Текст книги "Эмиль Верхарн Стихотворения, Зори; Морис Метерлинк Пьесы"

Автор книги: Морис Метерлинк

^{15}

 
Мешая с ядом сладкий мед
И с грубой руганью – моленья,
Минуя вереска поля, селенья,
В путь дальний пилигрим бредет.
Шагает тяжело песками без конца:
Засунули ему в сабо куски свинца.
 
 
Бредет и морщится, но не роняет вздоха:
Чтоб бог к его мольбам внимательнее стал,
Колючек он в штаны понапихал
И в рукава – чертополоха.
 
 
Его отправил в путь больной,
Что там, на ферме, изнывает,
Чье сердце в страхе замирает,
Когда в безмолвной тьме ночной
Собаки лают под луной.
И день и ночь больной все ждет,
Что исцеленье от невзгод
Мадонна Монтегю ему пошлет.
 
 
Когда из дома вышел пилигрим,
Легко над ним
Дышало утро свежестью живою;
Кричал петух с обычной хрипотою;
Котел, лежащий на дворе,
Как будто «Здравствуй!» говорил заре;
Служанки медленно зевали,
Еще не отряхнув остатки сна,
На чердаках своих, где листья трепетали
У залитого золотом окна.
Пересекая первый городок,
Увидел пилигрим
На площади веселье буйных танцев,
Орущих парней, пьяных в дым,
С цветами на фуражках, – новобранцев.
Они тащили девок в свой кружок,
Их оглушая песней непристойной.
Он рядом сел – и важный и спокойный —
И кружку осушил одним глотком.
 
 
Пробило полдень в городке другом.
У церкви свадьба в круг влилась народный.
Шли парни в блузах, в новых башмаках,
Ведя степенно кумушек дородных.
В «Зеленом кролике» уселись на скамьях
Испытанные пьяницы в жилетах,
Увидев пира верные приметы,
И все орали страннику, чтоб он
За них молился, и со всех сторон
Ему тянули кружки в знак почтенья.
Он к ним подсел и осушил глоток
За их души спасенье.
 
 
А проходя последний городок,
Он повстречался с шумною кермессой.
Кружились буйно пары на свободе,
Гудели скрипки под листвы навесом,
Плясали старики по прежней моде
Или курили с наслажденьем
Из трубок, чистых, словно воскресенье.
Когда глазел он на веселый пляс,
Один сказал ему: «Сядь с нами!
Ты, друг, христианин. Пей пиво! Мы ведь сами
К мадонне Монтегю^{16} ходили – и не раз».
 
 
И странник в добрый час
Всю кружку выпил, удержав дыханье,
И дальше поплелся, шатаясь, по поляне.
 
 
А вечер пепел свой уж сеял над страною.
Вдали вставал собор с высокою иглою —
То было Монтегю в тени
Под звездным куполом. Огни
То там, то тут светились по жилищам.
И пилигрим прошел кладбищем,
А чтобы шаткий шаг прохожих не смутил,
Скользнув в часовню, дверь он притворил.
Перед мадонной, в кружево одетой,
С глазами восковыми, – без конца
Висели ракушки, пластинки и сердца —
Дар исцеленных, амулеты.
 
 
Она ему внимает благосклонно.
«О добрая мадонна!
Быть может, и нетверд мой шаг,
И вижу смутно я сквозь мрак,
Как лик твой блещет красотою,
Но мне ль сравниться мудростью с тобою?
Ты свой святой не покидаешь дом,
А я вот выпил – каюсь в том.
Но мой хозяин так горюет:
Сын умирает у него,
Он кровью кашляет, не ест он ничего
И терпит лихорадку злую.
Вот видишь ли, мы у его постели
В молитвах многие уж провели недели.
За эти месяцы он на глазах иссох.
Как спички – руки. Да, совсем он плох.
Когда он молится, то всех берет нас жалость.
А чуть забылся сном,
Нам кажется он мертвецом
В той комнате, куда недавно рожь ссыпалась.
От матери ему
Арпанов^{17} пятьдесят досталось бы надела.
Отец его как старый дуб замшелый…
Внемли, владычица, моленью моему!
Я правду говорю. Спаси нас в скорби тяжкой!
Сама пощупай – сохранил
Я, хоть и брел сюда почти лишенный сил,
Свинец в моих сабо, репейник под рубашкой».
 
