Текст книги "Брик-лейн"

Автор книги: Моника Али

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

– Мама, ты больше не нервная? – спросила Биби, обкусывая ноготь.

– Нервная? – переспросила Назнин.

– Нервное истощение, – объяснил Шану. – У нее было состояние, известное как нервное истощение.

– От чего? – спросила Шахана.

На долю секунды Шану замешкался. Потом пришел в себя:

– Нервы. Это у женщин. Вы, когда вырастете, все сами поймете.

– И все? – не отставала Биби. – У нее больше нет нервов?

– Больше нет, – ответила Назнин.

Она посмотрела на широкое личико дочери, на плоские щеки, тяжелый лоб. В ее бархатных карих глазках тревога. Открытое лицо, не сказать, что простое, но и не особо красивое, хотя очень приятное из-за постоянного желания сделать приятное. Такая же и мать. Назнин вспыхнула, сначала от гордости, потом от волнения:

– Не переживай за меня.

– Не переживу, – быстро ответила Биби и забеспокоилась, когда Назнин засмеялась.

Уборка всей семьей была похожа на первую репетицию в театре, все хотят что-нибудь делать и постоянно ошибаются. Шахана разозлилась на Биби, которая вытащила все из кухонного шкафа.

– Я хочу его помыть, – ответила Биби.

– Я только что там все расставила, – простонала Шахана.

Шану усмехнулся и погладил живот:

– А вы думали, у вашей мамы простая работа? Сколько раз вам говорил, помогайте маме. Ей тяжело. Ей очень тяжело.

Он ел хлеб и никакой необходимости в тарелке не видел. Назнин подмела за ним крошки.

– К тебе заходила Разия, – сказал он, – ты помнишь? Кажется, ты ей что-то сказала, а со мной не хотела разговаривать.

И улыбнулся, чтобы показать, что совсем не сердится.

Но она не вспомнила.

– Да, приходила, – продолжал он, – она, конечно, простушка, дамой ее не назовешь. Но чувства выражает вполне искренне.

Назнин продолжала уборку. В этих нехитрых «скрести, чистить, подметать, стирать», в этой тупой и сладкой пустоте она нашла себе убежище, которое сегодня ночью пыталась отыскать в Коране. Пришла Разия, потом Назма с Сорупой. Они накормили ее самыми лакомыми сплетнями, которые она проглотила, не почувствовав вкуса. День пробежал незаметно, и ночью Назнин ничего не приснилось.

Убирая ванную на следующий день, Назнин думала о Хасине. Казалось, что судьба все вертит и вертит жизнью сестры, подкидывает и крутит, как собака слепого и голого крысенка. А Хасина этого словно не замечает. Видит укусы на теле, и каждый может объяснить. Здесь я сама виновата и здесь и здесь.

Назнин вытерла пыль со швейной машинки и принялась за работу. Шану, который, похоже, отвык от работы, суетился вокруг.

– Она не должна переутомляться, – сказал он.

Когда Шану хотелось подчеркнуть хрупкость жены, он отправлял ее в лингвистическую ссылку третьего лица.

– Она не переработает, – пробормотала Назнин.

«Я давно переработала», – подумала она про себя.

– Она должна выполнять предписания врача.

«Что сделано, то сделано». Эта мысль казалась свежей и поразительной, как грандиозный научный прорыв или откровение.

– Ей надо лежать в постели и отдыхать.

«Для меня уже приготовили место в аду на вечную вечность. С этим все ясно. Хоть с этим все ясно».

– И муж ей советует то же самое.

«Градусом ниже, градусом выше, годом больше, годом меньше. Какая разница?»

– Она должна слушать, что говорит муж.

«Хорошо. Значит, так. Так».

– Она, по-моему, совсем не слушает.

– Слушает, – ответила Назнин, – слушает. Но не слушается.

Шану улыбнулся, ожидая, что Назнин объяснит свою шутку. Улыбка побродила вокруг его рта, глаза внимательно посмотрели на жену в поисках нити разговора, потом на комнату в поисках выхода.

