Текст книги "Брик-лейн"

Автор книги: Моника Али

Глава шестнадцатая

После того как мужа завалило насмерть семнадцатью замороженными коровьими тушами, Разия занялась квартирой. У Назнин на глазах Разия соорудила погребальный костер из мебели, полупустых банок с краской, изувеченных кукол и дешевых консервов. Она выбрасывала все, что могла поднять. Назнин казалось, что вот-вот Разия и детей возьмет за шкирку и вышвырнет. Потому те и старались не попадаться на глаза. А вот Назнин даже после больницы не нашла в себе сил ничего выбросить – к ней как-то заглянула Разия и унесла вещи сына.

С годами квартира Разии перестала походить на лагерь переселенцев, на временную землянку во вражеском стане, куда стаскиваются всевозможные запасы. Разия превратила ее в настоящий дом. Она откладывала деньги и в первый год купила ковер в гостиную, на следующий год – ковер в прихожую и так далее. По стенам развесила зеркала; украдкой посматривая на себя, говорила, что зеркала зрительно увеличивают пространство. А в прошлом году купила новый гарнитур: два кресла и диван с темно-зелеными подушками, отделанными бахромой с золотыми кистями.

– Что я наделала? – повторяла Разия.

Комната почти пуста. Единственная односпальная кровать придвинута к стене. Это кровать Разии. На полу в углу матрас, на нем спит Шефали. Тарик удостоился отдельной спальни. Шефали сидела на одиноком стуле с высокой спинкой, как на необитаемом острове.

– Ты знала об этом? – спросила Разия у дочери, и Назнин догадалась, что этот вопрос задается не в первый, а в десятый или в двадцатый раз.

Назнин прислонилась к подоконнику. Конечности отяжелели, как будто тело вдруг заснуло. Ей захотелось лечь.

– А где телевизор?

Разия застонала и так рванула на груди рубашку, словно та прилипла.

– Он забрал его в ремонт месяц назад, вместе с видиком. И с концами.

– Где он сейчас?

Обе посмотрели на Шефали, и та возмущенно ответила:

– Я его не прячу.

От матери Шефали достался длинный нос, и оттого, когда она запрокидывала голову, ее взгляд казался высокомерным.

Разия прикурила сигарету и глубоко затянулась.

– Мне его сначала надо было высечь, а потом вопросы задавать. Теперь ищи свищи.

– He беспокойся, – сказала Шефали, – вернется. Когда деньги кончатся. Ты же все равно дашь.

Разия бросилась к дочери, но в шаге остановилась и отвернулась. С сигареты упал пепел, и она растерла его ногой по ковру.

– Сынуля твой драгоценный, – сказала Шефали.

– Что же я наделала?

Назнин заставила себя подняться. Подошла к Разии, обняла. Они постояли, потом Назнин потихоньку ослабила объятия, словно Разия могла в буквальном смысле развалиться на кусочки.

Разия рассказала все. Шефали подсказывала матери слова, которая та не в силах была произнести. Это продолжается уже почти два года. Разия проклинала свои глаза за то, что не видела очевидного. Но наконец Тарик сознался. То заливаясь слезами раскаяния, то огрызаясь, он рассказал, что понемногу продавал наркотики, совсем чуть-чуть продавал, чтобы заработать на карманные расходы. Все красиво описал: хотел сам себя содержать. Ее сын продает наркотики. Она радоваться должна, ведь ее сын сам себя содержит.

Но потом все изменилось. Пришли ребята из другого района и сказали: ты не будешь здесь больше торговать, потому что мы пришли. И потребовали заплатить за то, что он уже продал. Обложили его налогами, как будто они из правительства. Тарик не хотел неприятностей.

– Сказал, что не хочет неприятностей. И забрал телевизор и мебель. – Разия терла и выворачивала руки, словно пыталась что-то с них смыть. – Я не знаю, что делать. Я не знаю, что делать.

Назнин пошла вместе с ней к доктору. По дороге сказала:

– Насчет Карима…

Разия молчала.

– Это правда, – сказала Назнин, – то, о чем ты подумала.

Разия отвела взгляд. Они прошли мимо машины с опущенными стеклами. Три молодых бенгальца, мотая головами, слушали какую-то похабную музыку.

– Не доросли еще машины водить, – сказала Разия, – почему они постоянно сидят в машинах? Почему домой не пойдут?

