Текст книги "Эмиль Верхарн Стихотворения, Зори; Морис Метерлинк Пьесы"

Автор книги: Морис Метерлинк

 
Смерть себе спросила крови
Здесь, в трактире «Трех гробов».
 
 
Смерть уходит, на прилавке
Бросив черный золотой.
Кто попросит о прибавке?
 
 
«Вам на траур и на свечи!»
Вышла, бросив золотой.
 
 
Смерть пошла, качая свечи,
Тихим шагом старика
Поискать духовника.
 
 
Вот кюре понес причастье,
Рядом – мальчик со звонком
 – Слишком поздно! —
В дом,
Где уже царит несчастье,
Где уже закрыты окна.
 
 
Смерть себе спросила крови
И теперь пьяна!
 
 
«Матушка-Смерть! Пощади, пощади!
Пей свой стакан не до дна!
Матушка-Смерть! Погляди, погляди!
Наша мольба на ладонке видна!
Матери мы, деревенские тетки,
Как бесконечные четки,
Тянемся мы, без надежд бормоча,
В рваных платках, костылями стуча.
И отражаются в старческом взоре
Годы и горе.
Мы – снедь для могильных червей,
Цель для косы твоей!»
 
 
Полно вам, старухи!
Смерть – пьяна.
Капли крови, как вина,
Ей забрызгали колет,
Покрывающий скелет.
Пьяные на просьбы глухи.
Голова ее качается,
На плечах как шар катается.
Даром денег Смерть не бросит,
Что-нибудь за деньги спросит
Здесь, в трактире «Трех гробов»,
С бедняков.
 
 
«Матушка-Смерть! Это мы, ветераны
(Много нас, много! Болят наши раны!),
Черные пни на просеке лесной,
Где ты гуляла когда-то с войной!
Знаем друг друга мы. В дыме и гуле
Ты нам была и видна и слышна:
Ты перед нами несла знамена,
Ядра катала и сыпала пули.
Гордая, строгая, виделась ты
На кругозоре гудящей мечты,
Быстро вставала на бой барабанов,
Первая в битву бросалась вперед…
Матушка-Смерть! Наша слава! Оплот!
Выслушай нас, стариков ветеранов:
Нас огляди, сыновей не губя, —
Где малышам постоять за себя!»
 
 
Полно вам болтать без толку!
Разойдитесь втихомолку!
Что ей старый ваш костыль!
Смерть пьяна; сидит, качается,
Голова ее катается,
Как в дорожных рвах бутыль.
Ей катать бы бочки крови
По полям зеленой нови!
Посидев у вас в трактире,
Погулять желает в мире,
Посреди людских племен,
Под случайностью знамен!
 
 
«Матушка-Смерть! Это я, богородица.
Видишь, в короне своей золотой
Я на коленях стою пред тобой.
Я из часовни, с горы, богородица.
Вышла тебя попросить за село.
Тысячи лет уж прошло,
Как в мою душу скорбящую,
Перед крестом предстоящую,
Горе, как меч беспощадный, вошло.
Матушка-Смерть, это я, богородица.
Жителям здешним дала я обет
Их защищать в дни несчастья и бед…
Вот и тебя умолять мне приходится…»
 
 
Матерь божья! И на слове
Благодарны мы тебе.
Только Смерть – как не в себе,
Снова хочет крови!
В отуманенном сознанье
У нее одно желанье…
Смерть пьяна!
Тихих просьб она не слышит!
Надоели ей
Руки матерей!
Смерть пьяна и злобой дышит:
Злость ее несется вскачь,
Словно мяч,
Через мост,
Из деревни на погост.
 
 
«Смерть! Это я – Иисус и твой царь!
Создал я сам тебя, древнюю, встарь,
Чтоб исполнялся закон
Вещей и времен.
Мои пригвожденные руки
Благословили последние муки.
 
 
Смерть! Я был мертв и воскрес,
Я – манна с небес.
На землю сошел я смиренно
Вернуть заблудших овец.
Я – твой царь и отец,
Я – мир вселенной!»
 