 
Когда же вышел пилигрим,
То повстречался с ним
Привратник, что пришел закрыть в часовне двери.
Луна взошла. Голубоватый вереск
Простерся бледной пеленою,
Куда лишь взор хватал, под полною луною.
 
 
Обратным он пошел путем
Домой к себе, дорог не выбирая.
Был слышен Angelus[2]2
  Благовест (лат.).


[Закрыть]. Равнины ширь немая
Ловила мерный звон в спокойствии ночном.
И хмель прошел. Хотя был слышен гам,
Вой скрипки, песен рев по ближним городкам
И топот ног в сабо под деревом густым, —
Он шел и был глухим
К призывам празднества, летящим издалека.
В царапинах, в крови, не слыша рук и ног,
Во рву на листьях он прилег
Соснуть хоть малость. Одиноко
Поля вкушали мирный сон.
Заря уже зажглась, когда увидел он
Ту ферму, где его больной ждал в нетерпенье.
 
 
Старик, пасущий около селенья
Трех индюков и четырех овец,
Воскликнул: «Он здоров! Свершилось наконец!
Святая дева тронулась мольбою».
А мельник помахал рукою
В знак дружбы из чердачного окна.
Сбежались люди. Площадь вся полна.
По улице, где кумушки болтали,
Паломника сопровождали
Мальчишки шумною гурьбой.
 
 
Его увидя, зарыдал больной.
Паломник молвил: «Сделал все, что надо.
И коль мадонна вам не бросит взгляда,
То тут причина в ком-нибудь из вас!»
Несут ему и мяса и колбас,
В большую кружку до краев льют пиво.
А он: «Я угощался там на диво.
Я пил, но из сабо не вынимал свинца,
Чертополох донес я до конца.
Не беспокойтесь же! Держу я крепко слово.
Удача мне во всем. Могу спасти любого
И даже в Рим пойду, чтоб были вы здоровы!»
 
 
Смех загремел кругом.
Больной поправился. И ожил дом.
Был праздник, воскресенье.
Паломник вытряхнул колючие растенья,
Служанка унесла их. А старик
Десятка два денье^{18} ему отсыпал вмиг.
 

 
Слывя средь кегель самой редкой,
Завидной целью игроков,
В наряде радужных цветов
Она была старинной статуэткой
Времен богов.
 
 
Никто не знал – Венерой иль Дианой
Она возникла в древности туманной,
В какой пещере или храме
Была она добыта моряками
И как, все повидавшая на свете,
Во Фландрию дошла через столетья.
 
 
Один из прихожан рассказывал: «Бывало,
При прежнем-то кюре у нас
Она часовню нашу украшала,
Была одета в бархат и атлас,
Как дева пресвятая,
И мать моя, мольбы ей воссылая,
Жгла свечи перед ней не раз».
 
 
Другой клялся, что статуэтку эту
Его отец у маршала достал.
 
 
Она давно уж странствует по свету,
И к нам был путь ее немал
Из Рима иль Испании далекой…
Ее в те годы каждый видеть мог
На перекрестке четырех дорог
В пустых полях, под липой одинокой.
 
 
И доброю она была и чтимой,
В окрестных деревнях любимой.
Больным умела помогать
Ее святая благодать.
 
 
Нуждались все в ее чудесном даре,
Расслабленным она давала исцеленье,
И если б не викарий,
Который на язычество гоненье
Вел все упорней год от года,
Свет имени святого б не исчез —
Ведь с ним немало связано чудес
В истории прихода!
 
