Текст книги "Книжная лавка близ площади Этуаль. Сироты квартала Бельвилль"
Автор книги: Н. Кальма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 31 страниц)
Даня не успел. Они показались неожиданно – двое с разных концов вагона Два купе (в том числе Данино) были как раз посередке и последние в их осмотре. Оба немца молодые, лощеные, в форме СС. Возможно, разыскивали кого-то определенного Всматриваются в лица Долго оглядывают толстуху, хотя с первого взгляда ясно, что это добродетельная мать большого семейства. А может, маскировка? Во всяком случае, ее документ изучают долго. Потом – к Николь и Дане:
– Куда следуете?
– В Тулузу, к родственникам.
Они не спрашивают к кому, их это не интересует, но Даня торопится их предупредить. Немец бегло просматривает документы Николь и Дани и возвращает. Физиономия у него кислая. Видно, надоело рыскать по всему составу. Он спрашивает по-немецки второго:
– Вы уже осмотрели их вещи?
– Нет еще, господин лейтенант.
– Тогда приступайте.
Второму немцу тоже лень копаться во всех этих колбасах и домашних печеньях, которые французы везут в подарок оголодавшей родне. Он наугад ткнул пальцем в чемодан Николь. «Зачем, ах, зачем она поставила его на самом виду!» – тоскливо мелькнуло у Дани.
– Что у вас здесь, мадемуазель?
Даня прикинул: если прыгнуть на того, что пониже, можно сдавить ему глотку, возможно, даже придушить...
Николь чарующе улыбнулась:
– Бомбы, мсье. Показать вам?
Лейтенант презрительно морщится:
– Неоригинально, мадемуазель. Придумайте что-нибудь поновее, а главное – поостроумнее. Уже трижды в этом поезде нам отвечали точно так же и показывали сыры. А еще говорят, что вы, французы, славитесь своим остроумием!
Лейтенант был так задет, что хотел уколоть эту долговязую француженку как можно больнее. Николь раздувает ноздри. Говорит вызывающе:
– Нет, вы все-таки заглянули бы в чемодан. А вдруг там и правда бомбы...
– Кушайте их на здоровье сами,– сухо отвечает лейтенант, и оба немца с достоинством покидают купе.
Даня, закусив губы, смотрит на Николь. «О, чертовка, нахалка, отчаянная голова, погоди, дай срок, я с тобой рассчитаюсь, клятву даю!» – грозят его глаза.
Николь внезапно роняет голову на его плечо, хлюпает по-детски.
– Нервишки! – презрительно кидает Даня, но плеча не отнимает.
– Бедняжечка моя, не плачьте! Они ушли, эти животные, не плачьте же, милочка! – причитает над Николь толстуха.
2. БУДНИ МАКИ
– Девчонок в отряд не берем,– категорическим тоном сказал капитан Байяр.
– А я вовсе и не девчонка! – запальчиво возразила Николь.
– Кто же ты тогда?
– Подпольщица. Член парижской группы Сопротивления. Работала связной. Кроме того, в нашем книжном магазине была явка. Нас с сестрой знают во многих районах Парижа. Неужто Гюстав в том письме, что я вам привезла, не написал об этом? Тогда можете спросить вот его.– Николь ткнула пальцем в Даню.
Он поспешил ей на помощь:
– Это все правда, господин капитан. В Париже мы вместе работали в группе Гюстава. В книжной лавке сестер Лавинь мы все собирались, как в штабе организации. А в последнее время Николь помогала нам в работе с радиопередатчиком. Она очень точная, исполнительная, на нее вполне можно положиться.
