Текст книги "Брик-лейн"
Автор книги: Моника Али
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)
Глава восьмая
Тауэр-Хэмлетс, февраль 2001 года
Стоя перед отцом, девочки ковыряют ногами в ковре. Шану сидит на полу по-турецки. Он чуть наклонился вперед, живот вывалился на согнутую ногу. Стулья теперь не в чести. Теперь Шану враг всяких стульев.
– Подойдите ко мне, – сказал он, – начинаем.
И хлопнул в ладоши.
Шахана толкнула Биби локтем. Биби выводила круги на ковре. Лицо ее обрамляют косички. Назнин стащила белье с деревянной сушилки и начала ожесточенно складывать по кучкам. Домашние дела, примитивные, веселые домашние хлопоты – вот что ей нужно. Белье еще влажное.
– Она выучила, – сказала Назнин, – я вчера ее проверила.
Шану поднял руку. Это мирный жест, но для Биби он угрожающий.
Наконец девочка начала:
О Амар Шонар Бангла, ами томай бхайлобаши…
О Мать-Бенгалия! Край золотой!
Твой небосвод в душе поет…
Шану вздохнул и погладил живот. Живот у него как подушка, он кулаками погладил его с двух сторон. Пятый день учит дочек читать наизусть «О Мать-Бенгалия! Край золотой». Сегодня вечером им предстоит рассказать весь гимн наизусть. Шану решил вернуться со всей семьей на родину, и Тагор – их первый шаг на этом пути. Биби продолжала:
Но в голосе – ни намека на радость или пьянящую весну. Она с трудом пробиралась дальше и боялась даже вздохнуть с выражением, чтобы не поскользнуться на тонком льду памяти. Шану перестал месить живот.
– «Меня, – произнес он громко и оглядел комнату, – пьянит весной».
Биби тоже обернулась и снова посмотрела на отца. Невидимые зрители ее смущают, но – присутствуют. Она это чувствует, но в отличие от отца их не видит.
– Заново, – приказал он.
Шану переключил внимание на левую ногу и осторожно потрогал созревающую шишечку на большом пальце.
– Рощ. Манговых. Цветенье.
Биби завязала косы под подбородком в надежде, что не сможет больше открыть рот. Она ждала санкций на продолжение.
Шану склонил голову и философски заметил:
– Эка невидаль – цветы на манговых деревьях.
И Биби затараторила:
Осенних нив убор блистает красотой,
Чарует взор сиянье зорь, узор теней.
Цветет покров твоих лугов, твоих полей.
О, Мать, из уст твоих нектаром льется пенье.
Я твой, навеки твой!
Когда печальна ты – и я скорблю с тобой!
Она смолкла перед внезапно разверзшимся провалом в памяти. Шану посмотрел на Шахану. Та сложила руки на груди и прикусила верхнюю губу. Назнин суетилась вокруг, изобретая себе занятия, чтобы лишний раз стукнуть чем-нибудь и снять общее напряжение. В том, как дочь поджала губы, Назнин угадала предстоящую выволочку.
Эти выволочки, чудовищные на словах и поразительно несуразные на деле, стали привычными. Страдают от них по очереди все, но Шану больше остальных. Обычно Шахана доводит Шану до белого каления, и именно она страдает меньше остальных.
«Скажите этой мемсахиб, что у нее ни одной целой косточки не останется».
Шану никогда не угрожает старшей дочери напрямую. Обычно в посредниках оказывается Назнин, а если придумывает что-нибудь новенькое и особенно зловещее, то и Биби:
«Я окуну ее голову в кипящий жир и выброшу в окно. Скажи это нашей мемсахиб. Скажи это своей сестре».
На Биби можно положиться: она повторяет за отцом слово в слово, хотя Шахана в двух шагах от отца. В этом смысле Биби надежней, чем мать, которая вместо угроз бормотала утешения и пыталась вывести девочек за пределы опасной зоны.
Шахана не желает слушать классическую бенгальскую музыку. И пишет на родном языке чудовищно. Она хочет носить джинсы. Ненавидит камизы и перепортила весь свой гардероб, проливая на них краску. Если на выбор предлагается дал или консервированная фасоль в томате, не сомневается ни секунды. При упоминании о Бангладеш кривится. Она знать не знает и знать не хочет, что Тагор был не только поэтом и нобелевским лауреатом, но и – не больше и не меньше – отцом нации. Шахане все равно. Шахана не хочет на родину.
