Текст книги "Эмиль Верхарн Стихотворения, Зори; Морис Метерлинк Пьесы"

Автор книги: Морис Метерлинк

 
Над ужасами города, незримо,
Но явно и непобедимо
Царят идеи.
 
 
Порою кажется, что там, над нами рея,
Живут они средь неземных миров.
Они плывут в сумятице ветров.
Как зори алые, как полдни золотые,
Горячим соком налитые.
В глубинах неба вечностью дыша,
Бессмертье обретает их душа.
 
 
Вот первая из них, чье имя – Сила,
Вскипавшая в морях и в облаках,
Пока себя еще не проявила
В тяжелых торсах и тугих руках,
Или в уме молниеносном, ясном,
След оставляющем в веках.
Сквозь мглу кровавую над золотом ужасным,
Сквозь ярость плоти, страх и нищету,
Сквозь муть безумия, мы узнаем в ней ту,
Кто сдерживает нас иль гонит в пустоту.
С тех пор как жадно пожирают
Иль жизнью оплодотворяют
Миры друг друга – в атоме она
К захватам новым вся устремлена.
Ее неукротимое дыханье
В горниле города вздувает пыл восстанья.
Она рождает славу и позор.
Она, как молнии полночной взор,
Внезапно зажигает преступленье
И сеет гибель в диком исступленье.
 
 
Вот Правосудие и Состраданье,
Божественные сестры-близнецы,
Благие матери, чьи нежные сосцы
Струят лишь милосердия сиянье.
Хотят их меж собой поссорить мудрецы,
Друг друга осыпающие бранью;
Христа при этом поминают без конца —
Владыку гневного иль доброго отца, —
В зависимости от истолкованья.
Закон из божества стал идолом, который
Владеет кодексов натасканною сворой,
Вселяя только страх. Но должен расцвести
Мир свежий, как цветок огромный,
Чьи лепестки не преградят пути
Живой любви, которая найти
Сумеет свой предел в ночной глуши бездомной.
 
 
О, будущего пламенные страны,
Что так прекрасны, так мечте желанны,
Которая всему наперекор
Стремится в нескончаемый простор,
Сквозь долгий мрак – туда, где поколенья
Сольют в одно своих сердец горенья,
И выжгут ненависть, и утвердят любовь!..
Людская совесть вновь и вновь
Так утончается, так вдохновляет разум,
Что высшим исполняется экстазом
И чудеса великие творит.
Грядущее – жар-птица, что парит,
Пылающие перья к нам роняя,
Надежду в нас волшебно сохраняя,
Что справедливость землю озарит.
 
 
А там над Силой и над Правосудьем,
Над истиной, над ложью, надо всем,
Что дорого иль ненавистно людям, —
Сияет Красота. Могущественна тем,
Что миф двойной в себе объединила —
Минерву кроткую с Горгоной роковой, —
Она вошла во храм всемирный свой.
Даны ей гении в жрецы. Как два светила,
Горят ее глаза, даруя благодать.
Грядут, блистая славою нетленной,
Века, что призваны благословенной
Ковчегами даров священных стать.
Разрозненные молнии вселенной
Она хватает, чтобы их сплести —
Чтоб мир переиначить и спасти.
Египет розовый, Эллада золотая
Возвысились, ее богиней почитая;
А прежний бог, развенчанный, бежал.
Флоренция, Париж – кто только не дрожал,
Став алтарем под этими стопами,
Крылатыми и светлыми, как пламя!..
 
 
Сквозь дымку вечности она ведь и сейчас,
Полудоступная, глазами манит нас
И радостным, горячим, нежным телом.
Скользя по пальцам, до поры несмелым,
Огонь чарует и зовет.
Но современность молотами бьет,
И гул такой стоит во мгле ненастной,
Что заглушается призыв напрасный.
 
 
Но все же – вот она, гармония сама,
Владычица и сердца и ума!
Сквозь все усилия, что скепсис называет
Столь бесполезными, она нам открывает,
Как некий ключ, круги времен людских.
Мы страстно веруем в расцвет и славу их,
В эпоху новую, где грянет строй могучий
Никем еще не слыханных созвучий.
 
