Текст книги "Книжная лавка близ площади Этуаль. Сироты квартала Бельвилль"
Автор книги: Н. Кальма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 31 страниц)
– Здравствуйте, мсье Клеман.
Робкий поклон. Черная блестящая прядь почти закрывает темные, тоже робкие глаза. Моя молодая соседка, мадам Назер, всегда очень приветлива со мной. Как-то я помог ей в одном деле: она захотела взять к себе осиротевшую девочку. Инспектор по сиротским делам Дени, тоже мой приятель по Сопротивлению, ни за что не хотел отдавать ей девочку, бормотал что-то о «не тех обстоятельствах». А я почему-то сразу поверил, что у этой маленькой женщины сироте будет хорошо. Помогли мои редакционные бумаги и обстоятельный разговор с инспектором.. О «не тех обстоятельствах» давно проболталась мне Тереза, которая дружит с Желтой Козой – консьержкой дома, где живет Сими Назер. Оказалось, муж Сими что-то натворил и попал эа решетку. Она ждет его страстно, работает целыми днями в парикмахерской моей приятельницы Мишлин и, видно с тоски, взяла к себе девочку.
А вот и сама рыженькая сиротка – еще тощенькая, бледная, но уже в хорошеньком платьице, видимо купленном Сими. Взгляд любопытной зверюшки замечает все, в том числе и мой пиджак. Кажется, разглядела все пятна.
– Клоди, скажи мсье Клеману «доброе утро»,—говорит Сими и сияет глазами.– Не правда ли, мсье, девочка выросла и поздоровела с тех пор... с того то есть дня...– Она путается и неловко умолкает.
– Доброе утро, мсье.
– Она у вас очень хорошо выглядит, мадам.– Это говорю я. Очень веско.
И обе маленькие фигурки весело, почти вприпрыжку, продолжают свой путь.
За стойкой у Люссо я пью свою чашку черного кофе без сахара, выкуриваю сигарету и киваю всем завсегдатаям.
Тут булочник Соваж, столяр Котон, страховой агент Дю-реж, скорняк Бермант, торговец цветами Сирил Оран – все это мои давние соседи и друзья детства. Они все одеты так, как привыкли ходить у себя дома – в подтяжках поверх рубашек, в рабочих спецовках, в парусиновых штанах и куртках на «молнии». Словом, пиджак моего отца, заляпанный красками всех цветов, ничуть не смущен. Он – в своей компании.
4. У «ХИЛТОНА»
– А ты, оказывается, настоящая ловкачка,– небрежно бросил Ги.
Клоди потупилась, неизвестно и непонятно, одобрение это или осуждение? Во всяком случае, разглядеть это в пронзительных глазах Ги было невозможно.
Да, знакомство наконец состоялось. Оно состоялось в первый же полдень освобождения Ги. И не где-нибудь, а в шикарнейшем ресторане отеля «Хилтон», куда захотел поехать Ги и куда всех их привез на своей машине Жюль – первый друг Ги. Сими отчаянно волновалась:
– Ну послушай, Ги, ну давайте выберем что-нибудь поскромнее... У нас, наверное, даже не хватит денег, чтобы расплатиться по счету... Ведь это, ты знаешь, чуть не самый роскошный ресторан Парижа. Смотри, какие здесь сидят господа и дамы, какие штуки висят на стенах. Смот-ри-смотри, какие гарсоны – совсем как в «вестернах»!
Гарсоны и в самом деле были одеты ковбоями – в кожаных брюках с широкими поясами, на которых болтались кобуры пистолетов, и в замшевых безрукавках поверх цветных рубах. По стенам висели в живописном беспорядке лассо, рога животных, седла и уздечки.
Один из «ковбоев» как раз окидывал компанию таким оценивающим и хмурым взглядом, что даже Клоди стало не по себе. И только Ги чувствовал себя вполне непринужденно. Он потрепал Сими по худенькой шейке:
– Не трусь, цыпленок. Теперь я с тобой и тебе обеспечена королевская жизнь. Никаких забот, одни радости. И наплевать нам на этих расфуфыренных типов. А «ковбой» будет не хуже, чем им, служить нам за наши франки.
