Текст книги "Брик-лейн"

Автор книги: Моника Али

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

Глава семнадцатая

Все пришли к единодушию только по одному пункту: парня зарезали ножом. Насчет всего остального спорили до посинения, как по поводу цен на бринджалы [78]78
  Бринджал – индийский баклажан.


[Закрыть] в воскресный день. Одни говорили, что была драка между бандами и дрались по меньшей мере десять человек. Другие говорили, что двадцать, тридцать, пятьдесят. Их противники отвечали, что людей было двое: убитый и убийца. Утверждали, что у всех этих банд уже длинная история: все начиналось, когда ребята еще в школе учились и сбегали с уроков на дневные тусовки рейверов где-нибудь в заброшенных складах, переодевались в туалете, отхлебывали виски, затягивались сигаретами и слушали «Джой Бангла», Майкла Джексона, Джеймса Брауна, Амируддина и Абдула Гани [79]79
  Джой Бангла, Амируддин и Абдул Гани – бенгальские музыканты.


[Закрыть], придумывали новые танцы и поводы для драк и сочиняли себе стиль жизни, в котором их никто себе не представлял, и в первую очередь родители. Между двумя этими бандами всегда было напряжение, и остается только удивляться тому, что только сейчас кого-то зарезали.

Враки все это. Парни из одной банды, и повздорили они из-за девушки. Тоже враки. Весь сыр-бор из-за наркотиков. Или из-за денег. Или из-за денег за наркотики. И теперь парень валяется в больнице с вот такущей раной в бедре.

Некоторые тупы, как ослы! Ранили-то его в грудь, он не выживет, его жизнь в руках Аллаха, чего ждать – умрет, не умрет, надо было раньше думать, что-то такое обязательно должно было случиться, и что еще бывает от банд, кроме неприятностей?

А чему тут удивляться – ведь у некоторых в ушах растет горчица: они всему верят. У них, как в той песне поется, глаза есть, только мало толку. Какие банды, вы что? Их выдумала белая пресса, чтобы похуже обозвать выходцев из Бангладеш. Больше всех постарался «Сигнал из Тауэр-Хэмлетс» (вы что, не знали: во всех белых газетах сидят преступники), и если начитаться этой чепухи, то и впрямь можно подумать, что наши мальчики превращаются в плохишей, как негры в свое время. Нет никаких банд. Есть просто мальчишки, которые росли вместе и вместе проводят время.

«Сигнал» сообщает, что установлено имя жертвы: Харун Заман. И все поверили. А парня, который лежал при смерти, вернее, лежал на правом боку, чтобы закрыть рану в левом бедре, зовут Джамал Заман. Или Джамал Шамсар. Или, как сказала Разия, которой рассказал Тарик, это некто Нонни. Никто не знает, как Нонни зовут на самом деле, хотя очень многие делают вид, что слыхали это имя и согласны, что у парня воинственный нрав, с таким только в драку лезть, а другие сочувствуют Нонни, потому что это скромный мальчик, каких постоянно дразнят.

– Знаете, почему у этих ребят все не так? – спросил Шану.

– Потому что они плохо учатся, – прилежно ответила Биби.

– Потому что они везде слоняются, – ответила Шахана, – как овечки.

– Не надо умничать.

– Расскажи нам, папа, – поднялась Биби.

– Я не знаю, – ответил Шану, – иногда кажется, что весь мир против тебя, и тогда очень тянет стать с миром заодно.

Он взял ключи от машины, Шахана потянулась к пульту.

– Конечно, если бы они лучше учились, они были бы сильнее. Сила ума – вот в чем все дело. – Шану взял у дочери пульт и отдал его Назнин. – Сегодня пусть посидят за книгами.

Разия, Назнин и еще несколько матерей стояли возле магазина «Лучшие овощи Алама» на Бетнал-Грин-роуд. На прилавке, сооруженном из двух столов возле витрины, ящик с перезрелыми помидорами, цветом больше похожими на старые синяки, чем на красные овощи; волосатая пирамидка кокосовых орехов, кучка темно-зеленых узловатых корел [80]80
  Корела – существует несколько названий этого растения: момордика, индийский огурец, горькая дыня. Применяется в основном в индийской кухне. В тексте овощ темно-зеленый, значит, уже совсем перезрел.