 
Кто к ней стремится, тот над часом стал,
Что черный маятник сегодня отстучал.
Когда толпа, с мечтой своей в разлуке,
Бессильно опускает руки —
Призыв грядущего услышишь ты
Из вещих уст проплывшей Красоты.
 
 
Над ужасами города, незримо,
Но явно и непобедимо
Царят идеи.
 

 
О странник вечности! О человек!
Почувствовал ли ты, откуда
Так неожиданно, в единый миг,
Твоих великих сил возникло чудо?
 
 
От глубины морей до яркого убранства
Светил, блуждающих, но собранных в узор,
Из ночи в ночь, в пространство из пространства
Стремится к высоте пытливый взор.
 
 
А здесь, внизу, весь темный сонм столетий,
Почивший в устланных забвением гробах,
Вновь вызван к бытию, встает, истлевший прах,
Былыми красками сверкает в новом свете.
 
 
В неистовстве все знать, все взвесить, все измерить
Проходит человек по лесу естества,
Сквозь тернии кустов, все дальше… Время верит,
Что он найдет свои всемирные права!
 
 
Он в пыли, в атомах, в химических началах
Ликующую жизнь стремится подсмотреть.
Все, все захвачено в раскинутую сеть:
Миры вскрываются в песчинках малых!
 
 
Герои, мудрецы, художники, пророки —
Все стену тайн долбят, кто ломом, кто рукой;
Одни сошлись в толпу, другие – одиноки,
Но чувствует земля себя уже иной!
 
 
И это вы, о города,
Как стражи, ставшие по странам, на полянах,
Вместили в свой затвор достаточно труда,
И света нового, и сил багряных,
Чтоб опьянить безумием святым
Умы, живущие тревогой неизменной,
Разжечь их жар и дать упорство им:
В рядах недвижных числ,
В законах – воплотить весь смысл
Вселенной!
 
 
Но дух полей был мирным духом бога,
Он не хотел борьбы, исканий, мятежа;
Он пал. И вот шумит враждебная тревога
На четырех концах родного рубежа.
 
 
Поля кончают жизнь под страшной колесницей,
Которую на них дух века ополчил,
И тянут щупальца столица за столицей,
Чтоб высосать из них остаток прежних сил.
 
 
Фабричные гудки запели над простором,
Церковные кресты марает черный дым,
Диск солнца золотой, садясь за косогором,
Уже не кажется причастием святым.
 
 
Воскреснут ли, поля, живые дали ваши,
Заклятые от всех безумств и лживых снов:
Сады, открытые для радостных трудов,
Сияньем девственным наполненные чаши?
 
 
Вас обретем ли вновь, и с вами луч рассветный,
И ветер, и дожди, и кроткие стада —
Весь этот старый мир, знакомый и заветный,
Который взяли в плен и скрыли города?
 
 
Иль вы останетесь земли последним раем,
Уже покинутым навеки божеством,
Где будет сладостно, лучом зари ласкаем,
Мечтать в вечерний час мудрец пред тихим сном?
 
 
Кто знает! Жизнь кипит, исполнена сознанья,
Что радость в буйстве сил, в их полноте. Так что ж!
Права и долг людей – лишь беглые мечтанья,
Что на пути надежд пленяют молодежь!
 

^{12}

 
Сплошными белыми пластами
Туман залег вокруг домов.
Клубится он среди холмов
И над прибрежными кустами.
 
 
В тумане смрадная река
Несет останки жертвы бедной.
Луна утопленницей бледной,
Всплывая, пенит облака.
 
 
На черных челноках ныряет
Свет одиноких огоньков
И спины старых рыбаков,
К воде пригнутых, озаряет.
 
 
За разом раз они в тоске
Вытягивают сеть, и снова
Ее влекут в гнилой реке,
Невольники ночного лова.
 
 
На темном дне вражда судьбы
Подстерегает их, как рыбу,
Которую, морщиня лбы
И молча восходя на дыбу
Суставы рвущего труда,
Они добудут иногда.
 