Он повернулся к Жюлю – пузатому крепышу с такой шевелюрой, что голова его сразу напомнила Кдоди выти-ралку для перьев:
– Надеюсь, Жюль, ты раздобыл к нашей встрече достаточно монет? Не оставишь же ты своего лучшего друга без праздничного обеда?
Жюль сделал широкий жест:
– Все, что тебе угодно, Ги. Можешь сегодня пировать... А завтра... завтра, что подкинет господь бог.
И он захохотал, ощеря крупные желтые зубы.
– Ну и отлично.
Ги направился к уютному столу в глубине мягко освещенного зала, и «ковбой» тотчас же подскочил и отодвинул для них обитые светлой кожей стулья. В то время как остальные рассаживались, Ги уже погрузился в изучение меню.
– Черт возьми, покуда мы там хлебали тюремную баланду, вы здесь, на воле, недурно питались,– объявил он довольно громко.– До чего мне опротивела тамошняя жратва! Ну, сегодня и попирую же я) У них тут в меню разные штучки из их американского Среднего Запада, но я предпочитаю нашу, французскую кухню, а на закуску русскую икру и жареную макрель. А потом – омар в яичном ооусе, петух в красном вине, мороженое...
– Ты что же, один собираешься все это заглотать? – вмешался со своей всегдашней смешливой миной Жюль,– А про нас ты забыл? Мы тоже люди и тоже хотим есть, хотя бы в честь сегодняшнего дня!
– Можете выбирать, я разрешаю,– великодушно позволил Ги.
Пока он и Жюль заказывали немного удивленному «ковбою» чудовищное количество разных блюд, Клоди могла свободно рассматривать того, от которого, она это чувствовала, будет отныне зависеть ее жизнь.
Ги с первой же минуты поразил девочку своей великолепной и небрежной самоуверенностью, мягкой звериной походкой молодого леопарда, непринужденной элегантностью, с которой он носил даже потрепанные вещи, а главное – главное, почти не скрываемым убеждением, что все в мире – все удовольствия, все радости жизни существуют только для него одного. II глаза его, какие-то веселые, за-лихватски-беспощадные, тоже поразили Клоди.
«У, какие глаза! Наверное, он никому ничего не прощает?» – так она подумала, но подумала бегло, не в силах остановиться на этой мысли – ей было не по себе от этих глаз с первой же минуты знакомства. Что-то смутное и тяжелое чудилось девочке впереди. Одно она знала твердо: прежней ее легкой жизни с Сими пришел конец.
Ги, видимо, отлично ладил с Жюлем: перекидывался с ним какими-то им одним понятными словечками и намеками, хохотал над «шляпой» Жюлем, который где-то что-то пропустил,– словом, веселился вовсю.
Зато Сими была молчалива, и Клоди едва узнавала ее: вдруг Сими стерлась, будто совершенно растворилась, затихла. Если и говорила, то совсем иным, раболепным тоном и на Ги смотрела тоже раболепно и восторженно. Но все-таки почему, почему Ги, едва увидев Клоди, назвал се «ловкачкой»?
Догадка вдруг обожгла девочку, и она залилась до самой шеи горячей краской: значит, Сими не выдержала, написала или успела рассказать мужу историю со старухой Миро и этим злосчастным куском золотого кружева! Ах, Сими, Сими, чего стоят твои обещания! Ну конечно, пожалуйста: едва встретив негодующий взгляд Клоди, молодая женщина виновато заморгала, залепетала чуть слышно:
– Ты понимаешь, Ги сейчас же заметил и мое новое платье и золотое кружево. И я не могла, понимаешь, не могла ни солгать, ни промолчать...
– Еще бы ты солгала твоему повелителю! – захохотал Ги. Он покончил с йоловиной омара и по этому случаю находился в великолепном настроении.– Еще ни одна женщина не осмеливалась меня обмануть, Жюль...– Он наклонился к захмелевшему Жюлю,– Эх, Жюль, мне прямо не терпится с тобой кое о чем потолковать. И завертим же мы с тобой теперь дела!.. Ух!
– Я бы на твоем месте переждал,—сказал, ковыряя в зубах зубочисткой, Жюль.– Флики наверняка положили на тебя глазок. Будут некоторое время приглядываться, что ты и где ты... Я бы переждал...