– Ты мой единственный друг, – сказала Назнин.

Разия посмотрела на нее:

– Не надо. Если мне тяжело, это не значит, что ты тоже должна грузиться.

Дальше они шли молча.

Доктор Азад ухитряется сидеть неудобно в любом кресле. Спина выпрямлена, ведь он человек физических и моральных добродетелей. В итоге кресло на колесиках с кожаной обивкой похоже на специально разработанную модель для умерщвления плоти. Закончив что-то писать в папочку, доктор посмотрел на Разию:

– Он хочет завязать? – Лицо доктора не выражало удивления. Казалось, он давно этого ждал.

– Хочет? – переспросила Разия. – Откуда он знает, чего он хочет? Что вообще он сейчас знает?

– Если он хочет избавиться от наркотической зависимости, я ему помогу.

Доктор Азад посмотрел на свои ноги. Незаметным движением выровнял носки туфель, чтобы они оказались на одной линии.

– Я пришла к вам за помощью, – сказала Разия. – И еще: я очень прошу, чтобы об этом никто не узнал.

– Уверяю вас – от меня никто ничего не услышит.

Разия подскочила. Заметалась по кабинету, словно ее уже несколько дней держат взаперти, словно срочно нужно бежать.

– Но люди уже знают. Все говорят. Я чувствую.

– Сядьте, миссис Икбол. Пожалуйста, сядьте.

Хочет навести порядок, подумала Назнин. Кабинет из-за Разии ему кажется неопрятным.

Разия не села. Пот на одежде высох, и под мышками стали заметны белые разводы соли.

– Что обо мне говорят? – спросила она Назнин.

– Пусть говорят, если у них есть на это время.

– Можно себе представить, что скажет Назма. Сорупа, конечно, повторит вслед за Назмой.

У Разии вырвался какой-то странный звук. Ухнул куда-то в носоглотку.

– Ах да, мне ведь никто не нужен. Я живу, как англичанка.

– Я запишу его на прием. Он может прийти один, может с вами. – Доктор Азад прижал ладони к коленям. Каждая его клеточка сияет чистотой.

– Вы его вылечите, доктор?

Разия наклонилась и коснулась его ног. Доктор уставился на носки своих туфель так, словно искал там отпечатки ее пальцев.

Назнин удивил поклон Разии. Ежедневно сотни детей приходят домой из школы и касаются ног отца. Шану называл этот обычай индусским и языческим:

«Мусульмане никому не кланяются. Запомни это, Шахана. Только невежи, в основном безграмотные, соблюдают эти языческие ритуалы».

Но Разия не из тех, кто любит кланяться.

– У него должно быть желание вылечиться, – ответил доктор.

– Желание? – воскликнула Разия. – Что значит «желание»? А если он пожелает принимать наркотики до самой смерти? Если он пожелает убить себя этими наркотиками?

– Ступайте и поговорите с ним. Не теряйте время.

Разия покрутила головой, разминая шею. Посмотрела на доктора, но сказать ей было нечего.

Полным ходом шла подготовка к меле. Шахана и Биби создавали гигантскую мозаику из разных упаковок из-под круп – в качестве фона для стенда с поделками. Биби вооружилась ножницами с закругленными концами, формой похожими на кончик ее языка, который выскальзывал каждый раз, когда она принималась вырезать. Шахана вдохновенно клеила, проявляя присущий ей артистический темперамент: она то и дело вздыхала, дула в челку и даже визжала, если мозаике угрожала опасность. Они не знали, что будет на стенде.

– А это уже не наша забота, – объясняла Шахана, совсем как отец.

– Поделки всякие, – вежливо говорила Биби.

Шану возился с магнитофоном. Умудрился прищемить палец.

– Ой. Я этим пальцем ветровое стекло протираю. Будем надеяться, что дождь не пойдет.

Шану взяли в Комитет классической музыки. Он включил однажды Устада Алауддин Хана и Устада Айет Али Хана [75]75
  Устад Алауддин Хан (1862–1972) и Устад Айет Али Хан (1884–1967) – братья, прославившиеся своим мастерством в бенгальской классической инструментальной музыке, а также своими нововведениями.


[Закрыть], послушал, склонив голову и постукивая по животу, как по барабану-дугги.

Шахана заткнула уши и скривилась.