Шану называл ее «маленькой мемсахиб» и изнурял себя угрозами, пока не запускал в нее первым попавшимся предметом: газетой, линейкой, блокнотом, старой тапочкой, а однажды (катастрофа!) даже банановой кожурой. Он так и не обзавелся сподручным средством и никогда не пользовался рукой. Такие акции подрывали весь его отцовский авторитет. Он швырялся с воодушевлением, но бесталанно. Вся его решимость не идет дальше нийи – намерения, – и на этом этапе он изобретателен и искусен, вот только исполнение всегда хромает. Красочно описывая пытки, он продолжал кидаться, Шахана уворачивалась от снарядов, хоронясь за мебелью или за матерью. Биби мучительно съеживалась, Назнин выворачивало наизнанку, Шану прекращал орать, прекращал кидаться, и у него дергалось лицо и дрожали руки, а Шахана, заражаясь его злобой, с визгом заканчивала скандал всем давно известной фразой:
«Я не просила, чтобы меня рожали здесь».
– Твоя сестра продолжит, – сказал Шану, обращаясь к Биби.
Биби открыла было рот, чтобы продемонстрировать свою готовность.
Шахана разомкнула поджатые губы, закатила глаза и монотонно продекламировала:
Я пред тобой опять с мольбой простерт, о Мать.
От ног твоих священных прах дозволь мне взять!
К твоим стопам дары сложу в сыновнем рвенье,
Я твой, навеки твой!
Я шею не стяну заморскою петлей!
Шану закрыл глаза и выдавил слезы. Он нагнулся вперед, а его живот еще больше выкатился на ногу. Он выдал две-три нотки и запел. Дети посмотрели на Назнин и по тому, как она им подмигнула, поняли, что на сегодня все закончилось. Она распахнула объятия и проводила их из комнаты.
Поздно вечером, под звук молитвы, которую про себя (в батареях, проводах и трубах) бубнили стены, Назнин выщипывала волосы в носу у мужа. Тишина настораживает. Целый день, вплоть до вечера, окружающая жизнь светится в сознании тусклой лампочкой, которую забыли выключить. Эти мелкие заботы мучают ее своим однообразием, тупостью, утомительностью. В первые месяцы жизни в Лондоне у нее был период одиночества, потом обособления, потом она ощутила себя частью некоего сообщества. Женщина наверху: по ночам она постоянно ходит в туалет. Назнин только пару раз обменялась с ней шутками, но знает ее до мозга костей. Будильник молочника, который рассказывает об ужасном режиме хозяина. Женщина за стеной: когда к ней приходит в гости друг, у нее кровать стучит о стену. Незнакомые близкие люди.
Где-то наверху приглушенный мужской смех перешел в кашель, кашель – в звук шагов. Где-то за шкафом ухает и аплодирует телевизор. Назнин расслабилась. Выдернула из левой ноздри толстый волосок и посмотрела, как он опускается в растительность на груди Шану.
– Готово.
Она перешла к краю кровати и приступила к его мозолям.
– Понимаешь, – начал Шану, – она ведь ребенок.
Голос у него очень серьезный. Таким голосом врач готовится сообщить плохие новости.
Назнин срезает восковую кожу. Шахана только наполовину ребенок. Вернее, иногда совсем ребенок, а иногда кто-то еще. Другой человек. Поразительно, но это так.
– Она еще совсем ребенок, а гниль уже началась. Поэтому мы должны уезжать.
Назнин обрезала кожу вокруг мозоли. Когда-то этот процесс был ей отвратителен, а теперь она ничего не ощущает. Всего-то вопрос времени. Назнин посмотрела на фотографию Ракиба возле кровати на столике. Надо протереть стекло.
– Нужна последовательность, – говорил Шану, – девочек нужно подготовить. Пусть скажут спасибо, что я сижу дома.
Рот искривился – настроение у Шану скептическое. Он достал книгу и лег с ней на кровать.
Назнин собрала обрезки. Если они поедут в Дакку, она будет с Хасиной. И натянулась каждая нервная клеточка, словно достаточно простого физического желания, чтобы оказаться рядом с сестрой. Но дети будут несчастны. Биби, может быть, быстро оправится. Шахана же никогда не простит мать.