[Закрыть], от одного взгляда на которые во рту становится горько, веточки нима [81]81
  Ним – растение, в котором содержится вещество, обладающее антисептическими свойствами, из нима жители Бангладеш делают даатон, щеточку для десен.


[Закрыть]в большой стеклянной банке. Назма прикоснулась к помидору и вытерла палец об искусственную траву на столе.

– Лучшие фрукты? – спросила она, и от возмущения щеки у нее задрожали. – Если в Бангладеш человек именует свои овощи лучшими и продает гнилые помидоры, ему это просто так не сходит с рук.

– О да, – сказала Сорупа, – у нас на этот счет свои законы.

– Законы? – воскликнула Назма, словно впервые услышала это слово. – Такого стервеца даже на порог суда у нас не пустят.

Сорупа, уже разуверившись в собственных словах, с воодушевлением поддакнула:

– Не пустят.

– Люди бы у нас сами разобрались, без суда. Пару раз бы ему съездили, все бы понял. Просто, быстро. Доходчиво.

Назма подошла к столику с корелой. Назнин представила, как перекатываются ее маленькие круглые ступни. Назма взяла овощ и чуть надавила на него. Судя по выражению ее лица, оттуда выползло не меньше десятка гусениц.

Сорупа наконец поняла, о чем речь.

– Это лучшая-прелучшая система в мире. Размозжить стервецу голову. И никаких взяток, никакой полиции, адвокатов и прочего.

И начала превозносить достоинства сельской судебной практики. Когда список достоинств иссяк, она с готовностью принялась читать его заново.

Назме это быстро надоело.

– Я слышала, у мальчика, которого зарезали, колотая рана в легком. Я слышала, что он связан с наркотиками.

Назма посмотрела на Разию и широко открыла глаза.

У Назмы высокая грудь распирает тонкое черное пальто, круглая, как два футбольных мячика. Грудь Разии по сравнению с ней совсем тощая и висит где-то у пояса под толстовкой.

Разия изучала кокосовые орехи. Взяла один, взвесила на руке, взяла другой, взвесила.

– Наркотики, – повторила Назма.

Она произнесла это слово, как родители произносят слово «чудовище», чтобы напугать ребенка.

– Наркотики, – повторила Сорупа.

Назме это не понравилось. Она щелкнула языком и посмотрела на Сорупу, та притворилась, что не заметила.

– Конечно, сейчас чего только не услышишь про то, как мальчики влипают в истории с наркотиками. Родители не могут за ними уследить, и дети позорят всю семью. Если у кого и просыпается здравый смысл, то ребенок тут же отправляется обратно в Бангладеш.

На помидоры, другие первоклассные овощи и на головы женщин посыпались мелкие (как перхоть у Шану) и легкие хлопья. Они падали и исчезали без следа.

– Дождь, – сказала Разия Назнин, – пошли скорей.

– Снег, – сказала Назма, – есть же люди, которые не замечают, что творится у них прямо под носом.

Сорупа подставила руку, чтобы всем стало ясно – пошел снег.

Прямо у них под носом.

По Комершал-стрит двигалась похоронная процессия. Четыре большие черные машины за катафалком, битком набитым лилиями и хризантемами, под которыми, видимо, находился гроб. В машинах люди, тоже битком. Красный фургончик с нарисованной свиньей застрял в процессии и все пытался свернуть на соседнюю улицу. Свинья сидела на невидимом стуле, скрестив маленькие толстые ножки, и ела пирожок. Назнин ждала посреди дороги, пока процессия проедет, глянула в одну из черных машин и увидела внутри женщину, которая, взглянув в маленькое зеркальце, подняла голову и уставилась на Назнин. У женщины были короткие белые волосы, очень аккуратно постриженные на висках. Выражение лица дежурно-приветливое, на губах полуулыбка, но в глазах пустота. Так смотрят на знакомую вещь, на ключи, которые наконец нашла, на кухонный стол, протерев его от сока, разлитого дочерью. Так смотрят на знакомые величины: на мебель в комнате или на темнокожих женщин в сари, которые готовят рис, воспитывают детей и слушаются мужей. Назнин помахала ей рукой. Похоронная процессия двинулась дальше.