– Ну что ж, – сказал он наконец, – я, пожалуй, почитаю. Шахана! Биби! Скорее. Кто мне сегодня полистает?

На дворе теплый августовский вечер, солнца нет. Толстое серое небо укутало все вокруг своим плотным одеялом. Назнин смотрела в окно, как самолет размазывает серое варево неба своим белым хвостом и исчезает за комками домов. Она прилетела в Лондон на самолете, но не запомнила путешествия. Запомнилось только, как разносили завтрак, как ей подали миску с кукурузными хлопьями, как что-то надломилось внутри и как в миску хлынули слезы вместо молока. На тот момент она со многим смирилась, но тот странный завтрак был выше ее сил. Шану тогда понял ее состояние. Он забрал у нее миску, запрятал куда-то и пообещал то, пообещал это и столько начал обещать, что она попросила его остановиться.

Как давно это было, как серьезно она тогда все воспринимала. Назнин посмотрела на окна их старой квартиры и увидела, что подоконники уставлены цветами в горшочках. Надо было накупить цветов, ухаживать за ними и любить их. Давно надо было это сделать. Надо было сшить новые чехлы на диван и кресла. Надо было выкинуть старый шкаф или хотя бы перекрасить этот. Надо было заштукатурить и покрасить стены. Надо было повесить на стены сертификаты Шану. А она все эти годы ничего не делала.

Все, что столько лет она считала прочным, рухнуло. Теперь незачем что-то менять, некогда что-то сажать. Уже, кажется, поздно.

Назнин посмотрела на крошащуюся кирпичную кладку под подоконником, на черные, как грязь под ногтями, трещины. Здесь она прожила половину жизни, неужели здесь и умрет?

Размышления прервал стук в дверь. По дороге к двери Назнин уже поняла, кто там. Она узнала его по особенному, слегка нетерпеливому стуку. Под рукой – связка джинсов, перевязанная толстой веревкой. Он положил джинсы на пол и сложил руки на груди. Они молчали, боязливо глядя друг на друга, и каждый гадал, кто начнет объяснения и что надо объяснять.

Оба не выдержали и одновременно опустили глаза. Воздух переполнился невысказанным, напряжение вот-вот выступит капельками влаги на стене. Назнин ощущала свое тело, как будто только что в него вселилась, и физическое ее воплощение было и странным, и волшебным. Кровь пульсирует за ухом. Игла возбуждения прокалывает бедро насквозь. В желудке жуткий, невыносимый голод.

Назнин забыла, кто сорвался первым, но они оказались в спальне и так сжали друг друга, что между ними не осталось воздуха. Укусила его за ухо. Укусила за губу и ощутила кровь. Он толкнул ее на постель, обнажил ее грудь и задрал подол сари. Сари болтается на талии, но она голая, как никогда. В девственно-чистом прошлом остались времена голых тел под простынками. Она помогла ему раздеться. С ней сегодня можно все. Она впустила его, но даже не со страстью – с яростью, словно за один этот акт можно либо все выиграть, либо все потерять. Он сжал ей горло рукой, и она хотела всего сразу: испариться в этой жаре, как капля росы, хотела, чтобы он сильнее надавил на горло и утихомирил ее, чтобы вошел Шану и увидел ее, свою жену.

Карим лежал на спине, подложив руки под голову. Назнин не шевелилась, раскинув на кровати конечности, как после аварии. Лежала и ждала, когда же внутри появится отвращение. Но отвращения не наступало. Назнин чувствовала только тепло его тела рядом. Она уже погружалась в сон, когда Карим повернулся на бок и заговорил. Он бормотал нежности, шептал обещания, постанывал и бурчал о любви, сладкие фразы, глуповатые по молодости, скупые из-за заикания. Она встала, пошла в душ и смыла все его слова.

