Текст книги "Брик-лейн"
Автор книги: Моника Али
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)
Глава четвертая
Малыш получился изумительный. Маленькие тряпичные ушки, гибкие, как у котенка. Теплом круглого животика можно согреть весь мир. Головка пахнет, как священный цветок. В кулачках сжимает невидимые крошечные пушинки – и ни за что не разожмет кулачков.
Назнин свернулась вокруг него калачиком. Малыш поднял руку, но дотянулся только до уха. Положил руку обратно. Разозлился, что не получилось. Лицо сплющилось в лиловое месиво, и он завизжал, как добрая сотня щенков.
– Ты знаешь… – начал Шану. Он сидел в кресле, втиснутом между кроватью и стеной, коленями уперся в плед. – У кузины моей бабушки была светлая кожа. Она славилась красотой. Из-за ее красоты устраивались драки. Одного человека даже убили. Слишком далеко зашел ради ее руки. Еще один, простой рабочий, у которого не было ни малейшего шанса, убил себя сам. Я-то только слышал об этом. Я сам увидел ее впервые, когда она была уже совсем старой и сморщенной, как жук.
Назнин подложила под спину подушки и положила ребенка на грудь. Почесала ему спинку. Малыш нежно пососал ей шею.
– Вот почему у Руку такая светлая кожа.
Ребенка назвали Мохаммед Ракиб. Шану называл его Руку. Кожа у Ракиба, как у его тети. Хасина похожа на водяную лилию. Ракиб похож на шондеш [9]9
Шондеш – лакомство из патоки.
[Закрыть], сливочный, сладкий, – так и хочется съесть.
– Сегодня опять придет миссис Ислам. Если я задремлю, не буди меня, – попросила Назнин.
– Миссис Ислам, наверное, что-нибудь тебе еще посоветует насчет ребенка.
Шану поерзал в кресле. Это кресло – его последнее приобретение. Холст на металлическом каркасе. Металл заржавел, холст порвался. Кресло в стиле модерн, объяснил Шану, и заслуживает реставрации. Назнин отказалась на него садиться, даже когда муж велел не разыгрывать из себя дуру и немедленно сесть. Отказалась наотрез – и всё тут.
– Миссис Ислам из хорошей семьи, – сказал Шану, – у нее хорошие родители. Образованная. Очень уважаемая. У ее мужа было большое дело: импорт-экспорт. Я однажды ходил к нему с предложением.
Шану молча пожевал, как будто откусывал невидимую нитку.
– Изделия из джута: коврики для прихожей, корзины, закладки и все такое. Он очень заинтересовался. Очень заинтересовался. Но потом заболел. Не вовремя я к нему пошел. Этот проект где-то у меня в бумагах. Надо его как-нибудь откопать. Там все вычисления. Цены, доходы, прибыль. И белая, и черная. Но он умер, и я остался без капитала. А что без капитала сделаешь?
Ракиб попытался поднять голову с плеча Назнин, как будто знал ответ на этот вопрос. От тяжкого груза знания его тут же свалило в сон. Назнин искоса взглянула на его носик, красивый изгиб шеи, плотно закрытые глазки и тоже закрыла глаза в надежде, что Шану оставит их в покое.
– Руку заснул. Положи его в кровать. Малыши могут спать по четырнадцать – шестнадцать часов в день. Руку так долго не спит. Вообще-то я думаю, дело в уме. Чем умнее ребенок, тем меньше он спит. И чем дольше он бодрствует, тем дольше мозг его работает и тем умнее становится ребенок. Все взаимосвязано.
Назнин молчала. Защипало в животе. Стянулась кожа на лбу. Он только и умеет, что говорить. Ребенок – еще одна тема для разговора. Для Назнин жизнь ребенка намного реальнее, чем собственная. Его жизнь – сплошь важные и насущные потребности, которые она может удовлетворить. А ее жизнь, если сравнить, – череда гложущих и непонятных желаний, удовлетворить которые невозможно.
Шану не умолкал. Для него ребенок – набор вопросов, ряд возможностей, повод поспорить и поговорить. Он разглагольствует о Ракибе. Изучает со стороны, как сын растет, и строит планы на его будущее. Ребенок открыл Шану новые горизонты и закрыл другие, снабдил отца телескопом и лупой. Что видит Шану, когда смотрит на сына? Перед Шану пустой сосуд, который надо залить идеями. Мститель: подрастает, формируется. Будущий бизнес-партнер. Профессор в его семье. Еще один Шану, который на этот раз не упустит шанс, а вцепится в него.
