо там, где должно было появиться солнце, а кругом все было затянуто молочным туманом, и с травы свисали крупные капли росы. Теперь сквозь взрывы уже ясно слышалось татаканье пулемета и ружейная пальба.
Старик привел Мими и начал поспешно запрягать ее в тележку. Он был мрачен и старался не смотреть на обоих юношей. Даня и Марсель тоже молча помогали ему. Когда лошадь была впряжена, папаша Рошан поманил к себе партизан.
– Вот что, ребята, если вы уж непременно решили добраться до здешних ваших дружков, придется вам дальше топать на своих на двоих. Они, конечно, там, где сейчас вся эта заваруха, в горах. Только я лично советовал бы вам переждать здесь, в пещере, или, скажем, у меня на чердаке. А мне надо поспешить к моей старухе, ведь я оставил ее на соседку, она у меня совсем беспомощная... Так что решайте, ребята, пока я еще не уехал.
Марсель и Даня переглянулись.
– Спасибо, папаша Рошан, мы решили идти,– сказал Даня.
– Ну, как знаете, как знаете, ребята,—забормотал старик.– Может, это и правильно. Я в ваши годы тоже, наверно, побежал бы туда, где бьются мои товарищи, а теперь... Так помните: в случае чего, на ферме папаши Ро-шана всегда найдется для вас угол и кусок хлеба с маслом.
– Спасибо, папаша Рошан, – сказал и Марсель.
Мими уже тронулась резвой рысцой – почуяла, чтоблизко дом, да и тележка стала намного легче.
13. КОМАНДИР ЛЕМЕТР
Два партизана снова одни среди гор Нет, впрочем, не одни, потому что горы кругом живут, горы говорят голосами автоматов, пулеметов и гранат, горы откликаются многоголосым эхом, они плотно, густо заселены р этот туманный рассветный час. Молочные реки тумана наполнили все выемки и впадины, растеклись по оврагам и долинам, залили скалы и каменистые холмы. В этой белой реке нетрудно заблудиться,—утонуть, потерять друг друга. Тем более, что разобрать, где выстрелы, а где эхо, почти невозможно.
– О, черт, я не понимаю, откуда стреляют! – говорит Марсель, с трудом продвигаясь среди тумана. – Все время кажется, что палят и справа и слева.
Автомат бьет его по спине, он досадливо поправляет его.
– И мне тоже так кажется,– признается Даня.– Не разберешь.
На минуту они останавливаются, прислушиваются. Стрельба все ближе.
Частит пулемет, оглушительно взрываются то ли шашки, то ли гранаты.
– По-моему, вон за той скалой залегли фрицы,– неуверенно цедит Марсель.
Но как раз в это мгновение густые клочья тумана закрывают скалу, о которой он говорит. Опять все занавешено, и неизвестно, куда идти.
– Знаешь, кажется, папаша Рошан был прав, надо было нам отсидеться в «Замке Феи». А то подстрелят нас здесь свои же макизары.
У Марселя очень мрачный голос. И правда, не очень-то веселое дело погибнуть от пули товарищей, бесславно, ни за что, сложить голову в этом проклятом тумане, без пользы отдать жизнь.
И, как будто для того чтобы подтвердить слова Марселя, кругом начинают отвратительно посвистывать пули. Они свистят и падают совсем близко, некоторые ударяются о камни, и каменные брызги разлетаются во все стороны, грозя вонзиться в юношей.
– Ложись. – свирепо командует Даня.
Только что в разрыв тумана он увидел далеко внизу, на белой нитке шоссе, горящие грузовики. Черный дым клочьями подымался к горам. Даия показал Марселю грузовики.
– Немецкие машины! Я их сейчас же отличу! Это маки напали на бошей! – возбужденно воскликнул Марсель.– Только бы разошелся туман, тогда мы сразу разберемся, где наши. Может, сумеем им помочь! – И почти тотчас же радостно закричал: – Гляди, он расходится! Туман расходится!