Позже Карим сидел на диване, положив ноги на кофейный столик, а она шила. На носке у него дырка, из нее торчит большой палец. Назнин старалась не смотреть. Принесла ему стакан воды. Газеты. И отворачивалась от белых носков с посеревшими пятками и косточками, да еще и с дыркой.

Пару раз Карим тыкал в кнопки на мобильном, но, видимо, не с кем было разговаривать. Он вытянул руки и заерзал.

– Надо дела поделать, – сказал он, никого конкретно не имея в виду.

Назнин возилась с молниями. Если бы Карим спросил, она бы все рассказала, про болезнь, про невозможность дальнейших отношений, и потом они бы говорили и договорились бы до разрыва.

– Ты на меня злишься?

Назнин обернулась, думая, что это он по мобильному.

– Ты на меня злишься, потому что я пару дней не приходил?

– Нет.

Карим улыбнулся:

– Ладно, вижу же, что злишься.

Ему это, кажется, нравилось.

– Я уезжал в Брэдфорд, с родственниками встречался.

– Я не злюсь.

– Я заглажу свою вину.

И вдруг Назнин разозлилась:

– Почему ты не веришь, когда я говорю, что не сержусь? – Она перешла на бенгальский и свои слова прошипела.

Ему понравилась шутка:

– Верю тебе, сестра. Вижу, как ты счастлива.

Она молчала, и несколько минут ответом ему была тишина. Потом ей захотелось что-то сказать, но ничего не приходило в голову.

– Пошел я, – сказал Карим и убрал ноги со стола.

Он говорил легко, словно они сейчас просто дурака валяли.

– Надо в пару мест зайти, пару человек увидеть.

– Не надо. Не уходи.

– Пару дел сделать. Джинсы отнести.

Но не встал.

– Девочки завтра дома. И послезавтра.

Он помолчал. И голос его прозвучал не так беззаботно.

– Может быть, знаешь, мне пора с ними познакомиться?

Назнин перехотела с ним разговаривать. Вернуться бы на две недели или на десять минут назад и все изменить, и чтобы все пошло по-новому.

– С кем ты встречался в Брэдфорде?

Он пожал плечами, как будто ответ на этот вопрос невозможен.

– С семьей. С кузенами там.

– У тебя много кузенов?

Он снова пожал плечами:

– Целый вагон.

Она повлияла на его решение, он легко согласился остаться. Решил посидеть за компьютером Шану. Назнин протерла монитор. Возясь со входами и проводами, Карим заговорил о «Бенгальских тиграх».

– Надо как-то оживить дело. На собрания никто не ходит. Жалкое зрелище.

Влажной тряпкой Назнин прошлась по клавиатуре. Карим так близко, что слышится запах: лайм, гвоздичное масло и еще не остывший запах недавнего секса, хоть и смытый водой, но заметный, как вычищенное пятно, если о нем знаешь.

– Сначала на собрания ходили все, – сказал он Назнин, будто она никогда там не была, – а потом бац, – он щелкнул пальцами, – и нет никого.

Борода у Карима отросла. Но и с бородой видно, какой он красивый. Она вспомнила собрание, вспомнила, как сидела прямо возле сцены, как в красном сари все пылало, как он переманивал аудиторию на свою сторону, как бежала домой и ждала его, знала и не могла поверить, что он придет. Тогда она его хотела, а не сейчас – с ногами на кофейном столике и дырками в носках.

– Когда мы организовывали марш, было совсем другое дело.

Он нагнулся распутать провода.

– Организуйте опять.

– «Львиные сердца» устраивали марш против нас. А мы против них. Но они все свернули. Знали, что по числу нас будет больше. И что они нам проиграют.

Разгибаясь, он ударился головой о стол и потер кулаком ушибленное место.

– Организуйте еще один марш. Почему обязательно надо делать марш против кого-то?

Карим обернулся на нее и погладил бороду.

– Не так все просто.

– Почему?

– Нельзя устроить марш просто так. Это все равно что, Господи, все равно что пойти погулять.

Назнин заупрямилась:

– Почему?