– Скажи мне, в кого ты у нас такая мемсахиб? – спросил Шану.

– Я не просила, чтоб меня рожали здесь.

Говорили они быстро и тихо, поглядывая на Назнин и опасаясь, что она услышит их перебранку.

Шану выключил музыку:

– Понимаешь, я бы лучше пошел в Комитет поэзии. Что эти люди знают о поэзии? Ну, держали они в руках пару-тройку книг, основы-то нет. С поэзией так нельзя. Поэзию надо пить с молоком матери.

И Шану выдал очередную серию прокашливаний.

 
Хлещет ливень, и мрак небеса заволок.
Я стою у реки. О, как я одинок!
Мой урожай был к сроку сжат,
У ног моих снопы лежат.
Река размыла перекат,
Блещет стремнины клинок.
Хлещет ливень. Я жду. Я до нитки промок.
 
 
Я один на пустынном прибрежном лугу.
Что на том берегу – разглядеть не могу.
Чуть вырисовывает мгла
Штрихи деревьев у села,
А хижины заволокла.
Здесь, на этом пустом берегу,
Ни души. Я один на прибрежном лугу [76]76
  Отрывок из стихотворения Рабиндраната Тагора «Золотая ладья». (Пер. А. Ревича.)


[Закрыть].
 

Он выдохнул и глубоко вдохнул, словно почувствовал влажный запах рисового поля, сидя за книжками.

– Простота жизни. Вот что мы потеряли. – Он оживился. – Но снова обретем. Разберемся с домом в Дакке, построим дом в деревне. Только не такой особняк, как строят здесь ребята из Силхета, а простой маленький домик. Деревенский.

Назнин сидела за столом. В последнее время она часто сидела просто так; казалось, чем меньше делаешь, тем меньше дел. Иногда сядет и подумает, что надо, например, помыть холодильник, а потом оказывается, что прошло уже полчаса или час, а то и больше, а мысль все такая же свежая, словно только что пришла.

– Я ничего не имею против Комитета классической музыки, – сознался Шану, – но все же попробую доказать (у меня ведь за плечами небольшой курс по искусству спора), что баулы [77]77
  Баулы– изначально полуграмотные нищие, нонконформисты в жизни и в религии. В песнях, обычно исполняемых одним человеком под аккомпанемент эктара, воспевают жажду воссоединиться с божественным началом.


[Закрыть]– это тоже часть нашего классического наследия, хотя, конечно, это народная музыка. Я даже осмелюсь предложить свой скромный голос в качестве инструмента. И он начал напевать:

 
В небесном зеркале
Отражается моя душа.
О бродяга-баул,
О баул, мое сердце,
Что привязало тебя
К углу комнаты?
 
 
Когда буря бушует,
В хижине твоей,
Вода доходит до самого ложа.
Твое одеяло
Уносит поток,
Убежище твое снесло.
 
 
О бродяга-баул,
О баул, мое сердце,
Что привязало тебя
К углу комнаты?
 

Шану пел с закрытыми глазами. Девочки по-кошачьи поднялись, но не ушли. Песня их захватила. Закончив, Шану не сразу открыл глаза, растягивая удовольствие. И девочки не уходили. Всех нас что-то держит в углу комнат наших, подумала Назнин. Эта мысль на весь день задержалась у груди, как сосущий молоко ребенок.

Август 2001 года

Бетти напечатали в газете для вичинцифированых. Это для Лапушки большое горе. На той же странице напечатали Шафин Ахмед. Ты ево знаешь? Он самая знаменитость рок групы «Майлз». Лапушка говорит што Бетти думает што она тоже теперь знаменитая. Она сказала по секрету што муж Бетти ие никогда не одговаривал от модельного бизнеса но стандарты красоты в Читтагонге не такие высокие как во всей стране и поэтому Бетти так и не нашла себе работу.

Она говорит што мне делать? Все самое лучшее милосердие разобрали.

Она ходит по дому и тресет головой какбутто на нее смотрит много камер. Потом она придумала. У меня будет свое милосердие. Она пососала палец. И говорит мне как матери лучше всево заниматса детским милосердием.

