Текст книги "Эмиль Верхарн Стихотворения, Зори; Морис Метерлинк Пьесы"

Автор книги: Морис Метерлинк

 
Не брезговать любой добычей —
На протяжении веков
У граждан Фландрии таков
Обычай.
Урвав зубами добрый кус
От плоти мировой однажды,
Готов опять вцепиться каждый,
Войдя во вкус.
 
 
Война! – Они ее любили.
Едва скликали рать,
Они в движенье приходили,
Себя не заставляя ждать.
За гриву долго ли схватить
Коварную победу,
Ее стреножить, укротить,
Как доводилось деду,
И привязать к своей судьбе,
Взнося до неба славу —
Все это, Фландрия, тебе
Давным-давно по нраву!
 
 
Свирепый колокол мычал,
В нем было сердце гнева —
Лупить врагов он приучал
Направо и налево.
Махал он медным языком,
Что кулаком тяжелым.
Набат призывный был знаком
И городкам и селам.
 
 
Лихую думу о враге
Общинники умели
Разжечь в домашнем очаге
У самой колыбели.
А на полях, одетых тьмой,
Любя отчизну свято,
Душою Фландрии самой
Была душа солдата.
 
 
Был городок вооружен,
Покорный чувству долга.
Простой народ был ублажен,
Хотя и ненадолго.
Не шла забота со двора
И поутру будила,
И жданных вольностей пора
Никак не приходила.
 
 
В мошну разбухшую впились
Пиявками налоги.
За дело господа взялись,
Вот-вот протянешь ноги!..
Свои князья и короли
Врагов иных почище.
Недаром на гербах росли
Всё когти да зубищи!
 
 
Добро и деньги – не пустяк!..
От хищных покушений
Упорно защищался всяк
Оружьем соглашений,
Контрактов и договоров,
Ища себе опору.
Был каждый жаден, и суров,
И яростен в ту пору.
 
 
Шли в оборот дома, земля,
Товары с весом и без веса…
Росли на складах штабеля
Мануфактуры, бочек, леса…
И парусники шли в моря
С отвагой неизменной,
Родную Фландрию даря
Всей остальной вселенной.
 
 
О, бунты, битвы и грызня
Для многих были сладки!
Порой не проходило дня
Без костеломной схватки.
Но сукновальщики, ткачи,
Жестянщики да пивовары
Промеж собою горячи
Бывали лишь на время свары.
А вырвав собственную часть,
Они, сплотившись воедино,
Немедля штурмовали власть —
Вцеплялись в глотку господина.
 
 
Пылали красные костры
В хоромах и палатах,
Взлетали к небу топоры
В ручищах волосатых.
Они рубили вкривь и вкось,
Не ждя врага иного —
И древо дряхлое тряслось
От ужаса ночного.
 
 
Вот так, дружа со смертью, жил
Фламандский буржуа когда-то,
Детей плодил и не щадил
Ни конкурента, ни собрата.
Растя на брюхе добрый жир,
Не отходя от полной кассы,
Он метил весь окрестный мир
Клеймом своей упорной расы.
 

 
Дома у стен дворца, близ городского вала,
Укрыты в ваших тайниках
Богатства в крепких сундуках,
Что жадно, по грошам, провинция собрала.
 
 
Личины львиные над ручкою дверной
Глядят, оскалены и дики.
Решеток вздыбленные пики
На окнах сумрачных, как копьеносцев строй.
 
 
Дат золоченых вязь искрится и сверкает,
И, медленно вступая в дом,
Хозяин кованым ключом
Всегда торжественно запоры отмыкает.
 
 
А в праздники, когда среди сограждан он
Шагает важно и кичливо,
То сам напоминает живо
Тяжеловесный ваш и вычурный фронтон.
 
 
Вы жирное житье в себе замуровали
С его добротностью скупой,
И спесью жадной и тупой,
И затхлой плесенью затверженной морали.
 
 
И все-таки, дома в плаще туманном лет,
Хранит ваш облик величавый
Остатки отшумевшей славы
И древних доблестей едва заметный след.
 