 
Череп к огню наклоня,
Смерть сидит у огня,
Пьет за стаканом стакан и качается,
Полузакрыв глаза,
Улыбается.
 
 
У господа гром, а у Смерти коса!
 
 
Хочет кто пить, так садись перед ней —
Всех угостит из бутылки своей,
Сколько вздумаешь, пей,
Лишь не проси за детей, за внучат!
Каждый пьет на свой лад.
 
 
И Смерть пила, пила, пила;
Христос ушел – она не встала,
Подобной дерзостью немало
Смущая жителей села.
Но дни и дни, опять и вновь
(Как будто позабыв о мире),
Сидела Смерть у них в трактире
И в долг пила без счета кровь.
 
 
Потом, однажды утром, встала,
Худую клячу оседлала;
Ей на спину мешок взвалив,
Поехала в раздолье нив.
 
 
И к ней из каждой деревушки
Спешили матери-старушки,
Несли ей хлеба и вина,
Чтоб здесь не зажилась она;
Несли ей хлеба и свинины,
Большие с грушами корзины,
А дети роем – весь приход —
Несли ей мед.
 
 
Смерть странствовала много, много
По всем дорогам,
Уже без гнева и не строго
Оглядывая всех: она
Была пьяна.
 
 
На ней был рыжий плащ убогий
С блестящей пряжкой на отлет,
И с перьями колпак двурогий,
И сапоги, как для болот.
Ее заезженная кляча,
По грязным рытвинам маяча,
Тащилась медленно вперед.
И толпы шли за ней в тревоге,
Следя, как медлит на дороге
Хмельной и дремлющий костяк,
Ведущий к далям без зазренья
Свой темный ужас. Но не всяк
Мог слышать терпкий запах тленья
И видеть, как под платьем ей
Впивался в сердце рой червей.
 

 
Взяв кошек, взяв худых собак, —
Бог весть куда, за шагом шаг, —
Во тьму по выбитой дороге
Народ из деревень идет,
Туманом пьян, бурьяном сыт.
 
 
Народ из деревень, как скопище бродяг,
Глядит в ничто, во мрак,
В бескрайность выбитой дороги.
 
 
У каждого на жерди белой
Платок с каемкой голубой,
Узлом завязанный платок,
В руке усталой, онемелой,
Большая жердь, на ней платок,
В платке надежды лоскуток.
 
 
Народ из деревень идет
Дорогой в никуда, вперед.
 
 
Идет народ из деревень.
Харчевня на пути, как тень;
Под сводом крыши водят мыши
И крысы хоровод.
 
 
Харчевню лихорадка бьет:
Прогнили балки потолка,
Крыльцо и стены плесень съела
И на ветру окостенела
Ослизлой вывески рука.
 
 
Народ из деревень пуглив:
Крестом несчастье осенив,
Он в путь идет, дрожа.
Его душа давно остыла,
В ней головни чадят уныло,
Кресты из головней.
 
 
В бескрайнем вечере, на выбитой дороге,
Колоколов далекий отголосок
Все громче, все слышней:
То кличут одинокие мадонны,
Как птицы позабытые, – печально
И монотонно.
 
 
Народ из деревень пуглив,
А храм покинут, сиротлив,
Темно и пусто в нем.
Лишь иногда в немые ниши, —
Все реже, медленней и тише, —
Цветок ложится за цветком.
 
 
Народ из деревень боится мглы полей,
И мертвой птицы у порога,
И в озере луны двурогой…
Народ из деревень чурается людей!
 
 
Народ из деревень топорен,
Тяжеловесен, непроворен,
Безволен, но упрям.
Живет он мелочно и скупо
И пересчитывает тупо
Нужду по медякам.
 
 
Как четки, протянулись годы;
От непогоды гибли всходы;
Под яростным нажимом рук
Пахал одни лишь камни плуг;
Народ зубами и ногтями на клочья землю рвал.
 
