Текст книги "Книжная лавка близ площади Этуаль. Сироты квартала Бельвилль"
Автор книги: Н. Кальма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 31 страниц)
Однако в лесу д’Артаньян оказался умелым и сообразительным товарищем. Первым высмотрел в темноте удобное и сухое местечко для шалаша под двумя старыми дубами, ловко орудовал топором, вместе с Костей поставил остов шалаша из молоденьких деревьев и показал друзьям, как его оплетать ветками. Словом, когда другие маки-зары только еще ставили палатки или искали места для шалашей, наша четверка давно уже оборудовала свой просторный и удобный «дом» и теперь помогала выгружать из машины имущество отряда. Жюль и Костя валили деревья, устраивали пулеметные гнезда и заграждения.
И вот наконец жизнь, о которой мечтал Даня: лес, партизаны, целый городок в лесу; КП капитана тоже шалаш, только побольше. Байяр приказал выставить посты охранения. Часовым выдавался дежурный автомат и свисток на случай тревоги. Одним из первых был назначен в караул Даня. Он навсегда запомнил эту ночь в лесу, пахнущую снежком, с бормотанием ручья в распадке и еле заметным свечением еще далекой зари. Много ему думалось в эту ночь, многое вспоминалось. И когда сладко зевающий, еще не совсем проснувшийся Вино явился его сменить, Даня даже с некоторым сожалением уступил ему место и передал автомат и свисток. Неделя прошла в ежедневных строевых занятиях. О немцах не было слышно, макизары начинали уже ворчать: «Вот завел командир в дебри, боши сюда, конечно, не сунутся. Так и будем отлеживаться в шалашах, нагуливать жирок».
Однажды днем возвратился с поста Иша. Залез в шалаш, сказал, позевывая:
– Только что пропустил твою Цаплю, Русский. Прибыла на велосипеде из города. Потребовала, чтоб ее провели прямехонько к командиру. Видел бы ты ее: ни на кого не глядит, нос задран кверху, точно взяла в плен самого Гитлера.
Даня был удивлен, даже немножко раздосадован: Николь здесь, в лагере? Значит, ей уже сообщили, что они в Ла Грезинь? Но тогда почему она отправилась к Байяру, а не сюда, к нему? (Даня даже самому себе не желал признаваться, зачем так часто ездила из Альби в дом Дюшенов Николь. Впрочем, это было ясно всем, даже матушке Дюшен, которой очень полюбилась длинноногая «Цапля».)
– Она ничего не передавала? – спросил он Иша.
– Ни словечка. Наверно, сменила тебя на Байяра. Все-таки командир, а не какой-то там простой маки,– поддел его Иша.
В этот день Дане предстояло удивиться еще больше: зайдя часа через три по какому-то делу на КП, он узпал, что Николь уехала, так и не повидавшись с ним. Что такое? Обиделась на него за что-то?
Он добросовестно старался припомнить, что происходило и что говорилось в последнюю их встречу у Дюшенов, но так и не смог вспомнить ничего обидного для Николь. А может, ей просто надоело работать официанткой в ресторане «Святой Антоний»? Ведь Даня даже не спрашивал ее никогда, не тяготит ли ее эта работа, не устает ли она играть добровольно взятую на себя роль. Не спрашивал,– может, в этом все дело? Какой же он недотепа и тупица!
Даня еще долго и с удовольствием честил бы себя за тупость, если бы его вместе с Дюдюль, Иша и д’Артанья-ном не вызвали на командный пункт.
У КП уже собралось человек двадцать партизан. Капитан Байяр и его заместитель лейтенант Лидор вышли из шалаша. У обоих был озабоченный и вместе с тем торжественный вид.
– Сегодня днем наша связная в Альби сообщила очень важное известие,– начал командир.– В старую городскую тюрьму привезли двадцать пять политических – участников Сопротивления. Все двадцать пять приговорецы к смерти. Расстрелять их должны в самые ближайшие дни ..
– Освободить! – рявкает, не дожидаясь окончания речи, Жюль Охотник,– Вызволить! Мы их освободим!
– Освободить! – кричат Даня, Иша, Дюдюль, д’Артаньян.
– Вызволить! Освободить! К черту решетки! Штурмуем тюрьму! – надрываются партизаны.
Байяр знаком приказывает замолчать.