 
Колокола звонят в селенье.
Надтреснутый, охриплый звон
Протяжно тонет в отдаленье,
Вещая людям утомленье
Земли, зовущей зимний сон.
 
 
Дыханьем запада изрыта
Ночная стылая река.
Лохмотьями едва прикрыто
Худое тело рыбака.
 
 
Туман, туман… В его накрапе
Темно и сыро, как в траншее,
И на видавшей виды шляпе
Сгустившись, он течет по шее.
 
 
Поодаль дышат еле-еле
Подслеповатые лачуги —
Они совсем оцепенели
В тревожном ожиданье вьюги.
Безмолвен лес, пустынный, голый,
Объятый думою тяжелой.
Лишь осень выросла, окрепла
В наплыве каплющего пепла.
 
 
Но рыбаков угрюмый труд —
Занятье тех, что лучшего не ждут.
Закидывая сеть и веслами гребя,
Товарищей не окликая,
Здесь ловит каждый только для себя,
Из желтой мути первым извлекая
Дары неведомой вражды:
Всю мелюзгу своей нужды,
Все неудачи, все болезни,
Гнездившиеся где-то в бездне
Зловонной, медленной воды.
 
 
А вот его сосед,
Озлобленный, не зная утешенья,
Вытаскивает память прежних бед —
Обломки кораблекрушенья
И угрызенья совести своей…
Но некогда ему возиться с ней.
 
 
Слепа, глуха к людским печалям,
Река течет к незримым далям,
В камнях и камышах ворча
И на излуках клокоча.
Туман сырой, туман холодный,
Туман, как белый войлок плотный,
Окутал низкие челны.
Они, закинув якоря,
Туман кровавя нимбом фонаря,
В безумье тихое сейчас погружены.
Владельцы их, ночному бденью
Над колыханием волны
Предавшись, разъединены
Трудом, ведущим к разоренью.
О, если бы они могли кричать и петь —
Им легче было бы не отупеть!..
Но нет – они, безмолвны и сутулы,
Склонили лбы и каменные скулы,
И взгляд вперили в красный огонек.
Им, обездоленным, наверно, невдомек,
Что над рекой, бездонной, как могила,
Над лентой белой мглы, горят светила,
Чей блеск людскую мысль манит,
Как удивительный магнит.
 
 
Седая ночь миры в туманах прячет
И в тусклых душах монотонно плачет.
В привычной муке рыбаки
Застыли посреди реки.
 
 
Они молчат. Они устали.
Гудят невидимые дали —
Плывет, плывет со всех сторон
Осенний погребальный звон.
 

 
Столетний мельник с ветхой, черной
Забытой мельницы, – он был
Схоронен глухо, как и жил,
Среди растительности сорной
В кругу покинутых могил.
 
 
А почва, что горбатой грудой
Над ямой свежею ждала,
Казалась пеплом и цикутой;
Метался ветер, стыла мгла,
 
 
И тощий пес бродил, хромая,
Меж покосившихся оград,
Уныло морду поднимая
На догорающий закат.
 
 
Звеня, терзала грунт лопата, —
Блестящий зуб кромсал и грыз,
И комья прыгали куда-то
В ночную бездну, вниз…
 
 
И солнце падало покорно,
Кровавя небосвод…
 
 
Могильщик действовал проворно,
Как всполошённый крот.
Лопата бешено скакала
В его руках.
Но яма все-таки зияла
И ширилась впотьмах,
И жуть из мрака наплывала,
Впивался в душу страх.
 
 
Ведь на селе никто
Не дал гвоздей, чтоб сбить убогий гроб.
 
 
Не провожал никто,
Когда усопшего несли.
 
 
Не подошел никто,
Чтоб осенить крестом огромный лоб.
 
 
Не захотел никто
В могилу кинуть горсть земли.
 
 
Пред этим мертвецом в рогоже,
Чья жизнь была селянам ненужна,
 
 
Которого всегда, похоже,
Сопровождала ненависть одна,
Могильщик сам в какой-то миг
Все одиночество свое постиг.
 