 
И в реку брошена была она
Глухою полночью на вечное забвенье.
Но, поднимая встречное теченье,
Ее к плотине вынесла волна,
И там она у берега осталась,
Где в кегли Фландрия с Брабантом состязалась.
Хотя из дерева она была,
Но дерево то тверже, чем скала,
И вазу контуры ее напоминали
 
 
С гирляндой роз на пьедестале.
Лишь игрокам она обязана спасеньем.
Торжественно поставили они
Ее средь кегель. Было воскресенье,
Весенний Духов день. Тогда в деревне
Настали солнечные дни.
Жужжали пчелы. Девушки в харчевне
В чепцах крахмальных, глаженных красиво,
Носили на подносе кружки пива,
И хлопали прилежно всё кругом
Тому, кто первый пред толпою
Фигуру эту с древнею резьбою
Сбивал шаром.
 
 
Почет был и другим
Из игроков, что вслед за ним
Своею меткостью блистали
И кеглю главную пять раз подряд сбивали.
Но первый, что нанес
Удар по цели,
Вдруг побледнел: в полях горели
Его амбары, и навоз
Подсушенный объяло пламя,
Зловеще отраженное прудами.
 
 
Потом,
Шесть дней спустя, один из игроков,
Что метко бил и выпить был здоров,
Вернувшись ночью в дом,
Глазам своим не веря,
Нашел дочь, замертво лежащую у двери.
 
 
Сначала он не понял ничего,
Но уж его
Тянуть не стало больше в воскресенье
В харчевню «Белый крест» для развлеченья.
 
 
И, наконец,
Весьма почтенный старшина-купец,
Что снял все кегли под один удар,
Увидел, что его амбар
Обрушил возведенные леса,
Убив в саду и пастуха и пса.
 
 
И страх с тех пор во все сердца проник.
Страх рос, он стал велик.
И как-то раз
Хозяйка «Белого креста» одна
Пошла в сарай в вечерний час,
Где дров сухих набрать была должна.
 
 
И вот во тьме, вокруг стоящей,
Возник пред ней
Бессмертной статуэтки взор горящий.
 
 
Деревня в ужасе. Кюре скорей
Спешит заклясть молитвою своей
Все кегли от врага людского рода.
И не было б покоя для прихода,
Когда б тот странный дерева кусок
В плаще из бархата, с каймой узора,
Не помещен был в прежний уголок
У алтаря святого Христофора!
 
 
Смещен был слишком уж суровый
Викарий и назначен новый.
Обычаи времен былых
Вновь ожили. Все свято чтили их.
И вновь Венера – может быть, Диана —
Творила неустанно
Большие чудеса по милости своей,
И ноготь на ноге у ней
Был стерт лобзаньями – за много лет —
Людей, произносивших здесь обет,
Чтоб уберечь себя от зол и бед.
 

^{19}

 
Одним прыжком,
Копытом пробуждая гром,
Навстречу солнцу и экстазу
В пространство прянул сразу,
Кося зрачком и не боясь погонь,
Стремительный Пегас, крылатый гордый конь.
 
 
Полны томленья
Танцовщиц грациозные движенья
На зеленеющих холмах вдали…
То музы хоровод вели.
Сплетались их тела, как веточки омелы.
Невдалеке Амур усталый спал;
Вечнозеленый лавр густую тень кидал
На лук и на разбросанные стрелы.
Олимп и Геликон вздымались к облакам,
Потоки горные по склонам их бежали,
И храмы белые, подобные венкам,
Воспоминаньями долины озаряли.
То – Греция. Вот мрамор Парфенона,
Вот славная оракулом Додона…
Вся Греция, чьих гор и городов
Названья мелодичны,
Раскинулась ристалищем привычным,
Где лиры славили деяния богов.
Но дальше мчится конь, копытом вновь ударив.
 
