Текст книги "Эмиль Верхарн Стихотворения, Зори; Морис Метерлинк Пьесы"

Автор книги: Морис Метерлинк

^{7}

 
Ночью, в молчании черном, где тени бесшумные бродят, —
Стук костыля, деревянной ноги.
Это по лестнице времени всходят и сходят
Часы, это их шаги!
 
 
Вокруг устарелых эмблем и наивных узоров
Цифр под стеклом утомительный ряд.
О, луны угрюмых, пустых коридоров:
Часы и их взгляд!
 
 
Деревянный киоск роковых откровений,
Взвизги напилка, и стук молотков,
И младенческий лепет мгновений, —
Часы и их зов!
 
 
Гроба, что повешены всюду на стены,
Склепы цепей и скелетов стальных,
Где кости стучат, возвещая нам числа и смены…
Часы и весь ужас их!
 
 
Часы!
Неутомимы, бессонны,
Вы стучите ногами служанок в больших башмаках,
Вы скользите шагами больничных сиделок.
 
 
Напрасно вас молит мой голос смущенный.
Вы сдавили мой страх
Циркулем ваших безжалостных стрелок.
 

 
Под бледным небом по полям туман ползет,
Земля от холода вся в трещинах глубоких,
На рыжих склонах инея налет,
И над безмолвием трещат, кричат сороки.
 
 
Как стая гарпий злобных и жестоких,
Кусты сражаются, и ветер листья рвет,
Тряпье осеннее, и там, в полях далеких,
Как будто кто по наковальне бьет.
 
 
Зима унылая! Твой холод беспрестанно
Сжимает душу мне своей рукой титана,
И тот же звон глухой плывет издалека,
 
 
Тоскливый звон из церковки соседней
Твердит, что там собрали в путь последний
И в землю опускают бедняка.
 

 
Цветок увидеть, хрупкий и беспечный,
Который на качели стебелька,
Раскачиваясь, хрупкий и беспечный,
Спит, а потом увидеть мотылька,
Как он горит алмазом на лету
Иль вдруг в луче закатном замирает;
Потом увидеть парусник в порту, —
Он в путь готов, лишь ветра ожидает,
И моряки-фламандцы, торопливо
Прощаясь, выбирают якоря,
Чтоб выйти на просторы до отлива.
Увидеть все, что мне дала заря
Вечерняя, и вопрошать тревожно:
Вдруг упадет цветок? Не станет мотылька?
Иль белый парусник войдет неосторожно
В стремнину бурную, как горная река,
И станет жалкою игрушкою стихии
Там, где вздымаясь пенятся валы
И грозно ходят горы ледяные?..
Воспоминанья о тебе плывут из мглы,
Как облака в последний час заката.
Цветок, и мотылек, и парус над волной,
И ты – все в ночь уходит без возврата,
Лишь боль и золото закатное – со мной!
 

I

 
Хотел бы я иметь, чтобы тебя воспеть,
Глас торжествующий и грозный океана,
Неукротимое дыханье урагана.
 
 
Хотел бы заглушить гремящих молний медь
И грома дальнего в ночи слова глухие,
Чтоб славили тебя одну стихии!
 
 
О, как хотел бы я, чтоб разом все моря
На берег хлынули, и чтобы пела пена
Земле, как ты прекрасна и священна.
 
 
Еще хотел бы я, чтоб, в небесах горя,
Над ревом бурь и грозами шальными
Кометой ярче звезд твое сияло имя!
 

II

 
Как ящерицы, те, что солнце пьют,
Зеленым длинным телом извиваясь,
К тебе мои желания ползут.
 
 
В полдневный зной я над тобой склоняюсь;
Вокруг поля, и полыхает рожь,
И не унять томительную дрожь.
 
 
Ласкает ветер нас, мы от жары устали.
Среди холмов Эско сверкает там и тут,
Все небо в золоте, и необъятны дали.
 
 
Как ящерицы, те, что солнце пьют,
Ты предо мной лежишь, бесстыдно сладострастна,
И снова я горю, и наша страсть прекрасна!
 

 
Над золотом глади озерной,
Где белые лилии спят,
Усталые цапли скользят,
В воде отражаются черной.
 
 
Их крыльев широк размах,
Медлительны их движенья;
Плывут они в небесах,
Гребут в воде отраженья.
 