У Бетти нет детей. Лапушка говорит што она займется таким милосердием штобы не работали дети. И кому вы скажете не работать я ее спросила. Она говорит всем. И девочке-соседке? Я ее спросила. Она удивилась. У соседей служанка как родная дочка. Мальчикам на крыше которые теперь чистют стоки от листьев? Она немношко разозлилась. Это другое говорит. А кому тогда скажете? Мальчику который приносит масло на продажу? Лапушка говорит ты пол мыть собираешса?

Штото очень беспокоит Лапушку. Она не лежит теперь и не смотрит журнал а ходит ходит по дому. Зейд говорит штобы не видел ее на кухне. Но она везде ходит. Однажды я помогала ей одеватса и она смотрит в зеркало и все вздыхаит вздыхаит. Я бы хотела говорит быть некрасивой. Я бы хотела штобы не было всей этой красоты и штобы ничево не надо было делать. Я бы хотела быть такой невзрачной как ты.

Ей посигналил водитель и она уехала с детьми в гости. Когда она уехала я ходила по дому как она. Потом пошла в комнату для гостей и сняла белье с постели. Но я не вышла из комнаты а залезла в постель. Какая это постель! Простыни все из белово хлопка мяхкие и хрустят. На подушках белые кружева. Много много подушек. Матрас обнимает как любовник. Через две секунды я думала што усну но когда закрыла глаза вспомнила о чем давно уже не думала.

Я пошла в хозяйскую спальню. Села за стол посмотрела в зеркало. Лицо у меня какбутто незнакомое. Я взела ращеску. Ращесалась. Помазала кремом щеки. Взела тени. Накрасила глаза. Взела серьгу. Вдела ее в ухо. Потом чуствую ктото смотрит. Это тихо зашел Зейд но он молчал. Он смотрел на меня и я знаю этот взгляд.

Што мне сказать сестричка? Знаеш как написал поэт

Волнение на серце, а не в глубине.

Хочу я нет

Сказать волне.

В иные дни она так уставала, что ложилась в постель, и тогда дни становились короче, ночи длиннее.

«Она выздоравливает», – говорил Шану.

Иногда с приливом хрупких сил Назнин плевалась едкостями в адрес детей и мужа.

«Ей нельзя много работать», – говорил Шану в такие дни.

«Я убегу, – ныла Шахана, – если он потащит меня на самолет, я укушу его за руку и убегу».

«Не забудь надеть кроссовки, – говорила ей тогда Назнин. И добавила в адрес Биби, которая от удивления открыла рот: – И бабушка у тебя была святая».

У девочек начался учебный год, и с утра пришел Карим. Борода у него уже густая.

Муж скоро вернется.

После его ухода она легла на запачканные простыни, вдыхая его запах. Когда низко падаешь, хуже всего – притворяться, что ты все еще на вершине. Она завернулась в простыни; так ее и застали девочки, придя из школы.

Шану купил жене расческу из слоновой кости. Купил отрез сиреневого шелка с серебряной вышивкой по краю. Она велела унести ткань. Он нашел дамский роман бенгальского автора и читал ей в постели, сведя свои замечания до минимума: раз в три-четыре страницы. Назнин отослала его заниматься своими книжками. Однажды вечером Шану, просматривая газету, увидел, что по телевизору передают фигурное катание.

«Ваша мать заядлая болельщица, – объяснил он Шахане, – в молодости она даже подумывала, не заняться ли фигурным катанием».

Девочки понимали, что он шутит, но рассмеяться не посмели. Освободили маме место на диване, подложили подушку ей под спину. Назнин смотрела на пару в экране. Фальшивые лица, наклеенные улыбки, якобы безумное преследование перед тем, как заключить в объятия. Выключите это, попросила она.

Приходила миссис Ислам, исходя спреем от растяжений и жалостью к себе.

«Берите, – сказала Назнин и затолкала десятифунтовую купюру ей в руку, – берите все. Праведников ждет воздаяние».

Однако съежилась под жестким взглядом черных глаз.

Она много времени проводила у окна, как в первые месяцы жизни в Лондоне, когда, глядя на мертвую траву и асфальт, видела нефритово-зеленые поля и даже представить себе не могла, что годы сотрут и это. Теперь перед глазами только квартиры, охапки сваленных друг на друга людей, мусорная свалка народа, гниющая под ничтожной полоской неба, в которой ни одна из этих душ не отразится. Назнин опускала тюлевую занавеску и смотрела на парней, которые постоянно разъезжают по району, даже там, где машинам въезд воспрещен. Некоторых она видела впервые. Они выходили из своих машин, подходили к другим. От них веяло настоящей, не показной жестокостью, которой они словно бы напитались с детства, неважно, хорошим оно было или плохим. Иногда Назнин замечала Тарика. Он проходил, опустив голову, и никогда не садился в машины.