 
В тумане прошлого встает пред ним из марев
Искусство Фив, Мемфиса и Микен:
Изида, многогруда и огромна,
Сжимала диск, сверкавший ночью темной.
Тысячелетья здесь текли без перемен…
Вот белая Гатор на розовом пилоне,
Вот царство Ур, вот башня в Вавилоне,
Висячие сады – дивился им весь мир,
Вот Ниневия, вот многоколонный Тир,
Вот Индии дворцы, вот сказочные храмы
Загадочных богов индийских – Шивы, Брамы.
Как каменный костер, они взметнулись ввысь…
А дальше на востоке поднялись
Террасы, пагоды в сияющей лазури,
Беседки пестрые, в эмали и глазури,
Где кукольные лица мудрецов
Гляделись в гладь прудов,
Смеясь над зыбкостью забавных отражений
И над никчемностью своих движений.
 
 
И песнопения неслись со всех сторон:
Одни – похожие на стон,
Другие – веселы, а третьи – заунывны…
Пегас их такт копытом отбивал.
Порой он узнавал
Мотив протяжный и наивный,
Как будто гимны те в минувшие века
Он слышать мог издалека,
Стремя полет орлиный
На горные вершины.
 
 
Но не одну эмаль и бронзу видел он:
Поэты шли сквозь тьму времен
И побеждали смерть, подобно Геркулесу.
Звучали в строфах их веления царей,
И мудрость пела в них, и новизна идей.
Их ясные слова срывали с тайн завесу,
Дабы источник жизни бил ключом
Кристально чистым и прозрачным
Для человечества, охваченного сном —
Младенческим сном, радостным, не мрачным.
 
 
Пространства не боясь,
Пегас
Вновь ринулся вперед, взмахнув крылами.
Вот он летит, и взоры мечут пламя.
 
 
Летит… Иные страны и моря
Раскинулись пред ним широко.
 
 
Он Запад увидал. Грядущего заря,
Как золото горя,
Вставала там, затмив все чудеса Востока.
 
 
Не храмы, полные античной простоты,
Украсили леса, долины, горы:
Вонзали в небеса угрюмые соборы
Сиянье излучавшие кресты.
Здесь каждый город был загоном,
Куда собрали стадо рыжих крыш:
Роскошные дворцы, лачуг сырой камыш
И кружева из камня над амвоном…
Струились реки там в гранитных берегах,
В садах деревья старые дремали;
Знамена развернув, но улицам шагали
Под барабанный бой солдаты. На холмах
Сверкали по ночам огни лабораторий,
Заводов, мастерских; по ветру стлался дым…
Молитвы, битвы, труд – все было перед ним,
Всего в избытке: славы, счастья, горя.
 
 
То были Рим, Париж, и Амстердам,
И Лондон, и вдали – Америки просторы:
Труд лихорадочный, сдвигавший с места горы,
Свет ослепительный, открывший путь умам.
Весь шар земной был покорен, измерен,
И ярче звезд сияли там огни,
Как будто были вехами они
Для мысли, чтоб ее полет был верен.
И снова, как в былые времена,
Поэты шли: Гюго, Шекспир и Данте.
Их жизнь вселенной всей была посвящена,
Величие веков в могучем их таланте.
 
 
Увидев это все, затрепетал Пегас.
Не только не погас,
Но ярче прежнего сверкнул огонь во взорах.
И без удил, узды, воспламенясь, как порох,
Покинул он заоблачный эфир:
 
 
Его ристалищем отныне стал весь мир.
 

 
Венера, все мертво
В саду блаженном тела твоего.
И руки-лилии, и губ шиповник рдяный,
И гроздий пламень пьяный
На пышных лозах тела твоего —
Отныне все мертво.
 
 
Вот птицы мрачные осенних вечеров, —
Ложится на сады их перьев траур серый;
Сквозь траурный покров
Осенних вечеров
Едва мерцают факелы Венеры.
 
