Текст книги "Брик-лейн"

Автор книги: Моника Али

У Разии всегда была про запас какая-нибудь история. Она любит передразнивать людей и похожа на большого костлявого клоуна. И совсем безобидная. Она и сама смешная, и, глядя на вас, смеется, но в душе очень добрая. Назнин забывала о Хасине, когда приходила к Разии в гости. Последнее письмо от Хасины пришло почти полгода назад. Короткое, корявый почерк вместо обычно аккуратного.

Сестричка я получила письмо. Оно для меня такое важное ты хорошо живеш и твой муж тоже. Между вами растет любовь и я это чуствую. И ты хорошая жена. Наверное я нехорошая жена но я стараюсь. Только трудно очень иногда. Муж хорошо работает. Ево уже повысили. Он хороший человек и очень терпеливый. Иногда я ево вывожу из себя но я никогда это не делаю назло. Он скоро уже прийдет домой и мне надо приготовитса. Бог тебя благословит. Хасина.

Назнин написала уже три письма, а ответа все нет. Что-то с почтой, повторял Шану, может, и она твоих писем не получила. Мысли о сестре не давали Назнин покоя. Только Разия могла ее отвлечь.

– Ну ты знаешь его, он еще ходит с наверченной челкой набок, вот так. – Разия костлявой рукой театрально провела по лбу. – Околачивается постоянно возле лестницы в твоем доме, хотя ему самое время быть в колледже.

Она прервалась и шлепнула Тарика по затылку, чтобы тот не таскал сестру за волосы, а потом шлепнула Шефали за то, что та схватила мамину чашку с чаем. Дети побежали утешать друг дружку.

– Отец застукал его в пабе с белой девушкой. Идет он как-то по улице, смотрит: сидят они внутри, пьют и в ус не дуют, что их могут увидеть. Ты его вспомнишь при встрече. У него черные глаза.

– А, мальчишки! – воскликнула Назнин.

Разия улыбнулась и посмотрела на нее сбоку, сощурившись. Шея у Назнин вспыхнула. Мальчишки примерно ее возраста, может, младше на год-два.

– У Джорины с сыном тоже проблемы. Говорят, он каждый день пьет. Даже за завтраком. И с постели не встает, пока не выпьет, а потом уже ни на что не годен. – Разия пожала широкими костлявыми плечами. – Послушаю такие рассказы и начинаю переживать за собственных детей.

– Джорина ходит на работу, а ты дома сидишь. Да и вообще, Тарик и Шефали очень хорошо себя ведут. И они совсем еще маленькие.

– Они очень быстро растут. Видела, что брюки Тарика уже выше щиколотки?

– Кажется, у Джорины еще дочка есть.

– Ага.

Разия положила ногу на ногу, они стали похожи на две палки на полу. Поправила складки сари. Складки никогда не ложились у нее правильно: или слишком кучно, или слишком свободно, или слишком высоко, или слишком низко. Разии бы очень пошел комбинезон. Он скрыл бы ее большую обувь.

– Да, у нее есть дочь. Ты видела ее. Она была здесь как-то, когда ты приходила. В школьной форме: в коричневом джемпере и серой юбке. Помнишь? Но она здесь больше не появится. Ее отправили домой.

– Чтобы она замуж вышла?

– Конечно, чтобы вышла замуж и жила в деревне.

– А как же школа?

– Ей исполнилось шестнадцать. Она умоляла разрешить остаться и сдать экзамены… – Разия замолчала и сложила ноги вместе. – Понимаешь, – быстро заговорила она, – с братцем проблемы, и родители пытаются спасти дочь. Такие дела. Теперь она никуда не сбежит и не выйдет замуж по любви.

Назнин положила руку на батарею. Батарея была холодная, несмотря на то что на окне морозные узоры. Комната почти квадратная, совсем как гостиная у Назнин, одна дверь в коридор, другая в ванную. Половину всего пространства занимают детские вещи: пластмассовые игрушки, батареи разобранных кукол и частей от них, маленький ржавый велосипед, высокий стул, сложенный у стены, две аккуратные стопки детской одежды, куча футбольных мячей разной степени сдутости, детский деревянный столик, изрисованный цветными карандашами. Возле стены односпальная кровать, остальная мебель скучилась под окном, ручки кресла и дивана соприкасаются. Тарик спит уже отдельно, Шефали все еще с родителями. Скоро места не будет хватать. «Три с половиной человека в одной комнате. Это статистика районного совета, – говорил Шану Назнин. – Дома переполнены. Люди постоянно рожают детей, привозят сюда своих родственников и утрамбовывают их, как рыб в консервных банках. Такова официальная статистика Тауэр-Хэмлетс: в одной комнате проживает три с половиной человека».