На фотографии Ракиб похож на Шану. Хотя, наверное, все дети с пухлыми щеками немного похожи на Шану.
Они поедут. Или останутся. Только Аллах оставит их здесь или отправит туда. Назнин знала свою роль, выучила ее очень давно и покатала кусочки мертвой кожи по ладони в ожидании, когда чувства улягутся.
После того как Хасина пропала и нашлась, потом снова пропала и снова нашлась, Назнин решила поговорить с мужем.
– Я насчет сестры. Хочу привезти ее сюда.
Шану всплеснул тощими руками:
– Давай. Давай их всех сюда. Устроим здесь небольшую деревню.
Его изящные плечи задергались – Шану изображал смех.
– Тащи коробку, посеем рис. Будет у нас рисовое поле на подоконнике. Чтобы все было, как дома.
Назнин ощутила письмо на груди под чоли.
– У нее проблемы. Она ведь у меня единственная сестра.
Шану хлопнул в ладоши и возопил к стенам:
– Проблемы! У нее проблемы! Скажите пожалуйста! Разве здесьпроблемы возникают? Конечно нет! Мы должны сделать все, что в наших силах, и ликвидировать проблемы. Сию же секунду.
Он перешел на писк и не следил за громкостью.
Назнин ничего не могла ему объяснить. Хасина до сих пор работает на фабрике. Это все, что известно Шану. Она выжидала почтальона, прятала письма, сочиняла про «все в порядке» и про «небольшие проблемы». Она могла только избавить сестру от большего позора, что, собственно, и сделала. Назнин повернулась и пошла к двери.
– Жена, – окликнул он ее, – ты ничего не забыла?
Она остановилась.
– Тудаедем мы.Я решил. А если я решил, значит, так тому и быть.
Но денег у них нет. А деньги нужны. На билеты, на чемоданы, на оплату багажа, на покупку дома в Дакке.
– Некоторые женщины берут на дом шитье, – сказала Назнин. – Разия может помочь мне с такой работой.
– Ра-зи-я, – протянул Шану, – вечно эта Разия. Сколько раз я тебе говорил: общайся с уважаемыми людьми.
Шану на диване в лунги и жилетке. Пижаму он больше не надевает в знак скорого отъезда домой и целыми днями в прострации проводит на диване, не одеваясь, или сидит с книгами на полу.
Шану поразмышлял некоторое время и покопался в складках живота.
– Есть среди них такие неучи, которые говорят, что если жена работает, значит, муж не может ее прокормить. На твое счастье, я человек ученый.
Она ждала, что он еще скажет, но он впал в глубокую задумчивость и больше не сказал ничего.
Все эти дни, пока дети в школе, пока Шану занимал гостиную, Назнин уходила на кухню или сидела в спальне, пока шкаф не выводил ее из оцепенения, и с влажной тряпкой в руках она отправлялась бродить по квартире, где-то терла, что-то ставила на место. Непохоже, чтобы Шану собирался искать работу. Тщедушные сбережения обращаются в пыль. В последнем приступе деятельности Шану надел костюм и отправился обрабатывать членов районного совета, чтобы получить другую жилплощадь. Новая квартира – в «Роузмид», на предпоследнем этаже, двумя этажами выше Разии. Она еще на одну спальню больше.
«Использовал старые связи, – объяснил Шану, – они там все быстренько повскакивали, как меня увидали. Старина Дэллоуэй пожал мне руку. Потерял, говорит, хорошего работника в вашем лице. Так и сказал».
Туалет постоянно засоряется, в коридоре отваливается штукатурка.
«Надо пройтись по знакомым», – повторял Шану, но ничего не делал.
Назнин села и посмотрела на свои руки. Шану читает. На курсы он больше не записывается. Сертификаты больше не множатся, они лежат внизу шкафа в ожидании, когда у кого-нибудь появятся силы и желание их повесить. Теперь Шану не учится, теперь он учит, и от этого главным образом страдают девочки. Назнин тоже достается.
– Понимаешь, – сказал Шану все так же лениво, прикрывшись книгой, – эти люди, которые считают нас за крестьян, не знают истории.
Он прокашлялся и приподнялся:
– В шестнадцатом веке Бенгалия называлась раем всех наций. Вот где наши корни. Разве сейчас этому учат в школе? Разве Шахана знает о рае всех наций? Она знает только о потопах и голоде. Для нее вся эта страна – так, кучка психов.