В самом деле, кругом сразу посветлело, как на снимке, опущенном в проявитель. Стали отчетливо видны далекие и близкие горы, вьющиеся по ним дороги и шоссе внизу с горящими грузовиками. Грузовиков было два. Там, возле них, шло, по-видимому, настоящее сражение. Серо-зеленые фигурки немцев перебегали с места на место, прячась то за деревьями, то за горящими машинами. По немцам беспрерывно бил партизанский станковый пулемет. Очевидно, под защитой этого пулемета несколько партизан проскользнули к шоссе, подобрались к машинам и бросили не то гранаты, не то шашки. Даня и Марсель услышали мощный взрыв и увидели взлетевшие в воздух фигурки немцев.
Уцелевшие боши бросились к ближайшему леску по другую сторону шоссе. Стрельба то затихала, то вдруг возобновлялась с новой силой.
– Давай к тем вон кустам,– шепчет Даня. Он кивает на темные заросли ежевики неподалеку.
Когда лежишь вот так, на открытой всем выстрелам лужайке, тень кустов кажется спасительной. Они быстро и бесшумно ползут к ежевике. Почему-то совсем близкие кусты оказываются очень далекими. Десять метров. Двадцать. Двадцать пять... Они уже у самых колючих веток.
Даня приподымается. Марсель – тоже. В это мгновение кто-то рявкает на них из-за кустов:
– Хальт! Хенде хох!
Черное дуло автомата смотрит прямо на них.
– О, черт! Фрицы! – стоном вырывается у Марселя.
Даня молчит, лицо у нЬго мертвеет. Он подымает руки.
Из-за кустов показывается здоровенный детина в выгоревшем синем комбинезоне и пилотке. На его бородатой физиономии – злорадное торжество.
– Эй, Испанец, скорей сюда! Я держу двух бошей! – орет он с чистым провансальским выговором.—Скорее, а то как бы не удрали!
Первым опомнился Даня.
Не опуская из предосторожности рук (вдруг прихлопнет!), он обрушился на владельца автомата:
– Ты что, спятил? На своих уже кидаешься! Если сам не можешь .отличить маки от бошей, так бери с собой кого-нибудь поумнее!
– Он просто еще никогда настоящих бошей в глаза не видел! – подхватил насмешливо Марсель.– Еще не встречался, видать, с ними!
Детина в комбинезоне ошеломленно переводил взгляд с одного на другого, но автомата не опускал и по-преж-нему держал обоих партизан под прицелом.
– Что здесь происходит? – раздался недовольный голос, и рядом с детиной из-за кустов появился очень смуглый, тоже заросший бородой человек с крючковатым носом и недобрыми черными глазами.– В чем дело, Верзила?
– Ага, ты пришел, Испанец, это очень хорошо. Поможешь мне разобраться, – пробормотал Верзила,– Понимаешь, возвращаюсь я с операции, вдруг вижу – ползут по земле эти двое. Кому здесь ползти? Ну, думаю, что те боши, с грузовиков, которые удрали. Крикнул им, чтоб сдавались, навел на них автомат, а они орут, что из маки и чтоб я не смел стрелять. Вообще орут мне всякие мерзости,—прибавил жалобным тоном Верзила.
– Это еще надо проверить, из маки они или, может, просто шпионы,– сказал Испайец, зло оглядывая Даню и Марселя.—На мой взгляд, никакие они не маки! Вон как чистенько выбриты оба, какие франтики. Не похоже, что дерутся с бошами и живут в зарослях, как мы. Впрочем, мы все это сейчас выясним,—прибавил он угрожающим тоном.– Ваши документы!
– Нет у нас никаких документов, сам знаешь, если ты партизан. И нечего нам грозить,—сказал Даня.—Мы из отряда Байяра с поручением к вашему командиру. Приказано лично передать командиру Леметру.
Испанец все так же злобно покосился на него.
– Ага, с поручением к командиру? Даже имя его тебе известно? Тогда, может, скажешь и пароль?
– Пожалуйста! Пароль «Остап». Теперь ты скажи отзыв.
– «Овернь»,—пробормотал нехотя Испанец и переглянулся с Верзилой.
– Кажется, ребята не врут, они действительно из наших,– сказал тот, наконец-то опуская свой автомат, – Поведем их к командиру, пускай лично передадут ему, что приказано.