– Отопление не работает. Муж звонил в районный совет, но так никто и не пришел. – Разия пожала плечами и показала на электрическую печку с двумя конфорками в углу. – Пока вот так.

– Моя сестра вышла замуж по любви. – Назнин посмотрела на кружево мороза на стекле.

– Подожди, – перебила Разия и поднялась. – Я сейчас посмотрю, как там дети. А потом буду тебя слушать. С самого начала.

Назнин рассказала все. О Хасине, о ее лице сердечком, о губах цвета граната и влажных глазах. О том, как все смотрели ей вслед, и женщины, и мужчины, и дети, даже когда Хасине было всего шесть лет. Как старухи, когда Хасине исполнилось одиннадцать, говорили, что такая красота до добра не доведет. Мама плакала и причитала, что не виновата. Папа мрачнел и отвечал, что наоборот, и мама плакала еще сильнее. И действительно, от красоты были сплошные неприятности, и никто не ожидал, что брак сестры по счастливой случайности окажется удачным.

– У мужа Хасины первоклассная работа в железнодорожной компании.

– Дети есть?

Назнин не отвечала. Возможно. Хасина занята и поэтому не пишет. Может, она написала, что ждет ребенка, может, письмо потерялось и у нее нет времени написать еще одно.

– Может быть. Да, вполне возможно, – ответила Назнин и хотела добавить что-то еще, но не стала.

Разия слушала невнимательно. Больше вздыхала:

– Как романтично.

Она выпрямила спину и притворилась, что шарит в рукавах воображаемой кофты, достает платок и сморкается.

– «Когда я была молодой, – сказала она как можно жестче, и слова полетели, как дротики из трубки, – у нас такой чепухи не случалось. Мама увезла меня из родной деревни в паланкине. Четыре носильщика несли нас к деду по матери. Мы были в дороге шесть часов. Если бы кто-то осмелился открыть занавеску и хотя бы мельком заглянуть внутрь, этого человека бы…» – Разия издала сдавленный крик и прошлась пальцем по горлу.

Назнин засмеялась:

– Бедная миссис Ислам. Не надо над ней смеяться.

– Бедная миссис Ислам, ну ничего, – сказала Разия, опуская глаза, – так романтично.

Дочь позвала ее из спальни, и Разия поднялась.

– А Шефали по любви выйдет только через мой труп.

Изо дня в день молитва, изо дня в день работа по дому, изо дня в день встречи с Разией. Мыслям надо успокоиться. Сердцу не биться от страха, не биться от желания. Когда это удавалось, Назнин забывала о сестре. Если что-то нужно, просила у мужа. И все откладывала разговор. Вместо этого:

– Кровать слишком мягкая. У тебя спина не болит?

– Нет.

– Тебе на ней не слишком мягко?

– Нет.

– Хорошо.

– Я делаю набросок.

– Дай-ка посмотрю. Что это?

– План дома, который я построю в Дакке. Как тебе?

– Что тут сказать? Я всего лишь деревенская девушка и ничего не знаю о больших домах.

– Думаешь, слишком большой?

– Я ничего не знаю ни о домах, ни о кроватях.

– Что не так с кроватью? Тебе слишком мягко?

– Ничего страшного.

– Скажи мне, если у тебя от нее спина болит.

– Ничего страшного.

– Ответишь ты мне или нет?

– Все в порядке. Я могу спать на полу.

– Это совсем уже смешно.

– У меня есть матрас. Нам, деревенским девушкам, на нем привычнее. И когда рождается ребенок, он спит с матерью на полу.

– Что? Так ты?..

– …

– Ты?

– Да.

– Почему ты не сказала?

– Вот говорю.

– Это точно?

– Я ходила к доктору Азаду. Меня водила миссис Ислам.