 
Умолкли голоса чудесные в былом!
Распятье скорбное на пепельном закате —
Прочерчена лазурь его ночным крылом.
Среди лесов густых – рыдающий псалом!
 
 
Венера,
Покойся безмятежно
В печали сада мертвенной и нежной
Среди слабеющих лучей;
Но плотской прелести твоей
Могучий аромат пускай пьянит сильней!
 
 
Пыланье глаз твоих стремилось к вышине,
В мир звездный, вечный, необъятный,
И вечность становилась внятной
И ясной в этом радостном огне.
 
 
Руками, словно мед прозрачный и душистый,
Срывала ты, богиня, с древа дней
Первины молодости чистой,
И кудри купиной раскинулись лучистой.
 
 
Твой стан в округлостях сияющих, нетленный,
Был точно в солнцах мощных небосвод;
Когда же у груди твоей лежал Эрот, —
Дышала эта грудь любовью всей вселенной.
 
 
Как факел, ты вставала над морями
И отдавалась всем, как щедрая земля,
С ее озерами, весенними лучами,
С ее могильными холмами.
 
 
Но к Неизвестному влечет
Людской неугомонный род.
Тебе же суждены забвенье и покой
В саду среди ветвей и сонных ароматов,
И роза, осенью истерзанная злой,
С последней нежностью свисает над тобой.
 

 
Оденься в белое, Христа иди встречать,
Стань Магдалиною смиренной из Венеры,
И дух его в тебя войдет и благодать,
А ноги нежные покроет пепел серый.
Пускай же золото нетленное грудей
И глаз, где ясное не отгорело пламя
За все века любви, становится тусклей
Под ниспадающими скорбно волосами.
Земля измучилась, и крови вечеров
Устало напилась, и воззвала, тоскуя,
К Голгофе, к сумраку ее ночных крестов.
 
 
Оденься в белый лен и доброту живую.
Вот бог твой, благостью и кротостью великий,
Вот образ на платке в руках у Вероники,
Вот гвозди острые, копье и пелена.
 
 
Да, в мире новая возникла тишина:
Впервые человек, томясь от ожиданья,
Целует очи своего страданья!
 
 
Венера, кровью окропляет мир
Безумья христианского потир.
Вот сердце жениха – как уголь раскаленный.
Горящий куст! Костер живой!
Склонись теперь над чашей золотой,
Чтоб наполнять ее любовью исступленной!
 
 
Безумна плоть, душа на крест готова,
Все существо надеждой зажжено,
Но здесь ему не суждено
Найти последнее решающее слово!
 
 
Ну что же, плачь с улыбкой на устах,
Сливая с нежностью благочестивый страх,
И бормочи молитвенно и сладко,
Чтоб, загорясь пророческим огнем,
Душа твоя, как белая облатка
Причастья, – стала божеством!
 
 
Оденься в белое, иди встречать Христа.
Венера, вот его властительные руки!
Пускай от власяниц, гвоздей, камней
И жестче телу будет и больней!
Пускай сменяются слепой восторг и муки!
О, стены – саваны монастырей-могил!
Их смерть упрямая воздвигла беспощадно,
Чтоб трепет заглушить и крики жизни жадной.
О, пытки долгие, что выпьют кровь из жил
Под ненавидящей луной в ночи ужасной!
Открытых ран твоих уста томятся страстно —
Их огненной тоски никто не утолил!
 
 
Оденься в белое и до конца влачи
Ярмо своей любви, хотя уже лучи
Кругом, и сумрак отступил,
И закатилась, отблистала
Звезда, что некогда над Вифлеемом встала.
 

 
^{20}
Год революции кровавой и суровой.
Венера, в красное оденься. Вот багровый
Закат, и бегство королей,
И эшафот – скала среди зыбей
Народной ярости, гудящей все грозней.
 