 
Но рыбак туповатый и важный
На них расставляет сети,
Не видя, что птицы эти
Гребут в высоте отважно,
 
 
Что в мокрые сети скуки
Птицы не попадают.
Напрасно он в тине их ищет, —
Птицы все выше взмывают,
 
 
И мчатся, как призраки, мимо,
Безумны и неуловимы!
 

 
Морозит к ночи. На деревьях иней
Алмазами сверкает под луной.
И в чистом небе тучки ни одной:
Плывет луна над белою пустыней.
 
 
Как сталь с серебряным узором, черный лед,
И звезды смотрят на реку в печали:
Там лодка вмерзла, весла в плен попали,
Одна, недвижна, но чего-то ждет.
 
 
Вдруг сокрушит оковы ледяные
Какой-нибудь герой, и лодку поведет
В моря, где пламенем охвачен небосвод,
В далекий рай, к теплу, в края иные?
 
 
А может быть, она обречена
Следить, в безмолвье белом прозябая,
Как птицы вольные над ней за стаей стая
Летят туда, где вечная весна?
 

 
Это где-то на севере, где, я не знаю,
Это где-то на полюсе, в мире стальном,
Там, где стужа когтями скребется по краю
Селитренных скал, изукрашенных льдом.
 
 
Это – холод великий, едва отраженный
В серебряном зеркале мертвых озер;
Это – иней, что точит, морочит – бессонный,
Низкорослый, безлиственный бор.
 
 
Это – полночь, огромный скелет обнаженный
Над серебряным зеркалом мертвых озер,
Это – полночь, что точит, морочит, хохочет,
Но раздвинуть руками гигантскими хочет
Холодный и звездный простор.
 
 
В дали полуночной безвольной
Это смолкнувший звон колокольный,
Это убранный снегом и льдами собор.
 
 
Это хор похоронный, с которым без слов я рыдаю,
Литургия Великого Холода в мире стальном.
Это где-то, – не в старом ли северном крае? – не знаю!
Это где-то, – не в старом ли северном сердце? – в моем!
 

 
С тех пор как схлынули прощальные огни,
Все дни мои в тени, всё тяжелей они.
 
 
Я верил в разум мой, где не гнездились тени,
И мысль моя (в ней солнца шар пылал,
В ней гнев светился, яростен и ал)
Кидалась некогда на скалы заблуждений.
 
 
Надменный, радость я немую знал:
Быть одиноким в дебрях света;
Я верил лишь в могущество поэта
И лишь о творчестве мечтал,
Что нежно и спокойно возникает
И движется (а путь широк и прям)
К тем очагам,
Где доброта пылает.
 
 
Как темен был тот вечер, полный боли,
Когда сомненьями себя душа сожгла
Дотла
И трещины разъяли стену воли!
 
 
Вся твердость рухнула во прах.
Персты? Без сил. Глаза? Пусты. Надменность? Смята.
Стучится кровь печальная в висках,
И жизнь, как пьявками, болезнями объята…
 
 
Теперь, сходя во гроб, летя невесть куда,
О, как хотел бы я, чтобы над мглой бездонной,
Как мрамор, пыткою и славой опаленный,
Мое искусство рдело бы всегда!
 

 
Вот листья, цвета гноя и скорбей, —
Как падают они в моих равнинах;
Как рой моих скорбей, все тяжелей, желтей, —
Так падают они в душе моей.
 
 
Лохмотьями тяжелых облаков
Окутавши свой глаз слепой,
Поник, под ветра грозный вой,
Шар солнца, старый и слепой.
 
 
Ноябрь в моей душе.
 
 
Над илом ивы чуть видны; в туманы,
Мелькая, черные уносятся бакланы,
И льется крик их, долгий, точно вечность,
Однообразный, – в бесконечность.
 
 
Ноябрь в моей душе.
 
 
О, эти листья, что спадают,
Спадают;
О, этот бесконечный дождь
И этот вой средь голых рощ,
Однообразный, рвущий все в душе!..
 

 
Блаженство тишины и ладан ароматный,
Плывущий от цветов в закатный час глухой,
И вечер медленный, прозрачный, необъятный
На ложе золотом покоится с землей
Под алым пологом, – а тишина все длится!
 
 
Блаженство тишины, и облаков простор,
И жемчуг островов, и берег серебристый,
Коралл и перламутр, а дальше, в выси чистой,
Неуловимых звезд в листве мелькнувший взор;
На небесах река молочная струится
В неведомую даль, в недостижимость сфер,
Чтоб, оторвавшись, ускользнуть
В похожий на любовь палящий тихий путь,
Ушедший в дым легенд, как плаванье галер.
 