 
Панель дубовую украсили узоры,
И лестниц взлет надменно строг,
И жутко, перейдя порог,
Вступать в безмолвные, глухие коридоры.
 
 
Там гости за столом пируют без забот.
Пылают вечером камины,
Семью сбирая в круг единый,
И плодовитостью гордится каждый род.
 
 
Дома, ваш мир умрет! И все же будьте с нами,
Когда великий вспыхнет гнев,
И люди, факелы воздев,
Раздуют рыжее клокочущее пламя.
 
 
Но пусть навек уснут богатства в сундуках,
И жизнь будить их не посмеет,
И жар горячки не согреет, —
Пусть непробудно спят, как мертвые в гробах.
 
 
Дремота тяжкая провинцию сковала,
И все черней забвенья тьма
Над вами, старые дома
На главной улице, у городского вала.
 

 
Вот лодочник, веселый малый,
Налег на руль плечом…
Увидят все каналы
Его плавучий дом.
 
 
До блеска вымытая лодка
Скользит, красотка,
По глади вод, легка, чиста.
Не слышно даже плеска…
Зеленый ют и красные борта,
Белеет занавеска.
 
 
На палубе лохань с бельем стоит,
Над нею в клетке чиж свистит.
Собака на прохожих лает.
Обратно эхо отсылает
Ее смешную злость… А за рулем —
Сам лодочник, веселый малый.
Его плавучий дом
Увидят все каналы,
Что Фландрию прорезали насквозь,
Связав Голландию с Брабантом цепью длинной.
Он помнит Льерр, Малин и Гент старинный,
В Дордрехте и в Турнэ ему бывать пришлось,
И снова со своей шаланды
Лиловые он видит ланды.
 
 
Он возит грузы, что порой
Над ютом высятся горой:
Корзины яблок краснобоких,
Горох, бобы, капусту, рожь…
Подчас на палубе найдешь
И финики из стран далеких.
 
 
Он знает каждый холмик, каждый мыс
В стране, где вьются Шельда, Лис,
И Диль, и обе Неты;
В дороге им все песенки пропеты
Под перезвон колоколов —
Все песни сел, полей, лесов
И городов.
 
 
В далеком Брюгге мост Зеркал
Ему сверкал;
Мосты Ткачей и Мясников,
Мост Деревянных башмаков,
Мост Крепостной и мост Рыданий,
Мост Францисканцев, мост Прощаний,
Лохмотьев мост и мост Сирот —
Он знает их наперечет.
 
 
Нагнувши голову над древней аркой
В Антверпене, и в Монсе, и в Кондэ,
Он со своею легкой баркой
Проскальзывал везде.
Он парус поднимал на Дандре, Дюрме, Леке,
Из края в край несли задумчивые реки
Его суденышко, качая на воде.
 
 
Пейзаж вокруг него – в движенье,
Бегут, мелькая, отраженья,
Дробясь в волнах.
И, с трубкою в зубах,
Медлительный, спокойный, загорелый,
Пропитанный и ветром и дождем,
Тяжелым правит он рулем
Своей шаланды белой.
И день и ночь плывет она,
И в сердце входит тишина.
 

 
Под небом из сырой и грязной пакли,
Откуда без конца сбегают капли,
В грязь облетая,
Под ветром резким, точно плеть,
Ложится тлеть
Одежда осени багряно-золотая.
 
 
О листья, вдоль дороги в вышине
Под ветром трепетавшие, как звуки,
Теперь, печальны, точно руки,
Вы на земле успели почернеть.
 
 
Часы устали складываться в дни;
Бродячий ветер кружит по равнине;
Вся жизнь, как будто в гробовой тени,
В глухой тоске и скоро нас покинет,
Зароется и затаится в глине.
 
 
Вы слышите ли, как сюда идет,
Спускается с неведомых высот
Под похоронный звон угрюмый рок?
Который жадною рукой сгребет
Усталый век и уходящий год
И сунет, как опавший лист, в мешок.
 

 
Усадьба с длинными белеными стенами
Под сенью ясеней и ольх, в день Всех Святых
Паденье медленное листьев золотых
Следит угасшими квадратными глазами,
 
 
Она все думает о тех, кого уж нет,
Кто здесь из рода в род, вослед за стариками,
Рыл землю заступом и разрыхлял руками
И сотрясал трудом равнину много лет.
 