– Ха. Ха. Отлично. Ха.

– Я разложу матрас в гостиной. Для него в спальне не хватит места.

– Чепуха. О чем ты говоришь, какой матрас? Я тебе другой куплю. Засуну туда кирпичей, если попросишь.

– Что ж. Мне ничего не нужно. Если хочешь, покупай.

– Договорились. Как насчет прудика вот здесь – сейчас нарисую. И за домом бунгало для гостей.

Он послюнявил кончик карандаша и нарисовал.

– Теперь я точно получу повышение, больше нельзя с ним тянуть. Скажу, так и скажу мистеру Дэллоуэю: «Послушайте, у меня будет сын. Я скоро стану отцом. Дайте мне нормальную работу, для настоящего мужчины, для отца». А если меня не повысят, пошлю его ко всем чертям.

Письмо пришло через неделю. Сердце подскочило и ударилось. Она даже не пыталась успокоиться.

Глава третья

Назнин подала мужу обед: остатки курицы между двумя кусочками белого хлеба. Он положил обед в портфель, застегнул куртку, натянул капюшон. Капюшон большой, отороченный белым мехом. Сбоку лица не видно. В нем Шану очень похож на кровельную черепаху. Назнин смотрела ему вслед из окна: зеленый панцирь, черные ножки торопливо бегут по асфальту. Дама с татуировками до сих пор в ночной рубашке. Прикурила новую сигарету от окурка предыдущей, не давая погаснуть священному огню. Пухлая, как ребенок. На руках пышные каскады плоти; кисти кажутся крохотными. Пухлая бедная женщина. Загадка. В Бангладеш быть бедным и пухлым так же невозможно, как быть богатым и голодным. Назнин помахала ей рукой. Надела кофту, взяла ключи и вышла из квартиры.

Она медленно шла по коридору, рассматривая входные двери. Все одинаковые. Сквозь потрескавшуюся красную краску проглядывает дерево, через квадрат стекла виден комок висячей проволоки, золотые замочные скважины, мрачные черные дверные кольца. Назнин прибавила шагу. Одна дверь распахнулась, и перед ней склонилась голова, лысая и красная от неведомой Назнин злобы. Назнин кивнула, но сегодня мужчина с инсультом ее не узнал. Назнин быстро прошла мимо, глядя в сторону. На стене кто-то толстым черным карандашом нарисовал бедра и рядом – грудь с вытянутыми сосками. Сзади хлопнула дверь. Назнин дошла до лестницы и устремилась вниз. Верхний свет такой яркий, что чувствуется слабое тепло, исходящее от ламп, а по ногам ползет холод бетона. Пахнет мочой. Назнин, приподняв сари, шла вниз через две ступеньки, пока не промахнулась и не подвернула лодыжку. К счастью, не упала – схватилась за перила и повисла на них. Потом пошла дальше, не обращая внимания на боль, словно это просто судорога и нужно просто размять ногу.

На улице клочья тумана бородой налипли на фонарь. Стайка голубей устало вырисовывала круги по траве, как заключенные на прогулке. Мимо пробежала женщина с ребенком на руках. Ребенок орал и бил ногами свою похитительницу. Женщина извлекла пластмассовую погремушку, чтобы ею, как кляпом, заткнуть жертве рот. Назнин прикрыла голову краем сари. На шоссе посмотрела в обе стороны и свернула налево. Двое мужчин вытаскивали на улицу мебель из комиссионного магазина. Один вернулся внутрь и вышел с инвалидной коляской. Потом приковал коляску к соседнему креслу, как будто сейчас у мебели начнутся парные гонки. Назнин передумала и пошла направо. Дошла до большого перекрестка, подождала на тротуаре, пока все машины с ревом не промчались в одну сторону, затем в другую. Дважды ступала она на дорогу и дважды отступала назад. Перебраться на ту сторону и не попасть под машину – все равно что выйти на улицу в сезон дождей и не попасть под дождь. Вдруг среди машин мелькнул просвет. «Господь всемогущ», – сказала про себя Назнин. И побежала.