Они свернули на Вентворт-стрит, и Разия за все это время не сказала ни слова. Назнин думала о Назме, Сорупе и об остальных возле «Алама». Там она еще не заметила, что с ней никто не разговаривает. Или ей показалось? Может, если присмотреться, и люди на улице спешат мимо нее быстрее? Неужели никто к ней больше не придет за сладким тмином (пару ложечек), за парой веточек коричного дерева, за щепоткой шафрана и не согласится вдруг остаться на обед? С ее знакомыми так случалось. Совсем недавно перестали разговаривать с Хануфой, когда узнали, что она посещает курсы массажисток. Ее поведение расценили как неисламское – по всей видимости, имам в мечети высказался по этому вопросу. Хануфа оправдывалась, что курсы только для женщин, что она хочет научиться массажу, потому что у мужа сильные боли в спине. Но было поздно.

«Черт побери, если она так этим гордится, зачем туда бегать тайком от нас?»

Назнин вспомнила, что и сама уже давно не заходила к Хануфе, хотя и не избегает ее специально. Назнин несколько раз спросила себя, так уж ли не специально. Потом сдалась и решила, что теперь у Хануфы есть возможность избегать ее в отместку, ведь преступление Назнин гораздо серьезнее.

Они прошли мимо прилавков с обувью, где каждая туфля походила на орудие пытки. Рядом с палаточным грилем человек так нежно охлопывал куриные ножки, словно хотел, чтобы курицы очнулись. Назнин разглядела, что он натирает кожу специями. Несколько девушек-африканок мерили туфли и выгибались, чтобы посмотреть на каблук.

Назнин хотела спросить у Разии, обращаются ли с ней так же, как с Хануфой.

– Зайдем в «Иеллоу роуз»? Или в «Гэлекси текстайл»?

Разия пожала плечами.

– Давай вот в этот магазин, – предложила Назнин и потянула Разию за руку.

Они зашли внутрь, потрогали вишнево-красный шелк, коричневый и бирюзовый хлопок, переливчато-синий сатин.

– Сегодня настроения нет, – сказала Разия.

Таким голосом обычно разговаривают люди, которых невозможно ничем заинтересовать, так что продавец даже не пытался их задерживать.

Было рано, но уже темнело, загорались огни витрин, и женщины, сами того не желая, останавливались. Они смотрели на лотки с золотыми кольцами: стоят один на другом и неприлично подмигивают в свете лампочек. В магазине «Лучшая покупка» их задержали три манекена, задрапированных в соблазнительно-розовый крепдешин. Манекены, как в танце, раскинули руки, будто могут двигаться, радоваться или прощаться. При этом лица их невозмутимы, и объяснить восторг конечностей невозможно. Так что сей телесный порыв остается неразгаданным.

Назнин хотелось разговорить Разию, чтобы она закатила глаза, за -пых-пых-тела. и превратилась в Назму. Назма у нее получалась великолепно. Через каждые два слова Разия вставляет пых-пых,и, хотя в жизни Назма не говорит пых-пыхкаждые пять секунд, Разия таким образом удивительно точно передает нахальность этой женщины и некоторую ее округлость. С Сорупой Разия тоже справляется отлично. Так же самодовольно поджимает губы, так же покусывает их и смотрит в сторону, когда Назма ее осаживает.

Назнин хотелось, чтобы Разия снова стала их передразнивать, чтобы вернулась прежняя Разия. Она посмотрела на подругу. Сегодня у нее весь день потухшие глаза. Их не оживляет ни гнев, ни страх, ни боль. Сколько времени уже в золотых крапинках на дне ее зрачка лежит только одно – горе?