Назнин приоткрыла губы и задышала глубже.
– Хорошо, – сказал Шану, – спи. Если придет миссис Ислам, я не буду тебя будить.
По звуку вроде уходит. Еле слышный скрип (в легких, не в суставах) – поднимается. Даже с закрытыми глазами Назнин его видит: руки на коленях, глаза бегают, короткие испуганные пучки волос на затылке. Человек, которого Жизнь застигла врасплох. И он боится шевельнуться.
– Миссис Ислам из уважаемых.
Назнин попыталась захрапеть.
– Не то что Разия… – Шану прокашлялся. – Уважаемой ее не назовешь. Против нее лично я ничего не имею. Но о семье ее я ничего не слышал. Муж занимается каким-то холопским трудом. Образования нет. Наверное, неграмотный. Умеет, наверное, только имя свое писать. Или не умеет, ставит крестик. Она себе волосы остригла, как бродяжка. Наверное, ей кажется, что это модно. Не знаю. Сын шатается по кварталу, как бездомный, кидается камнями во что ни попадя. Я с ним говорю, а он приставил палец к носу, вот так.
Назнин еле удержалась, чтобы не взглянуть.
– Мне-то что? Он маленький мальчик. Мне без разницы.
Шану прокашлялся, и Назнин поняла, что он готовится сказать самое главное.
– Важно другое. Маленький мальчик – это ненадолго. А чем старше он, тем сильнее не уважает других. Неуважение растет вместе с человеком. Потом он не слушается, превращается в вандала, дерется, пьет, бегает за женщинами, играет в азартные игры. И очень хорошо видно, где это начинается и чем заканчивается. – Наконец он встал. – Подумай об этом. Видеться с Разией я не запрещаю, но прошу тебя задуматься.
Миссис Ислам согнула Ракибу ножки, и он ступнями дотронулся до ушей. Потянула ручки вниз, в стороны, сложила крест-накрест на туловище. Взяла его левую ножку и покачала, чтобы она упиралась в грудь и отскакивала в воздух. Сосчитала до десяти. То же самое с правой ножкой. Назнин кружила вокруг, как птица. На лице улыбка. Два раза бросилась к сыну и дважды отступила.
– Массаж ему нужно делать два раза в день, иначе конечности будут плохо двигаться. Что ты ходишь взад-вперед? Сядь, посиди. Или иди чай приготовь.
– Дайте я, – сказала Назнин, – я могу.
– Ты массируешь недостаточно сильно. Смотри! Ему нравится. К тому же массаж необходим для циркуляции крови.
Ракиб улыбался. В обе десны. Хлопал руками, как птенчик. Миссис Ислам наклонилась над ним, большая, как ворона, и пощекотала. Он срыгнул и запищал. Надул пузыри.
– Ччч, ччш, – сказала миссис Ислам. Снова ущипнула его в подмышки, и он так замотал головой и так зашелся, что Назнин испугалась, не припадок ли.
И схватила Ракиба с коврика. Он тяжело дышал, успокаиваясь.
– Я приготовлю чай, – сказала Назнин, не глядя на гостью.
Назнин побаивалась этих посещений. Ракибу уже пять месяцев, а миссис Ислам еще не истощила запас своих советов. Сколько она еще насоветует? Сколько запомнит Назнин? Миссис Ислам начала с вполне очевидных вещей. Нужно сбрить волосики: пушок, с которым он родился, грязный. На глаза надо положить черные тени, потому что дьявол забирает только красивых. (Но он и с тенями красивый.) Надо регулярно натирать ребенка маслом и класть на солнце, чтобы ребенок пропитывался солнечной благодатью. Как будто Назнин сама не знает!
Потом пошли советы, которые миссис Ислам почерпнула еще у своей матери. Раз в неделю засовывать ребенку в попу палец, чтобы очистить кишечник. Высасывать мокроту из его ноздрей. Перед кормлением покатать в пальцах сосок. Каждый день на час класть на животик, чтобы укреплялись мышцы шеи и груди. Сшить маленькую подушечку и набить ее перьями, лавровым листом и гвоздикой, чтобы он хорошо спал. Самые лучшие – перья попугая. В ванночку добавлять топленое масло из молока буйволицы, чтобы кожа была мягкой. Если начнет кашлять, положить ему на грудь куркуму и анис. Растирать ножки кокосовым маслом, чтобы согрелись. Никогда-никогда не переворачивать его вверх тормашками.