 
За далью всех светил пред ними возникает
Виденье города – безбрежный черный бред,
В триумфе траура, как склеп, где жизни нет…
Земля? Ушла во мрак. А небо? Чуть мерцает!
Гигантский мир теней раскинулся кругом,
Туманный горизонт покрыл, как саван, горы,
Могильные холмы теперь предстали взору,
И в них погребена вся память о былом.
Толпа немых людей бредет во мгле заката,
И горбит их тоска, и путь их одинок.
 
 
И гнет прошедших лет на них надгробьем лег,
Как память тусклая о том, что жгло когда-то;
Им одинаково страшны добро и зло,
Бескровны их сердца, бесцветна страсти сила,
Душа в борьбе за жизнь о божестве забыла.
В глазах застыла мысль, молчанье в них вошло,
И неподвижность льдом сковала их навеки…
Мертвы желанья в них, раскаянье и страх;
Они мечтать – увы! – не могут о крестах,
И алой смерти свет им не закроет веки!
 

^{8}

 
Гляжу в окно, войдя в покинутый маяк,
Дождем бичуемый: вдали – туннели в саже,
Громады поездов и хлопья дымной пряжи,
Где кровью фонари пропитывают мрак.
 
 
В асфальтных берегах дремал огромный порт,
Как масло, зыбилась его вода густая;
Железным кулаком ствол мачты подымая,
Чернел подъемный кран, в пустую ночь простерт.
 
 
И в пестром мраморе текучей тьмы сверкал
Ряд редких фонарей, бегущий по ущельям
В кварталы кабачков, где все полно весельем,
Где похоть рыскает меж золотых зеркал.
 
 
Как рана страшная алея, подошел
Раздутый на ветру громадный парус к молам,
И тут явился он с упорным и тяжелым
Лбом, где начертано томленье скук и зол.
 
 
Как меч сверкающий в железные ножны,
Он заключил в себя свой гнев и пламень дикий,
И эхо берегов его разбили крики,
Пересекая мрак и тишину волны.
 
 
Из океана он. Он одряхлел, поник,
Устал, хлеща простор, измятый бурей черной,
 И слыша, что всегда, всему вразрез, упорно
К терзаньям вечера его взывает крик.
 
 
Он казни собственной хотел. Себя он знал
Рабом желания. И на кресте распятый,
И кровью исходя, и пламенем объятый, —
Изведал он всю смерть, что так упорно звал.
 
 
А жизнь его? Она тем пронзена была,
Что существует он, себя страшась жестоко;
Он острой молнией своей души глубокой
Упрямо бичевал в себе кипенье зла.
 
 
Ужасен, устрашен, он жаждал полететь
Туда, где вся бы жизнь сияла чудесами,
Где знаки вещие горели б над скалами,
Где шелестел бы дуб и говорила б медь;
 
 
Где было б гордостью: впивая дикий страх,
Слыхать вокруг себя богов глубокий голос,
Пока бы грудь земли в куски не раскололась
Под хладным золотом, пролитым в небесах.
 
 
И много тысяч лет он бьется, над волной
Вздувая паруса и мчась путем ужасным
В неведомую даль, к невыносимо красным
Созвездьям, чей хрусталь дробится под волной.
 

 
Над ликами растений золотых
Заря свой лик пурпурный клонит,
То эту ветвь, то эту нежно тронет,
Сверкая в поцелуях золотых.
 
 
В мясистых, точно губы, алых
И сочных ягодах тая лучи,
Под лозами, где прячутся ключи,
Горит заря, сгущаясь в гроздьях алых.
 
 
Каскады в беглых блестках и лучах
По светлым лестницам смеются,
И бабочки сияющие вьются
У голубых зеркал, горя в лучах.
 
 
Листва поет. И вот уж вьются снова
Полетов ленты над игрой росы
И медленно вращаются часы
Вкруг глаз подсолнечника золотого.
 

 
Растет мой древний страх в равнине ледяной,
Где Пастырь Ноябрей трубит, безмерно старый.
Стоит он, как беда над робкою отарой,
Трубит он, клича смерть из глубины земной.
 
 
Над совестью моей, над грустною страной
Трагический рожок напрягся в муке ярой.
Кричит он вдалеке, грозит он смутной карой
Над кровью ивняка, над стылою волной.
 
 
И овцы черные с клеймом багрово-красным
Вернулись под бичом тем вечером ненастным
В загон моей души, как скопище грехов.
 