– Ерунда! – Ги сделал широкий жест.– Не страшны мне теперь никакие флики. Эти коровы не видят дальше собственного носа. И я кое-что придумал, Жюль. Жена Ги Назера должна купаться в золоте! Не так ли, Симй? Ну, малютка, взгляни на меня!
Сими пугливо отстранилась от него.
– А твоя воспитанница – хват-девчонка,– продолжал Ги.– Подает большие надежды. Ты только посмотри, Жюль, на ее глазенки! Ух, да она меня сейчас сожрет!
– Н-да, мадемуазель с будущим,– согласился Жюль – И глазки такие... с огоньком.
– Да что вы такое говорите? Что ты болтаешь, Ги? – заволновалась Сими, то бледнея, то краснея. – Какое будущее? Клоди очень добрая, хорошая девочка. Она моя маленькая сестренка, Ги, и не надо ее обижать.
Сими чуть не плакала, и Клоди остро презирала ее за это. Больше всего на свете девочке хотелось в эту минуту выбежать из-за стола, бросить этот невыносимый обед, удрать из «Хилтона».
– Да что ты, глупышка, я же только пошутил! – Ги явно не хотел ссориться с женой.– Я пошутил, Диди,– обратился он к девочке.– Давай сюда твою лапу, и будем друзьями. Ну, Диди, я жду.
Он протянул через стол свою мягкую большую руку, и Клоди на мгновение показалось, что ее руку навсегда захватил в свою страшную лапу леопард и что ей уже ни за что не вырваться.
5. ВОЖАК И ЕГО «СТАЯ»
Было очень тепло даже для парижского октября, и все они ходили еще совсем по-летнему – в пестрых рубашках и джинсах, перетянутых широкими кожаными ремнями с металлическими бляхами. Мода пришла не то из Мексики, не то с американского Среднего Запада, во всяком случае, все они чувствовали себя немного ковбоями или странствующими искателями приключений. Впрочем, сегодня ни о каких приключениях не могло быть и речи. Ни тебе Больших бульваров, ни тебе левого берега... Когда вывернули карманы, оказалось что-то около семи франков на пятерых. Даже у самого богатого из них – Филиппа Бер-манта, сына скорняка,—набралось только несколько сантимов.
– Отец сказал – ни сантима, покуда я не сдам историю,– уныло, в виде извинения, произнес Филипп.– Ему нажаловался наш историк, когда они встретились у Люс-со. Сказал, что я лодырничаю.
– А может, он прав, твой историк? – поддел Филиппа Вожак, насмешливой и небрежной манерой подчеркивая свои слова.– Я, например, никогда еще не видел тебя за делом.
– А как же твои поручения...– начал было Филипп, но Вожак чуть сдвинул брови, и Филипп мгновенно смолк.
На первый взгляд в Вожаке не было ничего особо примечательного: обыкновенный, высокий, длинноволосый, как все они, мальчик, только еще приближающийся к юности. Но остальные четверо, как бы по молчаливому уговору, раз и навсегда признали его превосходство и, если вглядеться в Вожака пристальней, в чертах его бледноватого лица, с длинными внимательными глазами, в разрезе большого рта, во всех повадках уже угадывалась сильная, волевая, поглощенная чем-то глубоко своим натура.
– Ну что будем делать, ребята? – с надеждой посмотрел на Вожака Саид. Старший сын Хабиба был мальчик с нежными глазами лани и маленькой гладкой головкой.
– Командуй, Рири!
Саид был помощником слесаря в большом ситроенов-ском гараже на улице Армана Карель и отдавал весь заработок своей многочисленной семье. Кажется, у Саида было шестнадцать братьев и сестер, но даже он сам никогда не смог бы сказать, кого из них как зовут.
В этот вечер «стая» понимала, что ей решительно некуда себя девать. Все курили «Голуаз», сгрудившись у матового фонаря на площади Фэт. Здесь было почти пустынно, и только у входа в метро маячили одинокие фигуры. «Стая» рассеянно следила за дымками сигарет, которые вились жемчужно-сиреневыми туманчиками, а потом распускались в вечернем воздухе, точно акварельная краска в воде. Снизу, из центра, прибоем то приливал, то откатывался мощный гул огромного города и подымалось, лилось, грудилось красноперое, изменчивое, мигающее, великолепное зарево парижских огней. Эйфелева башня, этот маяк, и сюда посылал свет своих прожекторов.