В наступившей тишине разносится его хрипловатый бас:
– Командование вполне согласно с вами, товарищи. Командование решило попытаться освободить узников. Однако еще нет разработанного плана. Между тем надо торопиться, остались буквально считанные часы. Наши разведчики тотчас же отправятся в Альби, выяснят обстановку. Будем действовать в зависимости от их донесений. Операцию назначаем на ближайшую ночь. О часе оповестим дополнительно.
– Браво-о! – не выдерживают партизаны и машут шапками, пилотками, беретами.
Вот оно, настоящее дело!
– Кто из вас знает хоть немного немецкий? – вызывает Байяр.
Вперед выходят Дюдюль, Даня, Охотник.
– А ругаться по-немецки умеете?
Дюдюль усмехается:
– Это сколько угодно. В немецких лагерях стража поносила нас с утра до вечера самыми последними словами.
– Уж это верно. Научились,– подтверждает Охотник.
Даня только кивает.
Байяр что-то отмечает у себя в блокноте, показывает своему заместителю, молодому Лидору.
– Правильно. Именно троих.
Лидор командует:
– Здесь остаются Охотник, Дюдюль и Русский. Остальные до вечера свободны. Всем проверить оружие, шоферам – состояние машин!
6. ВЕСЬ РОЗОВЫЙ АЛЬБИ
Велосипеды они оставили у въезда в город. Спрятали в придорожной канаве.
– Идти поодиночке. Стараться не терять друг друга из виду,– распоряжался Дюдюль, хорошо знавший город.—Дени идет к «Святому Антонию», узнает у Николь новости, а мы с Охотником покрутимся возле тюрьмы.– Он пощупал карман.– Эх, растяпа я, не захватил ни бумаги, ни карандаша! А ведь как было бы важно зарисовать тюрьму и все подходы к ней!
У Дани была секунда колебания. Потом он вынул из внутреннего кармана куртки блокнот. Тот самый. Протянул его Косте:
– Там и карандаш. На первых страницах кое-что нацарапано, ты не обращай внимания. Там еще много чистых листков. Словом, рисуй что надо.
– Важное что-нибудь писал? – мельком осведомился Дюдюль.
– Нет. Ничего особенного. Пустяки.
И блокнот перекочевал в Костин карман.
– Встретимся через два часа у памятника Лаперузу. Там тихий сквер и никого не бывает в эти часы.
«Нет, Костя не будет читать, даже не заглянет, он не таковский»,– уговаривает себя Даня, шагая по тихим узким улочкам городка.
Но что-то беспокойно ворочалось и скребло внутри, и минутами Дане казалось, что он предал самого себя.
В этот послеобеденный час, под нежным весенним солнцем, Альби был весь розовый. Розовела колокольня мощного древнего собора Святой Цецилии, розовел средневековый мост через Тарн, и даже быстрые змеистые струйки в реке тоже отблескивали розовым.
На маленькие площади выходили кирпичные и деревянные дома шестнадцатого столетия, на каштанах набухали почки, и все кругом было на редкость мирным и безмятежным. Не хотелось верить, что этот розовый городок окружают полторы тысячи немцев, что охраняются все мосты и дороги и немецкие патрули ходят по древним улочкам. Свирепствуют убийцы-гитлеровцы, расстреливают, арестовывают патриотов, и розовая тюрьма-крепость не памятник средневековья, а место жестоких пыток и уничтожения.
Редкие прохожие, старомодные и провинциальные, окидывали Даню любопытными взглядами. Сейчас, кроме бошей, в Альби не было приезжих, все жители хорошо знали друг друга, и незнакомец невольно привлекал внимание По виду Даня ничем не отличался от простого ремесленника – недаром д’Артаньян одолжил ему свои вельветовые брюки. И все-таки он торопился поскорее добраться до «Святого Антония».
Наверно, Николь поджидала посланных из отряда. Едва Даня успел спросить хромого господина Риё о «племяннице», как она выскочила ему навстречу.
– Ты? А я думала, приедет сам Байяр. Впрочем, это даже лучше.
Она потащила его в дальний конец гостиничного коридора.