– Та-та-та! «Исполнительная», «точная», «можно положиться»! – передразнил его Байяр.– А история с бомбами в поезде, которую вы мне рассказали,– ее тоже сюда прикажешь приплюсовать?! Бравада, девчонство – вот как это называется! Настоящим подпольщикам это не к лицу! Впрочем, может, тебе это понравилось? – Байяр пронзительно глянул на Даню. Потом, заметив, что оба новичка понурились, вдруг смягчился: – Ну ладно, не будем про это, русский. Неплохо, что ты за нее так ааступаешься. Значит, ты надежный друг. Вот что. Во-первых, я не господин, а товарищ. Старый друг Гюстава еще по заводу «Ситроен» (я там монтажником работал). Во-вторых, можешь говорить мне «ты», как коммунист коммунисту, я ведь член партии еще с тысяча девятьсот тридцать шестого, с испанской войны. В-третьих, твою Николь мы пристроим к делу. Но не у нас, а в городе. Здесь мы живем в тяжелых условиях, занимаемся военной учебой, ей будет трудно, да и помочь она нам не сможет. А в Альби у меня есть дружок Риё – у него старая гостиничка «Святой Антоний» и при ней ресторан. Сам Риё уже давно в Сопротивлении и чем может помогает нашему отряду. Вот к этому святому Антонию мы и отправим твою Николь. Для чего? А вот для чего. У Риё часто останавливаются и столуются немецкие офицеры... Ты знаешь немецкий? – уже прямо обратился он к Николь.
– Достаточно, чтобы понимать,– буркнула она, все еще борясь с краской, залившей ей щеки, шею и даже уши. «Твоя Николь», да еще дважды! Как это вынести?!
– Отлично! Это нам и нужно. Будешь передавать нам, если услышишь что-то полезное. Риё уже несколько раз «наводил» нас на бошей, и очень удачно. Мы ему регулярно звоним по телефону, но телефону, сами понимаете, доверяться нельзя, даже если говоришь условным языком. А сам Риё хромой, ему до нас трудно добираться. Вот теперь и будет у нас молодая связная... Подойдет это тебе, подпольщица? – улыбаясь, спросил Байяр.
Николь молча кивнула. Капитан по-своему объяснил ее молчаливость.
– Выдадим тебе велосипед, сможешь сюда ездить, навещать своего русского.
Николь опять вся вспыхнула. Даня отвернулся: ему как-то совестно было смотреть и на нее и на доброго капитана.
Вообще кругом все было не то и не так, как воображал себе еще в шахте Даня. Как всякому очень молодому человеку, далекому от войны, партизанская жизнь, маки представлялись ему в некоей романтико-героической дымке.
Леса, шалаши, «лесные братья», много приключений, много отважных вылазок, много задушевных бесед ночью у костра. В общем, какая-то смесь пионерлагеря, пиратов и Майн Рида.
В действительности же все складывалось очень буднично. Подъем в шесть тридцать, умывание ледяной водой, зарядка, долгие часы военного обучения, много тяжелой физической работы, суровая дисциплина, которую ввел в отряде Байяр (сам он сражался еще в Испании в Интернациональном батальоне и считался опытным командиром).
Стояла зима, бесснежная, но с пронизывающей стужей, ледяными дождями, ранней темнотой. С мечтами о шалашах и кострах тоже приходилось проститься: отряд перешел на «зимние квартиры» – разместился в деревушке близ Лакона и в двух фермах, расположенных на Лакон-ских холмах. Костры же были строго-настрого запрещены: гитлеровцы уже обнаружили два или три отряда по дыму костров, и партизаны потерпели большой урон. КП Байяра помещался на ферме папаши Грандье, человека, мрачного на вид, неразговорчивого, но преданного Сопротивлению. Зато его жена, рыжая и веснушчатая, точно кукушкино яйцо, говорила, бранилась и спорила со всеми по крайней мере за троих. Это она, мамаша Грандье, прославилась однажды среди отрядов маки во всех трех секторах департамента.
Партизаны долго выслеживали крупную дичь – начальника гестапо из К. Выяснили, что он через день ездит на работу в местном полупустом поезде. Решили убить его, когда он совершает этот переезд. Тянули жребий, кому уничтожить гестаповца. Вместе со всеми тянул жребий и папаша Грандье. И вдруг именно ему попалась бумажка с именем начальника гестапо.
На следующий день перед операцией папаша Грандье облачается в свой праздничный костюм.
– Куда? – кричит ему жена.– Ты зачем так вырядился? Хочешь изгадить приличный костюм кровью поганого боша?!
– Но послушай, жена, меня же могут схватить, повести на расстрел...
– Так зачем же тебе тогда новый костюм? Расстреляют и в старом. Подумаешь!..
Так и не дала мужу надеть новый костюм. Правда, операция сорвалась – гестаповца куда-то перевели, и папаша Грандье остался цел и невредим,– но слава мамаши Грандье укрепилась надолго.