А здесь, в Бельвилле, было темновато, и только из бистро и баров на тротуары ложились оранжевые квадраты света.
Было переговорено уже, кажется, обо всем. Об автомобильных гонках в Ле Мансе и о катастрофах на «национальных». О чемпионе гонок Бельттуазе и его привычке обтираться каждый вечер льдом. «Я тоже это делаю»,– с гордостью вставил конопатый Ксавье, и остальные немедленно подняли его на смех: Ксавье был на редкость неспортивен и хил. Еще поговорили о новой девчонке из лицея, Данон, которая недавно поселилась в только что отстроенном доме на улице Карель. Видно, воображает себя Бэ-Бэ – Брижит Бардо, по крайней мере, а сама, по всему видать, глупа как пробка, и ноги кривые. С этим согласилась вся «стая». Еще поговорили о скачках в Лоншане, о новом турбопоезде, о фильме Лелюша «Первый взгляд» йотом, какие сигареты легче – «Голуаз» или «Бельфаст». В конце концов Вожак досадливо швырнул недокуренную сигарету:
– Идемте хоть в бистро папаши Асламазяна, на оранжад нам хватит.
«Стая» послушно поплелась за своим предводителем и тут же осела за крохотным столиком на углу площади.
Заведение папаши Асламазяна славилось фаршированными баклажанами, тефтелями по-армянски и другими, такими же проперченными, экзотическими, обжигающими язык и нёбо, недорогими блюдами, которые очень нравились мальчикам из «стаи». Старый густобровый Асламазян добродушно принимал у себя эту зеленую компанию и иногда даже приносил показать фото своей родной Армении, где недавно побывал, – это был уже высший признак его расположения.
Однако сегодня вечером ни оранжад, ни фото не могли занять «стаю».
Вожак рассеянно поглядывал на завсегдатаев Асламазяна – мелких служащих, шоферов, страховых агентов – словом, на бельвилльских обитателей, которых обслуживала массивная дочь Асламазяна – Диана. Диана, проходя, улыбнулась юношам, а один раз мимоходом ухитрилась что-то сказать быстрым шепотом Рири – очевидно, у них были какие-то общие дела и он пользовался ее особой симпатией.
– Смотрите-ка, наш Вожак совсем вскружил голову здешней толстухе! – насмешливо заметил самый старший в стае – белесый, с нездоровым мучнистым лицом Дени Карко. Дени служил гарсоном в кафе на бульваре Пуас-соньер, носил на безымянном пальце перстень с огромным камнем и мнил себя важной персоной. Он с трудом мирился с предводительством Рири и пользовался каждым случаем, чтоб его поддеть.– Берегись, Вожак, она, по-моему, лет на пятнадцать старше тебя.
Филипп не выдержал:
– Что ему Диана, если почти каждая третья девчонка у нас в квартале чуть не молится на Вожака! Еще бы: одну он защитил от хулигана, другую устроил на работу, за третью хлопотал перед патроном. Да вот еще несколько дней назад, когда эта рыжая девчонка, которую взяла к себе Сими, удрала от старухи Миро, Вожак чуть не два часа объяснялся с этой старой ведьмой...
– Знаем, знаем, сейчас опять будет трёп о добрых делах! – с досадой прервал его Дени.—Слышали уже.
Но у Филиппа наготове было самое горячее.
– А о Жаклин Мерак слышал? – невинно спросил он.– Конечно, если это имя тебе что-нибудь говорит.
– Как? – растерялся Дени.– Рири, ты что, знаком с ней, с этой знамепитой певицей из «Олимпии»? Вранье! Никогда в жизни не поверю.
Филипп с надеждой взглянул на Рири.
– Вожак, ну, пожалуйста, я тебя очень прошу, расскажи о Жаклин, ведь наши ничегошеньки не знают.
«Стая» теснее сгрудилась возле столика. Молочный свет ближнего фонаря падал на лица мальчиков, делая их таинственнее и тоньше. Все ждали. Однако Вожак молча долго раскуривал сигарету и не торопился. Наконец он сказал вовсе не то, чего от него ждали:
– Может, когда-нибудь я и расскажу эту историю, но не сейчас. А теперь, ребята, давайте наметим, что мы должны сделать за субботу и воскресенье.
– Значит, влюбился? – спросил завистливо Дени.