 
Там, на холме вечеровом,
Безвестно жил старик угрюмый
Наедине с пытливой думой;
Дышал в просторе ветровом
В согласии с полетом бурь,
С дыханьем Севера суровым,
Гонящим облачную хмурь
К закатам серным и багровым…
Он чутким сердцем слушал тьму
И золото ночей бескрайных,
Шептавших запросто ему
О звездах, о великих тайнах,
Не приоткрытых никому.
 
 
Старейшие не помнили, когда
Он поселился на отшибе,
На исполинской серой глыбе Холма,
И жил, вперяя в никуда
Свой взор, следящий знаки молний,
Каким-то исступленьем полный
Безбожного ума.
 
 
Никто бы не узнал о том,
Что смерть пришла в крылатый дом
И повлекла жильца к могиле, —
Когда бы крылья, что с трудом
Взносились в утренней мольбе,
Вдруг не застыли, став крестом
На завершившейся судьбе.
 
 
Могильщик видел зыбь растущей тени,
Безликой, как толпа,
И что деревня тает в отдаленье,
Как на ладони снежная крупа.
Враждебная неясность этой дали
Холодными касаньями плела
Сеть ужаса и яростной печали,
 
 
До той секунды, как могильщик вдруг
Почуял рядом чащу цепких рук,
Швырнул невесть куда лопату,
Рванулся опрометью прочь,
Перемахнул через ограду
 И канул в ночь.
 
 
Заполненная тишиной,
Казалась яма необъятной,
Бездонной трещиной земной,
Казалась пастью почвы жадной,
Глотавшей прах и перегной.
Лишь ненасытная равнина
Дохоронила мертвеца,
Чья жизнь была с ней так едина
До самого конца.
 
 
И лишь равнина, лишь она сама,
Своею тайной
Дала ему восторг бескрайный,
Жизнь безграничную, перед которой
Бессилен Север с дикой сворой
Ветров.
И так бессильна
Тьма.
 

 
Последний гром отгрохотал устало,
И вслед за ним настала тишина,
И вересковых зарослей она
С тех пор уже не покидала.
 
 
Болтаются порой колокола,
То звонкогласны, то басисто тяжки…
Три этажа нагруженной упряжки
Вползают в ельник с улицы села,
И колесо в натуге постоянства
Скрипит, скрипит, как старая кровать…
Но мертвой напряженности пространства
Уже ничто не может разорвать.
 
 
Угомонились летние раскаты,
А тишины запасы непочаты,
И вереск, поглотивший вечера,
И голая песчаная гора,
И перелески, сникшие в печалях,
Себя продлили в беспредельных далях.
Когда ушла последняя гроза,
Невозмутимой тишины глаза
Открылись медленно в лесных озерах,
И дремлет в этих отвлеченных взорах
Лишь бледная дневная бирюза.
Ничто не дрогнет в стынущих просторах,
И лиственниц осенних желтизна
В безветрии светла и холодна.
И редко-редко пролетает птица,
Чтоб где-то в чаще молча опуститься…
Кругом слышна сплошная тишина.
 
 
Стерпев железный грохот кузни летней,
Ужаленная искрою последней,
В осенней мгле расширилась она,
И ею чаща вереска полна,
И с четырех концов ее владенья
Одеты пеленой немого бденья.
 
 
Под нею, сидя меж кустов ольхи,
Столетние согнулись пастухи,
Разобщены и вместе с тем едины.
Собаки воют, глядя на нее,
В лохмотьях шерсти существо свое
Сокрыть пытаясь посреди равнины.
 
 
А деревушка неподалеку
В солому крыш упрятала тоску
И ждет луну, дрожа и негодуя,
С самою очевидностью враждуя.
Но в тишину она вплетает страх,
Боясь увидеть сквозь разрыв тумана,
Сквозь пелену самообмана,
Разгадку тайны в блещущих мирах.
 

 
Неутомимо снег идет,
Ложится на поля, как длинные заплаты,
Как длинные клочки уныло бледной ваты,
Безлюбый, ненавидящий, косматый.
 