Назнин налила в чайник воды. Подсадила Ракиба на бедро.
– Ги-ги, – сказала она, – ги-го.
Ракиб задрожал от счастья.
– Га, – сказала она, – ги-га, ги-га, ги-га!
Он недоверчиво запрокинул голову. Половина попы у него в воздухе. Слюнки ручьями: все готов отдать. Назнин покачала его. Вверх-вниз. Вверх-вниз.
– Дда! – сказал Ракиб и ударил по воздуху толстыми ножками. Посмотрел на мать так удивленно, как будто ее лицо – чудо, как будто увидел в нем красоту. Из глаз исчезла вековая мудрость утробы, они открылись, в них целые миры, сияющие, как звезды.
Назнин усадила Ракиба в гнездышко из подушек, принесенных из гостиной. Ракиб взвыл, как безутешная вдова, – его предали! Назнин улыбнулась. Залила кипятком пакетики с чаем и защелкала языком. Потом взяла его на руки.
– Ты из-за меня плачешь? Из-за меня? Из-за меня плачешь?
И снова начала с ним играть.
– Сегодня заберу его к себе, – сказала миссис Ислам, – а ты пока займись хозяйством. – И она покрутила пальцем в воздухе. Маленькие черные глазки оценивающе скользнули по комнате. – Приезжает моя племянница. Она любит возиться с детьми.
«Одиннадцать», – сосчитала Назнин. В комнате одиннадцать стульев, не считая кресла цвета коровьего помета рядом с диваном. Как прикажете наводить порядок? Ничего нельзя положить, да и некуда. Бумаги и книги Шану расползаются, как на дрожжах. Пыль налетает неизвестно откуда, как чума, против которой нет вакцины.
– Он такой маленький, – сказала Назнин, – лучше пришлите вашу племянницу сюда.
– Чепуха. Я возьму его с собой.
Миссис Ислам с шумом отхлебывала из чашки. Волоски на бородавке выросли. Скоро она их выщиплет.
Назнин занялась Ракибом. Промокнула тряпочкой его подбородок. Внимательно изучила ногти. Положила его на плечо и похлопала по спине, чтобы вышли несуществующие газики. Ракиб что-то мурлыкнул, и Назнин кинулась с ним к окну, будто он всхлипнул.
– Вон, вон там, смотри. Не плачь. Смотри, смотри, смотри.
И прижимала его к плечу, так что в окно смотрела она, а не Ракиб.
Большое болезненное солнце, которому неудобно в подернутом дымкой небе, оно потеет, зажатое между бетонными плитами. Неба хватает ему ровно настолько, чтобы не упасть. Под солнцем – двор, окруженный мусорными баками. Они, как металлические воины, сидят на корточках, соревнуются, кто сильней навоняет, и соглашаются на ничью. Один упал, из его утробы вывалилось все содержимое. Там шныряет крыса. Мимо идет парень шестнадцати-семнадцати лет. Пинает баки то одним плечом, то другим. Дергает головой, как курица. В руке сигарета, в другой то ли приемник, то ли плеер. Из-под навеса возле входа в «Роузмид» его зовут друзья. Там их штаб. Мусорные баки позабыты. Теперь у них бангра [10]10
Бангра – танец во время сбора урожая, появился в Пенджабе, в танце двигаются в основном плечи. В Британии на основе бангры появился так называемый бангра-бит – направление в музыке.
[Закрыть]. Новая забава, как сказала Разия. Бангра и Шейкинг Стивенс [11]11
Шейкинг Стивенс – настоящее имя Майкл Барретт, родился в 1948 году в Великобритании, исполнитель рок-н-роллов в стиле Элвиса Пресли, был особенно популярен в восьмидесятые годы.
[Закрыть]. Дни напролет играют, иногда и по ночам. Родителей не слушают. Хотя местами у них ничего получается. – Она сощурилась, и глаза ее превратились в две сияющие лучинки. – Особенно Шейкинг Стивенс.
«Роузмид» смотрит не мигая. Металлические рамы на окнах. Когда их только поставили, они сверкали и пронзительно скрипели. Много обещали. Распевали всем, какие они аккуратные, какие новые. А потом слились со стенами. За одну ночь. И стихли. И свет больше с ними не играл. Скучно-красный кирпич взял свое. Рамы стали такими же грязными и мрачными, как хозяева.