Испанец возмущенно проворчал:
– Как – к командиру?! Ты что, не слышал, что ли, что он ранен?! Там у него сейчас доктор Клозье. Он не велел никому беспокоить Леметра.
Что-то вдруг больно кольнуло Даню.
– Ваш командир ранен? Опасно? – поспешно спросил он.
– А тебе какая забота? Следи лучше за своим Байяром,– грубо отвечал Испанец.
– Ну что ты так взъелся на парня? – миролюбиво сказал Верзила. – Мы же все товарищи, все под пулями ходим, вот ему и беспокойно за нашего командира, тем более все партизаны кругом знают – командир он каких мало...– Он обратился к Дане: – Ранили его в ногу, а опасно или нет, еще неизвестно. Только сейчас привели к нему доктора.
– Если в ногу, так он, верно, сможет выслушать то, что нам поручено,—вмешался Марсель.—А если нет, мы через доктора можем передать.
– Пускай уж сам доктор Клозье решает, допускать вас к командиру или не допускать,– отрубил Верзила и зашагал по горной тропинке вверх, к виднеющимся невдалеке лесистым склонам.
Внизу, на шоссе, все еще догорали грузовики. Испанец и Верзила наперебой принялись обмениваться впечатлениями только что проведенной операции.
Верзила, снайпер, хвалился, что ему удалось снять двух шоферов-бошей. Испанец – тот бросал толовые шашки, и это его работу слышали издали Даня и Марсель. Если бы не рана командира, операцию можно было бы считать блестящей – уничтожено больше тридцати фрицев, а со сюроны партизан юлько трое легко раненных и один убитый. Захвачено два станковых пулемета, двенадцать парабеллумов и несколько автоматов. Кроме того, в одном из грузовиков оказалось много продовольствия.
– Неплохое дельце! Неплохое было дельце, – повторял, захлебываясь, Верзила.– Будут боши помнить макизаров!
Между тем они все дальше углублялись в лес. В укромной впадине, густо заросшей карликовыми дубами и буками, притулилась к скале, видимо, бывшая пастушеская хижина – грубо сложенное из камней строение с низкой крышей, покрытой мхом и соломой. Окон в хижине не было. У единственной двери толпились партизаны, еще не успевшие снять с себя ружья и автоматы. У всех сквозь неостывший азарт боя на лицах было заметно напряжение и тревога. Разговаривали шепотом и даже курить не решались.
– Как командир? – спросил, проталкиваясь к хижине, Верзила.– Что сказал доктор?
– Только что вынул пулю из ноги,—тихо ответило несколько голосов сразу.– Крови-то, крови вышло – Парасоль не успевал выносить... Спрашиваешь, что сказал доктор? Ты что, не знаешь Клозье, что ли? Из него ведь слова не вытянешь. Как будто что-то задето в ноге – нерв или сухожилие. Словом, кажется, командир будет на всю жизнь хромой.
– Он в сознании? – Даже у Испанца в голосе слышалось волнение.
– В сознании. Даже подшучивает над доктором,– с видимым удовольствием вступил в разговор белесый маленький партизан. Пояс его вельветовой куртки был увешан гранатами.– Доктор ему пулю вынимает, боль, наверно, адская, а Леметр вдруг говорит: «Давайте я вам помогу, Клозье, эта нога моя старая знакомая, я знаю ее лучше вас». Клозье на него цыкнул, а Парасоль, который многих раненых лечил, когда был на своей медицинской практике, говорит, что никогда еще такого мужественного пациента не видел. Молодчина наш командир! – заключил партизан и даже языком прищелкнул в знак наивысшего одобрения.—А это кто с тобой? Новенькие волонтеры? – спросил он, заметив Даню и Марселя.
– Связные из отряда Байяра со срочным поручением лично к Леметру,—объяснил Верзила.—Пойду спрошу доктора, можно ли командиру разговаривать.
Испанец сказал брттпиво:
– Что там разговаривать! Пускай идут, быстро докладывают, что им поручено, и сейчас же выкатываются обратно. Надо дать командиру покой.
– И я так думаю,—кивнул Верзила.—Идемте, ребята, и постарайтесь не задерживаться.