Рири посмотрел на него с жалостью, как на безнадежно больного. Вздохнул:
– Остолоп! У тебя только одно на уме.—Он обратился к остальным трем: – Но хоть вы-то понимаете, что можно дружить и помогать человеку и жалеть еголросто так, безо всяких этих влюбленностей?
– Понимаем,—уныло, но без убежденности ответил за товарищей Саид, сын Хабиба.
6. ЗАПИСКИ СТАРОГО СТАРОЖИЛА
Сегодня Надя Вольпа прокричала мне из своего садика:
– Зайди вечерком на огонек, Андре! Ты давно у меня не был, мальчик.
Вечером я буду сидеть с ней рядом за столом и резать узорчатыми ножницами образцы тканей для ее мастерской. С тех пор как я помню себя, помогал ей вырезать зубчики на этих образцах.
У Нади кокетливый модерновый домик с лестничками, балкончиками и переходами с этажа на этаж, и рядом с моим кирпичным старичком он выглядит вполне современным. К тому же у Нади в крохотном садике есть и герани и розы, а в моем – две одичавшие сливы, посаженные еще моей матерью.
Я помню Надю черноволосой и молодой, а сейчас ее величавое старческое лицо точно обернуто в пышную вату, но у нее те же быстрые движения, та же рассудительность и чувство собственного достоинства во всем, что она делает и говорит. Надя родилась в русском городе Ковно, в семье бедного еврейского портного. Вся семья бежала во Францию еще в те давние времена, когда в царской России свирепствовали еврейские погромы.
Отец Нади открыл в Париже крохотную швейную мастерскую. В ней работала вся семья. Постепенно мастерская росла, становилась известной, начала работать на лучшие дома моделей Парижа. Надя Вольпа всю жизнь была горда тем, что многие платья для кинозвезд и знаменитейших женщин шили ее руки.
Россия отнеслась к семье Вольпа как к пасынкам, но они продолжали любить свою родину, все вспоминали о ней, пели русские песни, с трудом привыкали к французскому языку и привезли с собой очень много русских книг. Эти книги! Как хорошо я помню надорванный корешок «Отцов и детей», отогнутые бумажные переплеты Чехова, пестренькую темную обложку «Подростка». Эти книги – как видно – были много и с любовью читаны и перечитаны. Мальчишкой я был до страсти любопытен и тоже до страсти любил читать. Я спросил Надю – подругу моей матери:
– Это интересные книги?
– Необыкновенно интересные. Эти книги необходимы каждому,– сказала Надя с глубоким убеждением.
– Я хочу их прочитать.– Я заявил это тоном, не терпящим возражения.
Надя засмеялась. Она еще не верила, что я это всерьез.
– Тогда тебе придется выучить русский.
– Давайте,—сказал я.—А вы будете мне помогать?
Так Надя сделалась моей учительницей. Я ходил к ней каждый вечер, резал эти проклятые образчики шелка и шерсти, вклеивал в альбомы для заказчиков и получал урок русского. Через полгода я уже вполне прилично читал и говорил обиходные слова. Через год Надя дала мне Тургенева. Еще через год я уже свободно читал русских классиков и говорил хоть медленно, с паузами для обдумывания, но довольно правильно. И конечно, с новой культурой, с новым языком входило в меня и жгучее желание узнать эту страну, этот народ ближе, понять совершеннее и славянский характер, и великую душу русского человека.
Я был уже двадцатилетним юношей. Чудак, книжник, фантазер, очень далекий от того образцового молодого протестанта, которого хотела создать из меня мать.
И тогда появилась Лиана.
Я уже не помню, почему в тот вечер она оказалась у Нади. Кажется, что-то вышивала или рисовала для мастерской Вольпа. Я помню только мягкий блеск волос, серые задумчивые глаза, грудной, с придыханием голос и эту чудесную манеру иногда притрагиваться пальцами к рукаву собеседника – жест, который сразу устанавливал близость, сердечность. Русская девушка – первая девушка в моей жизни.
Мать ее была поэтесса-эмигрантка, и Лиана знала много стихов на память – я услышал Пушкина, Тютчева, Блока. Мы стояли на искусственных березовых мостиках парка Бют-Шомон, смотрели на лениво текущую воду речки, и я слушал завораживающий, проникновенный голос с чудесными интонациями. Я показывал Лиане любимые уголки Парижа, ту часть Сены, которую так любил художник Марке, а Лиана рассказывала мне о России, о своей страстной мечте поехать туда.