 
Стань роковой и гневной Теруанью,
Будь яснооким разумом восстанья,
Как святостью была и негою влюбленной.
Всем отдаешься ты душой смятенной,
Когда-то кроткой, ныне огневой,
Становишься для нас то голосом живой
Любви, то к милосердию призывом,
То к справедливости святой.
Сквозь кровь и хмель, восторг и слезы – голос твой,
Орлиный крик, ликующий прибой,
Горячей окрылен мечтой
И жертвенным порывом.
 
 
Весь город – в буре, в яром клокотанье,
Но ненависть его – как чистое сиянье.
Вот молний-воль в умах внезапный блеск,
Вот руки подняты, в них молоты и пики,
Но юных соков полон этот лес.
В народах говорит какой-то гром великий,
Их голосом гремит и им кует мечи.
Надменности богов ревнивые лучи
Уже не страшны тем, кто здесь услышал зов
Грядущих, братством радостных веков,
Когда на скипетрах, как на стеблях усталых,
Увянет цвет гордынь и цвет пороков алых.
 
 
Венера, будь отныне торжеством
Над всякой смертью, будь ее грозой, потопом,
Пролей свой жар и юность толпам,
Отдайся им и будь, как прежде, божеством!
Пусть в их мозгу, едва проснувшемся, в жестоко
Карающих руках кипит седого рока
Взбодрившаяся кровь; пусть убивают ныне
Во имя будущего чаемой святыни,
Чтоб эти голоса нестройно, хрипло пели
У мира нового багряной колыбели.
 
 
Венера, из глубин твоей души и тела
Пускай в отваге этой грозовой
Любовь поднимется и овладеет смело
Высоким разумом. Люби весь род людской,
Что рвется к счастью с гневом и тоской.
Мы все зовем тебя. Будь нашей – не с богами,
Не в гордых небесах и не у ног Христа
Простертая, но стой, прекрасна и проста,
О мать людей, стой тут же, рядом с нами.
 

 
Как мощных вязов грубые стволы,
Что деды берегли на площади соборной,
Стоит он между нас, надменный и упорный,
В себе связав безвестных сил узлы.
 
 
Ребенком вырос он на темных тротуарах
Предместья темного, изъеденного злом,
Где каждый, затаив проклятья, был рабом
И жил, как под замком, в тюрьме укладов старых,
 
 
В тяжелом воздухе мертвящего труда,
Меж лбов нахмуренных и спин, согбенных долей,
Где каждый день за стол садилась и нужда…
Все это – с коих пор! и это все – доколе!
 
 
И вдруг – его прыжок в шумящий мир борьбы,
Когда народ, сломав преграды вековые
И кулаки подняв на темный лик судьбы,
Брал приступом фасады золотые,
И, с гневом смешанный, шел дождь камней,
Гася по окнам отблески огней
И словно золотом усыпав мостовые!
 
 
И речь его, похожая на кровь,
На связку стрел, разрозненных нещадно,
И гнев его, и ярость, и любовь,
То вместе слитые, то вьющиеся жадно
Вокруг его идей!
 
 
И мысль его, неистово живая,
Вся огневая,
Вся слитая из воли и страстей!
И жест его, подобный вихрю бури,
В сердца бросающий мечты,
Как сев кровавый с высоты,
Как благодатный дождь с лазури!
 
 
И стал он королем торжественных безумий.
Всходил и всходит он все выше, все вперед,
И мощь его растет, среди восторгов, в шуме,
И сам забыл он, где ее исход!
Весь мир как будто ждал, что встанет он; согласно
Трепещут все сердца с его улыбкой властной;
Он – ужас, гибель, злоба, смерть и кровь;
Он – мир, порядок, сила и любовь!
В нем тайна воли одинокой,
Кующей молоты великих дел, —
И, полон гордости, что знают дети рока,
Он кровью вечности ее запечатлел.
 