Он первым на цыпочках вошел в хижипу, за ним последовали Даня и Марсель. На мгновение Даня ослеп: после дневного, туманно-рассеянного света его ослепило яркое сияние по крайней мере десятка карбидных фонарей, развешанных по всем четырем стенам хижины. «Наверно, так много фонарей, чтоб делать операцию»,– успел подумать Даня. В следующее мгновение он увидел двух человек в белых халатах, которые стояли к нему спиной и что-то делали, нагнувшись над сколоченной из досок кроватью. Того, кто лежал на кровати, Дане видно не было – его загораживали собой доктор и второй человек в белом халате, видимо студент-медик Парасоль, о котором говорил белесый партизан.
Верзила, войдя, так и замер у порога. Он смешно, по-гусиному, вытягивал длинную шею, чтобы увидеть раненого, но и у него ничего не выходило.
Между тем доктор смазывал рану йодом, присыпал чем-то и от времени до времени командовал Парасолю:
– Марлевые шарики!.. Пинцет!.. Салфетки!
Парасоль спросил очень тихо:
– Не обнаружили чувствительности в мягких тканях?
– Была команда не трепаться,– так же тихо отвечал ему Клозье.– Помоги мне лучше завязать этот узел.
Раненый не подавал голоса. Люди в хижине затаили дыхание. Даня смотрел, как быстро и ловко двигались умные руки Клозье. Вот он закрепил узел на повязке, обрезал лишнее ножницами и, бережно уложив ногу, которая стала похожа на запеленатого ребенка, отодвинулся от кровати. Даня увидел серебристую щетку волос, плотно прижатых к подушке, загорелую полоску лба. Потом... потом глаза его встретились с глазами командира Леметра. Яркие фонари, стены, белые халаты – всё вдруг закружилось, поплыло...
Даня одним прыжком перемахнул хижину, у кровати упал на колени.
– Наконец-то! – слабо произнес по-русски раненый.
Даня обхватйл обеими руками дорогую серебряную голову.
– Ты?! Ты! Папа! Господи!..
И припал к отцу.
14. ДОМА
– А пилотки на вас, знать, не нашенские?
Оба – отец и сын – молча кивнули. Они знали заранее: именно с пилоток начинались вопросы, откуда вы, братцы, где вам их выдали, чего там, так далеко от дома, делали, куда сейчас путь держите?
В начале пути Даня и Сергей Данилович так радовались своим, с таким упоением слушали русскую речь, раздававшуюся кругом, что не только охотно отвечали, но и сами напрашивались на разговор. Но сейчас, когда промелькнули названия «Кочубеевка», «Божково», когда до Полтавы оставалось час-полтора езды...
Оба приклеились к окну. Смотрели молча, жадно на пустые серые поля, на желтеющие купы деревьев, а главное, главное – на белые хмазанки Их было много – ярких, целехоньких, таких нарядных издали. Значит, не все выжжено, не все загублено, не все живое перебито. Вот бежит мальчонка, босой, белоголовый, совсем довоенный пацан. И вон сколько хаток, похожих на белых барашков, улегшихся на выгоне! И глубоко внутри начинала шевелиться надежда, обдавала жаром: «А может... все-таки...» Но чуть ловил глаз черную, обугленную трубу, другую, третью – и сразу становилось тяжко, душно, Даня начинал судорожно теребить ворот куртки, а Сергей Данилович отворачивался: слишком хорошо читал он в лице сына.
Случайный попутчик по купе не сразу понял, что им не до него. Только что оба – и отец и сын – охотно сообщали ему, велика ли Полтава и почему зовется степным городом, а сейчас уткнулись в окно – и молчок.
– Так есть, спрашиваю, в вашей Полтаве вузы? – громко, точно глухим, повторил он.
– Ах да, вузы,– кивнул отец,– конечно, вузы... Даня, это Божково. Ты готов? – Он вытащил из-под скамьи потрепанный чемоданчик, скатанную шинель, а Даня потянулся, не глядя, за своим вещмешком.
– Прибываете, значит, в родные края? – никак не унимался попутчик.– И живые, целые прибываете. Вот радость-то для ваших встречающих!