Пришла Разия, села рядом:

– Он говорит, что я должна еще ему спасибо сказать. Он не тронул мое свадебное золото.

– Он уже ходил к врачу?

Разия сжала колени и напрягла спину. Заговорила шепотом:

– «Если парень не хочет завязывать с наркотиками, это его выбор».

Пародия на доктора у нее не получилась. Она закурила и выдохнула две струи дыма через ноздри.

– У доктора английская болезнь, – сказала она. – А я, если надо будет запереть сына в комнате, я на это пойду.

Разия курила жадно, почти не вынимая изо рта сигарету между затяжками.

– Видела я твоего мальчика. Он спускался по лестнице.

Знакомый пожар вспыхнул у Назнин на шее. Перекинулся на щеки и хлынул вниз по позвоночнику.

– Да, он здесь был. – И ее укололо стыдом, как будто в затекшем от неудобного сна месте заплясали иголки совести.

Ощущения жизни, как кровь к затекшему месту, приливали постепенно. Тревога, которая во время болезни никак не могла прокусить толстое одеяло ее депрессии, теперь овладела ею целиком. Она говорила себе, что ее ждет вечность в аду, и здесь уже ничего не изменишь. Но облегчения не наступало. Надо ведь еще сначала жизнь прожить. Вспомнила, как груба была с детьми, и начала так над ними кудахтать, что даже Биби отмахнулась. Разрослись мозоли у Шану – она обрезала их и соскребывала; стригла ногти на ногах, которые уже начали закручиваться.

– Ей лучше, – сказал Шану и подставил ноздри, чтобы выщипала волоски.

Гроши, отложенные на отправку Хасине, отправились к миссис Ислам. Назнин снова взялась за шитье и шила, пока глаза не начинали слипаться. Шану обещал придумать что-нибудь с Хасиной, но вопрос этот больше не поднимал. Хасина в его планы не входила. Назнин склонялась над работой и сосредоточивалась на очередной петельке.

Шану распахнул дверь с такой силой, словно хотел ее выбить. Этот человек, который никогда не будет сидеть, если можно прилечь, никогда не будет стоять, если можно сидеть, двигался с невиданной для себя скоростью.

– Быстрей. Быстрей! – кричит он. – Включай телевизор.

Вихрем носится по комнате в поисках пульта, наконец включает кнопку на панели внизу экрана:

– О господи, мир сошел с ума.

Назнин мельком смотрит на экран. Показывают высокое здание на фоне голубого неба. Смотрит на мужа.

– Это начало безумия, – говорит Шану. Держится за живот, как будто его могут украсть.

Назнин подвигается ближе. Здание обволакивает толстая завеса черного дыма. Она кажется слишком тяжелой, чтобы висеть. Из угла кадра медленно летит самолет. На одном уровне со зданием. Надо продолжать работать.

– О боже! – кричит Шану.

Назнин садится на диван и кладет руку на сияющее пятно обивки, начищенное мужниным маслом для волос. Сцена повторяется. Шану садится на корточки, живот свисает у него между колен, он обхватывает колени руками. Телевизор завладел им полностью. Он раскачивается от волнения и страха.

Снова в кадре самолет. Его показывают снова и снова.

Назнин, подавшись вперед, силится понять. Придвигается ближе к краю дивана. Слова и фразы повторяются, и она постепенно начинает улавливать их смысл. Шану закрывает лицо руками. Назнин ловит себя на том, что уже сложилась почти что вдвое. Выпрямляется. Кажется, поняла, но продолжает думать, что может ошибиться.

Другие кадры.

– Пентагон! Знаешь, что это? Это Пентагон.

Самолет летит снова и снова. Назнин и Шану смотрят на него как зачарованные.

Теперь они видят дым: рушится столб дыма. Назнин и Шану поднимаются. Стоя смотрят, как столб падает один раз, второй, третий. Кадр гипнотизирует, на нем ничего не разобрать, чем чаще его прокручивают, тем непонятней он становится, пока Назнин не чувствует, что надо встряхнуться и выйти из транса. Шану разминает плечи, вытягивает руки и вращает ими. Он тяжело дышит. И ничего не говорит.