Можно объять душой рисовое поле, можно шептаться с манговым деревом, почувствовать ногами землю, представить, что это и есть то место, где все начинается и все заканчивается. А что можно сказать груде кирпичей? Кирпичи не сдвинутся с места.
Телевизионная антенна, как самоубийца, качается возле одного окна. Другое загромождает куча коробок. У Разии окна зашторены, чей-то затылок маячит возле подоконника за занавеской: Шефали или Тарик прячется от Тарика или от Шефали. Дама с татуировками подалась вперед, смотрит во двор и пьет. Ее волосы скользят по бокам, будто смазанные маслом. Она их покрасила, но голову так и не помыла. На ней мужской пиджак, из-под которого нелепо выглядывают груди, запятнанные чернилами. Бедра переваливаются за кресло. Взяла банку в другую руку. Сколько можно так сидеть? Чего она ждет? На что здесь смотреть?
– Через пару часов заберешь. Покорми его, и мы пойдем.
Назнин очнулась. Слова у миссис Ислам, как раскаленные сверкающие песчинки. Голоса она не повышает. Такой голос и не надо повышать. Голосом миссис Ислам отсекает от слова все лишнее и запускает точно в цель.
Назнин повернулась:
– Нет. Я покормлю его позже.
Миссис Ислам достала платок из рукава. Встряхнула им, вытерла лоб. И зимой и летом она в одном и том же: кофта поверх сари, черные носки, ковровые тапочки. Со сменой времен года ее наряд не меняется. Ни сезон перед ней не расшаркивается, ни она перед ним.
– Давай быстрее. Мне пора идти.
– Он останется здесь. Со мной.
Гостья внимательно посмотрела на Назнин. На лице ни следа удивления, только брови чуть сдвинулись. Назнин впервые заметила, какие темные у нее брови, ни сединки, в отличие от побелевших волос.
– Это как?
Назнин задрожала, но успокоилась, чувствуя тепло Ракиба на груди.
– Он останется здесь.
Нужно смягчить свои слова. Проявить уважение. Надо добавить, что принесет его попозже. Ракиб сегодня нездоров. Как-нибудь в другой раз. Когда он с вами, я спокойна. Но кроме слов «он останется здесь», она ничего не сказала.
Миссис Ислам стала собираться. Поставила сумку на колени, открыла. Назнин вдруг показалось, что сейчас она схватит Ракиба и затолкает в свою бездонную черную кожаную сумку. Но миссис Ислам закрыла сумку, потерла стеклянную бляшку и поднялась.
– Белые, – сказала она, – белые делают то, что хотят. И никого это не касается. Если ребенок кричит, когда его бьют, они просто закрывают и двери, и окна. Чтобы соседи не пожаловались на шум. Но до ребенка им дела нет, даже если его забивают до смерти. Белые делают что хотят. Личная жизнь. У каждого своя личная жизнь. Так живут все белые.
Она неровной походкой направилась к двери, Назнин следом, задаваясь множеством вопросов, но не смея их озвучить. Миссис Ислам погладила ребенка по лицу. Ракиб в ответ потянулся к ней и наклонился вперед, но Назнин его удержала.
Шану мучил вопрос о докторе Азаде. Враждебность или небрежение не позволяет доктору ответить на гостеприимство? Может, Шану неправильно посчитал визиты и надо его пригласить еще раз, чтобы дождаться ответного приглашения? Может, дело не в подсчете, а в чем-то другом, раз все приглашения по-прежнему безответны? Но все чаще в его речах звучало: что за сноб этот доктор Азад!
– Он ест мою еду, читает мои книги. Одному Богу известно, где еще он найдет интеллектуальное общение и собеседника, равного себе. Может, спросить у него прямо, когда мы к нему пойдем? А что, так и спрошу.
Шану почесал в затылке, отодвинул стул и заговорил, нарочито зевая:
– Ну, Азад, что ты там у себя в доме прячешь? Давай сходим к тебе, поищем?
Шутки его были плоскими, как стулья без набивки.
Назнин кормила Ракиба яблоком с ложечки. Он выхватил ложку, швырнул ее и рассмеялся, обрызгав ее слюной. До сих пор ее поражает, как так получилось, что она – творец такого создания. Ракиб ведь выткан из ее плоти. Шану тоже его творец, и мысль об этом оглушает.