Все эти случаи, весь этот быт были очень далеки от Даниной книжной романтики. И вместе с тем это и было подлинной жизнью.
Маки жили на скучном пайке: не хватало хлеба, табака, мыла, носков (а носки для партизана – первое дело), а главное, не хватало оружия! Пулемет – один, пистолетов – пять, патронов – почти нет. Несколько охотничьих ружей да еще три парабеллума – и это на шестьдесят человек!
Бомбам профессора Одрана бурно обрадовались. Обеспечена целая операция! Зато передатчик был обречен на бездействие. Правда, Даню торжественно велено было назначить радистом отряда и отвести помещение для его аппаратуры, но все это было только на словах: по ночам в деревнях и на фермах выключали свет, а устроиться с передатчиком в одном из двух принадлежащих отряду грузовиков было тоже невозможно – аккумулятор не справился бы, свои же батареи были давно использованы.
«Гм... я вроде главнокомандующего без армии»,– подумал про себя Даня, когда выяснились все эти обстоятельства.
3. ТОВАРИЩИ
Николь в первый же вечер уехала с провожатым и запиской Байяра в Альби, к месту своей новой работы. А Даню командир поручил лучшему стрелку и квартирмейстеру отряда – Жюлю Охотнику. Жюль и вправду был охотником из местных. Своей худобой, мускулистостью, впалыми щеками он напоминал волка.
– Возьмешь новичка в обучение,– сказал ему командир.– Познакомь его с товарищами и помести где-нибудь со своими ребятами.
– Есть поместить с моими ребятами и обучить стрельбе! – Жюль обратился к Дане: – Небось пороху еще и не нюхал? Стрелять тоже не пробовал?
– Где же пробовать? – вопросом на вопрос отвечал Даня.– Был в лагере у бошей, потом бежал. А в Париже у нас тоже не было оружия. Но я добуду себе, непременно Добуду в первом же бою! – горячо добавил Даня.
– Смотрите, какой прыткий! – усмехнулся Жюль. – Ты знай, парень: чтобы добыть оружие, надо прежде всего научиться с ним обращаться.
И он повел Даню во двор соседней фермы, где, несмотря на вечер, все партизаны были заняты какими-нибудь делами. Одни готовили ужин для отряда и в беленой огромной кухне фермы варили в котле нечто вроде лукового супа; другие чистили при свете очага оружие; третьи помогали хозяевам фермы, старикам Бодруа, складывать привезенные из лесу бревна. Здесь были люди и совсем молодые, и пожилые, городские и деревенские, коммунисты, социалисты – парни, которые отказались ехать на работы в Германию и бежали в горы, студенты, примкнувшие к Сопротивлению, чтобы сражаться с врагом, «подозрительные» с точки зрения бошей, «независимые», не желавшие признавать никакие партии, но любящие свою родину и добивающиеся Для нее свободы. У очага орудовал большой поварешкой старик, который, видимо, где-то уже хлебнул вина. Он громко пел под смех макизаров, которые работали в кухне или заглядывали в окна:
Коль умру я, схороните
В винном погребе меня
У большущей старой бочки,
Полной доброго вина
Бозле бочки, да-да-да,
Полной доброго вина!
– Это дядюшка Вино,– сказал, добродушно посмеиваясь над стариком, Жюль Охотник.– Ты не гляди, что он навеселе и что у него такое прозвище,– человек он деловой и храбрый, а кормит нас, когда даже ничего нет, кроме лука и хлеба, так, что пальчики оближешь. Он раньше был в Каркассоне поваром, и к нему ездили даже из Парижа есть утку по-каркассонски.
– Прозвище у него забавное,– пробормотал Даня.
– Э, прозвища у всех нас имеются. Тут ты найдешь и дгАртаньяна, и Портоса, и Гавроша, и даже Эсмеральду. Есть грек, по прозванию Ишак, есть Парижанин, Дровосек, Солнышко, да мало ли еще разных прозвищ.– Жюль с видимым удовольствием посвящал новичка в жизнь маки.
– Эй, Жюль, привел новенького? – окликнул его Вино.– Он как пришел к нам – со шпалером или без?
– Привез из Парижа тройку красивых бомбочек, – отвечал Жюль.– И еще одну штуку, которая нам сейчас пока не пригодится.