В дверь стучатся, но Шану, кажется, не слышит. Назнин впускает Назму и приглашает сесть.

– Я ненадолго, – говорит Назма, стоя посреди комнаты, – свояк брата моего мужа поехал в Нью-Йорк. – Помолчав, добавляет: – Но сейчас он в Бостоне.

Назму можно разъять на шарики. У нее не только голова круглая, она вся состоит из шаров, один другого больше (маленьких нет). Даже руки у нее круглые, как у снеговиков, которых рисует Биби.

Назнин смотрит на экран через плечо соседки.

– Ладно, – говорит Назма, словно Назнин ее задерживает, – я пришла спросить, не посидишь ли завтра с детьми после школы.

Назнин соглашается. Уже на выходе Назма проводит рукой по швейной машинке:

– Все так же много работаешь?

От блеска ее глаз у Назнин все переворачивается внутри.

Приходят девочки. Теперь они все вместе сидят у телевизора. На экран смотреть невозможно, отвернуться от него – тоже. Шахана начинает задавать вопросы, но Шану машет рукой, чтобы замолчала. Он снова присел на корточки, то ли из почтения, то ли в знак из покорности судьбе. Девочки сели с обеих сторон от Назнин и тоже зачарованы.

В комнате стемнело, но никто не двигается.

– Посмотрим, что будет дальше, – говорит Шану.

Шахана скидывает туфли, устраивается на диване. Биби накручивает прядь волос на палец, другую отправляет в рот. У Назнин такое чувство, что они что-то пережили вместе, как семья. Она идет на кухню готовить ужин, включает свет и на пару секунд прикрывает глаза. Вернувшись в комнату, видит новые кадры. Маленькая фигурка высунулась из окна, высоко-высоко, может, на сотом этаже. Человек протягивает руку, но спасти его невозможно. Еще один выпрыгивает, и Назнин кажется, что ни надеждой, ни отчаянием не справиться с этим миром. Ни с тем, что он преподносит всем, ни с тем, что он преподносит тебе.

Ночью ей снится Гурипур. Она на краю деревни, смотрит на слегка политые поля, на движение темных точек вдалеке: мужчины делают то малое, что им под силу.

Щепотка нью-йоркского пепла перелетела океан и упала на район Догвуд. Дочь Сорупы стала первой, но не единственной. Когда она шла по улице в колледж, с нее содрали хиджаб. Разии плюнули на фуфайку с английским флагом.

– Посмотрим, что будет дальше, – говорил Шану, – сейчас начнется.

Обложился газетами, из-за газет слышалось его бормотание и ворчание. К аудитории он больше не обращался.

Назнин отправилась за топленым маслом и мукой для чапатти. На прилавок облокотились четверо мужчин и так низко склонились над газетой, что она ожидала увидеть в их глазах пятна типографской краски, когда они на нее посмотрели.

– Это очень серьезно, – сказал самый старший, остальные были мрачнее тучи.

«Сюда бы моего мужа, – подумала Назнин. – А то ему размышлять одиноко».

Самый старший коснулся газеты, словно читал ее пальцами.

– «Забастовка планируется на конец этого месяца».

Все недовольно вздохнули:

– А нам, хозяевам магазинов, что прикажете делать?

– Мы полностью в их власти.

– Да, если мусор перестанут убирать, на Брик-лейн будет вонять, как в заднице у слона.

Шану совсем не волновала забастовка мусорщиков. Он работал по многу часов подряд, а в оставшееся время смотрел новости или читал газеты о планирующихся воздушных ударах по Афганистану.

– Надо уезжать, – говорил он, ни к кому конкретно не обращаясь, и, собираясь с силами, подтягивал живот. – Жизнь может кончиться в любой день, в любую секунду. Хватит, напланировались.

Как-то он начал считать деньги. Взял пачку банкнот, сел и долго смотрел на них, моргая.

– Жена, жена моя, – сказал он, – жена да не прячет ничего от своего мужа.

Походя Назнин ударила его по голове. В руке остались два волоска. На кухне в шкафчике под раковиной открыла коробку с деньгами.

– Нам не хватает совсем немного, – сказал Шану, – и, когда наберем столько, сколько надо, перестанем откладывать.