– Он, наверное, и не задумывается, – размышлял Шану, – значит, нужен толчок. Может, он считает себя намного выше? Врач, мол, из другого сословия. Но кто такой врач, если вдуматься? Все зубрит из книжки: сломанные ноги, простуды и вирусы, экземы и астмы, ревматизмы и артриты, нарывы и бородавки. Заучивает наизусть. Какие симптомы и как лечить. Никакой интеллектуальной работы. Нет. Он похож на палец, надутый до размера банана. Да пусть охраняет свой дом, пусть хоть колючей проволокой его обнесет. Мне-то что?
Назнин положила ребенка на пол и принялась искать ложку. Под столом размножались папки, бумаги, клубки веревки, коробки скобок, рулоны этикеток и цепочки скрепок. В этой же куче лежали трусы рядом с окаменелым носком. Ложки нигде не видно. Ракиб приполз к ней под стол и потянул ее за волосы. В последний месяц испуганное выражение у него сменилось на вопросительное. Черты сформировались еще не полностью, но стали четче очерчены. И теперь во взгляде читается вопрос, который он вот-вот задаст. А за вопросом смешная шутка, которая очень развеселит маму.
– Привет, – сказала она, – я ищу твою ложку.
– Может быть, если я получу повышение, – продолжал Шану, – он станет более гостеприимным. Такой он, наверное, человек.
Назнин вылезла из-под стола. Взяла Ракиба на руки. Бросила взгляд на Шану, не ждет ли он ответа. Шану обдумывает слова, пережевывает их то так, то эдак, то лоб сморщит, то щеку надует. Смотрит куда-то в сторону. Назнин ему не нужна. Она пошла с Ракибом на кухню, взяла другую ложку. Теперь Шану о повышении говорит «если». Раньше говорил «когда». И больше не рассказывает про Уилки и прочих – Джерарда, Говарда, которые поступили позже. Теперь он говорит об отставке.
Сегодня воскресенье. Скоро они, как обычно, отправятся на прогулку по Брик-лейн. Шану будет толкать коляску, Назнин на шаг отстанет. Когда люди на улице останавливаются полюбоваться на Ракиба, поцеловать его или пощекотать, Шану вытягивается на пару сантиметров. Если люди не останавливаются, он сам останавливает их:
– Посмотрите, какой он подвижный. Обратите внимание, какого размера у него голова. Чем больше голова, тем больше мозгов. Думаете, шучу? А вы знаете, какой величины были головы у динозавров? А знаете, почему они все вымерли?
Люди неопределенно улыбаются и уходят. В магазине Шану купит овощей. Тыкву или еще что-нибудь: шпинат, баклажаны. В зависимости от времени года. Купит специи, рис, чечевицу, на сладкое коробку молочного рошмолай, липкую коричневую гулабжям, золотые колечки желаби [12]12
Рошмолай, гулабжям, желаби – различные виды сладостей.
[Закрыть]. Торговаться не будет. Не станет унижаться или вести себя как туземец. Шану отломит кусочек желаби, даст Ракибу и оближет пальцы, где на них капнет жидкий сахар.
Сегодня перед прогулкой Назнин должна его подстричь. Она постоянно от него что-нибудь отрезает. Омертвевшие кусочки кожи вокруг мозолей. Ногти на ногах. Ногти на правой руке, потому что левой он не может их постричь как следует. Заодно и ногти на левой руке, раз уж она взяла ножницы. Жесткие волоски на кончиках ушей. И волосы на голове, раз в шесть недель, когда Шану говорит: «Пора привести себя в порядок».
Она усадила Ракиба, дала ему кусок хлеба. Шану за столом, с книгой: подчеркивает отрывки. Она стрижет ему затылок. Шану никогда не получит свою степень. Назнин даже стала сомневаться, что у него есть даккская степень. Хотя, возможно, раньше он заканчивал начатое.
– Надоел мне Открытый университет, – сказал Шану, словно прочитав ее мысли, – вернусь к своей первой любви. – И показал книгу, которую держал в руках. – Сливки английской литературы. Знаешь, кто такой Вильям Шекспир? Даже девушки из Гурипура слыхали о Шекспире.
– Точно, – ответила Назнин.
Не получит он степень. И повышения не получит. Не выйдет в отставку. Не отремонтирует мебель. Не построит дом в Дакке. Не займется джутовым бизнесом. И даже о передвижной библиотеке забудет, хотя за подписями стучится в каждую дверь.