 
Взяв кошек, взяв худых собак,
Взяв птиц и птичьи клетки,
С бедой соразмеряя шаг, —
Питье – вода, еда – объедки, —
Покинув кров и край родной,
Усталой, медленной толпой
Народ из деревень бредет
Дорогой в никуда, во тьму, вперед.
 
 
Ревет и воет, ковыляя,
Держась за юбки матерей,
Орава грязная детей;
Не отрываясь и мигая,
Глядят беззвучно старики
На свой клочок земли любимой,
Которую глодали зимы,
И засухи, и сорняки;
Шагают парни по дороге,
Как плети руки, вялы ноги,
Нет мужества и даже нет
Стремленья к счастью прежних лет,
Нет сил, чтобы ускорить шаг
И сжать себя в тугой кулак
И выпрямиться для борьбы
С угрюмой яростью судьбы.
 
 
Полей и пажитей народ
Сполна узнал несчастья гнет.
 
 
Под градом, ливнем, снегопадом
Тележки катятся вперед,
Размалывая день-деньской
Хребет дороги столбовой.
Одни – как хрупкие скелеты;
На их оглоблях амулеты
Дрожат и дребезжат;
Другие жалобно визжат,
Как заржавелых ведер дужки;
На третьих – фонари и побрякушки;
Четвертые поджары, длинноносы,
Как древние суда, а их колеса,
Где знаки зодиака уцелели,
Как будто целый мир везут к незримой цели.
 
 
За шагом шаг идут, похожи на костяк,
Усталые, больные клячи;
Возница вертится и чуть не плачет, —
Как мельница, которую с ума
Свела ночная тьма, —
Потом он наудачу
Швыряет камнем в небо, где маячит
Густая туча воронья судьбы незрячей.
 
 
Народ из деревень в беде
И крест несет всегда, везде.
 
 
По глине, по пескам, минуя реки, рощи,
Замучены, понуры, тощи,
Бредут стада.
Их тоже вывела бог весть куда
Тугая плеть неурожая.
О камни спотыкаются бараны,
Быки ревут, к ним смерть плывет через туманы, —
Коровы тащатся, водянкой налитые,
Соски их дряблы, как мешки пустые,
К бокам ослов, изъеденных паршою,
Раскинув руки, смерть приникла головою.
 
 
Народ из деревень и скот
Бредут дорогой старой,
Которая в ночи ведет
Вокруг земного шара.
Бредет народ со всех сторон
Сквозь сумрак судеб и времен,
Вдоль нив, лугов, селений нищих,
Спокойно спит лишь на кладбищах,
Спускается из лога в лог
По петлям траурных дорог,
Зимою, осенью, весной,
Без отдыха, в мороз и зной,
Из никуда и в никуда.
 
 
А там, вдали,
Где дымный небосвод спустился до земли,
Там, величавый, как Фавор,
Днем серый, вечером – пылающий костер,
Далёко щупальца-присоски простирая,
Людей из деревень приманивая и вбирая,
Одетый в мрамор, в гипс, и в сталь, и в копоть, и в мазут, —
Разлегся город-спрут.
 

Верхарн. «Города-спруты»

^{10}

 
Мчится ветер, и вдруг его плащ
В тесноте остролистовых чащ
Злые иглы пронзили насквозь —
И бедняге рвануться пришлось.
 
 
Нежный ветер искрист и лучист,
И, как небо рассветное, чист.
 
 
Но когтями рванул остролист
Этот пух, этот блеск, этот шелк —
И веселый шебечущий свист
На мгновенье умолк.
 
 
Остролист – это ярость и злость,
Это розга и крепкая трость,
И зазубренный тонкий кинжал
С мириадами жал.
 
 
А хохочущий ветер бежит
И звонит бубенцом.
Он в промозглых кустах не дрожит
И приветлив лицом.
Блещет лоб его, словно просвет
В непроглядном, дремучем лесу,
Он оставил невидимый след:
Запах трав, отряхнувших росу.
 