– О, бомбы – это вещь! – Вино подошел и протянул Дане котелок, полный горячего супу.—Ну-ка, попробуй партизанское варево. Или, может, оно тебе не по вкусу?
– Ах, дядюшка Вино, я такого вкусного еще в жизни не едал! – сказал, попробовавши, Даня, который целый день ничего не ел.
Вино похлопал его по плечу:
– А новичок-то, видать, парень с понятием. Ты устрой его, Жюль, у Дюшенов, в деревне, там, где живут наши ребята. Хоть и не очень-то комфортабельно, это тебе не Париж, но хозяева – хорошие люди и охотно принимают наших. Сможешь устроиться у них на чердаке.
Жюль вдруг хитровато усмехнулся:
– Послушай, Дени, капитан сказал мне, что ты русский. Это правда?
– Правда,—кивнул Даня.—Я из Советского Союза, из города Полтавы.
– Твои земляки молодцы! – заявил дядюшка Вино.– Вот бы наши начальнички там, в Лондоне, брали с них пример. А то только и умеют, что разговаривать, а за них сражаются, побеждают бошей и погибают другие.
– Тебя ждет у нас такой сюрприз – закачаешься,– все так же хитро сказал Жюль. Он переглянулся со стариком.
– Закачаешься. Вот именно – закачаешься! – закивал Вино и радостно захихикал.
– Какой еще сюрприз? – пробормотал Даня, старательно выскребывая из котелка последки.– Как подпольщик, я, знаешь ли, не люблю сюрпризов.
– Этот придется тебе по нраву, можешь не сомневаться.– Жюль хлопнул его по плечу.– Ничего больше не спрашивай. Из меня ни слова не выудишь. Я ведь старый маки. А теперь давай отправляться, уже совсем темно.
Они захватили на ферме Данин мешок с его несложным имуществом (там был и знаменитый блокнот), ранец с передатчиком и, уже в полной тьме, зашагали по раскисшей от дождей горной тропе.
Ранец оттягивал Данины плечи. Мокрые ветки черных кустов хлестали по лицу. Ветер студил то грудь, то спину. Слышался рокот невидимых потоков, ноги скользили по камням или разъезжались по глинистому склону. Жюль шел впереди, изредка подавая голос, чтобы Даня не сбился с дороги.
Так они шагали, не обмениваясь ни словом, около часу. Наконец под ногами почувствовалась твердая почва: шоссе или проселок. Как будто чуть посветлело, и где-то близко залаяли собаки.
– Пришли! – крикнул Охотник.
Они нырнули под деревья, прошли мимо какого-то амбара и очутились перед двухэтажным домом с высокой крышей. Охотник толкнул дверь, и сразу из холода, тьмы, ветра оба партизана вступили в уют большой деревенской кухни, где над не остывшим еще очагом исходил паром медный котелок. Большой фонарь освещал темный деревянный стол и сидящих за ним людей.
– Привет всей компании! – сказал громко Жюль.– Вот привел еще одного чердачного жильца. Не возражаете, матушка Дюшен?
– Давай, давай нам твоего малыша! – Из-за стола поднялась толстуха в клетчатом фартуке, с седой копной волос на голове; ее большое красное лицо выражало спокойное радушие. Матушка Дюшен была настоящей партизанской матерью. Детей у них с мужем не было, и всю свою деятельную доброту они отдавали совершенно чужим «малышам», «мальчикам». Починить или постирать одежду, подкормиться в лихие дни, провести несколько дней в покое на чердаке – все это партизаны получали у матушки Дюшен. Когда маки уходили на операции, она места себе не находила от беспокойства: не попали бы в беду ее «малыши», не ранен ли кто из них, нет ли, не дай бог, убитых... Муж матушки Дюшен, тощий, маленький, похожий на подростка, во всем беспрекословно слушался ее. Несколько раз немцы таскали матушку в гестапо – были у них серьезные подозрения, что она помогает партизанам, укрывает их у себя,– но матушка Дюшен так бесстрашно и насмешливо вела себя на допросах, так мужественно переносила побои, так умела, по собственному выражению, «отбрёхиваться», что гитлеровцы, ничего не добившись, с угрозами прогоняли ее.
– Что ж вы стоите, мальчики? Садитесь за стол. Дю-дюль, Иша, снимайте котелок, похлебка уже сварилась,– командовала матушка Дюшен.