– В этих номерах у нас живут гестаповцы, но сейчас никого нет. Наверно, все ушли на допросы. Слушай, это ужасно, они все палачи! – Она всплеснула руками, прикрыла лицо. Потом опомнилась.– Это потом. Важно, что они многое выболтали, и я услышала. Времени у нас в обрез. Все нужно провернуть не позже сегодняшней ночи, понимаешь? На рассвете всех этих несчастных должны расстрелять. Мне удалось через Риё познакомиться с одним тюремщиком, его зовут Равак, и он сочувствует Сопротивлению. Однако он не уверен, будет ли дежурить именно сегодня ночью. На всякий случай он дал мне запасной ключ от камеры второго этажа и сообщил заключенным, что макизары придут их освобождать. Политические занимают ту камеру, которая выходит окном на дворец Берби. Вот план, который он мне нарисовал. Правда, тут все очень схематично. Надо бы подробнее...
Николь лихорадочно сует Дане бумажку. Кажется, и в самом деле у нее лихорадка. Бледна до синевы, прыгающие губы.
– Сейчас же ступай во дворец Берби. Там музей Тулуз-Лотрека, здешнего уроженца. Из окон музея тюрьма как на ладони. Виден даже внутренний двор. Если будешь что-то зарисовывать в музее, это никого не удивит: Тулуз-Лотрек – знаменитый на весь мир художник. Слышал о таком? Знаешь? Ну, да ведь ты образованный, все на свете знаешь,– насмешливо вставила Николь.
– У меня, видишь ли, нет ни карандаша, ни бумаги,– смущенно признался Даня.– Если бы ты могла...
– Вот так образованный – без карандаша и бумаги! – опять поддела его Николь, но тут же принесла то, что он просил.
– Ночью, конечно, увидимся,– решительно сказала она.– Правда, Риё ни за что не хочет меня отпускать. Говорит, это риск, в случае неудачи я завалю и себя и его. Но я непременно убегу. А теперь ступай.
...Бородатый карла, большеголовый и коротконогий, стоял на портрете вполоборота и смотрел через пенсне иронически и проницательно. Тулуз-Лотрек. Художник, прославленный на весь мир. Художник острый, искристый, порой беспощадный. Дане нужно как можно скорее зарисовать старинный фасад тюрьмы, видный из окон дворца Берби, кусок пустого двора, караульную будку у внутреннего входа, хорошо просматривающиеся из музея, часовых снаружи и у дверей тюрьмы. Но как не взглянуть на лошадей Тулуз-Лотрека, похожих на куртизанок, и куртйзанок, похожих на породистых лошадей? И на портрет рыжей певицы Иветт Гильбер, приятельницы художника, много раз повторенный Тулуз-Лотреком!
«Папа был прав: удивительный, пронзающий художник».
Пора было вернуться к окнам. Вон там, позади замшелой старой стены,– камера смертников. Окошко смотрит сюда, на дворец. Значит, если войти через внутреннюю дверь, надо подняться на второй этаж и повернуть направо...
В залах музея не было ни души. Даже сторож куда-то отлучился. Даня спокойно докончил набросок тюрьмы. Глазами он отыскал часы на колокольне Святой Цецилии. До встречи у памятника Лаперузу оставалось пять минут.
7. В ПОЛНОЧЬ
В темном, тихом городе прозвучало двенадцать ударов. Полночь. У ворот тюрьмы только что сменился караул. Едва разводящий и часовые скрылись за поворотом улицы, к тюрьме подъехал грузовик. Из кабины вышли высокий немецкий офицер в форме СС и солдат-шофер. Толчками и бранью они подняли двух лежащих в кузове растерзанных и, видимо, сильно избитых парней, вытащили их и поволокли к воротам.
– Что ж вы стоите как столбы?! – набросился офицер на часовых.– Открывайте скорее, не видите, что ли, мы привезли этих бандитов партизан! Ленивые вы свиньи, пригрелись тут! Пошевелиться им уже лень! Одни рискуют жизнью, не спят ночей, вылавливают врагов великого рейха, а другие, скоты этакие, отсиживаются в теплых местечках! Отправить вас всех на Восточный фронт, сразу поймете, что к чему!
Шофер тоже добавил крепкие слова.
Часовые испуганно смотрели на разбушевавшегося офицера и не двигались с места. Офицер окончательно рассвирепел:
– Вы что, оглохли? Долго мы здесь будем стоять, остолопы? Ганс, что мне делать с этими идиотами? Сию же минуту откройте ворота и вызовите начальника тюрьмы. Надо этих типов отправить как можно скорее под замок, понятно?