 
Мой неуемный страх растет во мгле морозной,
Где в мертвой тишине трубит о буре грозной
Старейший изо всех жестоких пастухов.
 

 
Сегодня тучи в ледяном просторе,
Убелены летучей сединой,
Пришпоренные молнией стальной,
Копытами взлохмачивают море.
 
 
Они в упряжке ранних непогод
Грохочут от надира до зенита,
И, кажется, расколот небосвод
На глыбы серо-черного гранита.
 
 
И, как распятья, мачты над водой
Склонились перед близкою бедой,
А паруса на гафелях повисли,
Виденьем смерти мне изранив мысли.
 
 
Встает стеной чудовищный прибой.
Неистовые волны рвутся в бой,
Оскалив пасти, блещущие пеной,
На стены крепости многоступенной.
 
 
Сегодня Север томен и жесток.
Но там, где просветляется Восток
Сверкающими бляхами лазури,
Накинута узда на морду бури.
 
 
И радуги высокая дуга
Из моря встала, словно из кристалла,
Неизъяснимо, дивно дорога
Душе моей, что так давно устала.
 

^{9}

 
Все колеи стремятся в город.
 
 
Из глубины туманов
Нагромождением этажей,
Сплетеньем лестниц, бегом ступеней,
Несущихся все выше, все быстрей, —
Он возникает как виденье, в небо прянув.
 
 
Там,
Хребты железные согнув, мосты
Стремят прыжки в зиянье пустоты;
Там ввысь влиты стволы колонн,
Украшенные ликами горгон;
Там башни у пределов пашни;
Там крылья крыш над чернотою ниш
Застылый свой полет в свинцовый свод несут;
То – город-спрут
Лег
У дорог лавиной над равниной.
 
 
Багровый свет,
Воздет
В шарах стеклянных,
Горит и в полдень в дымчатых туманах
Глазами золотыми,
А солнца алое жерло
В туман ушло,
Исчезло в дыме.
 
 
Река, смолу и нефть качая,
Бьет в набережные и сваи;
Судов свирепые гудки
Ревут от страха и тоски,
И с мачт зеленый глаз глядит сквозь слой тумана
В огромное пространство океана.
 
 
Гранит от грохота фургонов изнемог;
Как петли ржавые, скрежещет стая дрог;
Железные весы отбрасывают тени,
Дрожащие под натиском огня;
Мосты, что раздвигаются, звеня,
Висят в багровом мраке дня
Громадой виселиц средь мачтовых сплетений,
И в буквах медных скрыт и заключен весь мир,
И тяготят они, бросая блеск в эфир,
Все крыши, своды, все дворцы, все рынки,
Лицом к лицу, как бы на поединке.
 
 
Кругом – движенье кебов, стук колес,
Бег поездов, полет усилий
К вокзалу, что, как корабельный нос,
Свой золотой фронтон вознес,
Путей железных осеняя мили.
И рельсы тонкие змеятся под землей,
Врезаются во мрак ночной
Туннелей, чтобы вновь средь грохота и пыли
Сверкнуть, как тонких молний жгут.
То – город-спрут.
 
 
Вот улица – ее струи
Вкруг памятников вьются, как канаты, —
Бежит, ведет сплетения свои.
И толпы, меж домами сжаты, —
В руках безумие, и ненависть в шагах,
И жар горячечный в глазах, —
Вонзают зубы в мчащееся время,
И ночи напролет и дни
Свирепо, гневно, нехотя они
Бросают наугад щетинистое семя
Труда, что тотчас исчезает без следа.
Конторы, чьи угрюмы взоры,
Бюро коварные, что крашены пестро,
Огромный банк, хранящий как в пещере
Металл тяжелый, – раскрывают двери
Под натиском ветров безумья и труда.
 
 
А там – комками красной ваты
Сгорают смутные закаты,
В стекле окон отражены;
И тяжко бродят жизнь и сны,
Заквашенные алкоголем. Бары
Волною ярой льют на тротуары
Своих зеркальных скиний свет,
Где отражаются борьба и бред.
Вдоль стен скользит слепая,
Свет в коробочках продавая.
Бескровный голод и разврат
Совокупляются в своих берлогах сорных,
И муки плоти черный танец мчат,
Смертельный танец, в переулках черных.
 