 
И думает еще, что вот она одна,
Что трещины в стенах зияют, словно раны,
Что проникают дождь и плотные туманы
В очаг, где прячется святая старина.
 
 
А тучи налились свинцом со всех сторон,
И замки древние косятся недовольно,
И колокольне вдаль бросает колокольня
Тяжелой глыбою свой погребальный звон.
 
 
И если вдруг, стены ветшающей касаясь,
О слезы! – падает прозрачно-желтый лист,
Ей кажется, что к ней усопшие сошлись
И смотрят на нее, печально улыбаясь,
И плачут.
 

^{41}

 
Чтобы любовь жила в глазах у нас,
Отмоем их от тех недобрых глаз,
Чьи взгляды мы так много раз встречали
В дни рабства и печали.
Рассвет румяный, и росистый,
И дымкою волнистой
Подернут,
И кажется, что веера
Из нитей солнечных и серебра,
Туманы разорвав, в саду скользят по дерну.
Как чаши синей искристой воды,
Блестят пруды,
В листве мелькает изумруд крыла,
И стряхивает день, нетороплив и точен,
С дорог, с оград, с обочин
Чуть влажный пепел, где таится мгла.
 

 
У нас, в саду любви, не увядает лето:
По лугу шествует павлин, в парчу одетый;
Ковер из лепестков пушистый —
Жемчужины, смарагды, аметисты —
Расцвечивает монотонность трав;
Густая синь прудов, и к ней цветы купав,
Как поцелуи белые, прильнули;
Кусты смородины стоят на карауле;
Щекочет сердце флокса яркий жук;
Как яшма, вспыхивает луг
И пчелы, пузырьки мохнатые, роятся
Над лозами, где гроздья серебрятся.
 
 
Похож недвижный воздух на муар:
В полдневный раскаленный жар
В нем что-то светится жемчужно.
Меж тем медлительным дорогам нужно
Брести вперед,
Туда, где плавится белесый небосвод.
 
 
Но не у лета взял наш сад
Свой небывалый, свой сверкающий наряд:
То нашей радости негаснущее пламя
Его усеяло горячими огнями.
 

 
Когда меня подстерегала злоба
И ночь была черна,
Явилась ты, как огонек радушный,
Чей луч ложится из окна
На стылый наст сугроба.
 
 
Твоя душа во тьме бездушной
Меня коснулась – так легка,
Как теплая, спокойная рука.
 
 
Потом пришли и пониманье,
И прямота, и нежность, и слиянье
Доверчиво протянутых ладоней
В часы, когда звезда встает на небосклоне.
 
 
Давно настал конец снегам и мгле,
Давно и в нас, и на земле
Горячий летний день пылает
И наши помыслы огнями устилает,
И, рождена желаньем,
Любовь, как в давние года,
Сильна и молода,
Не тронутая умираньем, —
Но все мне помнится тот кроткий огонек,
Что вспыхнул встарь во тьме моих дорог.
 

 
Сегодня к нам явилась осень,
Когда померк закат, —
И вот на тропках и в канавах
Ладони листьев ржавых
Беспомощно лежат.
Но пусть уже явилась осень,
Руками ветра шаря и шурша
В вершинах сосен,
Срезая розы не спеша
И лепестки роняя у крыльца, —
Мы от ее холодного дыханья
Убережем свои сердца.
 
 
Мы сядем к очагу воспоминанья,
И огоньки нам лица обагрят,
Мы сядем и к его теплу вдвоем
Руками и коленями прильнем.
Чтоб скрыться от утрат,
От увяданья чувств, горячих и живых,
От страха нашего, от нас самих, —
Мы к очагу прильнем, где память разожгла
Огонь, который не погасит мгла.
 
 
И если ливней паутины
И длинные полотна темноты
Окутают пруды, лужайки и кусты, —
Пусть осень, омрачившая равнины,
Минует потаенный сад,
Где наших мыслей, слитых воедино,
Шаги согласные звучат.
 