– Начальника нет, господин офицер,– со страхом пробормотал наконец один из часовых.—Он должен прибыть на рассвете с другими господами офицерами.
– На рассвете?! И ты думаешь, мы будем тут стоять и дожидаться его до рассвета? Значит, он уезжает на всю ночь, ваш комендант? Отлично! Все это будет известно командованию! А сейчас – открывайте ворота!
Часовые не посмели ослушаться: уж если самому начальнику тюрьмы достается, значит, этот эсэсовец большая шишка.
Ворота распахнулись, и два партизана под конвоем эсэсовца и его шофера вошли в тюремный двор. Лампочка у караульной будки осветила физиономии «бандитов»: один был совсем молодой, рыжий и курносый, у другого черные брови срослись над переносицей, и смотрел он хищной птицей.
Часовые собирались уже захлопнуть ворота, но кто-то, невидимый в темноте, сильным ударом сбил их с ног, и в мгновение ока оба были туго, с головой, закатаны в большие куски брезента. («Эх, до чего же мне жаль этот брезент! Такой славный брезент – промасленный. И дождь его не берет!» – горевал за час до операции старик Вино.)
Между тем офицер осыпал бранью двух автоматчиков, охраняющих внутренний вход в древнее угрюмое здание тюрьмы. Однако на автоматчиков брань не подействовала. Они продолжали стоять у дверей, направив свои автоматы на ночных посетителей.
– Не приказано. Не было распоряжения открывать,– упрямо твердил один. Другой незаметно нажал кнопку сигнала тревоги. Двор, тюрьму, все закоулки наполнил захлебывающийся, пронзительный звон. Тотчас же раздался топот многих ног, встревоженные голоса, команда – отовсюду сбегалась тюремная стража.
– Давай, – кинул по-русски чернявый шофер в очках и первый бросился на автоматчика. Рукояткой пистолета офицер ударил второго. В руках партизан сверкнулн ножи.
Короткая свирепая возня. С недвижных врагов сдернуты автоматы Теперь – двери.
– Иша, ты!
Чернобровый партизан налегает крутым плечом на дверь. А сзади, от ворот, уже бегут темные фигуры, помогают выломать чем-то тяжелым двери, вместе с офицером н его спутниками врываются в тюрьму. Характерный бас Байяра слышен даже сквозь непрерывный звон:
– Охотник и пятеро – к воротам! Никого не впускать и не выпускать, кроме наших. Остальные – за мной! Быстро!
За дверью уже теснятся жандармы, солдаты, тюремщики Вид офицера-эсэсовца и его спутников на миг сбивает их с толку – они еще не решаются наброситься на пришельцев. Этим замешательством пользуются все четверо взлетают по лестнице, мчатся по ярко освещенному коридору второго этажа.
– Что ж вы? Хватайте их! Стреляйте! – вопит по-немецки чей-то голос.
Под сводчатым потолком оглушительно грохочут выстрелы. Жандармы кидаются в погоню.
– Направо! Направо! – задыхаясь, кричит офицер.– Их камера в том крыле.
Они сворачивают за угол. Внизу уже трещат автоматы, звенят стекла. Что-то тяжело падает – там идет настоящее сражение: Байяр и его люди обстреливают тюремную стражу, штурмуют вход и лестницу.
Офицер на бегу оглядывается: следуют ли за ним те трое? Глаза его внезапно встречают чьи-то глаза. За выступом стены спрятался жандарм. Дуло его пистолета нацелено прямо в голову офицера. Укрыться? Негде Коридор весь просматривается. Тогда конец?
В тот же миг жандарм нелепо взмахивает обеими руками и опрокидывается навзничь. Пистолет его стреляет в потолок, а сам он исчезает, точно унесенный вихрем.
Офицер добегает до правого крыла тюрьмы. Вот она, камера. Вот он, ключ. Дверь камеры распахивается. Изможденные бородатые люди – целая толпа – устремляются навстречу вошедшему. И вдруг отшатываются. На лицах страх, разочарование.
Юноша в кровоподтеках, в разорванной рубашке вскрикивает:
– Ага, вы пришли за нами ночью, потому что вы боитесь народа! Вы расстреляли мою девушку, можете сейчас расстрелять меня и всех нас, но все равно вам не победить! Народ отомстит за нас!