Он позвал девочек. У Шаханы вновь проснулся исключительный интерес к ковру под ногами. Биби сосредоточенно сжала кулачки.

– Время от времени я пытался вас учить, рассказывал вам разные вещи.

Шахана застонала. Шану не обратил на нее внимания.

– Может, вы не запомнили моих уроков. Это неважно. Значит, так надо.

Назнин редко случалось видеть его таким спокойным.

– Но сейчас я вам расскажу то, что вы вряд ли забудете, даже если сильно захотите.

Помолчал, Назнин ждала, что он прочистит горло. Но горло оказалось чистым.

– В Маймансингхе жил художник. Звали его Зайнул Абедин. Его работы выставлялись по всему миру и заслужили много хвалебных отзывов. Этот человек не рисовал вазочки с цветами и салонные портреты. Он изображал простых людей Бангладеш. Он показывал жизнь такой, как она есть. И смерть. Такой, какая она есть.

Шахана подняла голову. Сегодня она надела новые джинсы, и Шану перестал возражать против старых узких. Новые висят, как два мешка с рисом, а низ штанин Шахана отрезала и хорошенько растрепала.

– Этот художник, Абедин, рисовал голод, который случился в нашей стране в 1942 и 1943 годах. Эти знаменитые картины теперь висят в музее в Дакке. Я вас поведу их посмотреть. В голоде есть и жизнь и смерть. Люди Бангладеш умирали, а вороны и грифы жили. Абедин ничего не приукрасил: ребенок, совсем ослабевший, не может ни идти, ни даже ползти, и черные жирные вороны терпеливо ожидают очередного пиршества.

Так было на самом деле. Три миллиона человек умерли от голода. Представляете? Нет, это невозможно себе представить. Тогда представьте вот что. Пока грифы и вороны глодали наши кости, британцы, наши правители, вывозили зерно из страны. Это тоже невозможно себе представить, но теперь вы об этом знаете, а значит, запомните навсегда. – Шану глубоко вздохнул, но лицо его оставалось спокойным. – Вот так. И очень скоро мы отсюда уедем.

Шану каждый день считал деньги. Щеки у него похудели.

– У меня такое ощущение, что, пока меня нет, ты не шьешь, а баловством занимаешься. Неужели в этой проклятой стране даже денег нельзя заработать?

Назнин кивнула:

– Вот. Вот еще немного.

Шану посмотрел на деньги. Действительно немного.

– Я с ним поговорю.

– Нет!

Шану хотелось что-то сделать с вдруг повисшей тишиной. Тишина стала удушающей, и Назнин задышала чаще.

– С кем «нет»? – спросил Шану. – С кем ты не хочешь, чтобы я разговаривал?

– Ни с кем. Я поговорю… Нет, ни с кем. Тебе ни с кем не надо разговаривать.

– Тогда я с ним поговорю.

– Я сама.

– Что сама?

– Поговорю с ним.

– С кем?

– Зачем ты это делаешь?

Шану пожал плечами:

– Я? Что я такого делаю? – Потер пальцем подбородок. Слишком долго он наблюдал за внутренним миром, не за внешним. – Попроси прибавки хотя бы вдвое. Объясни, что это ненадолго. Скажи, что муж просит, скажи, что, к счастью, твой муж – образованный человек.

Однажды вечером Шану сказал:

– Дети привыкают ко всему. Место – понятие нематериальное. Они привыкнут там, на месте.

– Шахана слишком быстро взрослеет.

Шану покачался пару минут.

– Слишком быстро созревший плод слишком быстро сгнивает.

Он сидит по-турецки посреди кровати в желтом жилете и голубом клетчатом лунги. Назнин в ночной рубашке – с краю, расчесывает волосы. Наблюдает за мужем в зеркале. Чувствует на себе его взгляд. Это длится уже, кажется, целую вечность. Расческа скользит по прямым черным волосам. Лоб кажется тяжелее обычного, и Назнин выпятила подбородок, чтобы сгладить это ощущение.

Она думала о муже. Столько лет говорит о поездке на родину. И теперь собрался воплощать эти разговоры в жизнь. Уроки истории: в конце концов они учат не прошлому.

– Как ты думаешь, что с ними там будет? – спросил Шану.

– Одному Богу известно.

Шану поморщился. Назнин решила, что он обдумывает ответ, но увидела, что это он от боли.