Он внимательно посмотрел в текст и что-то одобрительно проурчал.
– Понимаешь, если знаешь историю, знаешь, чем гордиться. Весь мир ездил в Бенгалию торговать. Шестнадцатый и семнадцатый век. Дакка была центром ткацких производств. Кто, скажи на милость, изобрел весь этот муслин, и дамаст, и еще кучу всего? Мы. Голландцы, португальцы, французы, англичане – все выстраивались в очередь.
Он встал и по-новому завязал лунги. Назнин, наблюдая его размеренный шаг вокруг дивана, поняла, что он готовится к вечернему уроку для девочек. Биби заберется к нему на колено и смирнехоньким видом попытается убедить его, что внимательно слушает. Шахана, наоборот, будет вертеться в кресле с угрюмо-скучающим выражением лица. Как только он прекратит вещать, она сорвется к телевизору и включит его, а Шану либо снисходительно улыбнется, либо выхлопами брани расшвыряет девочек по кроватям – на безопасное расстояние.
– Чувство истории, – продолжал он, – вот что у них начисто отсутствует. Житель Бангладеш для них – житель Силхета, только и всего. О цвете нашей нации они ничего не знают.
– Полковник Османи [29]29
Полковник Османи – возглавлял военный комитет партии Авами лиг, в рамках которого была собрана мощная оппозиция, повлиявшая на ход гражданской войны 1971 года, в результате чего Восточный Пакистан стал независимой республикой Бангладеш.
[Закрыть], – тихо сказала Назнин, – Шах Джалал [30]30
Шах Джалал (1271― ок. 1347) – пришел из Дели в Силхет с учениками, чтобы проповедовать ислам.
[Закрыть].
– Что? – спросил Шану. – Что?
– Наши великие национальные герои и…
– Я знаю, кто они!
Назнин виновато улыбнулась и добавила:
– А еще они оба из Силхета.
– О чем я тебе и говорю. Люди здесь просто не показывают нашу нацию в истинном свете.
Он забарабанил по книжке и зашуршал страницами.
– Знаешь, что Уоррен Гастингс [31]31
Уоррен Гастингс – первый генерал-губернатор Индии в 1773–1785 годах, политика правления была противоречивой по отношению к Индии и Бенгалии, ориентированной на экономические интересы Британской империи.
[Закрыть]говорил о наших людях?
Шану замурлыкал и подобрал соответствующее выражение лица, чтобы озвучить цитату:
– «Они мягкие, доброжелательные…» Сколько хороших качеств он перечисляет. По его словам, мы «свободны от худших проявлений человеческих страстей в большей степени, чем любая другая нация в мире».
Шану победоносно помахал книгой:
– Да разве прочитают такое в английской школе?
– Не знаю, – ответила Назнин. – Это английская книга?
«Интересно, кто такой этот Уоррен Гастингс».
Шану не обратил внимания на ее вопрос и продолжал, обращаясь к публике:
– Нет. Такое им в школе не рассказывают. Там потоп, здесь умирают от голода, идут на улицу милостыню просить.
Он почесал книгой в ухе.
Назнин подумала о Шахане, о том, как она собирает в пучок черточки своего тонкого длинного личика, словно сейчас их выбросит, словно не хочет, чтобы у нее вообще было лицо. Шахана умеет по-особенному притуманить взор, для своих лет она в этом деле виртуоз. Я ухожу в себя, говорил этот взгляд, и могу надолго там остаться. Когда взгляд ее проясняется, на лице остается только дурное настроение, которое, в свою очередь, выплескивается в приступы гнева. В эти минуты ротик ее становится круглой злобной дырочкой, и Шахана начинает пинаться ногами. Пинает мебель, свою сестру, но чаще всего свою мать.
– За Индию сражались четыре европейские державы [32]32
Португалия, Голландия, Англия и Франция.
[Закрыть]. Когда победили британцы, они завоевали всю Индию.
На лбу у Шану проступил пот, хотя в комнате совсем не жарко. Он отерся рукавом и обернулся на диван, посмотрел на мягкую впадинку от головы на подушке.
– В восемнадцатом веке эта часть страны была богатой. Стабильной. Образованной. Она получала – мы давали – треть всей доли доходов Индийской Британской империи.