Офицер видит его неукротимые, женственно красивые глаза.
– Марсель Кламье?! Сын нотариуса из Лаона?!
Юноша вглядывается в него, узнает:
– Что? Дени? Ты – в эсэс?! – Он презрительно Сплевывает.– Какая низость! Так, значит, это ты выдал мое имя бошам? До сих пор они знали только мою партизанскую кличку – Атеист!
Но в дверях уже стоят рыжий и черный партизаны и чернявый шофер. Шофер кричит:
– Сумасшедший! Это же маскарад! Он свой, маки! И мы тоже маки! Быстрее, быстрее бегите! Дорога каждая минута!
В ответ – восторженный вопль. Заключенные бросаются к дверям. Некоторые не могут идти – их подхватывают товарищи. Марсель подбегает к Дане:
– Это правда? Какое счастье! Ты возьмешь меня к себе?
Вместо ответа Даня хватает его за руку и тащит за собой. Все скатываются по лестнице вниз. Там уже слышны только отдельные выстрелы – партизаны управились со стражей. На ступеньках – недвижные тела. Заключенные и маки пересекают двор, минуют ворота. На темной улице их ждут темные грузовики.
– Скорей, скорей! – подгоняют их командиры.
Вдали воет сирена – в немецких казармах услышали стрельбу.
Байяр и его заместитель Лидор поспешно пересчитывают людей. Нельзя терять ни минуты. Семерых раненых капитан велит отнести в свою машину. Остальные набиваются – тело к телу – в грузовики.
Даня, его друзья и Марсель оказываются рядом, в одном грузовике. Вплотную к Дане стоит длинный тонкий паренек в комбинезоне, с огромным пистолетом у пояса. В темноте Дане не видно его лица. Грузовики двигаются тихо, крадучись, на спусках идут на свободном ходу, чтоб не шумел мотор. На неровной сельской дороге кузов трясет и подбрасывает. Сосед в комбинезоне тычется головой в Данино плечо.
– Извини, Дени,– бормочет он.– Это я не нарочно, честное слово!
– Николь?! – вырывается у Дани.
Его перебивает веселый голос д’Артаньяна:
– Ну как, Русский, понравился тебе мой номер с лассо?
– Какой? Где? – спрашивает Даня.
– А с жандармом, который собирался тебя прихлопнуть. Ух, как он у меня поехал! Прямо в окно второго этажа!
– Так это тебе я обязан жизнью? – Даня потрясен.
Д’Артаньян смеется:
– Не мне – кинематографу. Кино – великий фактор прогресса!
8. У «СВЯТОГО АНТОНИЯ»
Маленькая, позеленевшая от времени бронзовая статуя богоматери смотрела на них из травы. В круглбм фонтанчике журчала, поигрывала вода, и закатный луч дробился в струе, вспыхивая то оранжевым, то зеленым.
В этот час – между обедом и ужином – за столикамй в ресторане Риё «Святой Антоний» почти не было посетителей. Только госпожа Риё, пышноволосая меланхоличная блондинка, вязала поодаль, не обращая никакого внимания на молодую пару. «Племянница» мсье и мадам Риё пользовалась полной свободой и могла принимать у «Святого Антония» кого ей было угодно. К тому же юноша, сидевший с ней за столиком, выглядел вполне прилично: синий костюм, галстук спокойных тонов, аккуратно зачесанные темные волосы и даже уголочек белейшего платка выглядывал из нагрудного кармана. Видно, мальчик из хорошего, интеллигентного дома.
Госпожа Риё, наверно, не поверила бы, если бы ей сказали, что под синим пиджаком у мальчика спрятан заряженный пистолет, а на поясе у заднего кармана брюк – граната Мальчик пришел в город вооруженный до зубов. После нападения на тюрьму боши свирепствовали. Они объявили, что крупные силы противника прорывались в город, и теперь патрули дежурили почти на всех улицах. Если бы они придрались к посетителю «Святого Антония», произошла бы «суматоха», как любили говорить партизаны капитана Байяра.
Еще утром все друзья сбежались к шалашу, где жили Русский, Иша, Дюдюль, д’Артаньян и новый их товарищ – Марсель. Все желали присутствовать при туалете Дани, все подавали советы, и каждый приносил Русскому что мог: кусок хорошего мыла, одеколон, бритву и, наконец, самую главную драгоценность всякого партизана – крепкие носки. Даня отбивался изо всех сил:
– К чему все это, ребята? Не нужно мне, даю слово. Забирайте все обратно!