– Ты слыхала о короле Ричарде Втором? – Шану несколько раз кашлянул, настраиваясь. – Перевести не так-то просто. Минуточку. Вот, замечательный отрывок.
– Если бы я ходила с Разией в колледж, ты бы мне мог по-английски прочитать.
– И ты поняла бы Шекспира? Как все просто, оказывается! Разве Разию учат Шекспиру?
– Не знаю.
Назнин собрала состриженные волосы и завернула в туалетную бумагу.
Хотя нет. Библиотеку не забудет. Будет помнить, как и все остальное. Поставит в список и постоянно будет вспоминать.
Не вижу – слез полны мои глаза!
И все же я соленой этой влагой
Не ослеплен настолько, чтоб не видеть
Изменников, столпившихся вокруг.
И если взор я обращу к себе,
Окажется, что я изменник тоже.
Шану закрыл глаза. Начал напевать. Постукивать по столу, как по барабану-табла. Раскачивать головой в такт, и Назнин опустила руки. Шану открыл глаза и отряхнулся, как мокрая собака.
– Хорошо, – сказал он, – что ж. Пошли.
Ракиб уронил хлеб и заплакал.
– Видишь, как он быстро выходит из себя, – сказал Шану.
«Он все видит, – подумала Назнин. – Он может все объяснить. А сделать не может ничего». Подняла хлеб. Ракиб снова начал жевать и успокоился. Шану замолчал. Ножницы вжик, вжик. Назнин слышала звук собственного дыхания. В животе урчит, потому что по воскресеньям рядом с Шану она не может поесть как следует. Опять с утра не помолилась, да и вчера не читала ни фаджр, ни зухр [14]14
Фаджр – утренняя молитва между рассветом и восходом солнца; зухр – совершается сразу после полудня.
[Закрыть]. Но она постоянно занята Ракибом. Позавчера, когда Ракиб задремал, Назнин стала смотреть журнал. Журнал – это еще не страшно. Страшно, когда в голове все начинает жить собственной жизнью. Журнал, который забыл Шану, был английский. В нем она увидела пару фигуристов. На одной ноге стоит девушка. Торс и другая нога – в горизонтальном положении. Девушка раскинула руки в стороны и держится за мужчину одной рукой, но улыбается, глядя прямо на Назнин. Ее тело – в серебристо-голубом сиянии. Ее ноги длинные, как Падма [15]15
Падма – часть дельты Ганга в Бангладеш.
[Закрыть]. Эта девушка – сказочное создание, индийская богиня. Назнин будто бы ушла в фотографию и взяла мужчину за руку. Стало страшно, когда она поняла, что едет по льду, на одной ноге, на огромной скорости. Мужчина улыбается и говорит: «Держись крепче». На его черном костюме мерцают маленькие зеленые блестки. Назнин сжала его руку. Ветер обдувает лицо, мышцы бедра напрягаются. Лед пахнет лаймом. От холодного воздуха внутри поднимается горячая волна. Аплодисменты. Назнин слышит их, хотя и не видит зрителей. Мужчина отпустил ее руку, но она не испугалась. Опустила ногу и скользит, скользит. Пока не проснулся Ракиб и не посмотрел на нее скептически.
– Да, – сказала она, – мать у тебя глупая женщина.
Назнин подошла к зеркалу и долго смотрела на свое серьезное лицо, широкие скулы, большой лоб и близко посаженные глаза с короткими ресничками. Размышляла над отражением.
В голове все никак не уляжется. Мысли разбегаются в разные стороны. Каждый раз, получив письмо от Хасины, Назнин несколько дней представляет себя в роли независимой женщины. Письма у сестры длинные и подробные. Назнин писала ответы, переписывала, пока не оставалось ни одной ошибки, пока ошибки не исчезали вместе с остальными признаками жизни. Но Хасина пренебрегает подобными ограничениями: письма ее полны ошибок и жизни. Из слов ее писем складывается тропинка, которая бежит за семь морей, туда, где живет Хасина, и вот уже Назнин работает вместе с сестрой. И Ракиб там вместе с ними. Иногда Назнин даже удивлялась, когда вечером приходил Шану. И давала себе клятвенные обещания: регулярные молитвы, регулярная работа по дому, никаких мечтаний. И Хасине уходили лаконичные и рациональные письма. Смотри, говорила Назнин маме (чей взгляд постоянно чувствовала), смотри, какая я хорошая.