И опять наглухо заперлись оба лица, опять никакого отклика, и спутник наконец-то что-то сообразил:
– Ну, счастливо, счастливо же вам, братики! Шоб вернуться до ридной хаты та до ридной маты!
Вокзал? Нет, вокзала не было. Была груда кирпичей, сожженные ремонтные мастерские по другую сторону путей да кое-как расчищенный перрон. Таясь друг от друга, они оглядели всех женщин на перроне. Чего они ждали? Ведь даже телеграммы решили не посылать – им уже было известно, что в Полтаве немцы сожгли более четырехсот домов, что выжжен весь центр, что угнали больше двадцати тысяч человек. И все-таки...
– Ну, пошли же! – с сердцем сказал Даня.
И они пошли, почему-то отбивая шаг, как в военном строю. Сергею Даниловичу это было, наверно, больно (раненая нога мучительно ныла), но он быстро шагал рядом с сыном. Их обогнало несколько машин. Подыми они ру-ру – их, наверно, посадили бы, но ни один из них не догадался или не захотел. Подымались к центру по Пролетарской, по бывшему привокзальному району. Раньше здесь было много зелени,сквериков, каких-то киосков с напитками, мелких лавчонок. Сейчас – одни только полоски огородов, где еще пряно пахли укроп, лук, конопля. У Дани вдруг заболела голова, стала совсем как чугунная – от запахов, что ли, или от не по-осеннему жаркого солнца? И лезло в эту болящую голову что-то совсем несуразное. Например, что он не успел почистить ни себе, ни отцу сапоги и теперь пыль покрывает их густо, точно серой замшей. Или: понравится ли Лизе та голубая французская косынка, которая лежит рядом с блокнотом на самом дне вещмешка? Надо ли было прятать так глубоко подарок Николь? Николь сказала, что это самая дорогая ее вещь. Мама всегда говорила, что девочки обожают тряпки. Говорила? Почему говорила?! Почему в прошедшем времени?!
– Моста нет,– хрипло сказал отец.
– Электростанции тоже,– пробормотал Даня.
Позади оставался зеленый и как будто совсем прежний.
Подол с дремотными старыми домишками и крутым изгибом Ворсклы. Справа, на холме, белел такой знакомый Крестовоздвиженский монастырь.
– Уцелел,– кивнул на него Сергей Данилович.
И то, что уцелел монастырь, который оба они опять-та-ки знали еще в детские годы, обрадовало, давало какую-то надежду. Постой, постой, а вот же хатка Шовкуненко, старика сапожника Шовкуненко! Когда-то, в незапамятные времена, он чинил Данины футбольные бутсы и ворчал, что на хлопца не напасешься обувки. Нет, не надо спрашивать, где теперь Шовкуненко. Скорей, скорей мимо хатки.
– Музей...– опять сказал Сергей Данилович.
Даня вздрогнул. Как, этот обугленный остов – тот самый музей, похожий на расписной ларец, где обитал Остап?! Где прошло столько счастливых часов его, Даниной, жизни?!
Октябрьская – пустая, в битом кирпиче, с единственным сохранившимся Домом артистов. Только вдали золотится орел на обелиске Славы в Корпусном саду. И опять что-то утешительное есть в том, что блестит, золотится орел на выстоявшем обелиске Славы, издалека, точно маяк, светит обоим путникам. И отец с сыном все прибавляют и прибавляют шаг, теперь они почти бегут. Вот улица Парижской коммуны и гигантские осокори, знавшие Данины цепкие, сильные руки и ноги, не раз возносившие мальчишку на самую вершину. Сейчас они шелестят, точно шлопают ладошками листья. Радуются, что вернулся Даня? Узнали его? Дальше красивая и тихая Панянка, улица, круто спускающаяся к железной дороге. А вот словно великанская бочка, лежит на боку, среди щебня, поваленная водонапорная башня. Взорванная. А вот...
– Кутузовка,– кивает Сергей Данилович на черный железный скелет.