– Бери, бери Надо, чтоб ты выглядел точно принц из сказки. Идешь ведь не в разведку, не к бошам, а к девушке! К де-вуш-ке! На сви-да-ни-е! Это же событие,– уговаривали партизаны.
Все началось еще накануне, когда вернулся ездивший в Альби Костя-Дюдюль.
Дернуло же его сказать при Иша:
– Видел Николь у «Святого Антония». Она велела тебе непременно прийти завтра после обеда в сад при гостинице. Непременно, понимаешь, она это подчеркнула. Ей нужно сообщить тебе что-то очень важное.
Этого было достаточно. Любопытный и болтливый, как сорока, Иша тотчас же разнес по всему лагерю: завтра Русский отправляется на свидание со своей девушкой. На этом свидании у них все должно решиться. Что именно должно решиться, ни сам Иша, ни другие партизаны не смогли бы объяснить, но людям в маки было приятно думать, что на свете, кроме войны, крови и жестокостей, продолжают существовать и существуют любовь, свидания, молодые девушки. Все жаждали быть хоть чем-нибудь сопричастными этому свиданию и молодой любви. К тому же всем без исключения нравился «маленький Русский» – храбрый и верный товарищ, деливший с ними почти иол-года их суровую боевую жизнь Николь лично знали только самые близкие товарищи Дани. Зато почти всем в отряде было известно, что долговязая подружка Русского, подавальщица из «Святого Антония», навела отряд на славное дело – освобождение политических-смертннков из альбийской тюрьмы. Знали, что именно Николь сумела обработать тюремщика так, что он согласился помочь маки. Некоторые видели Николь, когда она приезжала к Дане. От полноты сердца несколько человек даже притащили подарки Николь. Старик Вино испек ей какую-то особенную коврижку, Жюль передал Дане собственноручно подстреленную лисицу на «зимний воротник», Иша сунулся было с какой-то ленточкой, но Даня так рявкнул на него, что грек поспешно ретировался Вочь он был главным виновником всей этой суеты в отряде, и Даня про себя негодовал и злился:
«Зачем это я понадобился так срочно Николь? Не могла приехать сама, если уж я так нужен! И Костя тоже хорош! Знает, что Иша первый трепач, и бухает при нем! Сделал меня посмешищем целого отрядаЬ)
Слухи дошли даже до Лидора. Обычно Лидор неохотно давал увольнительную в город – боялся за своих маки-заров. Но тут беспрекословно отпустил Даню, только сказал на прощание:
– Помни – девушки способны погубить нашего брата. Не засиживайся долго, в городе кишат боши.
Поэтому в Альби Даня прибыл в довольно нелюбезном настроении.
– Ты меня вызывала? В чем дело? – начал он, едва поздоровавшись и не замечая, что на Николь ее лучшее платье и голубая, очень идущая ей косынка.
В противоположность Дане Николь была отчаянно, как-то залихватски весела.
– Идем, идем со мной в наш ресторан. Сегодня ради такого торжественного дня я приготовила роскошный ужин. То есть, конечно, приготовляла не я, а мадам Рие, но я сказала ей, что у меня сегодня особенный день, и она обещала сделать для меня и моего друга особенный салат,—без умолку трещала она, ведя Даню в зеленый, благоухающий жасмином садик «Святого Антония».
– Особенный день? Роскошный ужин? Да в чем же, наконец, дело? – все еще раздосадованно спрашивал Даня. Что еще новое придумала эта шалая долговязая девчонка?
В садике царили спокойствие, уединение, невозмутимая тишина. Стены, увитые плющом и розами, отделяли посетителей Риё от всего остального мира. И как не вязались с этой тишиной, с этим спокойствием нервное возбуждение Николь, ее размашистые жесты, когда она открывала бутылку игристого местного вина и закуривала первую в жизни сигарету.