Назнин вспомнила, как на днях они ходили за тканью, как ее распирало от секретов. Как она выпалила про миссис Ислам, и ей сразу полегчало. Теперь у Разии собственные заботы, и Назнин не может спросить, как же насчет обещания помочь ей. Подозрения насчет Тарика оправдались. Но что ж теперь, заламывать руки, плакать при каждой встрече и обсасывать горе по кусочку?

Остается еще Карим.

Несколько раз Назнин представляла себе разговор с Разией. Она разыгрывала его по ролям, пробуя то одну, то другую фразу. «Он никогда меня не бросит». И Разия подворачивает ногу и наклоняется вперед, чтобы просмаковать каждое словечко. «Это выше нас. Мы не можем это контролировать». Разия передергивает костлявыми плечами, от напряжения, даже в воображении Назнин, Разия не может не содрогнуться: «Самое поразительное…» И Назнин никак не могла придумать, что последует за этими словами, но они постоянно приходили ей на ум. Разия как будто поддразнивала ее, сузив глаза и отводя взгляд. «Самое поразительное…»

О нем они не разговаривали. Это было невозможно. Несмотря на все секреты, общаться им легко. Разговор течет как Мегна [82]82
  Мегна – река в Бангладеш.


[Закрыть]: стремительные потоки новых сплетен, всплески и шипение жалоб друг другу, крутые пороги на вопросах серьезных, всегда о семье, где-то шире, где-то ýже, то мелко, то глубоко, даже в тихих местечках течение их разговора никогда не останавливалось, и все многочисленные излияния бесконечно впадали в море их дружбы. Теперь же река встретила плотину, построенную из правды, знания и горя. И обе замолчали.

Остановились возле нового магазина.

– «Модные идеи», – прочитала Разия.

В магазине перед зеркалом вертелась белая девушка, на ней был черный верх от камиза с белыми вышитыми цветами и крапинками жемчуга вокруг ворота. Брюки – не обычного мешковатого покроя салвар, а узкие на бедрах и слегка расширяющиеся книзу. Девушка взяла несколько браслетов из зеленого стекла с полочки и попыталась сразу все надеть на руку.

– Не наденет, – сказала Назнин.

Похожий наряд красовался и на витрине, только с черной вышивкой и черными бусинами. Разия посмотрела на ценник. Покачала головой и вздохнула, словно ей внезапно приоткрылось все зло этого мира.

– Посмотри, сколько англичане готовы выложить за камиз. И они же смотрят на меня свысока. Они даже готовы плюнуть на собственный флаг, если я в него одета. Что же это такое? Что такое?

Шану уехал развозить невеж и собирать штрафы за парковку. Теперь он складывает квиточки об оплате штрафа в конверт с адресом местного районного совета. На каждом он написал: «Такого адреса не существует, возвратить выписавшему штраф». Девочки на диване, пульт у Биби на коленях. Как только она к нему прикасается, Шахана бьет ее по щиколотке.

– Мама, Шахана меня бьет.

– Шахана, не бей сестру.

– Она хочет переключить канал.

– Ничего я такого не хочу.

– Подожди, приедем в Бангладеш, – сказала Шахана, – тебя тут же выдадут замуж.

– А-а…

– А муж твой будет запирать тебя на ключ в маленькой вонючей комнатке, и ты целыми днями будешь ткать ковры.

Биби подпрыгнула на месте:

– А тебя? Ты старше меня. Замуж сначала отдадут тебя.

Шахана обхватила колени:

– Это ты так думаешь.

Назнин выключила телевизор:

– Разве вы не хотите посмотреть, где выросла ваша мама?

Девочки замялись и ничего не ответили.

– Не хотите увидеть тетю Мамтаз?

– Расскажи нам про тетю Мамтаз, – попросила Биби и с готовностью слушать устроилась на диване по-турецки.

– Только про джинни. – И Шахана поджала свои хорошенькие розовые губки. – Остальные рассказы скучные.

И Назнин рассказала им про доброго джинни.

Мамтаз унаследовала джинни от своего отца, который держал его в пустой бутылочке из-под лекарства со свинцовой пробкой. После смерти отца джинни согласился стать собственностью Мамтаз, но с условием, что его выпустят из бутылки и разрешат жить на свободе. Мамтаз накрыла бутылочку суровой марлей и ударила по ней молотком с возгласом:

– Джинни, дарю тебе свободу, а ты подари мне мудрость.