– Там теперь все работают,– говорила она, – но я не боюсь никакого труда, я все умею делать. Взгляни только на мои руки.– И она протягивала мне свои смешные мальчишеские руки, которые я преданно целовал.
Все уже было решено между нами. Надя Вольпа покровительствовала нам. И вдруг Лиане дали визу на въезд в Советский Йоюз.
– Я должна ехать,—сказала она мне.—Я должна увидеть мою страну. Но я непременно вернусь или вызову тебя в Москву.
Когда она уехала, я не находил себе места. Парк БютШомон стал мне ненавистен. Я ждал письма. Письма не было. Дни, недели, месяцы – ни письма, ни весточки. Я бросился искать связи, разузнавать, наводить справки.
«Умерла такого-то числа от тифа» – вот что мне ответили. Это случилось ровно через месяц после ее приезда на родину.
Кроме двух маленьких любительских фотографий, у меня ничего не оставалось от русской девушки, которую я любил.
В те страшные дни дом Нади Вольпа стал моим единственным прибежищем. Ни отец, ни мать ничего не знали, и только с Надей я мог говорить о Лиане, мог горевать, не таясь.
И вот сегодня мы снова сидим с моим старым другом, режем образцы шелка и шерсти и говорим о всякой всячине. Надя, как и я, в курсе почти всего, что происходит в нашем квартале, но как женщина она знает гораздо больше моего.
– А твой маленький Жюльен из молодых, да ранний,– говорит она, внимательно следя за своими ножницами,– уже подвизается вокруг разных див, вертится в мире богемы.
– Это еще надо доказать, – говорю я как можно беззаботнее, но на самом деле меня больно задевает все, что касается Рири.– И откуда вам это известно?
– Сен Лоран нарисовал брючный костюм для певицы Жаклин Мерак, а мы его шьем. Так вот, Мерак заезжала к нам выбирать бисер, и я сама, своими глазами, видела мальчишку у ее машины. Он нес за нею ее картонки, а сам заботливо, как взрослый, опекающий мужчина, поддерживал ее под локоток. Потом она что-то ему сказала, он вынул блокнот, записал и, помахивая своей клетчатой сумкой – знаешь ее? – куда-то вприпрыжку побежал. И тут стало видно, что он совсем еще зеленый мальчишка.
Я облегченно вздохнул:
– А, так это Мерак? Тогда все понятно. Вы же знаете ее историю с тигром? Все газеты о ней писали. Рири как-то познакомился с Мерак, а потом написал в Мулен Вьё своим старикам, что она в плачевном положении, очень нуждается в помощи и что он, Рири, считает своим долгом помочь ей окончательно встать на ноги.
– Скажите пожалуйста, какой попечитель нашелся! – проворчала Надя, как видно, очень довольная.—Значит, ни Патош, ни Мать не опасаются, что он здесь без них избалуется или свернет на дурной путь?
– Опасаются только одного: что он за чужими делами забудет лицей, уроки, останется неучем.
– Гм... не знаю, что важнее: лицей или такие вот вмешательства в гущу жизни,– задумчиво изрекла вдруг Надя.
Я засмеялся:
– Помню, помню все ваши прежние теории! Даже помню, как вы искали в ваших друзьях «жилку человечности» и очень сердились, если ее не было. Как видно, за Рири нечего беспокоиться, как вы считаете?
– Он сказал Хабибу, что непременно вступит в партию и уже сейчас считает себя коммунистом,– буркнула Надя.
Это не было новостью для меня. Мать и Патош – старые французские коммунисты. Как же мог их внук, их воспитанник пойти по иному пути? Я молча резал образцы, раздумывая об этом. Надя внезапно прервала мою задумчивость:
– Дерется-то этот красный на славу!
– Что?! Рири дерется?!
– Скажем, скандалист, если тебе это больше нравится. Знаешь этого субъекта – мужа Сими Назер, ну того, который недавно вернулся из тюрьмы? Вот с ним Рири и поцапался.
Я спросил:
– А что у них там произошло, вам не докладывали?