Заревела машина – так ревет старик муэдзин, напрягая голосовые связки до предела. Назнин остановилась, и машину снесло в сторону. Другая затормозила прямо перед ней, выскочил водитель и начал кричать. Назнин снова побежала, нырнула в переулок, потом бросилась вправо на Брик-лейн. Несколько раз они с Шану бывали здесь, но всегда ближе к вечеру, когда из ресторанов пахнет только что сваренным рисом и пригоревшим жиром, когда официанты в черных обтягивающих трико стоят у входа и раздают меню вместе с улыбками. Сейчас официанты еще не проснулись или только что встали, их обслуживают жены, которых, в свою очередь, не обслуживает никто, которых за обслуживание кормят, обеспечивают кровом и детьми, которых тоже, в принципе, надо обслуживать. На улицах полно мусора – целые мусорные королевства с высокими валами хлама, с пушками пластиковых бутылок и границами, отмеченными залитыми жиром картонками. Какой-то человек, задрав голову, смотрит на верх здания в лесах с таким желанием в глазах, с такой страстью, словно там, на темной шиферной крыше, притулилась его любовь. Пара школьников, бледные, как рис, и шумные, как петухи, срезали угол и побежали в переулок, подпрыгивая от радости, а может, от страха. В общем, на Брик-лейн пусто. Назнин остановилась возле афиш, внахлест наклеенных на металлический щит. Герой и героиня смотрят друг на друга со вселенским голодом в глазах. Ее алые губы одного цвета с его банданой. Капельки пота на его груди подчеркивают рельеф бицепсов. В глазах ее – дымок кипящей страсти, что подчеркивают тени на веках. Неведомая сила держит их на расстоянии (нескольких сантиметров). Печатные буквы внизу гласят: «Ничто в мире не помешает их любви».

Назнин пошла дальше. Дошла до конца Брик-лейн и повернула направо. Миновала четыре квартала, перешла дорогу (пристроилась к женщине и, как детеныш за матерью, ступила вместе с ней на мостовую) и пошла по переулку. Повернула направо, потом налево. Потом через поворот то налево, то направо, пока не поняла, что ходит по кругу. Стала сворачивать наудачу, побежала, захромала – давала себя знать боль в лодыжке – и подумала, что здесь она уже была. Здания показались знакомыми. Показались, уверенности не было, потому что дорогу она не примечала. Только сейчас Назнин замедлила шаг и огляделась. Посмотрела на здание, мимо которого шла. Оно из стекла, скованного стальными заклепками. Входная дверь вращается медленно, как стеклянный вентилятор, засасывая одних людей и выдувая других. Внутри на помосте за стеклянным столом сидит женщина, она то скрещивает свои тонкие ноги, то ставит их прямо. Прижав телефонную трубку к плечу, покусывает ноготь. Назнин запрокинула голову – вверху стекло темнело, как ночное озеро. Здание бесконечно высокое. Оно пронзает облака. А здание напротив – белокаменный дворец. Ко входу ведут ступеньки, за ними колоннада. По ступенькам оживленно сбегают и поднимаются мужчины в темных костюмах. Они что-то гавкают друг другу и бесцветно кивают. Иногда хлопают друг друга по плечу, не по-дружески, как показалось Назнин, а покровительственно. Ее обгоняют люди, она смотрит им вслед, и у каждого на спине написано стремление выполнить четкий и определенный план: получить повышение, прийти вовремя на встречу, купить газету быстро и без сдачи, проскочить, не теряя ни секунды, прежде чем загорится красный. Назнин, хромая и поминутно останавливаясь, посмотрела на себя со стороны. Без пальто, без костюма, без четкого пути, темнокожая. По ногам пробежал холодок, и от страха (или от возбуждения?) она задрожала, как листочек.

На нее больше никто не смотрит, поняла она в следующий миг. Ее видят – так же, как она видит Господа Бога, о ее существовании знают (как она о Его), но заметят, только если что-нибудь сделать: вытащить пистолет, остановить поток машин. Мысль понравилась. Назнин вглядывалась в тонкие вытянутые лица, в острые подбородки. У женщин странные волосы. Прически стоят на голове, как капюшон у кобры. Женщины плотно сжимают губы, щурятся, будто злятся на то, что услышали, или на ветер, который взбаламутил им прически. Вот одна женщина в длинном красном пальто остановилась, вытащила из портфеля записную книжку. Просмотрела страницы. Пальто у нее цвета свадебного сари. Длинное и тяжелое, с золотыми пуговицами, как и цепочка на сумочке. На сверкающих черных туфлях тоже большие золотые бляшки. Очень богато одета. Солидно. Ее одежда – обмундирование, пальцы в кольцах – оружие. Назнин запахнула кофту. Замерзла. Кончики пальцев онемели от холода. Женщина подняла глаза, встретила взгляд Назнин. И улыбнулась так, как улыбаются при взгляде на людей, которые никак не могут понять, что же происходит.