Книга выскользнула из рук, Шану наклонился за ней. Потрепал края подушки и взглянул на противоположную стену, где на этом же месте в старой квартире висели его сертификаты. Он улыбнулся, и щеки его наполовину прикрыли глаза.
– Когда теряют гордость, – обратился к стене Шану, – это ужасно.
Ночью Назнин встала и отправилась на кухню. Достала из холодильника пластиковую коробочку с едой и, стоя у раковины, съела холодное карри. Если найти работу, можно откладывать. А если откладывать, можно уехать в Дакку. Если же нельзя уехать в Дакку, можно отложенные деньги высылать Хасине. Шану не узнает, сколько она прострочила, сколько пуговиц пришила на пиджаки. Он не узнает, сколько у нее денег, и она сможет откладывать.
Сегодня луна в нерешительности. Прячется вся, в оспинах, за лилово-чернильным облаком; хочет утопиться в небесном мелководье. Как-то Хасина писала, что, глядя на луну, она думает, что и сестричка на нее смотрит. Но здесь небо низкое, жиденькое, не верится, что над Хасиной оно взмывает ввысь, и луна в Дакке совсем другая, не такая, как эта.
Назнин склонилась над раковиной и открыла холодный кран.
– Мамочка.
На пороге Биби. Смотрит, как мать утирается кухонным полотенцем. Лоб у Биби словно нарочно широкий, чтобы на нем умещались все ее треволнения.
– Ты хочешь кушать?
Биби кивнула. Подошла и так же прислонилась к раковине, задрожала. Назнин потянулась было к коробке с печеньем, но Биби показала на пластиковую. Начала есть материнской ложкой и набила полный рот. Они молчали – не тратили время попусту. Наблюдали друг за дружкой. Назнин притворялась, что смотрит в окно, Биби до окна не доросла и поэтому притворно рассматривает треснувший кафель за кранами.
Разия схватилась за поясницу:
– Ты же знаешь, как говорят в деревне: женщина в двадцать уже старуха. Так вот перед тобой сейчас старая-престарая женщина.
В ее волосах уже очень много седины. На носу очки с толстыми черными дужками, от которых нос кажется короче, но глубокие круги под глазами только увеличиваются. Разия получила британский паспорт и обзавелась фуфайкой с большим английским флагом, которую надевает со своими любимыми брюками на резинке. Спереди на брюках толстый шов. Она показала Назнин руки:
– Смотри, какие у меня суставы. Артрит.
И снова надавила на поясницу:
– Чудовищно болит спина. Шью целыми днями. Дети забирают все деньги, у меня остается один артрит.
– У всех где-нибудь, да скрипит, – ответила Назнин. Повела плечами, показывая, что и она не исключение. – Не такая уж ты и старая.
– Экхем-м-м, – произнесла Разия, притворно откашливаясь, – эк-кхе-кхемм.
Покачала головой, выпятила губы и пожевала ими:
– «На пороге Азраил. Как ни отворачивайся. Эта женщина стара. Это старая женщина».
Назнин засмеялась:
– Муж мой, ты всегда прав.
Разия тоже металлически засмеялась. Назнин столько раз слышала этот хлопок смеха и все равно каждый раз вздрагивает. Обернулась: заперта ли дверь? Девочки в своей комнате, делают уроки; нежелательно, чтобы они слышали, как Разия откалывает шуточки в адрес их отца.
– Хотя смеяться особо не над чем. Когда сидишь за машинкой, портятся руки, глаза и спина. – Разия пожала плечами. По британскому флагу пробежала рябь. – Мне все равно. Для чего еще тело нужно? Я им распоряжаюсь только для собственных детей. Все, чего я хочу, – чтобы они не повторили мой путь. И чтобы в доме было уютно. Новые стулья, новый диван – и никаких бэушных зубных щеток. Вот для чего я работаю.
– Как Тарику Интернет?
– «О'кей-ма», – ответила по-английски Разия. – На все постоянно: «О'кей-ма». Мальчики считают, что меня так и зовут: О'кей-ма.
– Сколько ему еще учиться?
– Еще года два-три. Откуда я знаю? Спроси у мужа, сколько парень должен учиться. Смотря какой длины у тебя стена и какого размера сертификат.
Назнин захихикала. Но стоит ли разрешать Разии так вольно упоминать о Шану? Тем временем хихикалки заполнили нос, она фыркнула, дрыгнула ногами и упала на бок рядом с подругой.