Надя кивнула:
– Как же, конечно, доложили! Сам герой, Саид, и доложил... Оказывается, этот тип явился в гараж Круабо-на, где служит Саид. Начал осматривать машины с таким видом, будто сейчас купит «ягуара». Тут ему на глаза попалась японская машина «тойота», которую дали Круа-бону на комиссию для продажи. Вот ему и загорелось – во что бы то ни стало сесть за руль и опробовать ее на ходу. Увидел Саида, поманил его:
«Эй, парень, знаешь меня?»
«Знаю, мсье»,– говорит Саид.
«Тогда выведи мне из гаража вон ту красотку. Я хочу посмотреть ее в деле, прокатиться малость тут, поблизости».
«Я сейчас спрошу старшего мастера, мсье,– говорит Саид,—без его разрешения, мсье, ни одна машина не выходит из гаража».
«Да ты что, спятил? – обозлился Назер.– Иди и выведи мне машину и не тыкай мне в нос своего мастера. Я поезжу полчаса, никто и не заметит... Я тебе заплачу, не беспокойся».
Однако Саид не поддался и отказал ему наотрез. Тогда Назер окончательно рассвирепел, чуть не избил Саида, орал на всю улицу, что «черноногие» заполонили всю Францию, что их давно пора гнать... Тут и появился, как нарочно, твой Рири, взбеленился и полез с кулаками на «расиста». Ведь Саид из его «стаи».
Я сказал:
– На месте Рири я сделал бы то же самое.
Надя кивнула.
– Узнаю твои старые привычки, Андре. Только советую и тебе и Рири остерегаться Назера. По-моему, он опасный субъект. И увидишь, он плохо кончит.
Я вспомнил черные струящиеся пряди вокруг бледного личика Сими Назер, ее робкий поклон. Что-то вроде дурного предчувствия сдавило мне сердце. А может, это было вовсе не предчувствие, а обыкновенная жалость?
А Надя, словно угадав мои мысли, продолжала:
– Больно смотреть на Сими. С тех пор как вернулся ее повелитель, она ходит какая-то пришибленная.– Надя покачала головой.—Наверное, ей, бедняжке, здорово попало от мужа за ту девочку, что она – помнишь? – взяла, пока он отсиживал срок. С тех пор как Назер вернулся, эта рыженькая все время проводит на улице. Раньше Сими с ней занималась, а теперь не знаю даже, учится ли она. Я то и дело наталкиваюсь на нее – и утром, когда иду в мастерскую, и вечером после работы. Думаю, она боится Ги и не хочет при нем оставаться дома. Чувствует себя лишней. Знаешь ведь, как чутки дети?
Я кивнул. Я знал это по своему детству. Так, значит, рыженькой худышке, которую я встречал весело, вприпрыжку идущей рядом со своей приемной матерью, несладко живется? А я так уговаривал инспектора Дени не забирать ее в приемник, оставить у Сими на воспитание... Так, значит, и я, выходит, виноват в том, что ей сейчас плохо живется?
7. КЛОДИ ЖИВЕТСЯ ВЕСЕЛО
Нет, если бы Клоди услышала разговоры мсье Клемана с Надей, она, наверное, засмеялась бы от души: это ей-то плохо живется! Вот старые чудаки, они и представить себе не могут, как у нее теперь все здорово! И оказывается, совершенно напрасно она боялась Ги! Этот «леопард» (как продолжала она звать про себя Ги) оказался вовсе не страшным, а очень добродушным, легким и веселым человеком. Между ним и Клоди завязалось даже нечто вроде дружбы. Она охотно бегала для него за сигаретами, носила бесконечные записки Жюлю, у которого не было телефона, на улицу Кримэ, чистила его электробритву, и Ги даже поручал ей покупать хорошее мыло и крем, которым он натирался после бритья. А он постоянно смешил Клоди разными невероятными историями, которые рассказывал с самым невозмутимым и серьезным видом.
Он выспросил у Клоди, какие сласти она больше всего любит, и постоянно приносил ей гостинцы. Кроме того, он по-королевски одарял девочку деньгами на кино, на цирковые представления, на катание по Сене.
– Можешь развлекаться до ночи,—великодушно говорил он, давая Клоди деньги,– тут тебе хватит и на кино, и на всякие другие развлечения.