Это все, что осталось от большой трикотажной фабрики на углу. Отведя глаза, они сворачивают на Советскую. Совсем близко придвинулся холхМ с белым монастырем. На той стороне сады: Ботанический, Архиерейский, Госпитальный. В стенах зияют пробоины. Душные лопухи проросли сквозь кирпич. Душное, пыльное солнце бьет в глаза. Отец и сын не смотрят друг на друга. Под ногами ступенчатый тротуар, в котором Даня знает каждый выступ, каждую щербинку. Гигантская старая акация и скамейка под нею. Новая скамейка... Дом двадцать четыре? Нет такого дома по Советской улице. Говорите, каменный, двухэтажный, с железным козырьком над крыльцом? Говорите, справа был старинный ручной звонок с табличкой «Прошу повернуть»? Нет такого звонка! Нет такой таблички! Нет такого крыльца! Ничего нет. Только лопухи. Жирные лопухи меж кирпичами.
Даня наконец-то взглянул на отца. Осунулся отец. Запали глаза, согцулись плечи.
– Что ж... Надо было этого ожидать... Такие бомбежки...—выдавил он через силу.
Сергей Данилович молча кивнул.
– Послушай, папа, может, Нестеренки остались? – Даня шагнул к вросшему в землю соседнему домишку. Здесь жили две чудачки – сестры Нестеренко.
Старая груша заслонила домишко своей матерчатой блестящей листвой.
– Когось шукаете? – высунулась из двери женщина в клеенчатом переднике.– Нестеренко? Нема таких. Кажете, Гайда? Мати та дочка? Не, не чула. Ми з Кобеляк писля вийни приихалы.
– Послушай, папа, вон в той хатке, внизу, жила бородатая старуха Захарченко. Может, она еще там...
Но не было и бородатой старухи. Они стояли под акацией, ветерок возился в пыльных осенних ветках, из окон на них смотрели чужие любопытные глаза: не часто увидишь здесь, на Советской, такие чудные пилотки.
– Может, Шухаеву поищем, или Горобца, или Мартыненко? – перечислял Даня.
Он говорил каким-то повышенным, раздраженным тоном. Что ж, так вот и стоять под этой акацией, так и ждать неведомо чего? С жестокостью молодости он и не подумал, что Сергей Данилович просто не в силах идти рыскать по городу, что у него давно дрожат и ноют ноги.
В противоположность сыну, отец отвечал очень тихо, словно бы нехотя:
– Люба Шухаева еще в самые первые месяцы войны, кажется в июле, уехала куда-то в Сибирь, к родным. Даже если она сейчас здесь и мы ее разыщем, что она сможет нам сказать?.. Мартыненко был, как и я, с первых дней в армии. А Горобец...– Он махнул рукой.– Разве ты не знаешь, они же здесь всех евреев уничтожили!
Сергей Данилович и говорил-то через силу. Казалось, ему неохота и даже как-то совестно объяснять сыну давным-давно известное всем. Неужто же не ясно?
Однако Даня не желал сдаваться.
– А школа? Наша школа? Может, там найдем кого-нибудь из прежних твоих товарищей, из учителей? Вдруг Самойленко или Лев Владимирович здесь?
Сергей Данилович кивнул покорно:
– Что ж, пойдем.
Они вышли из-под акации, и опять их глаза уперлись в железобетонный остов Кутузовки.
Маленькая женщина в белом халате вынырнула из-за разбитой стены госпиталя и, заслонясь рукой от солнца, стала разглядывать двух военных. Сергей Данилович и Даня поравнялись с ней, рассеянно скользнули взглядом, пошли дальше. И вдруг вдогонку срывающийся голос:
– Ой, матерь божия, владычица! Никак, Сергей Дани-лыч?! Товарищ Гайда?! Неужто обозналась? Ой, господи!
Оба враз обернулись. Женщина в белом халате догоняла их, торопясь и задыхаясь. Была она еще молода, но с серым, изможденным лицом в мелких морщинах у глаз и рта.
– Тая? Тайса, ты? – вглядевшись в это лицо, неуверенно спросил Сергей Данилович, и глаза тотчас ответили ему градом слез.
– Я! Я это! Живые! Обое живы! Даня-то какой вырос! Я было не признала, шапочки на вас какие-то такие... Только помстилось, будто Сергей Данилыч,– плача, выговаривала Тайса. – Ой, уж вы простите, слеза-то больно частая у меня...