Карим внимательно изучил ее взглядом, словно заподозрил в ней самозванку.

– Потому что, – тихо, но настойчиво произнес он.

– Ты же хочешь, чтобы люди опять к тебе потянулись?

– «Бенгальские тигры» доживают последние дни.

Карим нажал на клавишу, и компьютер зажужжал, как насекомое в сумерках. Сел и нажал еще несколько клавиш.

– Сделай из марша праздник, люди всегда ходят на праздники. Кто-то споет, кто-то станцует.

– Вроде мелы? [73]73
  Мела – фестиваль.


[Закрыть]

Он оглянулся и улыбнулся – как погладил по голове.

– Да, – не сдавалась Назнин, – как мела.

Карим погрузился в экран, и Назнин замолчала. Она стояла рядом, молча требовала к себе внимания. Через пару минут Карим, не поворачиваясь, сказал:

– Знаешь, можно устроить что-то вроде мелы.

– Ты правда так думаешь?

– Зачем нам обязательно негативныйповод? Он может быть и приятным.

– Ну да, именно.

Карим просидел за компьютером около часа, Назнин успела сточить о молнии две иглы. Время от времени она вспоминала, что Шану уехал на работу рано утром, что может в любой момент прийти и увидеть, какие у них здесь мир и согласие. Но ей было все равно. Придет, не придет. Назнин, удивляясь собственному равнодушию, вдруг затрепетала: с одной стороны, это разврат, но в то же время и величие – в сущности, она впервые проявляет истинный стоицизм перед лицом Судьбы.

– Что ты смотришь?

– Один день из жизни бенгальской деревни.

Она подошла и глянула на изображение повозки с волами и возницы: и у животного, и у человека кости торчат, как в неприличном жесте.

– Когда ты был там последний раз?

– Н-н-никогда, – сказал Карим и начал заикаться сильнее обычного, – я там никогда не был.

Назнин отправилась на кухню готовить чай, чувствуя легкую неловкость, словно небрежно поинтересовалась о родственнике, не зная, что тот умер.

Вернувшись, Назнин увидела, что картинка исчезла, и появился английский текст.

– Что это? – спросила она и удивилась требовательным ноткам в своем голосе.

– Это хадис на сегодняшний день, на исламском сайте.

– Продолжай, о чем там?

И он прочел по-английски:

–  Абу Хурайра (да будет доволен им Аллах!) от пророка (да благословит его Аллах и приветствует!) рассказал: «Сыну Адама непременно записывается его доля прелюбодеяния: прелюбодеяние глаз – взор, прелюбодеяние ушей – выслушивание сладострастных речей, прелюбодеяние языка – распутные речи, прелюбодеяние руки – жестокое избиение других, прелюбодеяние ноги – ходьба к месту совершения греха. Сердце же желает и хочет этих порочных дел, а половые органы либо совершают прелюбодеяние на самом деле, либо нет.

После первых слов Назнин не слышала ничего, кроме пульса в ушах. Смотрела на Карима, как мышь смотрит на кошку, он повернется, и она все ему скажет.

– Здесь полно всяких интересных вещичек.

Карим не повернулся. Голос не изменился. Каким ей будет наказание? Надо ли поверить, что Карим случайно наткнулся на этот хадис?

–  Исламское образование открыто для всех.

Карим поводил мышкой и продолжал смотреть на экран. Если он случайно его открыл, что тогда?

–  Как кушать по-исламски, как спать по-исламски.

Карим наконец обернулся, и Назнин увидела, что ничего не изменилось.

– Что тебе сначала почитать?

– Тебе пора уходить. – И она отнесла чай обратно на кухню и вылила его в раковину.

По всему району Догвуд появились объявления, раскрашенные красным и зеленым фломастерами, они были похожи на поздно распустившиеся цветы на фонарных столбах и мусорных баках. Один Шахана принесла домой.

– Можно нам пойти?

Ее вопрос прозвучал, как ультиматум.