 
Остролист – это гибель земли,
Он железо убийцы-зимы.
Это детище тьмы,
Что скопилась вдали.
Острия, что всегда на весу,
Рассекают, хуля и гоня,
Молодую красу
Беззаботного дня.
 
 
Это ярость и злоба того,
Кто вонзает их даже в себя,
Ничего, никого
Не любя.
 
 
Ветер – искренний друг.
От земли отгоняя недуг,
Поцелуем развеял он вдруг
Морок белого сна.
Ветер – это весна.
 
 
Остролист – это смерть и беда,
Скука стужи, бесчувствие льда.
 
 
Свежий ветер поет на лету,
Набирая в лучах высоту.
Он, как жаворонок, без конца
Заливается в три бубенца;
Запускает скворцовую трель
И щебечет, как сто воробьев;
Дарит звоны ручьев,
Дарит влагу и прель,
Будит в теплой земле семена.
Ветер – это апрель.
Ветер – это весна,
Весна!
 
 
Заплетается, вихрится он,
Расплетается вновь на бегу,
И берет небывалый разгон,
И, колючему назло врагу,
Рвется в синюю высь, невесом, —
А сады расцветают вокруг
И павлинами белыми вдруг
Распускают хвосты колесом.
 
 
Остролист, сиротлив и ревнив,
Укрывается в недрах лощин,
Этих горьких, глубоких морщин
Одряхлевших, покинутых нив, —
Он сжимается молча, в тоске,
И ютится на мелком песке.
 
 
Юный ветер взлетает, как шар,
Надувает он щеки, смеясь,
И врывается в облачный пар,
Назревающих гроз не боясь.
Он взметает полет мотыльков,
Многоцветных листков,
И к огнистым краям облаков
Лепит рой лепестков.
 
 
И грядущей сирени краса
Ликованья полна:
Ей жемчужная нитка-роса
Щедрым ветром дана.
 
 
По холмам, где овечьи стада
Расплеснули живое руно,
Мчится ветер, не зная – куда.
Ведь ему все равно!..
 
 
Он среди виноградных шпалер
И на кровлях домов.
И с небесных сияющих сфер,
В гуле первых громов,
По ступенькам подвешенных им
Тонких лестниц, сама
Жизнь спускается к детям своим.
 
 
Бойся жизни, зима!
 
 
Остролист, наконец, побежден!
Он склоняется, мелко дрожа,
И, к земле сам собой пригвожден,
Не посмеет поднять мятежа.
 
 
И, неся свой лазоревый флаг,
На котором пестрят мотыльки,
Словно вышитые от руки, —
Через реку и через овраг
Всепобедно шагнула весна,
И легли ей под ноги цветы.
Милый ветер, она —
Это ты!
 
 
Это вздохи деревьев густых,
Зеленеющих влажной стеной.
Это перьев твоих золотых
Нежный блеск над природой земной.
 

 
Ползут белесые туманы.
Деревья желты и багряны.
Покинув зыбкие сучки,
Болтливых листьев язычки
Легли на блеклые поляны;
И, словно в синие врата,
Туда, где в тучах блеск разрыва,
Покинув здешние места,
Шагнуло лето молчаливо, —
Горячее, ушло от нас,
Ища иного приключенья…
И входит осень в должный час,
Влача тяжелый дух гниенья
Подвешенных на пояс птиц,
Несущих ночь на дне глазниц.
 
 
Входи же, осень молодая,
В свои охотничьи края,
Где мчится ветер, обдавая
Пьянящим запахом зверья! —
Тягучий запах, жирный запах
Бегущих на когтистых лапах
И на копытистых ногах
В полях и стынущих логах!..
 
 
Под всадниками рвутся кони,
Войдя в жестокий раж погони.
Мелькают пурпур, бархат, шелк,
Несутся гик и свист, и хохот,
И топота ритмичный грохот —
Как будто скачет целый полк.
Все это в отдаленье тонет,
И воздух потрясенный стонет.
Кипит охота вдалеке,
А листья бьются на песке,
Охлестанные ураганом
Нетерпеливых скакунов…
Ты, осень, в исступленье пьяном,
С руками, кровью кабанов
До плеч обрызганными яро
В пылу жестокого угара,
Ты, осень, в бешенстве своем
Как будто заревом пожара
Заполонила окоем!..
 