 
Неотвратимо снег идет,
Как маятника мерный ход,
Как миг за мигом, снег идет.
Снег падает, кружится, вьется,
Ложится мерно на дома,
Украдкой проникает в закрома,
Снег падает и вьется,
Летит в могилы, в ямы и в колодцы.
Передник свой недобрая зима
Вытряхивает над землею древней,
И падают на тихие деревни
Болезни, стужа, тьма.
 
 
Мороз живет в крови, в костях,
Нужда – в амбарах и клетях,
Нужда и снег в сердца вползают,
Вползает под навес беда,
И стынут, коченеют, замерзают
Сердца и очаги под коркой льда.
 
 
У перекрестков, где дорог слились потоки,
Как мертвецы, деревни одиноки;
По берегам канав, каналов, рек
Ракиты клонят веток сталактиты,
По пояс погрузившись в снег;
На косогорах, словно в землю врыты,
Седыми мхами инея увиты,
Старухи-мельницы, как западни, встают;
Под шквальным ветром, яростным и грубым,
Столбы, подпорки, кровли, трубы
Сражаться с ноябрем не устают, —
А снег идет, идет, бесшумный и мохнатый,
Ложится на поля клочками бледной ваты.
 
 
Тяжелый снег, как саван, лег
На всех развилинах дорог,
Повсюду снег бесплодный, белый,
Снег призрачный и омертвелый,
Снег призрачный и неизменный,
Неистово-самозабвенный
В безмерной темноте и холоде вселенной.
 

 
Столяр, искусник бородатый,
Да и упрямец пребольшой,
Постигнув мудрость всей душой,
Творит круги, потом квадраты,
А в них – незыблемый закон,
В них ясность творческих времен.
 
 
На вывеске его угластой
Раздвинут циркуль голенастый.
В его лучах родной очаг
Сверкает, словно позолота.
 
 
Столяр берет свои долота
И движет их навстречу тем
Дремучим дебрям теорем,
Где побеждает рук проворство
И взора хитрого упорство,
Где все увертки и крючки
Провидят строгие очки.
 
 
В громоздких переплетах рам
Томится солнце по утрам, —
О, эти солнечные муки
В каморках старости и скуки!
 
 
Подкручивая по старинке
Винты, зажимы и струбцинки, —
Корпя над верстаком-столом,
Строгая крест, бубня псалом,
Вертя латунный транспортир,
Столяр творит окрестный мир.
 
 
Столяр колдует дни и ночи,
Слезятся старческие очи, —
О, ухищренья ремесла,
Строптивых трудностей лавина!
Казнись, потей, чтоб крестовина
Черты Спасителя несла!
 
 
О, эти стружки, эта дранка,
И мирозданья высота,
И в кротких доводах рубанка
Нагих гипербол правота!
Безмерность лет, слепых и вещих,
Загадок бытия зловещих,
Нам объяснит столяр и резчик.
 
 
И не затем ли, не затем ли
Он, обольщеньям Тайны внемля,
Так верит в утреннюю землю?
 
 
Он властелин противоречий,
Смутивших разум человечий;
Ведя воинственные речи,
Он тех, кто мирозданье сузил,
Многажды в спорах оконфузил!
 
 
Священник с ним вступает в спор
И эскулап, плетущий вздор.
Их доводы неистощимы
И все-таки несовместимы!
 
 
Их колебанья и сомненья
Развеял он без сожаленья
И, насладившись мнений сшибкой,
Назвал их доводы ошибкой!
 
 
Заказчиков по пальцам счесть
Нетрудно. Впрочем, паства есть:
Ее, решеньем всех вопросов,
К себе привлек столяр-философ.
 
 
Трудом живет старик упрямый.
Звонок лепечет день-деньской,
И циркуль, окруженный рамой,
Висит над дверью мастерской.
 
 
Старик угрюмый все осилит;
Вот он шлифует, режет, пилит, —
Есть, верно, у него своя
Простая тайна бытия!
 
 
Когда ж помрет старик-мастак,
Рассыплется его верстак,
В забавы детской скоротечность
Мгновенно превращая вечность,
Ту, что творил угольник странный
С линейкою четырехгранной!
 