– Туда все пойдут, – добавила она тоном человека, уставшего объяснять очевидное.

Шану взял объявление:

– Что это за чушь?

Шахана дунула в челку:

– Туда все пойдут.

– «Бенгальские тигры», – сказал Шану, пережевывая это название.

– И «Бенгальские тигрята».

– Я, кажется, припоминаю это название.

И он наклонил голову сначала в одну, потом в другую сторону, пытаясь таким образом выудить застрявшее где-то воспоминание.

– Они организуют фестиваль. Все, кто хочет помочь, приглашаются в понедельник.

Шану вспомнил:

– Эти идиоты кидали мне листовки под дверь.

Он прокашлялся и сложил руки на животе.

– В этом обществе…

– Мы пойдем туда или нет?

– Биби, – крикнул Шану, – иди и скажи нашей мемсахиб, что она в кровавое месиво у меня превратится. Руки-ноги не отыщутся.

– Так нечестно, – закричала Шахана.

Биби, которая стояла возле входа, выскользнула из комнаты.

– Ничего от тебя не останется, – визжал Шану, – только косточек осколки.

Назнин встала между мужем и дочерью.

– Она пойдет, – сказала Назнин, но оба так орали, что не слышали слов матери. – Я сказала, она пойдет, – завопила Назнин.

Оба, оторопев, замолчали, словно она им обоим вырвала языки.

– Шахана, побольше уважения к отцу.

– Да, мама.

– А ты, – повернулась Назнин к Шану, – думай, что говоришь маленькой девочке.

Шану молча открывал рот.

– Ты права, – получилось у него через несколько секунд.

Отец с дочерью смотрели друг на друга, словно заговорщики. Их заговор вдруг обернулся забавой. Они улыбнулись и еле сдерживались, чтобы не расхохотаться. И не смотрели на Назнин. Шану подмигнул дочери и сказал:

– Мы забыли, что она еще не совсем здорова.

– Мам, – сказала Шахана, все еще не поднимая глаз, – может, ты сядешь?

– Может, я сяду, – ответила Назнин, – а тебе не пора за книжки?

У Шану затряслись щеки, он исподтишка делал знаки Шахане:

– Надо сматываться от этой сумасшедшей, пока еще есть время.

Прошло несколько дней. Назнин осторожно спустилась с натянутого каната под куполом и сделала первые шаги по земле. На удивление земля оказалась довольно прочной. На цыпочках теперь ходили Шану и девочки.

– Помните, о чем мы договаривались? – повторял Шану девочкам, и те чуть заметно кивали, чтобы не заметила Назнин.

– Мы должны пойти на собрание всей семьей, – сказал Шану, – будет весело.

Назнин ответила, что пойдет, если он так хочет, и он погладил ее по щеке и сказал:

– Ну, хорошо. Так-то лучше, правда?

И засуетился вокруг нее, пока Назнин не выдавила улыбку, лишь бы он ушел.

За день до назначенной даты Шану сидел по-турецки в лунги и жилете на полу и читал газету.

– Шахана! Биби! Идите сюда.

Пришли девочки, каждая пыталась спрятаться за другую.

– Как вы думаете, какая нация самая счастливая в мире? – И от улыбки у него раздулись щеки.

Шахана передернула плечами, а Биби сунула палец в рот.

– Ну, у кого есть предложения? – От удовольствия Шану раскачивался взад-вперед, от чего живот у него шлепался о бедра. – Ну же, кто догадается?

– Самая счастливая? – спросила Биби, с трудом понимая значение слова.

– Бангладешцы, – монотонно ответила Шахана.

– Правильно. Здесь пишут, что в опросе «Какая нация самая счастливая?» первое место занимает Бангладеш. Индия на пятом месте, США на сорок шестом.

– О господи, – сказала Шахана.

Но Шану не обратил внимания.