– Что уж тут поделаешь, – сказала Разия. – Раз место на стене еще есть, получай по попе.
– Хватит. – Назнин вытерла глаза. Выпрямилась.
– Надеюсь, стену Тарик завесит быстро, потому что его учеба стоит мне здоровья. Сколько ни дай, ему все равно мало. «Ма, дай двадцать фунтов на учебники». А я ему вот только накануне дала двадцать фунтов. Я ему говорю, что в деревне – один учебник на пятерых детей. «О'кей-ма. Дай двадцать фунтов».
– Им нужны учебники. Тут уж ничего не поделаешь.
– Не только учебники. То-сё для компьютера. Диски, драйверы, коврики под мышь, миллион мелочей.
Разия взялась за тяжелый ботинок. Она замолчала, и Назнин вдруг увидела перед собой морщинистую женщину с артритными руками и неухоженным лицом.
– Он хороший парнишка, – сказала Назнин.
– Да-да. Хороший. Любит свою «О'кей-ма». Слишком много он учится. Такой тихий. Не выходит из комнаты. Я ему говорю: «Иди, погуляй с друзьями». А он мне: «О'кей-ма» и – к себе в комнату.
– Скоро у Шефали экзамены?
Разия откинулась на спинку и засунула руки в карманы. Достала пачку сигарет и одну из зажигалок. Это новшество окончательно убедило Шану, что Разия безнадежно пала. Назнин думала об освежителе воздуха и о том, не придет ли Шану раньше, чем уйдет подруга. Разия закурила, и светло-серые струйки из ноздрей смешались с седыми прядками волос.
– Скоро. А потом хочет отсрочку на год.
Разия стряхнула три последних слова, как экскременты с палочки.
– Что? – спросила Назнин. – Что такое отсрочка на год?
– Перед университетом. Она хочет целый год ничего не делать.
«Отсрочка на год» звучит официально, и Назнин решила, что не до конца поняла.
– Что ничего не делать?
Разия положила сигарету на столик с оранжевыми ножками и стеклянной столешницей и протянула Назнин плоские ладони:
– Вот левая рука – на ней ничего. Вот правая рука – на ней тоже ничего. Теперь скажи, как одно ничего отличается от другого?
– Ой-ой, сигарета.
Сигарета скатилась со столика и загорелась на зелено-лиловом коврике.
– Черт. Твой коврик испорчен.
– Ну не знаю, – ответила Назнин. – Если коврик зелено-лиловый, разве можно его еще сильней испортить?
Когда Шану вернулся, девочки чистили зубы. Он, шатаясь, прошел в прихожую и поставил на пол тяжелую картонную коробку. Снял с плеча холщовую сумку и тоже бросил. Тут же от стены отвалился еще один здоровый шмат штукатурки. На волосы Шану посыпалась пыль.
Он пару раз хлопнул в ладоши, как в ожидании похвалы делают люди, справившись с заданием.
– Вот, – сказал он, все еще не отдышавшись. – Теперь ты не скажешь, что я не выполняю твои просьбы. Вот, пожалуйста. – И просиял, глядя на Назнин.
Из ванной высунулись девочки.
– Идите сюда, посмотрите, что я принес вашей маме.
Девочки вышли в одних ночных рубашках и стали поближе к Назнин. Запах зубной пасты, запах мыла и такой откровенный запах маленьких чистых тел. Назнин еле сдержалась, чтобы не схватить их в охапку и не расцеловать сияющие головки.
– Знаете, когда я женился на вашей маме, я думал, что взял в жены простую деревенскую девочку и у меня не будет с ней проблем.
Дурачится напоказ. Закатывает глаза и надувает щеки.
– Но сейчас она важная дама. Ваш папа бежит и выполняет все, что она велит. Смотрите. Смотрите, что у меня в коробке.
Девочки подошли поближе. Биби потянула за коричневую пленку. Ее отодвинула Шахана и сама принялась за дело. И обе начали рвать коробку, засовывать туда руки и визжать.
– Нет, постойте. Пусть ваша мама посмотрит.
Назнин присела на корточки перед коробкой. Внутри швейная машинка, рядом шнур.
– Подарок на день рождения, – сказал Шану.
До дня рождения еще очень далеко.
– Заранее поздравляю.
– То, что я хотела.