 
Я радость бытия принес тебе в подарок!
Как золотистый шелк, был день сегодня ярок,
И ветер весело кружил над головою.
Блестят мои ступни, омытые травою,
Ладони бархатны – к ним ластились цветы,
Глаза блестят от слез душевной полноты, —
Я их сдержать не мог, ликующий, влюбленный
В огромный сад земли, весною обновленный.
 
 
Сверкающей рукой простор мне подал знак,
И я пошел к нему, все убыстряя шаг,
Я устремился вдаль – куда, не знаю сам,
И эхо робкое звенело в такт шагам.
Я в дар тебе принес равнин очарованье:
Не медли, залпом пей, наполни им дыханье!
Я гладил бережно тимьян, и у меня
Струится в жилах блеск и терпкий запах дня.
 

 
Прозрачна тень, и радужна заря.
С деревьев, где проснулись птицы,
Роса струится,
Цветы и травы серебря.
 
 
Так мягко день возник,
Так чист и хрупок воздух ранний,
Как будто в нем мерцают сотни граней.
Я слышу шелест крыл; я слушаю родник.
 
 
О как твои глаза прекрасны, как блестящи,
Когда рассвета луч скользящий
Горит в серебряных прудах!
Как бьются жилки на твоих висках!
 
 
И сила бытия неистово благая
В тебя вливается, как запахи полей,
И, переполнена до края,
Скрывая дрожь,
Ты отступаешь перед ней
И за руку меня берешь,
Чтобы умерить сердца своего
Смятение и торжество.
 

 
Окно распахнуто. В смятенье
Дрожат зеленых листьев тени,
Скользит горячий блик
Среди бумаг и книг,
И дом задумчив и беззвучен, —
Приучен
К спокойному насилию труда.
Цветы доверчиво алеют,
Плоды на ветках спеют, тяжелеют,
И песни зяблика, малиновки, дрозда
Звенят, звенят,
Чтобы стихи могли родиться,
Как пурпур лепестков, как щебетанье птицы,
Как золото плода, —
Прозрачны, чисты, свежи и лучисты.
 
 
Неспешным шагом ты выходишь в сад,
Сидишь в тени, по солнцу бродишь,
Я на тебя смотрю, но взгляд
Ты от меня отводишь,
Чтоб весь я мог отдаться власти слов
Вот этих добрых и простых стихов.
 

 
Когда на скорбное, мучительное кресло
Свинцовым кулаком недуг толкнул меня,
Я не мечтал о том, чтоб радость вновь воскресла,
Как воскресает луч затмившегося дня.
 
 
Цветы грозили мне, злоумышляли клены,
Полудней белый зной больные веки жег,
Разжалась вялая рука, и, утомленный,
Я счастье удержать не пробовал, не мог.
 
 
Желаний сорняки во мне теснились жадно,
Друг друга яростно терзая и глуша;
Смерзалась, плавилась и разгоралась чадно
Моя недобрая иссохшая душа.
 
 
Но ты сказала мне целительное слово,
Произнесла его так просто, так легко.
У слова грелся я, как у костра большого,
И думал – до зари уже недалеко.
 
 
Бесспорных признаков ущерба, умаленья
Во мне не видела, не замечала ты,
Но верила, – придет и час выздоровленья,
И ставила на стол неяркие цветы.
 
 
С тобою в комнату врывался запах лета,
Я слышал шум листвы, я слышал говор струй,
И запахами трав, заката и рассвета
Дышал твой ласковый и свежий поцелуй.
 

 
Я покидаю сна густую сень,
Тебя оставив неохотно,
Под сводами листвы, беззвучной и дремотной,
Куда не проникает буйный день.
 
 
Пришла пора цвести и мальвам, и пионам,
Но я иду, не глядя на цветы,
Мечтая о стихах прозрачной чистоты
С кристально-ясным звоном.
 
 
Потом я вдруг бегу домой
С таким волненьем и такой тоской,
Что мысль моя, желанием гонима,
Опередив меня, летит неудержимо,
Чтоб ветки сна раздвинуть, разомкнуть
И разбудить тебя, опять к себе вернуть.
 