 
Нежданный ураган взмычал во мгле, как стадо,
Казнимое внезапной слепотой, —
 
 
И в готику соборного фасада
Вонзился молнии осколок золотой.
Удар в небесной вышине —
И звонница в огне!
 
 
Спешит, от страха безголосый,
Старик-звонарь простоволосый
К своим колоколам.
 
 
А там,
В сплетеньях туч, и призраков, и чар,
В дымах, подобных щупальцам воздетым,
Растет пожар.
Весь город озарен каким-то странным светом.
Из окон стрельчатых, недавно полных мглой,
Кровавость пламени глядит с усмешкой злой!
 
 
И вот, в простор полей, сквозь черный дым и гарь,
Безумный свой набат швырнул старик-звонарь.
 
 
Колокола гудят,
Набат, набат, набат, —
И грозный небосклон, кровавым ветром движим,
Распахнут отсветам, блуждающим и рыжим, —
Все озарил вокруг пламенноокий дождь,
И аспидная кровля раскалилась,
И пламенем пространство окрылилось
От города до отдаленных рощ.
 
 
Исторгнуты из тьмы, домишки и лачуги
Колышутся в огнях багрянокрылой вьюги.
 
 
Обрушилась стена, все озарив окрест,
В проломах – пламена, и копоть очи ест,
И гневного костра шипящие излуки
Блаженно лижут крест,
Чтобы сложить в мольбе трепещущие руки!
 
 
Вновь, не жалея сил, звонит звонарь-старик —
Тревога! Злой огонь в небесный рай проник!
 
 
Пожар, пожар!
Крепчает вихрь – и вот
Из окон пламя бьет в сумятице раздольной:
Уже обглодан им кирпичный свод
В раскатах грозной меди колокольной.
Издав безумный крик,
В огне вороны мечутся и совы,
И, тычась сослепу в оконные засовы,
Сгорают на лету, обугливаясь вмиг.
Их гонит ужас, и они с размаха,
Перед толпой, слепой от страха,
Спешат уткнуться головой
В булыжник мостовой.
 
 
Старик-звонарь глядит, как, темень расколов,
Льнут пальцы пламени к губам колоколов.
 
 
Собор
Каменнолик и медноуст,
Он весь как некий исполинский куст,
Охваченный огнем багряным;
Уже огонь, летя во весь опор,
По балкам и брускам струится деревянным.
Огонь живые лижет медноустья.
Уже стропила корчатся в огне,
В заоблачной угрюмой вышине
Готовы запылать тугие брусья,
И уронить – сквозь гарь и черный дым —
Святую медь, подвешенную к ним!
 
 
Звонарь звонит – и гибнущая медь
Несчастного торопится отпеть.
 
 
Горящий храм
Теперь открыт всем четырем ветрам,
И сверху донизу собор расколот, —
Обломки штукатурки, прах и срам!
Подобный огнедышащим горам,
Готов он превратиться в лед и в холод…
Так глохнет умерщвляемого крик.
 
 
Звонарь-старик
Колоколов умерил ярость, —
И вот
Вослед за ярусом валится ярус,
Валится медь, настал ее черед:
Она мерцает, темнолица,
Обрушиваясь в черный дым,
Чтоб прямо в землю погрузиться
Всем грозным бременем своим.
 
 
Обуглились тугие тяги,
Огонь погас, осела гарь,
И под землей старик-звонарь
Спит в гулком медном саркофаге.
 

 
Над бесконечной вересковой чащей
Вот ветер, в медный рог трубящий,
Вот ветер, над осенней чащей
Летящий.
Он в клочья рвет себя среди полей,
Его дыханья бьются в зданья
И в скалы, —
Вот ветер одичалый,
Свирепый ветер Ноябрей.
 
 
И над колодцами у ферм
Железные бадьи и блоки
Звенят;
Над водоемами у ферм
Бадьи и блоки
Скрежещут и кричат,
Вещая смерти шаг далекий.
 