Только тут Даня заметил, что, кроме хозяев, в кухне находятся еще двое. Они притулились в углу, возле очага, но там лежала такая плотная тень, что глаз не сразу различал сидящих. Услышав приглашение матушки Дюшен, оба приблизились к столу.
Один был коренаст, малого роста, с густыми черными бровями, сходящимися у переносицы. Внешностью он тотчас же выдавал свое восточное происхождение. Он и был греком, этот неизвестно как попавший на юг Франции маки, сам выбравший себе такую кличку – Ишак. Впрочем, по-французски она звучала лучше – Иша. Его товарищ Дюдюль, чернявый, крупный, прятавший за очками выпуклые черные глаза, показался Дане французом-южа-нином.
– Ты откуда будешь, малыш? – обратилась к Дане матушка Дюшен.
Даня хотел было ответить, но Жюль Охотник поспешно его перебил:
– Сейчас все узнаете, матушка Дюшен. Сейчас будет такое .. такое...– Охотник просто захлебывался от предвкушаемого удовольствия.– Дюдюль, иди сюда, посмотри внимательно на новичка! Что ты в нем замечаешь? Ничего? Ну ладно, тогда ты, Дени, погляди на Дюдюля. Разглядел его? Что ты о нем скажешь?
Даня пожал плечами. Что можно сказать? Партизан, как все партизаны,– в залатанных брюках цвета хаки и такой же рубашке. Чумазый, видно, близорукий. А что еще? Чего это Жюль чудит? Вся сцена начинала казаться ему глуповатой. К тому же отчаянно клонило в сон. Эх, поскорее бы добраться до чердака, залечь!..
А Жюль между тем держался торжественно, точь-в-точь мэр города.
– Подойдите оба сюда, пожмите друг другу руки, ребята. Момент великий, запомнится вам на всю жизнь. Вы земляки, друзья мои, оба русские, оба из Советского Союза...
– Русский?!
– Из Союза?!
Два восклицания раздались одновременно. Даня шагнул к Дюдюлю. По-новому смотрел он сейчас на черные блестящие глаза под очками, на улыбающееся лицо.
– Ты из каких русских? – уже по-русски, напрямик спросил Даня (может, рано еще он обрадовался!).
– Из обыкновенных, советских,—по-русски же отвечал Дюдюль.– Я коммунист. А ты?
– Комсомолец. Ты откуда? Как сюда попал?
– Ленинградец. Студент-геолог из Горного института. А попал, как все – драпал из лагеря. Да ты меня можешь Костей звать. Дюдюль – моя здешняя кличка.– Костя-Дюдюль изо всех сил тискал руку Дани.– Послушай, вот здорово, что мы здесь встретились! А ты кто, откуда?
– Полтавский. Из девятого класса. Немцы увезли на работы, и я тоже по твоей дорожке.– Теперь и Даня мог вполне отдаться своей радости. Встретить здесь, в южной зоне, в партизанском отряде, своего – вот это удача!
А кругом стояли матушка Дюшен, ее муж, Иша и Жюль – и все четверо, не понимая языка, глубоко, всем сердцем чувствовали и разделяли радость двух русских юношей, нашедших друг друга на чужбине, да еще в маки.
4. РЕМОНТ У МАТУШКИ ДЮШЕН
Гонг. Гонг.
Низкий медный голос заполнял чердак матушки Дю-шен, звал, настораживал, заставлял надеяться, что сейчас, сию минуту, люди услышат что-то значительное, важное.
«Французы, с вами говорят французы!»
Лондонское радио!
В этот час вся Франция жадно слушала передачу. Это был единственный источник сведений о войне, сводок о продвижении на Восточном фронте, о «тайных» сражениях внутри Франции.
Но, как назло, именно сегодня шли обычные слова о патриотическом долге, о самопожертвовании...
Даня с досадой щелкнул по наушникам, а Иша, лежавший на соломенном матраце у стены, чертыхнулся.
– А ну их к лешему, этих лондонцев! Опять всё то же... А послать нам оружие, лекарства, одежду – на это их не хватает! Стоило вам, ребята, столько времени налаживать эту штуку, добывать новые батареи, чтобы потом слушать эти пустые слова! – раздраженно добавил он.