Со стрижкой справилась. С одной стороны получилось не совсем ровно, но Шану не станет проверять.
– Подуй мне на шею.
Она подула и стряхнула волоски.
– Хватит здесь киснуть. – Шану шутливо погрозил пальцем.
Назнин задержала дыхание.
– Мы идем гулять. Иди, раскладывай коляску.
Назнин по-прежнему встречалась с Разией. Шефали понравилось играть с Ракибом. Она ему подставляет кукольные головы, а Ракиб бьет каждую по очереди. Тарик в последнее время стал молчаливее. Восьмилетняя копия отца.
– Пришлось ему голову побрить, – сказала Разия. – Вши. Нахватался в школе.
Тарик почесал щетину на голове.
– Дай денег, – сказал он и исподтишка пихнул Шефали.
– У меня нет денег. Не трогай сестру.
– Мне нужны пять фунтов.
– Что? Иди поиграй. Давай, бегом.
– Мне нужны пять фунтов.
– Зачем?
Разия вздохнула и кивнула на Ракиба:
– В таком возрасте с ними гораздо проще.
– Мне нужен настольный футбол.
– У тебя уже есть футбол.
– Мне нужен нормальный футбол.
В последнее время Назнин другого от него не слышала. Он всегда такой настороженный, такой несговорчивый, что странно слышать детский голос из его уст.
– Мне нужны пять фунтов, – повторил он, уже поскуливая.
– «Мне нужны пять фунтов», – передразнила Разия. Она в точности передала его интонацию.
– «Мне нужны пять фунтов», – присоединилась Шефали.
Тарик снова ее толкнул, и она завизжала.
– Вон отсюда, оба! – заорала Разия. – Тарик, бери сестру и – марш играть в коридор. Услышу хоть один вопль, выпорю обоих.
Дети ушли, из-за двери послышалась их перебранка. Разия села на пол, взяла Ракиба. Он протянул ручку и ущипнул ее за нос. Уставился на ущипнутое место, и глаза у него сошлись на переносице.
– Я этих детей когда-нибудь прибью, – сказала Разия. – Они из меня всю душу вытянут.
Назнин подумала, что никогда так не скажет о своем Ракибе.
– То же самое я сделаю со своим мужем. Он целыми днями на заводе, приходит домой только поесть, спит по два-три часа и снова уходит. На всю ночь.
– Почему? – спросила Назнин. – Куда он уходит?
– Он водит грузовик. По всей округе доставляет мясо всем темнокожим мясникам в округе. Придет домой – от него воняет. Хорошо, хоть дома долго не сидит.
Разия вытащила из кармана брюк леденец. Ракиб поражен. Весь он сейчас – сплошной рот, истекающий слюной. Разия развернула конфету и положила обертку обратно в карман. На ней, по ее словам, спортивный костюм. Говорит, что больше никогда в жизни не наденет сари. Сил больше нет семенить, как птичка.
– Если мужчина работает, это хорошо. Я не возражаю. Пусть работает хоть сутки напролет.
Разия помахала леденцом у Ракиба перед носом. Ракиб преданно проследил за ним взглядом. Леденец сейчас его кумир и учитель. Ради леденца он пожертвует всем.
– Но у нас ни одного лишнего пенни. И меня это не устраивает. Он все отсылает. Чудовищный скряга. Самый чудовищный и вонючий жмот. Когда детям понадобятся зубные щетки, мне придется просить милостыню. Я все покупаю в секонд-хенде. Мне что, и за зубными щетками туда идти? Абсолютно все там детям не купишь.
Разия поднесла леденец к губам Ракиба. Он что-то нежно залепетал, глядя на конфету.
– Все деньги уходят домой. Я не знаю, кто ими распоряжается. Наверное, его брат. А его брат наверняка самый последний в мире вор. И денег этих мы точно больше не увидим.
Назнин посмотрела вокруг. В комнате полно вещей. Мебель, кровать Тарика, велосипеды, одежда, лестницы, пластмассовые коробки, игрушки, обувь, краски, стопки деревянных палочек, газовые горелки, электрические печки, коврики, чемоданы всякого барахла, запасы риса, пирамиды консервов. Вещей здесь больше, чем за всю жизнь понадобится обычному деревенскому жителю. Деревенский мальчишка был бы счастлив иметь футбол. Настольный футбол и велосипед – это настоящая роскошь. А настольный футбол, велосипед и кучи других игрушек – немыслимое богатство. И Назнин не могла припомнить, чтобы кто-то из деревенских детей жаловался, в том числе и она.