Поначалу джинни, казалось, не собирался выполнять свою часть сделки. Мамтаз звала его, но никто не отзывался. Она бродила возле банановых деревьев, помня с детства, что джинни неравнодушны к бананам. Но джинни не отзывался. Искала его в сахарном тростнике, в слоновой траве, в зарослях чили. Под плоскими кронами деревьев, в загоне для скота, в колодце и под листами кувшинок в пруду. Джинни обманул ее.

Мамтаз проверила постель, шкатулки с драгоценностями, проверила, не запутался ли джинни в волосах, и смирилась с потерей. Может быть, решила она, джинни все-таки подарил мне мудрость: никогда не следует доверять джинни.

Наступил барса [83]83
  Барса – сезон муссонных дождей, продолжающийся с июля по сентябрь.


[Закрыть], и дожди в тот год были такие сильные, что зерно риса раскалывалось надвое. Сарат [84]84
  Сарат – ранняя осень (сентябрь – ноябрь) – время сбора урожая.


[Закрыть]покрыл землю золотом, прилетели снежные журавли с севера и простаивали на морщинистых ногах посреди темно-зеленых рисовых полей. Один сварливый старичок, похожий на учителя на пенсии, пристрастился к прогулкам вокруг деревенского пруда: руки за спиной, следит за детьми глазками-пуговками, которые, как маленькие коричневые рыбешки, плещутся и визжат в воде, и мечтает приучить их к дисциплине. Пришел хеманто [85]85
  Хеманто – поздняя осень, время второго посева, продолжается с ноября по январь.


[Закрыть], расцвели жасмин, лотос, водяные лилии, гиацинт, кришначура, кадам, магнолия, повсюду стоял запах высыхающих рисовых стеблей. В тот год одна из коров принесла трех телят, что было воспринято как благоприятный знак, и повсюду спешили отыграть свадьбы, хотя время свадеб еще не наступило.

До самого басанто [86]86
  Басанто – весна, считается прохладным сезоном, в это время обычно празднуют свадьбы, продолжается с марта по май.


[Закрыть]джинни никак не напоминал о себе Мамтаз. Однажды она чистила большую и очень кровавую рыбу хилшу и размышляла о затруднении, в котором оказалась одна женщина в деревне. У нее уже три сына и пять дочерей, она с трудом кормит такое количество ртов. Несмотря на это, муж продолжает делить с ней ложе, чтобы на свет появилось еще больше ртов и пустых желудков. Что делать? Как отказать мужу? Как наколдовать побольше еды в кастрюле? Мамтаз вытащила рыбьи кишки. На сари брызнула струя крови.

– Что мне ей посоветовать? – вслух спросила она.

И джинни ответил:

– Скажи, что она должна собрать всех своих детей и поставить в ряд перед мужем. И пусть она ему скажет: «Сначала выбери, кто из них умрет. Убей одного ребенка, и я рожу тебе другого. Нам нечем кормить еще одного, поэтому ты должен выбрать, кто из них умрет. За каждого убитого ребенка я буду рожать тебе нового».

Мамтаз понравился такой ответ, она тут же решила пересказать женщине совет джинни. Но сначала, разозлившись на джинни, закричала:

– Почему ты убежал от меня?

– Я от тебя не убегал, – ответил джинни, – ты только сейчас стала готова меня слушать.

С тех пор Мамтаз могла в любое время обратиться к джинни, и люди стали приходить к ней с разным важными вопросами. И хотя она утверждала, что может болтать с джинни и просто так, как дочь с матерью, когда перемешивает навоз или солому или разводит огонь, для таких случаев Мамтаз садилась в чистой комнате, зажигала свечи и благовония, одевалась в белое и белой кисеей прикрывала рот и нос. Чтобы вызвать джинни, она со скоростью полета бабочки бормотала специальные заклинания, которые невозможно было расслышать.

Назнин умоляла научить ее этим заклинаниям, но Мамтаз отвечала, что для этого ей надо обзавестись собственным джинни.