 
Внизу, в долине – деревушки,
В которых церковок макушки —
Как разноцветные игрушки,
А площадь – словно кегельбан;
А ветер – словно шарабан,
Плетущийся в пыли дорожной…
Там жизнью тихой, осторожной,
На берегу стоячих вод
Живет безденежный народ.
О нем ты, осень, позабыла —
Ведь участь бедных так уныла!
 
 
Вперед! И пышный твой кортеж
В цветах убийства пролетает
И длинной молнией блистает,
И запах крови снова свеж,
Хотя дымящиеся лужи
Гниют, не ожидая стужи.
Висят на гривах жеребцов
Клочки порохового дыма.
Охота мчится мимо, мимо,
Туда, где ждет в конце концов
Раздел невиданной добычи —
Неисчислимой крупной дичи.
 
 
Смеркается в урочный час.
И вот закат уже погас.
Костры пылают на полянах,
И факелы вечерний мрак
Сгоняют в чащу и в овраг.
Огромный лось в глубоких ранах,
Еще живой, стоит в кустах,
Одолевая боль и страх.
Кругом хрипящие собаки
В его и в собственной крови
Готовы к продолженью драки —
Беснуются, как ни зови.
 
 
Вдали от солнца и свободы
Сейчас он рухнет, гордый зверь,
В своем лесу проживший годы,
Уничтожаемый теперь.
Его рога земли коснутся,
И взгляд его на крик похож,
И зубы в пах ему вопьются,
И в горле повернется нож,
И точка, и конец, и сразу
Настанет в мире тишина,
Как по неслышному приказу
Таинственно водворена.
 
 
Лишь колокольный стон в долине,
Надтреснутый прощальный звон,
Печалится об исполине,
Упавшем в глубину времен.
 
 
Устало катится над нами,
Рожденный медью долгий звук,
Летящий над людскими днями,
Над слепотой звериных мук…
Тот звон благословляет осень —
Ее задумчивую просинь,
Зальдевших вод ночную твердь,
И свет, и мрак, и жизнь, и смерть.
 

 
– Откройте, люди, откройте дверь мне!
Стучусь в окно я, стучусь в косяк.
Откройте, люди! Я – зимний ветер,
Из мертвых листьев на мне наряд.
 
 
– Входи свободно, холодный ветер,
Живи всю зиму в печной трубе;
Тебя мы знаем, тебе мы верим,
Холодный ветер, привет тебе!
 
 
– Откройте, люди! Я – неустанный,
В неверно-серой одежде дождь.
Я чуть заметен в дали туманной,
На фоне неба и голых рощ.
 
 
– Входи свободно, дождь неустанный,
Входи, холодный, входи, глухой!
Входите вольно, дождь и туманы,
Есть много трещин в стене сырой.
 
 
– Откройте, люди, дверные болты,
Откройте, люди! Я – белый снег.
Все листья, ветер, в полях размел ты,
Плащом я скрою их всех, их всех.
 
 
– Входи свободно под крики вьюги
И лилий белых живой посев
Разбрось щедрее по всей лачуге
До самой печи, о белый снег!
 
 
Входите смело, снег, дождь и ветер,
Входите, дети седой зимы!
Мы, люди, любим и вас и север
За скорбь, что с вами познали мы!
 

^{11}

 
Равнину мрак объял: овины, нивы
И фермы с остовом изъеденных стропил;
Равнину мрак объял, она давно без сил;
Равнину мертвую ест город молчаливо.
 
 
Огромною преступною рукой
Машины исполинской и проклятой
Хлеба евангельские смяты,
И смолк испуганно задумчивый оратай,
В ком отражался мир небесный и покой.
 
 
Ветрам дорогу преградя,
Их загрязнили дым и клочья сажи;
И солнце бедное почти не кажет
Свой лик, истертый струями дождя.
 