 
И похоть в громе уличном растет,
И делается ярость ураганом,
И в давке дикой мчит людей вперед
Стремленье к наслажденьям пьяным
Из золота и фосфора. Идет
Строй бледных идолов – то женщин строй тяжелый,
В чьих косах спутанных таятся знаки пола.
И сажей полная коричневая тьма
От солнца прячется за мрачные дома.
И точно крик – всеобщее влеченье
Несется к свету в громе и смятенье;
Дворцы, дома, проулки и базары
Хрипят и пенятся, объяты страстью ярой,
И умирающие ждут
Хоть несколько минут
Молчанья,
Чтобы глаза сомкнулись без страданья.
 
 
Когда же вечера ваяют черный свод
Эбеновыми молотками,
То город над равниною встает,
Как черное надежд огромных пламя.
Возносит он желанья, жизнь и свет.
Его свечения в ночное небо всходят,
Кустами золота горящий газ воздет,
И рельсы тонкие уводят
Глаза к обманчивой мечте,
Сопровождаемой удачею и силой.
Как армия, встает бескрайних стен прибой,
И мгла его и дым застылый
В равнины кличут светлою трубой.
 
 
То – город-спрут,
Горящий осьминог,
Костехранилище, скелет, великий остов.
 
 
И бесконечные сплетения дорог
К нему от пастбищ и погостов
Ведут.
 

 
Вдоль по дорогам, меж дюн и болот,
Рыщет и свищет
Тот, кто дурные советы дает.
 
 
Ездит в двуколке зеленого цвета,
Ездит по хляби, где тонет сапог,
И сумасшедшая ждет его где-то
На перекрестках размокших дорог.
Делая дело свое втихомолку,
Он оставляет ей лошадь, двуколку…
Лошадь пасется, а ливень молотит
Ржавую воду в соседнем болоте…
Тучи висят, как сырые лохмотья.
 
 
В каждой деревне, как вечер придет,
Ждут, что появится бог весть откуда
Тот, кто дурные советы дает.
 
 
С гнусной ухмылкой, со взглядом косящим
Ходит он, бродит по фермам пропащим,
Где поселилась лихая беда,
Где безысходна нужда.
Стукнет в ворота неведомый кто-то…
Кто это – друг или враг?
Он тут как тут, когда бледный хозяин
Смотрит в тоске, нищетою измаян,
На помертвелый очаг.
Стерто лицо, и одежда – дрянцо…
Он достает из кармана
Баночки, банки, флаконы и склянки
С ядами, зельями, с пакостью разной.
Гаденький, сморщенный и безобразный,
Вроде крестьянин, а все ж – не поймешь:
Скользкой повадкой он очень похож
На шарлатана.
Тихо гнусавит свои заклинанья,
Словно читает святое Писанье.
 
 
Шепотом сладким, назойливо-страстным,
Он подстрекает к поступкам опасным.
Тех, чья земля – лишь коряги да кочки,
Он соблазняет поодиночке;
Хочет втереться в доверье, проныра,
К людям, которым, когда им не спится,
Мнится, что пялит пустые глазницы
Смерть из просторов зловещего мира.
 
 
Если заложен твой дом или продан,
Крысами и нищетою изглодан,
Лампа погасла и выхода нет, —
Он подает тебе мудрый совет:
Дескать, не худо бы броситься с ходу
В омут, в стоячую, липкую воду;
Выбрав местечко, где топь глубока,
Плюхнуться на своего двойника!
 
 
А стариков, чья бессильная плоть
Вяло висит на скелете,
Словно лоскут, что терзают и рвут
Ветры в течение десятилетий,
Не устает он шпынять и колоть:
Тех – сыновьями, а тех – дочерьми,
Что оставляют отца за дверьми,
Как ты их в детстве ни холь, ни корми…
 
 
Девушек он уговаривать мастер
К пропасти сделать последний шажок.
В сердце девчонки, чей взгляд – как ожог,
Он распаляет порочные страсти.
Ум ее бедный он держит в плену,
Яд обещаний вливая ей в ухо.
Хочет он, подлый, чтоб самка и шлюха
В ней задушили и мать и жену,
Чтобы была она только товаром,
Мертвая – словно на старом погосте
Камни да кости.
 
 
Он присоветовал ростовщикам
Соки сосать из несчастного края,
Все разъедая, как опухоль злая,
Все прибирая к рукам.
Он им советы дает по дешевке,
Учит их гнусной паучьей сноровке
Стискивать жертву, попавшую в сеть;
Им, превращающим в золото хлам,
Льстит он, твердя, что самим королям
Власти подобной вовек не иметь.
 