Они никогда не отмечали дни рождения друг друга, только дни рождения детей.
– Давайте на ней что-нибудь сошьем, – сказала Биби.
Шану наклонился и расстегнул большую холщовую сумку. В ней оказался компьютер.
– А это на твой день рождения? – спросила Биби.
– Точно, совершенно точно! – засветился от счастья.
Компьютер поставили на обеденный стол, швейную машинку рядом. Нашли нитки и кусочек ткани. Назнин сломала иглу, Шану вставил другую, Назнин пришила кухонное полотенце к тряпке, которой вытирала полы.
– Вашей маме повезло, – сказал Шану девочкам, – ее муж образованный человек.
Шахана прострочила наволочку. Биби крутанула колесо и сбила натяжение нити. Шахана снова взялась за колесо, и Биби решила подержать ткань, чтобы не прыгала. Шану нашел, как установить строчку «зигзаг», и прострочил в этом режиме старые трусы. Назнин протерла бледно-зеленый корпус машинки, хотя на ней только старые царапины, которые просто так не вытрешь. Машинка потеплела от использования, и Назнин решила дать ей передышку.
– А теперь компьютер, – закричала Биби.
– Сейчас я все сделаю, – сказал Шану, когда девочки приклеились к экрану.
Последовали включения-выключения, нажимания кнопочек, пока экран не заурчал и не изменил черный цвет сперва на серый, а потом на голубой. Все это время Шану не прекращал комментировать свои действия: «Понимаете… А это называется… Этот проводочек надо… Руками не трогать никому… Я вам все покажу как…» Шахана заламывала руки, спрятав их в складки своей просторной рубашки. Ей хотелось сказать отцу, чтобы снял куртку. Назнин остановила ее умоляющим взглядом. Ведь у них в семье так редко бывает весело.
Биби внимательно слушала отца, как будто позже ее спросят. Незаконченные предложения отца – задачки, в которые придется вставить пропущенные слова.
Шану сел и начал печатать. Перед каждой буквой он внимательно изучал клавиатуру и внимательно смотрел на получившиеся буквы, словно что-то очень важное исчезло в промежутках между ними. Через несколько минут он закончил предложение. Девочки глянули на экран. Им уже давно пора в постель.
«Уважаемый сэр, пишу с тем, чтобы сообщить вам…» – прочитала вслух Биби.
– А читается так быстро, – по-английски сказал Шану.
Щеки его зарделись от удовольствия.
И тут Назнин задумалась: где он взял деньги? Решила пока не думать об этом.
Шахана ушла в детскую, и Назнин следом. Дочь села за свой стол. Шану соорудил каждой по письменному столу из длинного кухонного, найденного на свалке. Над кроватями повесил полки для учебников, но никаких гвоздей, никакого клея и никаких ругательств не хватало, чтобы заставить их не падать, и в конце концов девочки, став умнее и покрывшись синяками, отказались спать под полками. Полки сложили под столы, книги сверху.
Назнин стала за спиной дочери и погладила ее по голове.
– Намне разрешается говорить дома по-английски, – произнесла Шахана, повышая голос.
Между ними постоянное напряжение. Оба подавлены, оба не могут справиться с собой. Родись Шахана мальчиком, все было бы так же. Шану едва замечает Биби. Говорить говорит, но как удивится, если вдруг что-то услышит в ответ.
– Разве мывсегда соблюдаем правило?
– Его тупое правило всегда на первом месте!
– Знаю, – ответила Назнин.
Когда Шану нет дома, девочки часто переключаются с родного языка. Назнин не запрещает. Скорее наоборот.
Много лет назад, когда еще Ракиба не было на свете, Разия угостила Назнин плодами изученного на курсах. Но плоды были такие нежные, их так просто было помять.
«Мне нужна помощь в заполнении этой анкеты».
Назнин повторяла эту фразу по сто раз на дню. Но так ею и не воспользовалась.
За последние десять с лишним лет по словечку собирает там и сям. Телевизор, короткие объяснения в небенгальских супермаркетах, куда заходит, стоматолог, врач, учителя в школе девочек. Но научили ее девочки. Без уроков, учебников или «ключевых фраз» Разии. Методика у них простая: их надо понимать.
Назнин заговорила по-бенгальски:
– Когда я только вышла замуж, я хотела пойти в колледж и выучить английский. Но твой отец сказал, что мне это не нужно.