 
Где прежде в золоте вечернем небосвода
Сады и светлые дома лепились вкруг, —
Там простирается на север и на юг
Бескрайность черная – прямоугольные заводы.
 
 
Там чудище огромное, тупое
Гудит за каменной стеной,
Размеренно хрипит котел ночной,
И скачут жернова, визжа и воя;
Земля бурлит, как будто бродят дрожжи;
Охвачен труд преступной дрожью;
Канава смрадная к реке течет
Мохнатой тиной нечистот;
Стволы, живьем ободранные, в муке
Заламывают руки,
С которых, словно кровь, струится сок;
Крапива и бурьян впиваются в песок
И в мерзость без конца копящихся отбросов;
А вдоль угрюмых рвов, вдоль путевых откосов
Железо ржавое, замасленный цемент
Вздымают в сумерках гниенью монумент.
 
 
Под тяжкой кровлею, что давит и грохочет,
И дни и ночи
Вдали от солнца, в духоте
Томятся люди в страдной маете:
Обрывки жизней на зубцах металла,
Обрывки тел в решетках западни,
Этаж за этажом, от зала к залу
Одним кружением охвачены они.
Их тусклые глаза – глаза машины,
Их головы гнетет она, их спины;
Их пальцы гибкие, которые спешат,
Стальными пальцами умножены стократ,
Стираются так скоро от напора
Предметов жадных, плотоядных,
Что оставляют постоянно
След ярости на них, кровавый и багряный.
 
 
О, прежний мирный труд на ниве золотой,
В дни августа среди колосьев хлеба,
И руки светлые над гордой головой,
Простертые к простору неба, —
Туда, где горизонт налился тишиной!
 
 
О, час полуденный, спокойный и невинный,
Для отдыха сплетавший тень
Среди ветвей, чью лиственную сень
Качали ветерки над солнечной равниной!
 
 
Как будто пышный сад, раскинулась она,
Безумная от птиц, что гимны распевали,
Высоко залетев в заоблачные дали,
Откуда песня их была едва слышна.
 
 
Теперь все кончено, и не воспрянуть нивам;
Равнину мрак объял, она без сил:
Развалин прах ее покрыл
Размеренным приливом и отливом.
 
 
Повсюду черные ограды, шлак, руда,
Да высятся скелетами овины,
И рассекли на половины
Деревню дряхлую стальные поезда.
 
 
И вещий глас мадонн в лесах исчез,
Среди деревьев замерший устало;
И ветхие святые с пьедестала
Упали в кладези чудес.
 
 
И всё вокруг, как полые могилы,
Дотла расхищено, осквернено вконец,
И жалуется все, как брошенный мертвец,
Под вереском сырым рыдающий уныло.
 
 
Увы! Все кончено! Равнина умерла!
Зияют мертвых ферм раскрытые ворота.
Увы! Равнины нет: предсмертною икотой
В последний раз хрипят церквей колокола.
 

 
Во мгле потонули крыши;
Колокольни и шпили скрыты
В дымчато-красных утрах,
Где бродят сигнальные светы.
 
 
По длинной дуге виадука
Вдоль тусклых и мрачных улиц
Грохочет усталый поезд.
Вдали за домами в порте
Глухо трубит пароход.
 
 
По улицам душным и скучным,
По набережным, по мостам
Сквозь синий сумрак осенний
Проходят тени и тени —
Толпы живущих там.
 
 
Воздух дышит нефтью и серой,
Солнце встает раскаленным шаром,
Дух внезапно застигнут
Невозможным и странным.
Ревность к добру иль клубок преступлений, —
Что там мятется средь этих строений,
Там, где над крышами черных кварталов
Тянутся ввысь на последней мете
Башни пилонов, колонны порталов,
Жизнь уводящих к огромной мечте?
 