– Тайса, где Евдокия Никаноровна? Где Лиза?
Сергей Данилович спросил и замер. Даня стоял рядом.
Тайса вдруг села на груду кирпичей.
– Евдокия Никаноровна? Лизанька? – испуганно переспросила она и вдруг застонала: – Ох, да не пытайте вы меня, за ради господа бога! – и положила голову на кирпичи – Нет их, голубочек! Нет их, моих ридных!
– Как – нет?! – Даня грубо схватил ее за плечи, встряхнул.– Почему нет? Где они?!
Тайса замотала головой:
– Ой, не можу я! Нипочем не можу! Нехай Сашко вам скажет и что у него есть – принесет. Он от Лизы наказ такой имел, чтоб вас дожидать.
– Что? Какой Сашко? Кто такой Сашко? – дрожал Даня.
– Та Лизин хлопчик. Сынок Лизин. Каразин, значит, Сашко.
15. ЛИЗИН ХЛОПЧИК
Фабзайцы все были тощие и чумазые. И откуда взялось столько ребят? Общежитие Металлозавода – барак, щелястый и грязноватый.
– Вам Саньку Каразина?
И пошло где-то внутри барака перекатываться гулко и неразборчиво:
– Кара...ина!.. Сань-ку-у. . Гу-у-у ..
– Сань, к тебе-е-е!.
Под лавочкой густо насыпана семечковая шелуха. Они сидели оба – отец и сын. Ждали. Чемодан и вещмешок взяла Тайса. И она же привела их обоих сюда.
И отец и Даня уже все знали. Тайса не выдержала – рассказала. Все рассказала им. Они не плакали, только оба вдруг так устали, так устали, что ни двинуться, ни пошевелить рукой. И все-таки заставили себя прийти сюда и вызвать «Лизиного хлопчика». Ведь, по словам Тайсы, хлопчик этот был с Лизой до последней минуты и «наказ от нее имел – вас дожидать». Вокруг толпились ребята, разглядывали их пилотки, ремни, обмундирование,– они ничего не замечали.
– Вот он, Санька. Прибёг.
К ним вытолкнули высоконького мальчишку, такого же неухоженного, как все они, глазастого и узколицего. Сергей Данилович увидел на мальчишке свой довоенный пиджак – серый, в темную полоску. Пиджак был стянут тоненьким, видно девчоночьим, пояском – только так мальчишка мог его носить. Даня встал, шагнул к нему:
– Ты... знал Лизу?
Лицо Саньки вдруг залилось краской. Ожили глаза.
– Дядя Сережа?! Даня?! – Он ухватился за обоих, повис на них всем телом.– Думал, уж не дождусь!..
* * *
– Позабирали их всех шестнадцатого июня, в сорок третьем году это было, в среду, кажется. Я на каштане нашем тогда это число вырезал, только каштан тот спалили. Да я и так запомнил: после Ляли Убийвовк это было. Немцы тогда всех похватали. Лизу и Колю дома забрали, а Веру, когда она с работы шла, на улице прямо. В среду это было.
– Ты был при этом?
– Не. Не был. Я тогда «чистим-блистим» ходил.
– Что?
– Сапоги немцам драил. Пацаны наши тогда на это дело ух как кинулись! За хорошие места дрались, бывало. Самое хорошее место – ресторан для офицеров на Октябрьской, потом у Красных казарм, да вообще у казарм.
Коля тогда сам мне ящик сколотил, сам ваксы разной наварил, с блеском, у матери щеток понабрал. Лиза сперва-то ни в какую! «Я, говорит, не хочу, чтобы его опасности подвергать. Он еще маленький. Не дам, и всё». Тут Коля ее уговаривать. Ну, поддалась, согласилась. А я уж понял, что к чему. Другие пацаны просто себе промышляют, а я не просто. Мы от одноногого задания получали.
– От какого одноногого?
– Был такой. На кладбище жил. Считался чи сторожем, чи могильщиком. А сам на партизан работал. Связной, что ли, называется? – обратился Саша к Сергею Даниловичу.