Ее заметили. Назнин пошла быстрее, глядя под ноги, чтобы не споткнуться. Вдруг мелькнула мысль, что, сама того не желая, она сравнила себя с Богом. От этой мысли стало так плохо, что на глаза навернулись слезы, и Назнин налетела на мужчину и ударилась об его портфель, твердый, как камень. Мысленно проговорила свою любимую суру:

 
Клянусь утром и ночью, когда она густеет! Не покинул тебя твой Господь и не возненавидел.
Ведь последнее для тебя – лучше, чем первое. Ведь даст тебе твой Господь, и ты будешь доволен.
Разве не приютил Он тебя, сироту?
Разве не направил тебя на путь, заблудшего?
Разве не обогатил тебя, бедного?
 

Боль в колене, в руках и в лодыжке мешала почувствовать благодать. О милости Господа твоего возвещай. О милости Господа твоего возвещай.

Показался лоскуток зелени за черной оградой, в середине две деревянные скамьи. В этом городе пятнышко травы нужно обязательно обносить забором и охранять, как россыпь изумрудов, сверкнувшую из-под лопаты. Назнин нашла вход и села на скамью. Махарани за оградой. Солнце на секунду показалось из-за черной тучи, ударило ей в глаза и снова нырнуло под одеяло, разочарованное увиденным. Назнин устала, замерзла, проголодалась, заблудилась, и нога болит.

Она заблудилась, потому что и Хасина сбилась с пути. Хасина в Дакке. Сама по себе в большом городе, без мужа, без семьи, без друзей, без защиты. Хасина написала письмо перед самым отъездом.

Сестричка я не знала што писать и не писала. Теперь у меня есть новости. Утром когда муж уйдет на работу я уеду в Дакку. Об этом знает только наша хозяйка миссис Кашем. Она сказала што это не очень хорошее решение но она все равно поможет. Она говорит што лучше когда бьет муж но не когда бьет незнакомый. Но ведь незнакомые потом когда побьют не говорят што любят. Йесли меня бьют незнакомые то это почесному.

У миссис Кашем есть дядя в Дакке и дядин шурин снимает евойную площадь. Я немношко скопила денег. Помниш мама говорила всегда «горстка риса в день». Я смогла это и другое. Мама откладывала? Почему она не оставила денег?

Каждый вечер выхожу на крышу. На углу лежит нищая. Она почти раздета. Йесли она сидит прямо смотрит только в землю. Какбутто ей на спину ктото поставил большую пребольшую ногу. Йесли она хочет выглядеть лучше она перекатываитса на бок. Она ходит и волочит ноги и руки как весла. Когда стимнеит приходит человек сажает в тележку и увозит. Однажды он пришел и она не захотела вставать. Стала волочитса от нево и кричать. Она дошла до продавца кокосов на другой угол улицы.

Я люблю на ние смотреть. Она смелая.

На новом адресе напишу тебе опять.

Хасина.

Подошел молодой человек, высокий, будто встал на ходули, и сел на скамью напротив. Мотоциклетный шлем он положил на землю. В четыре захода расправился с бутербродом. В куртке у него что-то бормотало, похожее на радио. Он разговаривал в куртку, и из куртки ему отвечали. Молодой человек надел шлем и ушел. Назнин хотелось в туалет. Из-за беременности бегаешь писать по восемь-девять раз на дню и два-три раза ночью. Время уже за полдень, и все утро она не вспоминала о туалете.