– Хочу поздравить тебя сегодня,– начала она, как только они уселись за столик и разлили вино по бокалам.– Наконец-то я тебя освобождаю, Дени. Освобождаю от себя, от своего присутствия, от своих наездов. Подумай, какая радость: ты избавляешься от необходимости видеться со мной, терпеть все мои глупости, мои выходки, мой отвратительный характер! Ну, радуйся же, смейря, Дени! Послушай, теперь, когда уже все позади, сознайся: тебе было здорово противно водиться со мной?
– Ничего не понимаю! – Даня и правда не понимал.– Зачем этот ужин? Почему ты меня поздравляешь? И с каким таким избавлением?
– О небо, а я еще считала этого парня умным! – комически всплеснула руками Николь.– Ну как ты не понимаешь, я же тебе все ясно сказала. Я уезжаю, Дени. Уезжаю насовсем, взаправду, навсегда.
Николь залпом выпила свой бокал. Глаза у нее были совсем шальные.
Даня все не верил.
– Уезжаешь? Что это тебе вздумалось? Это глупо, Николь, честное слово, глупо. Байяр хотел доложить о тебе командованию. Ты так хорошо работала с Байяром, со всеми нами... А это дело с тюрьмой – ведь это ты его провела, если говорить правду. Ты шутишь, Николь. Скажи, что шутишь!
– Шучу ли я, шучу ли я?..– запела Николь.– Нет, мой храбрый маки, мой пират, я не шучу. Меня вызывают. Я, видишь ли, важная, незаменимая персона. Сопротивление без меня погибнет, увянет, перестанет существовать... Гюстав пишет, я нужна им для большого дела. Кажется, что-то вроде шифровок. Словом, я должна ехать. И моя дорогая, уважаемая сестрица тоже считает, что там я буду более на месте, чем здесь.
Даня начинал верить. Ему сделалось не по себе: Николь, Цапля Николь, вправду уезжает? Как же так? Неужто он ее больше не увидит никогда?
Николь испытующе смотрела на него.
– Кстати, еще новость: Жермен и Гюстав женятся. И очень скоро.
– Когда же? – машинально спросил Даня. Мысли его были далеко.
– Как только бошей вытурят из Парижа. В первый же день победы.
– Ага, значит, и ты теперь поверила в близкую победу,—обрадовался Даня.—А помнишь, в тот день, когда мы с тобой бродили по Парижу, ты еще сказала .
Черт! Даня готов был откусить себе язык. И дернуло же его заговорить о той прогулке!
Николь схватила его руку горячей рукой:
– Ты помнишь ту прогулку, Дени? Ты ее запомнил?
– Ну конечно, Николь. Это была чудесная прогулка. Только потом – этот красный переплет ..
– Послушай, Дени, тебе будет жаль, если я уеду? Только говори мне чистую правду: тебе будет жаль?
– Конечно, Николь,—опять как можно естественнее сказал Даня.– Мне будет очень не хватать тебя.
Николь нервно скручивала салфетку. Точно выжимала ее.
– Послушай, Дени, если тебе правда так жаль и ты не хочешь, чтобы я уезжала, ты скажи. Может, я как-нибудь сумею устроиться. Напишу Гюставу, что я и здесь могу работать, быть полезной. Словом, останусь.
Она смотрела на Даню не мигая. «Скажи, ну скажи, чтобы я осталась!» – приказывал, требовал, молил ее взгляд.
Нет! Нет, как и тогда, в Париже, Даня не мог лгать Николь. Не мог. Не хотел.
– По-моему, Николь, не стоит,—трудно выговорил Он.– По-моему, следует ехать, если так велит Гюстав. Ведь ты и в самом деле отлично работаешь, Николь. Ты такой хороший товарищ. Мы с тобой так дружили, так слаженно действовали...– Он ненавидел себя в эту минуту. Ненавидел свой тон, свои слова.
Николь отбросила салфетку.
– Ты прав, как всегда, Дени.– Голос ее звучал чуть насмешливо.– Я поеду. Ты дал мне хороший совет. И мы в самом деле были славными товарищами. Жаль, что расстаемся мы насовсем.
Сейчас Николь казалась спокойной. Как садик мадам Риё. Как бронзовая фигурка в траве.
– Но почему насовсем, Николь? Вот кончится война, ц мы увидимся. Ты приедешь к нам в Полтаву или я – в Париж.
– Ты сказал «к нам»? К кому?
Даня чуть отвернулся. Невыносимо было смотреть на Николь.
– К нам, в наш полтавский дом.
Николь немного помедлила.