 
Свирепый ветер вдоль полей
Листы опавшие метет;
Свирепый ветер Ноябрей,
Исполнен злобы,
С деревьев птичьи гнезда рвет,
Вдали сугробы
Железным гребешком скребет;
Вот ветер старый
Зимы неистовой и ярой,
Свирепый ветер Ноябрей.
 
 
На крышах, в нишах
Разбитых слуховых окон
Безумно треплет он
Лохмотья тряпок и бумаги,
Свирепый ветер Ноябрей.
 
 
А на холме, что сторожит овраги,
В которых притаилась мгла,
Вверх-вниз, вверх-вниз свистящие крыла
Тяжелых мельниц косят ветер,
Зловещий ветер,
Ветер,
Свирепый ветер Ноябрей.
 
 
На корточки присели домы
Вкруг колоколен и церквей,
С их крыш слетают вороха соломы,
Навесы и столбы
Кричат под тяжестью борьбы
С жестоким ветром,
С безумным ветром Ноябрей.
На тесных брошенных кладбищах
Кресты, как руки старых нищих,
Простертые с мольбой,
Вдруг падают с могилы ледяной.
 
 
Свирепый ветер Ноябрей,
Свирепый ветер, —
Встречался ль вам безумный ветер
На перекрестках тысячи дорог,
Летящий темною громадой,
Трубящий с тяжкою надсадой
В свой рог?
Встречался ль вам безумный ветер,
Все уничтоживший, что мог?
 
 
Видали вы, как в эту ночь
Луну он сбросил прочь,
Когда, терпеть не в силах боле
Свой страх, деревни выли в поле,
Как волчья стая,
Взыванью бури отвечая?
 
 
Там, средь полей,
Над вересковой чащей,
Вот он – летящий,
Вот ветер, в медный рог трубящий,
Свирепый ветер Ноябрей.
 

 
В вечерней глубине пылает вся равнина,
Набат со всех сторон прыжками мечет звон
В багровый небосклон.
 
 
– Вот стог пылает! —
 
 
По колеям дорог бежит толпа,
И в деревнях стоит толпа, слепа,
И во дворах псы лают у столба.
 
 
– Вот стог пылает! —
 
 
Огонь ревет, охватывая крыши,
Солому рвет и мчится выше,
Потом, извилист и хитер,
Как волосы пурпурные, змеится,
И припадает, и таится, —
И вновь взметается костер,
В безумье золотом и пьяном,
Под небо черное – султаном.
 
 
– Вот стог другой мгновенно загорелся! —
 
 
Огонь огромен, – вихрем красным,
Где вьются гроздья серных змей,
Он все быстрей летит в простор полей,
На хижины, где в беге страстном
Слепит все окна светом красным.
 
 
– Вот стог пылает! —
 
 
Поля? Они простерлись в страхе;
Листва лесов трепещет в дымном прахе
Над ширью пашен и болот;
Дыбятся жеребцы с остервенелым ржаньем,
И птицы мечутся и сразу с содроганьем
Валятся в уголья, – и тяжкий стон встает
С земли, – и это смерть,
Смерть, обожженная в безумии пожара,
Смерть, с пламенем и дымом, яро
Взлетающая в твердь.
 
 
На миг безмолвие, но вот внезапно там,
В усталых далях, смел и прям,
Взрыв новый пламени в глубь сумерек взлетает.
 
 
– Вот стог пылает! —
 
 
На перекрестках сумрачные люди
В смятенье, в страхе молятся о чуде,
Кричат и плачут, дети, старики
Стремят бессильный взмах руки
К знаменам пламени и дыма,
А там, вдали, стоят неколебимо
Умалишенные и тупо смотрят ввысь.
 
 
– Вот стог пылает! —
 
 
Весь воздух красен; небосклон
Зловещим светом озарен,
И звезды – как глаза слепые;
А ветер огненных знамен
Колеблет гроздья золотые.
Огонь гудит, огонь ревет,
Ему из дали вторит эхо,
Реки далекий поворот
Облекся в медь чудесного доспеха.
Равнина? Вся – огонь и бред,
Вся – кровь и золото, – и бурей
Уносится смертельный свет
Там, в обезумевшей лазури.