 
О, века и века над ним,
Что так славен прошлым своим, —
Пламенеющим городом, полным,
Как и в этот утренний час, призраков!
О, века и века над ним
С их огромной преступною жизнью,
Бьющей – о, сколько лет! —
В каждое зданье, в каждый камень
Прибоем безумных желаний и гневов кровавых!
Сперва – вблизи двух-трех лачуг – священник-пастырь!
Приют для всех – собор, и сквозь узор оконниц
Сочится свет церковных догм к сознаньям темным.
Стена, дворец и монастырь, зубцы на башнях,
И папский крест, которым мир овладевает.
Монах, аббат, король, барон, рабы, крестьяне,
Каменья митр, узорный шлем, камзол и ряса.
Борьба страстей: за честь герба, за честь хоругви;
Борьба держав… и короли неполновесный
Чекан монет хотят прикрыть гербами лилий,
Куют ударами меча свои законы
И суд вершат на площадях, слепой и краткий.
 
 
Потом рождается – как медленно! – гражданство:
Те силы, что хотят из права прорасти,
Народа когти против челюстей правителей…
И яростные морды в тени, в подпольях завыванье,
Бог весть к какому идолу, сокрытому в туманах,
Набаты плавят в вечерах неведомые ярости;
Слова освобожденья и надежды – в атмосфере,
Насыщенной кипеньем мятежей;
Страницы книг, внезапно просветленных,
Жгут чувством истины, как Библии когда-то;
Герои светлые, как золотой ковчег, откуда
Выходят совершенья вооруженными и крепкими;
Надежда безумная во всех сердцах
Сквозь эшафоты, казни и пожары,
И головы в руках у палачей…
 
 
Городу – тысяча лет —
Терпкому долгому городу…
Не устает он противиться Страстному натиску дней,
Тайным подкопам народов.
Сердце его – океан, нервы его – ураган!
Сколько стянула узлов эта упорная воля!
В счастье сбиратель земель,
Сломленный – ужас вселенной, —
Всюду в победах своих и разгромах Он остается гигантом.
Гудит его голос, имя сверкает,
Светы его среди ночи пылают
Заревом медным до самого звездного свода,
О, века и века над ним!
 
 
В эти мрачные утра душа его
Дышит в каждой частице тумана
И разодранных туч:
Душа огромная, смутная, подобная этим соборам,
Стушеванным дымною мглою;
Душа, что скрывается в каждой из этих теней,
Спешащих по улицам мрачных кварталов;
Душа его, сжатая спазмами, грозная,
Душа, в которой прошедшее чертит
Сквозь настоящее смутные лики наступающих дней,
Мир лихорадочный, мир буйного порыва,
С дыханием прерывистым и тяжким,
Стремящийся к каким-то смутным далям;
Но мир, которому обещаны законы
Прекрасные и кроткие, – они
Ему неведомы, и он добудет их
Когда-нибудь из глубины туманов.
Угрюмый мир, трагический и бледный,
Кладущий жизнь и дух в один порыв,
И день, и ночь, и каждый миг несущий
Всё – к бесконечности!
 
 
О, века и века над ним, городом буйным!
Старая вера прошла, новая вера куется,
Она дымится в мозгах, она дымится в поте
Гордых работою рук, гордых усильем сознаний.
Глухо клокочет она, подступая к самому горлу
Тех, кто несет в груди уголь желанья
Громко крикнуть ее, с рыданьями кинуть в небо.
Отовсюду идут к нему —
От полей, от дальних селений,
Идут испокон веков, из незапамятных далей
Нити вечных дорог —
Свидетели вечных стремлений:
Этот живой поток —
Сердца его биенье.
 
 
Мечта, мечта! Она превыше дымов
Отравленных вознесена,
И даже в дни сомненья и уныний
Она царит над заревом ночей,
Подобно купине, пылающей звездами
И черными коронами…
 
 
Но что до язв? То было и прошло…
Что до котлов, где ныне бродит зло? —
Коль некогда сквозь недра туч багровых,
В лучах изваянный, сойдет иной Христос
И выведет людей из злой юдоли слез,
Крестя огнем созвездий новых!