– Ты забываешь, что, кроме обычной трепотни, они передают шифрованные указания о парашютистах, о связях и прочем,– возразил Костя-Дюдюль.– Командир обязан все это знать. Он и приказал наладить передатчик. А мы выполняем приказ, мы солдаты.– Дюдюль хлопнул по плечу Даню: – Данило, несчастный, корпел, корпел, чтобы все организовать в наших бедняцких условиях.
– Ты тоже корпел не меньше,– отозвался Даня.– Мне-то проще, а вот тебе, Костя, пришлось переходить па новую специальность. Молодчина, справился неплохо!
– Знаешь, за войну пришлось столько специальностей освоить,—засмеялся Дюдюль.
У него была необыкновенно мягкая, привлекательная улыбка, а сейчас, когда он обращался к Дане, видно было, как ему близок стал полтавский паренек и как он дорожит этой новой дружбой.
Иша, наблюдавший за ними, сказал ворчливо:
– Не понимаю, что вы там болтаете, вижу только, что вы с Дюдюлем совсем стали неразлучны, водой не разольешь.
– Тебе не нравится наша дружба, Иша? – Даня мельком глянул на грека.– Но мы же все трое отличные товарищи и все вместе дружим...
Иша только усмехнулся в ответ. Да и Даня, говоря так, невольно лукавил перед самим собой. Костя-Дюдюль – мягкий, добрый ленинградец Костя – был ему намного ближе и милее резковатого, болтливого Иша. И детство и отрочество у Дани и Кости было похожее. Оба они увлекались спортом, читали одни книги, смотрели одни и те же фильмы. Оба росли в интеллигентных семьях, оба жили интересами своей страны. И если Костя был несколькими годами старше Дани, прошел два курса Горного института и страшную школу войны, то он никогда и ничем не давал это почувствовать своему младшему товарищу. И потом, Костя был ленинградцем, как Лиза, он перед войной жил недалеко от Новой Голландии. Дружба с Костей была нужна Дане еще и потому, что он как будто приближался к Лизе, мог больше думать о ней.
Костя же (его фамилия была известна только командиру отряда) испытывал к Дане удивлявшее его самого чувство старшего брата. Ему хотелось быть рядом с Даней в минуту опасности, оберегать его, помогать. Ему нравился этот прямой, чистый мальчик, требовательный к себе, добрый к другим, нравились его горячность, его нетерпимость ко всяческой фальши. А то, что школьник Даня знал и читал почти столько же, сколько он, студент, хорошо понимал искусство, тоже сближало, заставляло Костю еще больше дорожить их крепнущей дружбой.
Все трое (третьим был Иша) они жили на чердаке матушки Дюшен. Все трое всякий день отправлялись на сборный пункт отряда и там проходили трудную науку партизанской войны. Иша и Дюдюль считались уже опытными бойцами, а для Дани все было ново. Под руководством Жюля Охотника он учился владеть оружием, окапываться, ползать по-пластунски, стрелять из пулемета. Жюль уже несколько раз брал его с собой в разведку и хвалил командиру новичка за понятливость.
Зима была тяжелая и голодноватая. Крестьяне подкармливали партизан, но того, что они давали, для шестидесяти здоровых парней, занимающихся физическими упражнениями и боевыми операциями, было маловато. Раза три-четыре отряд Байяра удачно отбивал у бошей несколько машин с продовольствием. Ходили маки и к торговцам-коллаборационистам – реквизировать у них в наказание за работу с бошами табак и продовольствие. И все-таки всего этого было недостаточно, и партизаны с нетерпением ждали весны. Всем казалось, что с теплом придут какие-то перемены, что союзники непременно откроют второй фронт, что Лондон наконец пришлет оружие и все, что нужно партизанам для успешной борьбы.
Байяр приказал Дане во что бы то ни стало наладить рацию. И вот в один из ненастных вечеров на чердаке матушки Дюшен заговорил лондонский диктор.
«Французы, к вам обращаются французы!» – опять и опять повторял Лондон.
Даня сидел в наушниках, когда Дюдюль дернул его за рукав. На чердачной лестнице раздавались шаги. Кто-то тяжело подымался к трем друзьям. Это была матушка Дюшен. Рывком, не постучав, она распахнула дверь.
– Мальчики, только что в деревню прикатили боши на мотоциклах. Целый отряд. Остановились у церкви, совещаются. Видно, хотят остаться на ночь. Пришла вас предупредить.