 
И вот он, наконец, наш дом уютный,
Где тишина и сумрак смутный,
И щедро, горячо целуя грудь твою,
Я словно песню в честь зари пою.
 

 
Касаньем старых рук откинув прядь седую
Со лба, когда ты спишь и черен наш очаг,
Я трепет, что всегда живет в твоих очах
И под ресницами теперь, целую.
 
 
О, нежность без конца в часы заката!
Прожитых лет перед глазами круг.
И ты, прекрасная, в нем возникаешь вдруг,
И трепетом моя душа объята.
 
 
И как во времена, когда нас обручили,
Склониться я хочу перед тобой
И сердце нежное почувствовать рукой —
Душой и пальцами светлее белых лилий.
 

 
Когда мои глаза закроешь ты навек,
Коснись их долгим-долгим поцелуем —
Тебе расскажет взгляд последний, чем волнуем
Безмерно любящий пред смертью человек.
 
 
И светит надо мной пусть факел гробовой.
Склони твои черты печальные. Нет силы,
Чтоб их стереть во мне. И в сумраке могилы
Я в сердце сохраню прекрасный образ твой.
 
 
И я хочу пред тем, как заколотят гроб,
С тобою быть, клонясь к подушкам белым.
И ты в последний раз прильнешь ко мне всем телом
И поцелуешь мой усталый лоб.
 
 
И после, отойдя в далекие концы,
Я унесу с собой любовь живую,
И даже через лед, через кору земную
Почувствуют огонь другие мертвецы.
 

 
Нет, жить тобой душа не уставала!
Ты некогда в июне мне сказала:
«Когда бы, друг, однажды я узнала,
Что я тебе мешаю, тяжела, —
С печалью в сердце, тихом и усталом,
Куда неведомо, но я б ушла».
 
 
И тихо лбом к моим губам припала.
 
 
И потом:
 
 
«Дарит разлука радости живые,
И нужды нет в сцепленье золотом,
Что свяжет, как у пристани, кольцом
Две наши тихие ладьи земные».
 
 
И слезы у тебя я увидал впервые.
 
 
И ты сказала,
Ты еще сказала:
«Расстанемся во что бы то ни стало!
Так лучше, чем спускаться с вышины
Туда, где будням мы обречены».
 
 
И убегала ты, и убегала,
И вновь в моих объятьях трепетала.
 
 
Нет, жить тобой душа не уставала.
 

^{42}

 
Усопших к месту погребенья
Всегда проносят вдоль селенья.
 
 
Уже мальчишки тут как тут:
 «Гляди, покойника несут!»
 
 
Глаза рукой прикрыв от солнца,
Старуха смотрит из оконца.
 
 
Столяр бросает свой верстак:
В гробах он смыслит как-никак.
 
 
А лавочник расставил ноги
И курит трубку на пороге.
 
 
От взоров досками укрыт,
Покойник в ящике лежит.
 
 
Без тюфяка он, без подушки, —
Под ним солома лишь да стружки,
 
 
А гроб из четырех досок
Не в меру узок и высок.
 
 
Носильщики идут не в ногу,
Кляня разбитую дорогу.
 
 
Злой ветер возле «Трех дубов»
Срывает гробовой покров.
 
 
Шершавым доскам будто стыдно,
Что всем теперь их стало видно.
 
 
Холодный ветер валит с ног;
Все думают: «Мертвец продрог».
 
 
Все знают: спит он, бездыханный,
В одной рубахе домотканной.
 
 
И в день, когда своих рабов
Господь поднимет из гробов,
 
 
Дрожа, в смущении великом,
Он будет наг пред божьим ликом.
 
 
Процессии дать надо крюк,
Чтоб обогнуть общинный луг.
 
 
По той полоске, рядом с лугом,
Покойный шел весной за плугом.
 
 
Он тут в погожий летний день
Косил пшеницу и ячмень.
 
 
Всем сердцем был он в жизни трудной
Привязан к этой почве скудной.
 
 
Под вечер, выбившись из сил,
Он с ней любовно говорил.
 