 
И вот он у столба распутья мирового,
Где старые пути иным рассечены,
Которым ринутся искатели иного
К блистательной заре неведомой весны!
Он тем уже велик, что отдается страсти,
Не думая, всей девственной душой,
Что сам не знает он своей последней власти
И молний, вверенных ему судьбой!
Да, он – загадка весь, с ненайденным решеньем,
И с головы до ног он погружен в народ,
Что, целен и упрям, живет его движеньем
И с ним умрет.
 
 
И пусть, свершив свой путь, пройдя, подобно грому,
Исчезнет он с земли в день празднеств иль стыда,
И пусть шумит за ним иль слава, иль вражда,
Пусть новый час принадлежит другому!
Не до конца его друзья пошли
На пламенный призыв пророческого слова.
И если он исчез, то чтоб вернуться снова!
Его душа была в грядущем, там, вдали,
В просторах моря золотого.
Отлив, пришедший в свой черед,
Ее на дне не погребет!
Его былая мощь сверкает в океане,
Как искр бессчетность на волнах,
И в плоть и кровь вошел огонь его мечтаний,
И истины его – теперь во всех сердцах!
 

 
Он – в кресле выцветшем, угрюмый, неизменный,
Немного сгорбленный; порывистым пером
Он пишет за своим заваленным столом,
Но мыслью он не здесь – там, на краю вселенной!
 
 
Пред ним Батавия, Коломбо и Капштадт,
Индийский океан и гавани Китая,
Где корабли его, моря пересекая,
То с бурей борются, то к пристани спешат.
 
 
Пред ним те станции, что строил он в пустынях,
Те иглы рельс стальных, что он в песках провел
По странам золота и драгоценных смол,
Где солнце властвует в просторах слишком синих;
 
 
Пред ним покорный круг фонтанов нефтяных,
И шахты темные его богатых копей,
И звон его контор, знакомых всей Европе,
Звон, что пьянит, зовет, живет в умах людских;
 
 
Пред ним властители народов, побежденных
Его влиянием: он может их рубеж
Расширить, иль стеснить, иль бросить их в мятеж
По прихоти своих расчетов потаенных;
 
 
Пред ним и та война, что в городах земных
Он, как король, ведет без выстрелов и дыма,
Зубами мертвых цифр грызя неутомимо
Кровавые узлы загадок роковых.
 
 
И, в кресле выцветшем, угрюмый, неизменный,
Порывисто чертя узоры беглых строк,
Своим хотением он подчиняет рок, —
И белый ужас в рог трубит по всей вселенной!
 
 
О, золото, что он сбирает в разных странах, —
И в городах, безумствующих, пьяных,
И в селах, изнывающих в труде,
И в свете солнечном, и в воздухе – везде!
О, золото крылатое, о, золото парящее!
О, золото несытое, жестокое и мстящее!
О, золото лучистое, сквозь темный вихрь горящее!
О, золото живое,
Лукавое, глухое!
О, золото, что порами нужды
Бессонно пьет земля с Востока до Заката!
О, злато древнее, краса земной руды,
О вы, куски надежд и солнца! Злато! Злато!
 
 
Чем он владеет, он не знает.
Быть может, башни превышает
Гора накопленных монет!
Но, все холодный, одинокий,
Он, как добычу долгих лет,
С какой бы радостью глубокой
Небес охране вековой
Доверил самый шар земной!
 
 
Толпа его клянет, и все ему покорны,
Ему завидуя. Стоит он, как мечта.
Всемирная алчба, сердец пожар упорный
Сжигает души всех, его ж душа – пуста.
И если он кого обманет, что за дело!
Назавтра тот к нему стучится вновь несмело.
Его могущество, как ток нагорных вод,
С собой влечет в водоворот
(Как камни, листья и растенья)
Имущества, богатства, сбереженья
И малые гроши,
Которые в тиши
Копили бедняки в поту изнеможенья.
 
 
Так, подавляя все Ньягарами своей
Растущей силы, он, сутулый и угрюмый,
Над грудами счетов весь погружаясь в думы,
Решает судьбы царств и участь королей.