Три партизана хватаются за автоматы. Костя смотрит на Даню: побледнел, но держится хорошо. Матушка Дюшен скатывается по лестнице вниз.
– Что будем делать? Пробиваться? – шепчет Даня.
– Трое против целого отряда? – Иша пожимает плечами.
– Не пори горячку. Матушка Дюшен что-нибудь придумает,– тоже шепотом говорит Дюдюль.
Иша хмуро проверяет затвор своего автомата. Опять те же шаги на лестнице. Матушка Дюшен – в дверях:
– Они остаются в деревне на ночь. Только не паниковать, ребятки. Постараемся их сюда не пустить.
– Удрать еще можно? – спрашивает Костя.
– Поздно. Они уже у дома.– Матушка Дюшен тычет пальцем в окно.– Но вы не тревожьтесь. Положитесь на меня.
Она уходит, и тотчас же на втором этаже, под чердаком, начинается беготня, шум передвигаемой мебели, звон ведер. В чердачное окно партизаны видят, как по дороге идут фрицы-мотоциклисты в шлемах. Это эсэсовцы. Они приближаются к дому. В это мгновение опять приоткрывается дверь, и, перепачканная краской, с огромной кистью в руках, снова появляется матушка Дюшен.
– Что это?
– Как видите, у меня внизу ремонт,– невозмутимо отвечает матушка Дюшен.– Белю потолки, крашу полы – шагу не ступить, не то что расположиться на ночь...
Из-за плеча матушки Дюшен Даня заглядывает в комнату второго этажа. Там невообразимый кавардак: горами составлена мебель, на полу – лужи известки.
Даня с восторгом смотрит на старую женщину – придумать такое! И все это за несколько минут! Ай да матушка Дюшен!
А матушка Дюшен уже спешит вниз навстречу эсэсовцам. Разместиться на ночлег? Она разводит руками, весь ее вид выражает сожаление:
– Да, конечно, пожалуйста, но в доме ремонт. Вряд ли господам будет удобно. На втором этаже только что начали белить потолки...
«Господа» все же входят в дом, заглядывают на второй этаж: в самом деле, там не устроишься.
– Останемся на первом,– решает усатый фельдфебель.– Смеркается, пора на отдых.
Матушка Дюшен закусывает губы: вот черт, она-то надеялась, что фрицы вообще не захотят остановиться в доме. Что ж, делать нечего, придется прислуживать немцам, чтоб они, чего доброго, не вздумали сновать по дому.
Эсэсовцы вынимают из ранцев провизию.
– Хозяйка, живо ужин! И давайте все, что у вас есть: молоко, вино, сыр!
Наверх, на чердак, начинают доноситься вкусные запахи жареной колбасы, лука, оладий. Три партизана глотают слюнки: как давно они не пробовали колбасы и оладий! Внезапно чердачная дверка приоткрывается. Партизаны отскакивают в угол, наводят на дверь автоматы. Это матушка Дюшен; она просовывает сквозь щель несколько основательных бутербродов с немецкой колбасой.
– Это я понимаю! Поставила нас на немецкое довольствие! – Ища с восторгом вонзает зубы в бутерброд.– После такой жратвы мне сам черт не страшен!
Внизу между тем эсэсовцы требовали то того, то другого. Матушка Дюшен жарила, варила, наливала вино, что-то рассказывала фрицам, то спускалась в подвал за молоком, то бежала наверх якобы за платяной щеткой, а в это время успевала передать что-нибудь поесть своим трем «малышам».
Один из солдат наблюдал за ней некоторое время, потом вдруг сказал сквозь зубы:
– Мне эта старуха подозрительна, господа. Уж очень она суетится. Здесь, мне говорили, район неблагополучный в смысле партизан. Уж не прячет ли она у себя этих бандитов!
Он подозвал к себе матушку Дюшен:
– Послушайте, хозяйка, у вас в доме нет никого постороннего? Только вы и ваш муж? А партизан вы не прячете?
– Вы что! Чтоб я пустила в дом таких головорезов! – Матушка Дюшен искренне возмутилась.– Дева Мария, да они мне весь дом спалят!
– Все-таки пойду проверю,– поднялся фриц.