Придется писать по-собачьи – на траву. Или под себя – и идти домой в мокрой одежде. Только как найти путь домой? Когда потеряешься, это непросто. Как и Хасина, она не может вернуться. Они обе затерялись в больших городах, которые ни на секунду не останавливаются передохнуть. Бедная Хасина. Назнин заплакала, но больше из-за собственной глупости, чем из-за сестры. И что ее потянуло сюда, на эти улицы? Куда ее занесло? Заблудившаяся Назнин Хасине не поможет. Заблудившаяся Назнин не поймет страданий Хасины. Назнин следила за лицами, плывущими над оградой. Некоторые бросали взгляд на нее и тут же его отводили; взгляд недолгий, без интереса, без выражения.

Вспомнила слова Разии: «Если соберешься в магазин, иди в "Сэйнсбериз". Англичане второй раз на тебя не посмотрят. А в наших магазинах про тебя начнут говорить. Ты же знаешь, разговорам стоит только начаться. Если о тебе заговорили, то уже не остановятся. И ничего не поделаешь».

О Хасине заговорят.

Ребенок надавил на мочевой пузырь. Ребенок не больше ягоды личи, но контролирует все внутренние органы, особенно мочевой. Назнин поднялась и снова пошла. Солнце куда-то пропало. Больше не проглядывает на секунду-другую из-за туч. Тучи с яростью убийц налетают на верхушки зданий, словно хотят их задушить. Здания не шелохнутся и безразличны, как коровы. И в последнюю секунду тучи разбиваются.

Интересно, думала Назнин, в таком же здании работает Шану? Она представила его в стеклянном офисе, окруженного кипой бумаг, важно беседующего с коллегами, которые носятся взад и вперед, выполняя свою работу, а он все говорит и говорит. Пришло время ланча, и на улицах стало больше народу. В руках замелькали белые бумажные пакеты с бутербродами. Некоторые ели на ходу, чтобы сэкономить время. Может быть, она встретит здесь Шану? Может быть, он работает здесь, в одном из этих зданий? Эти здания очень важные. Горделивые. Наверное, это правительственные здания. Может быть, сейчас к ней подойдет Шану? Наверное, он уже за спиной. Она обернулась и наткнулась на человека с пластмассовым стаканчиком – горячий чай выплеснулся ей на руку. Чтобы отвлечься от боли в руке, чтобы наказать себя за глупость, Назнин как можно быстрее захромала прочь – щиколотку свело от боли. Кто-то коснулся ее плеча. Она подпрыгнула, как собака, которую хлестнула хвостом змея. За спиной стоял темнокожий человек в темном пальто и галстуке. В нагрудном кармане – платок в форме экзотического цветка, стекла в очках толстые, как галька. Он что-то сказал. Назнин узнала хинди, но смысла не поняла. Он снова что-то сказал, теперь на урду. Назнин немного понимала урду, но акцент у мужчины сильный, и снова она ничего не поняла. Мужчина заговорил по-английски. Его глаза за очками такие огромные, словно их сорвали с какого-то другого, очень большого создания. Она опять покачала головой и сказала по-английски: «Извините». Он торжественно кивнул и ушел.

Начался дождь. И, несмотря на дождь и ветер, хлещущий по лицу, несмотря на боль в ноге, руке и мочевом пузыре, несмотря на то, что потерялась, замерзла и вела себя глупо, Назнин почувствовала радость. Она говорила, по-английски, с незнакомцем, ее выслушали и поняли. Разговор вышел совсем коротенький. Но это лучше, чем ничего.

Назнин вернулась домой за двадцать минут до возвращения мужа, промыла рис, поставила на огонь, перебрала горсть чечевицы, очистив от маленьких камушков, о которые можно зубы сломать, высыпала чечевицу в ковш, залила водой, не посолив, поставила на огонь. Сняла обувь и изучила волдыри. Надела свежее белье и сари, постирала намокшую под дождем одежду. Сложила отжатое сари на бортик ванной, как розового сонного питона.

Шану вернулся, когда она снимала с чечевицы коричневую пенку.

– Понимаешь, – сказал он, словно разговор не прервался за целый день ни на минуту, – все равно не так уж много я могу сделать. Ни мне, ни кому другому не исправить того, что совершила твоя сестра. Если она решит вернуться к нему, то вернется. Если решит остаться в Дакке, то останется. Чему быть, того не миновать.