– А как же уроки? – нерешительно спрашивала Клоди.– Сими ведь сама готовит меня в лицей, и я должна много выучить к завтрему. И потом, Сими велит мне укладываться в постель не позже десяти.
– Можешь сказать ей, что это я освободил тебя от занятий,—величественно заявлял Ги.– А ложиться в десять – это предрассудок. В твоем возрасте нужно вовсю пользоваться счастливым детством.
И Клоди, освобожденная этим позволением от всяких угрызений совести, пользовалась «счастливым детством» действительно вовсю: просиживала по два-три сеанса в кино, ходила в цирк, в бассейн или просто слонялась по парижским улицам в компании таких же девчонок и мальчишек. Она давно хотела иметь свою «стаю» – теперь у нее была эта возможность благодаря деньгам Ги. Она щедро делилась ими с ребятами бельвилльских мастеровых. Ей было безразлично – ровесники они ей или малыши 7 – 8 лет. Важно было, что теперь это ее «стая» и что слушаются они ее беспрекословно. Она велела им звать себя «Анжелика – королева ангелов», и теперь «ангелы» ходили за ней хвостом.
Однажды, когда она вместе с тремя маленькими девчонками из своей компании ела мороженое и покупала билеты в кино (кстати, на афише значилось крупными буквами: «Не моложе 18-ти»), кто-то отчетливо произнес:
– И долго ты собираешься так болтаться?
Она вздрогнула, вскинула глаза. Возле нее, засунув руки в карманы джинсов, стоял предводитель другой «стаи» – тот, которого звали Вожаком. На этот раз Анри Жюльен смотрел на нее без насмешки, а с каким-то даже участием.
– Что? Что такое? – хрипло переспросила Клоди.
– Я спрашиваю: не надоело тебе шляться вот так, без дела, по улицам? Ты ведь небось даже неграмотная?
Она покраснела и тут же вскипела:
– Кто ты такой, чтоб совать нос в мои дела? Катись своей дорожкой!
– А я тоже иду в кино. Моя дорожка как раз туда лежит,– Он показал свой билет и прибавил: – Что же, мадам Назер уже совсем от тебя отступилась?
– Убирайся! Не смей ко мне приставать! Убирайся, я тебе говорю! – в исступлении закричала Клоди.
Слезы вдруг полились у нее из глаз, и, чтоб скрыть их, она убежала. В кино она в тот вечер не пошла. Сими встретила ее ласково, спрашивала, не больна ли она, заботливо трогала лоб, уложила ее пораньше в постель. Но Ги, она заметила, был мрачен, хмурился и при виде забот Сими отпускал насмешливые замечания.
– Сими, душечка, а мы больше не будем учиться? – спросила вдруг девочка.
Она уже лежала в кухоньке на своей раскладушке. Рыженький хвост разметался поверх подушки, а темные блестящие глаза вопросительно смотрели на молодую женщину.
Сими заметно смутилась.
– Да нет, конечно, непременно будем,—отвечала она бодрым тоном,– но сейчас, понимаешь, это никак не удается. Ги требует больших забот, его надо подкормить после того ужасного места. Там его держали впроголодь. Ты это сама понимаешь. Потом ему хочется повидаться с друзьями, повести к ним меня. Вот я и не успеваю. Ты уж прости меня, Диди.
И Сими так виновато опустила голову, что Клоди кинулась обнимать и утешать ее: конечно-конечно, все это временно и они скоро снова примутся за прерванные уроки.
Клоди проснулась посреди ночи. Что-то было неладно не то с ней, не то с надувным матрасом, на котором она лежала, не то с кастрюльками, что висели на полке над ее головой. Она прислушалась. Кухонька, где она спала, только тонкой шерстяной портьерой отделялась от комнаты Сими и Ги. И оттуда из темноты до Клоди донесся их шепот. Вернее, шептала Сими, а голос Ги никак не желал понизиться до шепота, и Сими это, видимо, приводило в отчаяние.
– Ради бога, Ги, ну я тебя прошу. Она же услышит... Ну, пожалуйста, дорогой, ради меня...
– Дрыхнет она, как сурок, можешь не беспокоиться,– зевая, говорил Ги,– а и услышит, тоже не беда. Она – девчонка смышленая, все сама должна понимать. Там, где двое своих, не всегда должна быть посторонняя третья.