– «Исследования, проведенные профессорами Лондонской школы экономики на предмет количества затрачиваемой энергии каждым человеком и получаемого качества жизни, показали, что самые счастливые люди в мире живут в Бангладеш». Кстати, Лондонская школа экономики очень респектабельное заведение, на уровне университета Дакки или Открытого университета.

И Шану передал Шахане газету, чтобы она сама посмотрела.

– Что мы теряем, если вернемся на родину? Бургеры, чипсы и, – он кивнул на ноги Шаханы, – узкие джинсы. А что получим? Счастье.

– Господи, – повторила Шахана.

Биби стояла на одной ноге и пыталась сосредоточиться, но получались у нее только гримаски.

– А как ты думаешь, какой класс присвоен этой стране? Глянь-ка. Тридцать второй. Видишь, какая разница.

Шану начал напевать песню из старого фильма и изучать мозоли на левой ноге. Девочки выскользнули из комнаты, бросив газету на пол.

– Здесь надо срезать, – сказал Шану через несколько минут.

Наклонился в поисках мозолей, насколько позволил живот.

– Не верю, – сказала Назнин.

Она сидела за машинкой, не работала, не убирала, просто сидела.

– Что ж, тогда я сам.

– Нет. Я не верю в это исследование. Какие профессора его проводили?

Брови у Шану взлетели вверх, глазки остались одни, маленькие, уязвимые, незащищенные, как две улитки без раковин. Шану потянулся к газете:

– На, посмотри. Я ничего не придумал.

– Написать можно все, но я в это не верю.

– Почему?

Удивительно, как лицо может вместить столько изумления.

Назнин не знала, что ответить. Зачем затеяла этот разговор. Не знала, верит ли исследованию или нет.

– Моя сестра несчастлива.

– Нет. Хасина очень счастливая.

– Нет, она несчастна. И не была счастлива…

И Назнин рассказала, что скрывала все эти годы, сначала запиналась, как будто говорит неправду, но потом слова хлынули потоком. Шану сидел неподвижно, как никогда, со спокойным лицом. Назнин рассказывала о своей сестре, ничего не скрывая, начиная с мистера Чоудхари, хозяина, которого Шану окрестил уважаемым человеком. Слово «изнасилование» Назнин заменила на деревенское выражение «у Хасины украли накпул», или «кольцо в носу», о том, как сестра начала торговать телом, Назнин не упомянула, сказала только, что «сестре надо было зарабатывать на жизнь», и увидела, что Шану понял намек.

Закончив, Назнин сложила руки на коленях и сидела очень ровно, протестуя своей аккуратной позой против мирового хаоса и беспорядка. Шану склонил голову и обвел взглядом комнату.

– Я что-нибудь придумаю, – сказал он, – надо что-то делать.

На следующий день после собрания «Бенгальских тигров» Назнин отправилась на другой конец района к Хануфе.

Хануфа надавала ей упаковок из-под маргарина и мороженого.

– А еще – вот тебе дал, кебаб и нирамиш. Я много наготовила.

– Я себя уже хорошо чувствую, – сказала Назнин.

– Возьми, – сказала Хануфа, – я много наготовила.

Она принесла стульчик, чтобы Назнин могла поставить ноги. На возражения ушло бы больше сил. Назнин послушалась.

Хануфа снабдила ее очередной порцией новостей. Старший Назмы устроился менеджером в ресторан «Бенгальский воин», Джорина пытается вернуть дочь и зятя в Англию, но служба иммиграции создает трудности, у Сорупы все не проходит простуда.

– И все говорят о меле.

Назнин на секунду закрыла глаза и вспомнила вчерашнее собрание.

Само собрание уже походило на мелу. Зал украшали нарядные, ярко одетые детишки и младенцы на руках у родителей. Люди бродили по залу, одни входили, другие выходили, пробовали бхаджи и самосы, по тридцать пенсов штучка, на тележке в левом проходе. В дальнем углу человек в грязном фартуке продавал сладкие ласси и пачки мангового сока. Шахана сдержанно махнула группе молодых парней в замысловатых кроссовках и с заговорщическим выражением лица. Биби встретилась со школьной подружкой, они сели вместе, болтая ногами. Шану смазал копну волос кокосовым маслом, заточил три карандаша, нашел блокнотик, как у журналистов, и с трудом, но втиснул его в нагрудный карман рубашки.