Шану прислонился к буфету. Он не снял еще ни капюшона, ни перчаток. Сложил руки на животе. Назнин слышала его дыхание, потом он начал напевать себе под нос. Мотив детской песенки, глупой детской песенки, о неудавшемся походе к дядюшке за молоком и рисом. Каждую клеточку пронзило нечто большее, чем просто омерзение. Когда плывешь в пруду и к ноге или животу вдруг прилипает пиявка, испытываешь примерно то же самое.

– Давай куртку, – сказала она, – может, пройдешь в комнату и сядешь?

– Ах, куртка. – Он, не переставая, напевал. – Когда родится сын, мы с ним разучим песенки. Ты знаешь, что ребенок все слышит, будучи еще в утробе? Если я буду ему петь, то он, когда родится, узнает мелодию.

Шану грохнулся на колени, обнял Назнин за талию и начал петь ей в живот. В руках у нее был ковш с кипятком и пенкой, прямо над его головой. Назнин с большой осторожностью перелила содержимое в миску.

– Может, ты туда съездишь? – Ее слова булькали, как кипящая вода.

– Куда? – Он снял капюшон и заморгал.

– Куда? В Дакку. Отыскал бы ее.

Шану встал на ноги. Прокашлялся. Тупо перемешал чечевицу, поднял крышку кастрюльки с рисом и выпустил оттуда весь пар: рис теперь не приготовится как следует.

– Ну, – протянул он, – может, и съезжу. Похожу по улицам, поспрашиваю у прохожих: «Вы не видели сестру моей жены? Она недавно сбежала от мужа и прислала свой новый адрес: Дакка». И мы ее живо разыщем. Понадобится всего-то пара-тройка жизней. Да и здесь особо делать нечего. Всего только степень получить да повышение, ну и еще сына родить.

«Возможно все! Так и подмывало выкрикнуть ему это. – Знаешь, что я сегодня сделала? Зашла в паб. Воспользовалась туалетом. Что, трудно представить? Я шла милю за милей, наверное, прошла весь Лондон, и конца-краю ему не было. А чтобы попасть домой, я зашла в бангладешский ресторан и спросила дорогу. Я смогла!»

– Ну что, собираю чемоданы? Или ты уже собрала? Поеду в Дакку, найду Хасину на улице, привезу ее сюда вместе с нами жить. Возьму в придачу остальных твоих родственников, устроим здесь свой маленький Гурипурчик. Замечательное предложение!

– Как знаешь. Я просто сказала.

Шану снял куртку. Хотел потереть лоб, но увидел перчатки на руках, снял их.

– Ты переживаешь за нее. Послушай. Иногда надо подождать, а там видно будет. Иногда это самое лучшее, что мы можем сделать.

– Знаю. Уже слышала.

Назнин бросила в чечевицу три щепотки соли – зерна уже достаточно проварились. Добавила чили, тмин, куркуму и нарезанный инжир. Золотистая смесь стала надувать жирные и довольные пузыри. Назнин попробовала и обожгла язык. Но боли не чувствовала – сердце пылало, оно взбунтовалось.

Из молитв Назнин вычеркнула повышение. На следующий день нарезала три очень острых красных перчика и вложила, как гранату, мужу в бутерброд. Грязные носки снова сунула в ящик с бельем. Когда вырезала ему мозоли на ногах, случайно скользнула бритвой мимо. Бумаги перепутались после уборки. Все домашние дела – плебеи при дворе его величества Шану – буксовали. Начались небольшие мятежи, рассчитанные на подрыв государства изнутри.

Миссис Ислам отвела Назнин к доктору Азаду. В приемной сильно воняло, словно с потом из пациентов выходили болезни. Пожилой человек с крючковатым носом сидел в углу и угрюмо что-то потягивал из жестяной банки. У самой двери на стульях веером рассыпалась большая семья африканцев: кожа цвета мокрых речных камней, длинные красивые шеи и маленькие грустные глаза. На руках у них перешептывались дети. Взрослые молчали. На лицах ничего, кроме готовности ждать. Ожидание – их основная профессия.

Миссис Ислам втянула воздух через сомкнутые зубы. Пошевелила ногами под стулом и потерла правую пятку левой тапочкой. Из большой черной сумки (сумка, как у врача, но пахнет из нее мятными конфетами, а застежка украшена яркими стеклышками) достала целлофановый пакет с носовыми платочками.