 
Вон там, где тянется тропинка,
Он комья подбирал суглинка,
 
 
И после трудового дня,
С соседом сидя у огня,
 
 
Он землю в пальцах мял, смекая,
Какого ждать им урожая.
 
 
Вот кладбище; как свечки, в ряд
Три кипариса там стоят.
 
 
Сплеча могильщик бородатый
Орудует своей лопатой:
 
 
Его, не побоясь греха,
Забыла разбудить сноха, —
 
 
Вон гроб уже у поворота,
А не закончена работа.
 
 
На мертвеца могильщик зол
За то, что тот его подвел, —
 
 
Нашел же времечко, постылый, —
И он плюет на дно могилы.
 
 
А гроб все близится, и вот —
Он у кладбищенских ворот.
 
 
Толпа в ограду повалила,
Перед покойником – могила.
 
 
Неистов ветер, даль черна,
Как эта яма холодна!
 
 
Могильщик с силой и сноровкой
Подхватывает гроб веревкой,
 
 
И скрип ее о край доски —
Как одинокий стон тоски.
 
 
Безмолвна скорбь, и сухи веки.
Гроб опускается навеки
 
 
В глухую темень забытья,
В объятия небытия.
 

^{43}

 
Клятвопреступная смертельная война
Прошла вдоль наших нив и побережий,
И не забудет ввек под солнцем ни одна
Душа – о тех, кто чашу пил до дна
Там, в Льеже.
 
 
Была суровая пора.
Как некая идущая гора,
Все сокрушая глыбами обвала,
Германия громадой наступала
На нас…
 
 
То был трагический и безнадежный час.
Бежали все к безвестному в смятенье.
И только Льеж был в этот час готов,
Подставив грудь, сдержать движенье
Людей, и пушек, и штыков.
 
 
Он ведал,
Что рок ему в то время предал
Судьбу
И всей Британии, и Франции прекрасной,
Что должен до конца он продолжать борьбу
И после страстных битв вновь жаждать битвы страстной,
В сознанье, что победы ждать – напрасно!
 
 
Пусть там была
Лишь горсть людей в тот час глухой и темный,
Пред силами империи огромной,
Пред ратью без числа.
 
 
Все ж днем и ночью, напролет все сутки,
Герои пламенно противились врагу,
Давая битвы в промежутке
И убивая на бегу.
 
 
Их каждый шаг был кровью обозначен,
И падал за снарядами снаряд
Вокруг, что град;
Но полночью, когда, таинственен и мрачен,
На дымных небесах являлся цеппелин,
Об отступлении не думал ни один,
Бросались дружно все в одном порыве яром
Вперед,
Чтоб тут же под безжалостным ударом
Склониться долу в свой черед…
 
 
Когда велись атаки на окопы,
Борцы бесстрашные, тот авангард Европы,
Сомкнув свои ряды, как плотную мишень
Для быстрых, ровных молний пулемета,
Стояли твердо целый день
И снова падали без счета,
И над телами их смыкалась мирно тень…
 
 
Лонсен, Бонсель, Баршон и Шофонтен
Стонали, мужество свое утроив;
Века лежали на плечах героев,
Но не было для павших смен!
В траншеях, под открытым небом,
Они вдыхали едкий дым;
Когда же с пивом или хлебом
Туда являлись дети к ним, —
Они с веселостью солдатской неизменной
Рассказывали, вспоминая бой,
О подвигах, свершенных с простотой, —
Но в душах пламя тлело сокровенно,
Был каждый – гнев, гроза, вражда:
И не бывало никогда
Полков столь яростных и стойких во вселенной!
 
 
Весь город словно опьянел,
Привыкнув видеть смерть во взорах;
Был воздух полон славных дел,
И их вдыхали там, как порох;
Светились каждые глаза
Величьем нового сознанья,
И возвышали чудеса
Там каждое существованье,
Всё чем-то сверхземным и дивным осеня…
 
 
Вы, люди завтрашнего дня!
Быть может, все сметет вдоль наших побережий
Клятвопреступная смертельная война,
Но не забудет ввек под солнцем ни одна
Душа – о тех, кто чашу пил до дна
Там, в Льеже!
 