– Сколько же здесь народу, – сказал он, – как в таких условиях можно провести собрание?

– Я хочу купить ласси [74]74
  Ласси – йогуртовый напиток с добавлением сахара, иногда приправленный специями.


[Закрыть], – сказала Шахана.

– Молоко наверняка скисшее, – предупредила Назнин, – у продавца ни холодильника, ни льда.

– Пойду посмотрю, – сказала Шахана и убежала.

Шану вытащил блокнотик:

– Помню, в районном совете говорили, что если собирается больше четырех человек, то это уже базар.

Назнин вспомнила его слова. Шану оказался прав. Более того. На этом базаре он говорил больше всех.

Народ на задних рядах начал ворчать на Карима:

– Кажется, он забыл свой родной язык.

– Какая разница, что так треп, что сяк, – прошептал Шану в ответ.

Собрание проходило по обычной схеме. Секретарь на цыпочках пытался успокоить зал. Снова выборы. Черному человеку присвоили титул «Главный по межкультурным связям». Снова баталии между Каримом и Вопрошателем.

– Что мы отмечаем этим фестивалем? – спросил Вопрошатель. – Неужели у наших детей все в порядке в школе? Разве они разом выбрались из последних учеников в первые? Разве проблема наркотиков, о которой мы умалчиваем, как о чем-то постыдном, исчезла? Что изменилось? Наших братьев в Палестине, Индии, по всему миру больше никто не притесняет?

И тут поднялся Шану. Все в зале повернулись в его сторону. Со всеми мыслимыми и действующими на нервы звуками он выкорчевал глубинные залежи в горле:

– От своего имени я сам бы хотел добавить, что народ Бангладеш самый бесправный в мире представитель своей этнической группы во всем Соединенном Королевстве. В этом трагедия иммигрантов. И, как человек, изучавший философию…

Дальше Назнин не слушала. Ей было все равно, что он говорит. Ей было все равно, что люди смотрят. Она сидела рядом с мужем напротив любовника, и в ней медленно поднималось чувство удовлетворения. Оно медленно растекалось внутри, нашло сердце и согрело его. Назнин, приобняв себя, стерла улыбку о плечо. Подумала, сколько лет, сколько времени, сколько сил ушло на то, чтобы научиться равнодушию, научиться принимать. Видишь ли ты меня сейчас, мама, видишь, как я научилась все это принимать? И ощущение теплоты тут же начало уходить.

– В одном местечке на Бернерс-стрит, для женщин, – сказала Хануфа.

– Что там? – спросила Назнин.

– Курс массажа. Хочешь сходить?

– Как-нибудь в другой раз, – сказала Назнин, с трудом поднимаясь, – у меня много работы.

По дороге домой Назнин встретила четырех бенгальских парней. Они пришли в самый разгар собрания. Подъехали к входу на шикарной машине серебристого цвета. Открыли двери, изнутри понеслась музыка. Стояли, опершись на капот, им нужен был только повод. Потом вошли и чуть не устроили драку. Некоторые ребята в зале хотели их вышвырнуть. Это наше помещение. Что они здесь делают? Всех успокоил Карим и, как всегда, каждого внимательно выслушал.

Назнин обошла парней у машины стороной, поднялась к себе. Возле двери ее поджидала Разия в своей фуфайке с английским флагом. Лицо мокрое. Фуфайка тоже намокла, брюки прилипли к ногам.

Назнин подошла ближе.

– Что случилось? – спросила она, но догадывалась, что ей ответят.

Разия протянула руки. Темные глаза с золотыми крапушками полны страха, седые волосы всклочены, губы растрескались, ноздри длинного носа раздуваются. Она схватила Назнин за руку:

– Он продал мебель.