– Вот, милая, возьми. Это тебе.

– Какие они у вас хорошенькие, какие славные.

Миссис Ислам фыркнула:

– Мне их кто-то подарил. Моиносовые платочки всегда самого высокого качества. Если тебе нравятся эти,то я тебе еще принесу.

– Нет, спасибо, не надо.

– И тебе они тоже не нравятся, – миссис Ислам подняла руку, чтобы ей не возражали, – тогда отдай их мужу.

Она наклонилась к Назнин. Из бородавки возле носа торчат три щетинки, которые после щипчиков стали еще крепче и толще.

– Как у тебя сейчас дела с мужем?

Назнин отвела взгляд.

– Все в порядке. Только вот мозоли его мучают, и желудок периодически болит.

Краем глаза увидела, как собеседница покачала головой и поджала губы. Пауза.

Миссис Ислам снова заговорила:

– Можешь ничего мне не рассказывать. Знаю я это все. Мне и рассказывать ничего не надо.

Назнин посмотрела на объявление на пяти языках.

– Ко мне идет вся молодежь. Они знают: что мне ни расскажешь, все останется в тайне. Но если не хочешь говорить, то я не буду слушать.

Объявление гласит: не курить, не пить, не есть. Только то, чего неделать.

– Послушай, что расскажу. – Миссис Ислам взяла Назнин за запястье. Сухая и горячая рука. Припудренная кожа, словно она растворяется от влаги. – В моей молодости до ближайшего колодца идти было две мили. В нашей деревне был свой колодец, но вода в нем испортилась, потому что ее прокляли, и в пруду тоже была отравленная вода. Две тяжелые мили к воде и две тяжелые мили обратно. И женщинам это надоело. Они продолжали носить воду и жаловаться мужьям, но что те им отвечали? Ничего. Потому что мужчинам было все равно. Страдали-то не они. С чего бы лишний раз им напрягаться? Тогда все деревенские женщины собрались вместе, чтобы решить, как им быть. Для начала друг другу поплакались. Потом друг другу посочувствовали. Потом поругали мужчин. Потом стали думать, что же делать.

Одна женщина, кажется Реба, швея, сказала: «Сестры мои, все очевидно. Мужчины должны помучиться, и тогда они выкопают нам новый колодец. Надо отказаться от работы. Устроим им забастовку. Хотят пить – пусть сами добывают воду». Некоторым понравилось ее предложение. Стали обсуждать. Нашлись обратные доводы. Смогут ли мужчины приносить достаточное количество воды – на всю семью? Смогут ли женщины приносить воду только для себя и не делиться с мужчинами? Не пострадают ли дети? Послушаются ли мужчины сразу или начнут бить жен? Тогда слово взяла Шеназ. Шеназ сидела за кругом. До этой минуты она не произнесла ни слова. После свадьбы Шеназ уехала в город, но муж ее там бросил. Она стала танцовщицей джатра. Вернувшись в деревню, Шеназ стала торговать тем, что покупали, чтобы выжить. Потому и сидела вне общего круга. И вот что она сказала: «У нас есть еще другая работа, и, если мы откажемся выполнять ее, плохо от этого будет только мужчинам». Все повернулись к ней, и она, не поднимая глаз, решительно продолжала: «Мужчина не выживет без воды. Он умрет без нее, но сможет принять мысль, что придется без нее остаться. Без секса мужчина не умрет. Он выживет, но сама мысль, что секса больше не будет, для него невыносима. Вот мое предложение». И женщины в моей деревне получили новый колодец. Если сказать себе, что ты бессильна, тогда да, ты будешь бессильна. Внутри тебя – все, чем наделил тебя Господь. Если муж не выполняет свои обязанности, подумай, может, ты сама забыла что-то сделать.

Миссис Ислам отпустила запястье Назнин. Вытащила платок, вытерла рот, словно прочищая путь для нового рассказа. Глаза у нее маленькие и твердые, как у птицы, седые волосы аккуратно зачесаны назад. На лице – выражение усталости и великодушия. Эта женщина знает: в любой ситуации ее попросят прийти и взять все в свои руки.