^{44}

 
Сиянье кубков золотых,
Сиянье лиц и гул беседы,
Сиянье гордое победы,
Сплотившей знатных и простых!..
И этот блеск в согласных звонах
Переходил в конце концов
Со лба безумцев распаленных
На лоб степенных мудрецов.
 
 
Но кто-то слово или фразу
Произносил – и вдруг с лица
Слетало ликованье сразу,
И красный уголь жег сердца.
 
 
В ту пору недоверье зрело,
Дойдя с низов до королей, —
Оно на дне души горело,
И каждый становился злей.
На севере монах германский
Душил сердца, давил умы,
И был порядок лютеранский
Чернее самой черной тьмы.
А за стеною пиренейской
Король Испании служил
Щитом для Рима и злодейской,
Кровавой ролью дорожил.
 
 
Общались гости на пиру высоком,
И радость озаряла лица их,
И каждый виноградным буйным соком
Соседей потчевал своих.
Одни из них себя считали строго
Апостолами праведного бога.
Другие звали подлою игрой
Костры, которые Филипп Второй
Воздвиг у набожного трона,
Как троны ужаса – дабы корона
Латинским блеском озаряла мир.
Они кричали, что король-вампир
Не может быть христианином,
Что веру не спасти огнем единым,
Сплошной завесою огня,
Который будет жечь, покой гоня,
Пока весь горизонт на небе темном
Не вспыхнет заревом огромным.
 
 
Граф Мансфельд, кубок свой подняв
И в тишине минутной встав
Над прочими гостями,
Взывал к согласью твердыми устами.
 
 
Словечки добрые и шуток рой
Порхали над игрой,
Которой занялись иные гости:
Они швыряли кости,
Не зная меж собой преград.
И каждый был другому брат,
Когда властительно и смело,
Победой наполняя дух и тело,
Гремело имя Ламораль^{45},
Граф Эгмонт – грозное, как сталь.
 
 
И вот, на гребне высшего накала,
Где так взыграла жажда братских уз,
Что можно было заключить союз
Хоть против солнца, посредине зала
Поднялся граф Анри де Бродерод
И громко крикнул: «Мы – народ!»
И мигом по его сигналу
Горшков и мисок поплыла по залу
Армада, нагруженная едой.
Тянул к ней руку и сеньор седой,
И полинявший воин за свободу,
Пивавший чаще не вино, а воду.
Под радугою витражей,
Среди серебряных ножей,
В минуту чуда,
Затмила жалкая посуда
Сверкающие жарко блюда.
А сам вельможный Бродерод,
Подсев к вассалу своему,
Надев холщовую суму
И перелив полжбана в графский рот,
Воскликнул гордо, безо всякой позы:
«Мы – гёзы!
Мы – нищие! Нас обозвали так —
Пусть так и будет! Мы – вожди бродяг!
Нас не страшат ни битвы, ни угрозы!
Мы – гёзы! Гёзы!!
Гёзы!!!»
 
 
И слово полетело рикошетом
Из уст в уста,
И молнию зажгло при этом,
Какой не знали здешние места.
И приняли его знатнейшие сеньоры,
Как меч, рассечь способный горы.
Оно надежду их насытило сполна.
Оно несло их удивленье
С бравадой пополам – явленье
Обычное в те времена.
Их грубый, острый ум подвластен был капризам,
Но слово стало их девизом
И делом стало, наконец,
Прогретым яростью сердец.
 
 
Они друг другу пожимали руки
И обнимались, дав обет
Идти на смертный бой, на эшафот, на муки,
Во имя лучших лет.
И хлеб и соль они в вино бросали,
И лихорадка их была
Такою жаркой, что слова плясали
Порой без смысла. Но любовь звала
Людей на подвиг. Людям было ясно,
Что в миг безумья, страшный, молодой,
Чреватый горем и бедой,
Ничто в конечном счете не напрасно.
Что ими узел рассечен
Самой судьбы, самих времен;
Что им теперь в пылу борьбы упрямой
Дано уже до смерти самой
Струю крепчайшего вина
Пить залпом, до конца, до дна.