Шахана отбросила руки матери. Вздохнула, и сквозь белую рубашку из тонкого хлопка проступила наметившаяся грудь.
– И он оказался прав. Я и так много знаю. – Назнин нежно дотронулась до плеча дочки. – Но в молодости я так из-за этого переживала.
Шахана обернулась. Все: и взгляд, и рот, и нос стали острее.
– И что? Ты о чем вообще? Какая мне разница? Я его ненавижу. Я его ненавижу.
Она подскочила и сжала кулаки, сжала зубы. И маленькой мягкой ножкой пнула мать в голень.
Все функции швейной машинки Назнин освоила за две недели. Наметка, подрубка, прорезная бельевая петля, эластичный зигзаг для пришивания резинки. Разия приходила поставить оценку и дать новое домашнее задание. Молнии Назнин вставляла, уже почти не глядя. Обработала дряблый край пиджака Шану и потайным швом пришила воротничок на платье куклы. Иглы больше не ломались. Никаких издевательств над кухонными полотенцами. Каждый кусочек ткани в доме был прострочен, распорот и узами нитей повенчан с другим. Чтобы освоить длинную строчку, Назнин сняла занавески и сшила их пополам. Они лежали на обеденном столе, как спущенные паруса. По книгам Шану разбросаны катушки разноцветных ниток, как яркие флажки на пути к знанию. Назнин склонялась над работой, пока Шану читал или стучал по клавиатуре, пел, бормотал себе под нос, вспоминал о нелюбви к стульям, спускался на землю, вспоминал о своих затекших коленях, вставал, печатал, разговаривал.
Сегодня Шану ушел за продуктами. Шахана перед уходом в школу попросила его купить гамбургеров. Шану решил, что купит рыбью голову и сушеную хильшу [33]33
Хильша – излюбленный сорт рыбы в Бангладеш.
[Закрыть]если не будет свежей. Назнин, истощив все запасы ткани в доме, отдирала от нижней юбки кружево и подумывала, что нужна игла потоньше, как вдруг в дверь постучали.
В общем коридоре, держась за стену, стояла миссис Ислам со спреем от растяжений мышц в руке. Назнин подхватила ее большую черную сумку со впалыми боками, взяла миссис Ислам под локоть и провела внутрь. Убрала все с дивана, чтобы гостья смогла прилечь. Гостья подняла край сари до бедра, побрызгала спреем и застонала. Побрызгала на живот, сунула спрей в рукав кофты и еще раз прыснула. Затем таким же образом смочила носовой платок и накрыла лицо. Для ритуала явно требовались тишина и время, чтобы отдышаться и прийти в себя. Назнин ждала.
С тех пор как Назнин вышла замуж, миссис Ислам нисколько не постарела, но тем не менее заявляла, что впадает в маразм. Черная сумка, которую годы, наоборот, не пощадили, превратилась в фармацевтический рог изобилия, словно только сейчас, на закате жизни, узнала свое настоящее призвание. Внутри ее залежи таблеток, пилюль, порошков и склянок. Банки с мазями, пакетики с загадочными гранулами. Плюс коробочки с пищевыми добавками и несколько лохматых кружочков прессованной травы. Но все это добро только про запас, на случай экстренных мер. Назнин же всегда ныряла в сумку только за сиропом от кашля, когда на то поступали указания.
Миссис Ислам слабо махнула на сумку, Назнин подскочила и расстегнула застежку, с которой уже отлетел камушек. Подала миссис Ислам бутылочку с сиропом, и та сделала большой глоток, не снимая платка с лица. За последние десять лет Назнин не помнила, чтобы миссис Ислам хотя бы раз кашлянула. Этот сироп удивительно эффективен. Случалось, что за время визита миссис Ислам выпивала всю бутылку и засыпала на час-полтора. Шану тогда ходил на цыпочках и говорил громким шепотом Назнин: «Такая честь. Смотри, как она свободно себя здесь чувствует. Я знавал ее мужа».
Спрей от растяжений у миссис Ислам всегда в руке. Этот запах, смешанный с ментоловыми конфетками под языком и сладким сиропом от кашля, создает вокруг нее ореол больничной койки. Но глаза у миссис Ислам все такие же жесткие и яркие, а голос отрывистый.
– Золотая жила, – сказала она, сняла с лица платок и бросила взгляд на швейную машинку.