– У меня для тебя что-то есть, Дени. На память. Вернее, не тебе, а той девочке, о которой ты мне рассказывал. Лиза – так ведь ее зовут?
– Так, – пробормотал Даня.
– Вот, возьми.– Николь сняла с шеи воздушную голубую косынку.– Ее носила моя мать. Это самое дорогое, что у меня есть. Отдай ее Лизе, Дени.
– Но зачем же...– начал было Даня.
Николь его удержала:
– Не отговаривай меня, Дени. Я хочу послать Лизе самое свое дорогое. Мы же с ней ровесницы, и у нас... у нас...
Николь угловато взмахнула рукой и, не договорив, выбежала из сада.
Даня не видел, когда именно Тото увез ее на поезд Тулуза – Париж. Через Бриё.
9. ОН СТАНОВИТСЯ ВЗРОСЛЫМ
На первый взгляд это было совсем не похоже на полтавскую весну и все-таки похоже. Похоже – шумной возней птиц в кустах, острыми пиками новой травы, пронзающей прошлогодний прелый лист, потемневшими, точно потными стволами дубов и тополей, всем могучим, сладким, победным дыханием земли. Не похоже – колючей цепкой зеленью роз, вьющихся по стенам старых домов, струистой лиловой дымкой над горами, пеной боярышника на дорогах, а главное, виноградниками. Вчера еще голые, корявые, как пальцы ревматиков, лозы вдруг, в одну ночь, выпустили скомканные матерчатые листы и пошли волнистым изумрудным морем скатываться с гор и холмов.
Никогда еще не соприкасался Даня так близко с природой, никогда еще не ощущал так сильно и так зримо каждый, даже самый маленький шажок весны. И эта близость делала его по-звериному чутким, зорким, восприимчивым. Природа была под руками, под головой, на уровне его глаз, рта, носа. Все пять его чувств были настороже, готовы вобрать в себя то новый запах, то ворсистость первого листа, то горьковатый вкус салата из одуванчиков, который приготовлял к обеду бывший повар Вино. Даня со смехом уверял Костю-Дюдюля, что у него прорезалось шестое чувство: «Назовем его чувством природы. Оно у меня сейчас работает вовсю».
И еще в эту весну он очень сильно ощущал собственное повзросление. Далеко позади осталось полтавское детство, и хоть постоянно носил он в себе отца, мать и Лизу, но именно детство – дом, игры – все это уже перестало для него существовать. Что-то похожее на игру, опасную, увлекательную, было в Германии, на заводе, но и там он оставался несмышленышем, сосунком. Потом наступила парижская, неуверенная в себе юность, присматривание к другим, примеривание себя к уровню других, первые выводы, первые уроки жизни и самый суровый урок – смерть Павла. А сейчас здесь, в горах, пришло что-то новое, крепнущее с каждым днем, определяющееся с каждым новым делом, затвердевающее на глазах, как затвердевает жидкая масса металла, вылитая в форму. Зрелость? Нет, конечно, еще не она. Но и не прежняя зеленая юность.
Даня и раньше почти никогда не смотрелся в зеркало; Евдокия Никаноровна, бывало, шутила, что сын пошел не в нее – она любила повертеться у зеркала. Сейчас зеркало в отряде есть только одно – у Марселя. Где удалось Марселю раздобыть это зеркало, неизвестно, но в час бритья по утрам к нему – целая очередь, хотя многие партизаны давно запустили густые бороды или же бреются «наизусть». Даня однажды посмотрелся – увидел чужое, с выступающими скулами лицо, хмурые, очень взрослые глаза, обветренную, задубевшую, тоже чужую кожу. Только рот оставался детским – уголками вверх, добродушный и наивный. В зеркале был новый, незнакомый Даня.
– Тебя не узнать,– говорил Марсель, заглядывая Дане в лицо своими женственными глазами – У нас дома, в Лаоне – помнишь? – ты был совсем другой: не человек, а куколка человека, голенький, совсем птенчик. А сейчас – у-у, сейчас ты настоящий мужчина!
– Даже не представляю себе, как это он был птенцом, да и был ли когда вообще,– посмеивался, щурясь сквозь очки, близорукий Костя-Дюдюль.—Вон какие мы стали закаленные бойцы! Дома небось не узнают, а? – Он наклонялся к Дане.