– Что случилось?

– Язва опять.

Назнин принялась яростно расчесывать правую сторону. Шану наблюдал за ней.

– Мне кажется, я поступаю правильно, – сказал он.

Она опустила расческу. Волосы упали на щеку. Погрузила в них руку – плотные, густые, как патока. Приоткрыла губы и увидела в зеркале, что мужчина смотрит на женщину. Лицо женщины мягкое, с плавными изгибами, она хоть и не красавица, но есть в ней что-то, что привлекает мужской взгляд.

– Ты рада, что мы уезжаем? – Шану улыбнулся. Улыбка получилась грустная.

– Раз на то воля Господа.

Шану подвинулся к ней. Положил руку ей на спину. Она услышала запах его масла для волос и дезодоранта, почувствовала тепло его руки. Где-то наверху смыли в туалете, открыли и закрыли дверь, заскрипели пружинами на кровати.

– Но ты ведь хочешь, правда?

Он положил подбородок ей на плечо.

Между его лицом и ее – занавес волос.

«Будем ли мы так же сидеть в Дакке? – подумала она. – В такой же комнате? И будем ли мы так же сидеть и так же чувствовать, и будет ли все так же, как здесь, только в другом месте?»

Шану поднял голову:

– Конечно, хочешь. – Улыбнулся. – Иначе какая же ты сестра, если не хочешь? Конечно, ты хочешь домой.

Все проекты свернуты. Остался только один, и все ненужные расходы сокращаются. Никаких безделушек на компьютер и на машину. Резко упали расходы на книги. Шану теперь подолгу ездит, а когда возвращается, не хватает сил рассказывать о невежах на заднем сиденье. Может, от усталости, может, из-за открывшейся язвы, но удовольствия от еды он тоже не получает. Стоя съедает тарелку каких-нибудь хлопьев или отрезает себе чуть-чуть хлеба, словно, чтобы отрезать нормальный кусок, понадобится слишком много сил.

– Подожди, я разогрею бхаджи, – говорила Назнин.

Но он не поддается соблазну.

Деньги Шану носит в кошельке на ремне, который купил как часть туристического снаряжения, и снимает его вечером в последнюю очередь. В этом кошельке – все их деньги, и дверь Назнин открывает с осторожностью. Дважды она слышала, как ругается миссис Ислам в общем коридоре, стоя у себя в прихожей и прижавшись к стене.

После молчания в ответ на стук миссис Ислам начинала своим загробным голосом:

– Я прошу у тебя всего лишь стаканчик воды. Стаканчик воды старой женщине, которая забралась так высоко, чтобы встретиться с подругой.

Назнин смотрела на отваливающуюся штукатурку.

– Я знаю, что ты дома.

Опять тишина.

Однажды вечером после двойной смены Шану пришел домой и застал Карима за компьютером.

– Салам алейкум, – сказал Карим.

Он уже долго сидел за компьютером и теперь зевнул и потер глаза.

– Ваалекум асалам.

Шану положил ключи на сервант. Руки болтаются. Брюки завернулись внизу, показались носки, один серый, другой черный.

Карим потянулся. Уставился в экран, снова начал зевать, как будто по-другому не передать, как он устал и как спокоен. Назнин погрузила пальцы в ткань сари на коленях. Если она сожмет пальцы еще сильнее, то закричит, и от крика комната развалится надвое. Но она не издала ни звука.

Шану расстегнул и снял куртку. Он ее держал за капюшон и рассматривал, словно не понимал, что это такое. Бросил ее, она упала на пол и прикрыла его ботинок и серый носок.

– Интересно?

Карим не торопился с ответом. Почесал ухо, хрустнул суставами.

– Да, брат. Это исламский сайт, – прикрыл рукой очередной зевок, – надеюсь, брат, ты не возражаешь.

– С чего бы мне возражать?

Карим пожал плечами. Посмотрел на ногти.

– Когда я был в вашем возрасте, молодой человек, знаете, кем я хотел стать? Государственным чиновником. Собирался сдать все экзамены, потом спекулировать на бирже, потом зарабатывать больше всех, потом возглавить отдел, потом стать непременным секретарем, потом секретарем кабинета министров, потом чертовой правой рукой чертова премьер-министра.

Впервые в жизни все лицо у Шану стало серьезным, не только глаза. Все лицо объединено одним выражением.