Матушка Дюшен спрятала руки под фартук: ну, сейчас начнется...
Однако второй солдат сказал ворчливо:
– Ложись-ка ты спать, Вернер. Всюду тебе партизаны мерещатся. Накличешь их еще, сам же будешь не рад...
И Вернер, подумав секунду, улегся на подстеленную шинель.
Наступила глубокая ночь. В доме спали десять фашистских солдат. Зато три партизана на чердаке не смыкали глаз. Что делать? Как выбраться из западни?
На этот раз матушка Дюшен появилась тихо, как тень.
– Пожалуй, лучше вам отсюда уходить. Один фриц мне очень не понравился. Впрочем, я ему тоже. В общем, я уже проверила: часовые расставлены только вдоль улицы, а на задах, в стороне огородов, фрицы постов не выставляли.
Она оглядела своих «малышей»:
– Берите ваши автоматы, спускайтесь на второй этаж. Боковой дверкой пройдете на сеновал, оттуда спрыгнете в сарай. Из сарая выберетесь на огород, а там уж и ноле недалеко! Ну, малыши, желаю удачи! Не забывайте вашу матушку!
5. НА ЛЕТНИХ КВАРТИРАХ
Нет, они не забыли матушку Дюшен, храбрую французскую женщину, которая в ту ночь спасла им жизнь.
Едва повеяло весной, командир Байяр приказал отряду перебазироваться на летние квартиры. Зимними операциями своего отряда командир был не удовлетворен: несколько захваченных вражеских машин, разгромленный взвод мотоциклистов, один подорванный железнодорожный состав, отбитая немецкая атака – разве это настоящий успех для маки!
Урон немцам нанесен незначительный, да и практики у новичков отряда явно недостаточно. С другой стороны, попробуй зимой собрать по тревоге шестьдесят восемь (к зиме их было уже шестьдесят восемь) партизан, размещенных в деревне, на риге и на двух фермах! Нет, пора разбить настоящий лагерь, закрепиться в лесу, выставить караульные посты, вести постоянные занятия с бойцами!
«Летние квартиры», куда перебирались маки, – это были тщательно, со всех сторон обследованные разведчиками и командованием леса Ла Грезинь, не очень глухие, вовсе не обширные, но достаточные для того, чтобы в них мог укрыться лагерь франтиреров со всем своим имуществом, людьми, двумя грузовиками и легковой машиной, отбитой у немецких штабных.
Посланные разведчики донесли, что дорога свободна. Безлунной мартовской ночью партизаны в последний раз собрались у фермы Грандье – КП Байяра. Недолгие сборы (какое имущество у этих маки!), и в путь на грузовиках без огней по темным проселочным дорогам.
В Ла Грезинь до войны приезжали охотиться местная аристократия и богатые туристы. В лесах еще водились кабаны, лисы, зайцы и множество дичи. Сейчас твердый, похожий на слюду снег еще лежал по оврагам и северным склонам, но в самом лесу было уже сухо, нога утопала в прошлогодней листве, и на кустах слабо мерцали какие-то пушистые помпоны или вдруг мягко трогали щеку побеги, похожие на мохнатых гусениц. Тото, шофер командира, хорошо знал местные дороги и без аварий и поломок довел до места машины, людей и вооружение. Едва приехав ночью, принялись разбивать лагерь. Палаток мало, а приказ – размещаться по четыре человека. Четвертым Костя, Иша и Даня взяли очень молодого парня по прозвищу д’Артаньян Рыжий, курносый и насмешливый, он представился друзьям как «потомственный бродяга, а по убеждениям – коммунист». О себе сказал кратко, что был недолгое время военным курсантом, а потом по собственному разумению охотился за немцами: выслеживал поодиночке, накидывал на них нечто вроде ковбойского лассо и уничтожал.
– Кино – великий фактор прогресса,– объяснил он, посмеиваясь.– Именно кино и научило меня таким вот номерам с лассо. Ничего, получается.
– Что ж, ты и у нас в отряде пользовался таким ковбойским приемом? – спросил его Даня.
Д’Артаньян кивнул.
– Только, чур, ребята, меня не выдавать. Еще не уверен, как посмотрит на это командир.
Трое партизан промолчали. Кажется, не очень поверили д’Артаньяну. Заливает парень, рисуется, работает под американского ковбоя.