 
Он хоть кого доведет до греха.
Часто случается под воскресенье —
Пламя охватит селенье:
Красного кто-то пустил петуха!
Сжечь все дотла! Когда колокола
Спят и, бесстрастна, нема и глуха,
Смотрит лишь ночь на людские дела,
Он выбирает гумно иль сарай:
Здесь поджигай!
Ставит он метки, проворный и юркий,
На штукатурке.
 
 
Всех окропляет и ядом и жёлчью,
В души вселяет он ненависть волчью,
Мерзко хихикая: «Всем насолю!»
Он отвращение к жизни внушает
И на свиданье прийти приглашает
К старой осине: «Припас я петлю…
Дерном я холмик потом устелю…»
 
 
Так он блуждает по жалким и голым
Призрачным селам;
По деревням, где встречают дрожа
Дни платежа;
Проклятый всеми и всеми хулимый,
Но неизбывный и неистребимый —
С клячей, с двуколкой, с безумною нищей,
Что его ждет там, где по голенище
В хляби сапог утопает, где хлесткий
Ветер беснуется на перекрестке.
 

 
Куда бредут крестьяне-старики
Под тяжким гнетом страха и тоски
В закатный час, по обагренным пашням?
 
 
С ожесточеньем мельница вертится
И, словно обезумевшая птица,
Крылами хлопает, сминая ветер злой.
 
 
И чаек стон издалека плывет,
И гулом весь наполнен небосвод,
Как будто бьет в ночи набат зловещий.
 
 
Все в этот час бедою угрожает;
В своей повозке Ужас проезжает.
То – старый Дьявол обагренных нив.
 
 
Какой же стариков влечет призыв
В полях, одетых в златотканый траур?
 
 
Уж, верно, порчу насылает кто-то;
Тут чья-то, знать, особая забота —
Раз каждый колос, как солома, пуст.
 
 
Ушла вода от жаждущих семян,
На выжженных полях пророс бурьян.
Уж верно, кто-то шутит с родниками.
 
 
Особая забота тут видна:
Недаром жизнь вся выпита до дна
Какой-то жадной, ненасытной глоткой.
 
 
Куда ж гонимы старики, как плеткой,
В полях, одетых в златотканый траур?
 
 
В апреле здесь страшнейший из злодеев
Прошел по нивам, плевелы посеяв,
И старики почуяли его.
 
 
Иные же в те дни видали сами:
Он портил рожь, склонившись над ростками,
Как буря, был он молний полн.
 
 
Боясь, чтоб он не возвратился вновь,
Чтоб жуткий хохот, леденящий кровь,
Не грянул снова, дружно все молчали.
 
 
Но все же старикам известно средство,
Как обезвредить страшное соседство
Того, кому подвластен урожай.
 
 
Куда же старики бредут, дрожа,
В полях, одетых в златотканый траур?
 
 
Сам злобный сеятель, поодаль стоя,
Глядит на это шествие немое
И скалит зубы, над людьми глумясь.
 
 
Он знает, что в измученных сердцах
Еще таится неизбывный страх
Пред грозною нечистой силой,
 
 
Что стариков, вдыхавших запах серный,
Религией связал он суеверной,
Сияющей, как полночь цвета ртути,
 
 
Что суждено им вечно трепетать:
Не обесплодит ли он землю-мать,
И слать мольбы и чтить его, как бога…
 
 
К какому ж алтарю ведет дорога
В полях, одетых в златотканый траур?
 
 
Хозяин страшный выжженных полей,
Владыка околдованных людей,
Что крестятся тайком рукою левой, —
 
 
Одет огнем и мглой, – стоит упорно,
Стоит, прильнув к какой-то глыбе черной,
Которая шевелится подчас.
 
 
Кому могла такая явь присниться?
Глаза его как угли, а ресницы
Подобны мертвому чертополоху.
 
 
Почувствовали пленники судьбы,
Что он услышал тихие мольбы,
Что разгадал он тайные надежды.
 
 
Еще тесней сомкнув уста,
Свершая жертвоприношенье,
В знак своего благоговенья
Они, не проронив ни слова,
В костер из хвороста сухого
Живого бросили кота.
 
 
И кот издох, в мучениях стеня,
От боли корчась в языках огня.
 
 
Понуро побрели они потом
К своим домам, продубленным ветрами,
Оставив гаснуть жертвенное пламя,
Не зная ничего и ни о чем.