– Я ему так и сказала, – продолжала Разия, – раскошеливайся, сукин ты сын, давай деньги.
Это ругательство Назнин от Разии услышала впервые. А может быть, Разия перестала стесняться в ее присутствии. Деревенские старики, конечно, иногда ворчали. Плотнику нужна была новая пила. Обувщику – новые покупатели. (Столько детей вокруг босых!) Кондитер жаловался на цену орехов. Но будь у них ежедневно еда, и стол, и стул, они пели бы гимны Господу!
– Я сама пойду работать. Так ему и сказала.
Разия посмотрела на Назнин прямо, не исподлобья и не скептически.
– Куда ты пойдешь работать?
В Гурипуре кондитер работал кондитером, обувщик обувщиком, а плотник плотником. Никто не хотел быть учителем или библиотекарем. Никто не ждал повышения. Никто не говорил, как он несчастен.
– Я говорила с Джориной. У них на заводе есть места.
– А-а, – протянула Назнин. – Миссис Ислам рассказывает, что Джорине сейчас стыдно на улицу выйти. Муж загулял с другими женщинами. Она пошла работать, и все говорили: «Он не может прокормить жену». Хоть он и работал, ему все равно было стыдно. Поэтому он не находил себе места и стал гулять с другими женщинами. Джорина, получается, всю свою семью опозорила.
Разия хмыкнула:
– Это тебе миссис Ислам рассказала? Пусть говорит что хочет, меня это не остановит.
– Так ведь весь район начнет сплетничать.
– А кормить меня район будет? Район купит сыну футбол? Пусть район рассуждает, как ему нравится. Вот что я скажу району. – И она прищелкнула пальцами.
– Что говорит твой муж?
Разия сощурилась. Ее взгляд по длинному прямому носу скользнул на малыша.
– Миссис Ислам любит поговорить. Она большая любительница поговорить.
– Миссис Ислам?
– Женщина о тысяче платков. – Разия за все время разговора впервые улыбнулась.
– Ты о чем? При чем здесь ее платки? – со смехом спросила Назнин.
– А ты не слышала? Неужели ты еще не знаешь тайну ее платков?
Разия засмеялась своим высоким металлическим смехом:
– Деточка, ты будто только вчера сюда приехала. Ну, слушай. Одни говорят, что миссис Ислам стесняется своего носа. У нее там бородавка. Говорят, что она прикрывается платком, если кто-то, как ей кажется, в упор ее разглядывает. Только кто осмелится рассматривать бородавку старой ведьмы? Я уверена, что миссис Ислам даже в молодости была старой ведьмой. Другие говорят, что у нее был любовник, который подарил ей набор кружевных платочков, и теперь она таким образом хранит о нем память. Полная чушь! Третьи говорят, что один факир посоветовал ее матери собирать дыхание в тряпочку и вытряхивать на расстояние вытянутой руки, иначе оно принесет несчастье. Некоторые еще верят в эту чушь.
Разия отдала Ракиба Назнин. Малыш намертво присосался к леденцу. Разия встала и потянулась. Спортивный костюм провис на коленях.
– И что? – спросила Назнин. – В чем на самом деле причина?
– Система. С этого все и началось. Ее муж был большим человеком. Большое дело, очень много денег. Много домов, которые они сдавали. В Дакке две квартиры. Большой дом в деревне с бетонными колоннами. Но муж у нее служил лишь фасадом. Мозговым центром была она сама. Никогда не носила паранджу. Говорит, что стала современной; выходит из дому, несмотря на то что вдова. Все это чушь. Она и дома никогда не носила паранджу. Муж приглашал домой партнеров, они обсуждали сделки. Миссис Ислам всегда присутствовала. Она не вмешивалась, только подавала на стол и убирала. Но она знала, о чем они говорят, и руководила процессом. При помощи платочков. Подавала ими знаки. Пятнистый означал «нет». Белый – «да». С кружевом по краю – «контракт на один год». Однотонный муслиновый – «на два года». И так далее в том же стиле.
Назнин покачала Ракиба на коленке. Он вопросительно оглянулся на нее: ты не против?