– Возьмут ли меня в совет?

– Как мне назвать ребенка?

– Мой недруг поклялся сглазить меня. Как мне защититься?

Мамтаз в маленькой белой комнатке, раскачиваясь, произносила свои заклинания. Дав ответ, она падала на бок, и человек тут же понимал, что ей необходим отдых после того, как дух воспользовался ее телом.

И только маму невозможно было обмануть:

– Она притворяется, притворяется.

И втягивала воздух через сомкнутые зубы и вытирала кончиком сари уголки рта.

Девочки умывались перед сном. Назнин вошла в ванную и присела рядом с ними.

Шахана вытащила из отцовской кружки для щеток его даатон.

– В Бангладеш зубы чистят палочкой. Там нет зубных щеток.

Шану очень обрадовался, когда нашел веточки нима в «Лучших овощах Алама». Он жевал кончик, пока тот не расплющился, энергично потер палочкой во рту и заявил, что лучшего массажа для десен не придумаешь.

– Знаешь, Биби, там и туалетной бумаги нет. Ты там попу будешь мыть водой, – не унималась Шахана.

Биби расстроилась:

– А ты? Тебе тоже придется.

Лицо у Шаханы стало непроницаемым.

Потом она кинулась на сестру с даатоном, чтобы его запихнуть ей в рот.

Назнин разняла девочек и погнала в спальню. Она стояла посреди комнаты, как судья на поле, и ждала, пока они улягутся. Джинни не шел у нее из головы.

Была и другая история, которую она никогда не рассказывала детям.

Назнин тогда было лет восемь-девять, и она уже могла, не вставая на цыпочки, заглянуть в колодец. В тот год мама стала одержима злым джинни. Он не давал ей мыться, и от нее пахло, как от козы. Он путал ей волосы в колтун и насмешливо вставлял за ухо веточки жасмина. Иногда она несколько дней подряд не разговаривала. Хуже того – по наущению джинни она набрасывалась на мужа, метя ему в глаз бамбуковыми палками, которые строгала часы напролет, чтобы получился острый кончик. Когда джинни ослаблял хватку, а может, ложился спать, мама возвращалась в свое обычное состояние. Брала кусок мыла, шла на пруд, мылась. Снова становилась к плите и заводила бесконечные жалобы на слуг. И, как обычно, начинала комментировать свою жизнь:

– Что уж тут поделаешь? Я пришла на эту землю страдать.

– Поднаторела она в страдании-то, – говорил папа.

– Джинни снова может в меня вернуться, – предупреждала мама, – когда ему взбредет в голову, он снова воспользуется моим телом, моей силой и моей душой.

И папа закатывал глаза:

– Будем надеяться, что он не заставит себя ждать.

Но по возвращении джинни озорничал пуще прежнего, и папа был вынужден пригласить факира.

Изгнание нечистой силы в деревне было настоящим зрелищем. Собралась такая многочисленная и возбужденная толпа, какой не было даже у Манзура Бойяти, самого высококлассного рассказчика в округе. Факир сам по себе уже представление. Высокий, прямой, как сахарный тростник, борода не меньше двадцати дюймов в длину, заплетена в две косички, как у женщины. Сразу по прибытии два его помощника потребовали вынести керосинку и поставили варить снадобья, которые, как решила Назнин, должны были отпугнуть джинни уже своим запахом. Факир издалека смотрел на маму. Мама лежала на матрасе, по рукам и ногам ее, как и положено, пробегали спазмы. Факир остался доволен.

– Есть желающий помочь этой проклятой женщине? – строго спросил факир.

Глаза у него были мутные, как мраморные шарики, он посмотрел на всех одновременно и остановился взглядом на каждом.

– Я желающий, – вызвался мальчик-слуга в доме Назнин и пробрался вперед.

Люди расслабились, начали почесывать бока и носы.

Слуга был угрюмым парнем, для забавы он держал на привязи у пальмового дерева полуголодного мангуста и тыкал ему пальцем в рот, чтобы тот кусался. Мангуст, по натуре пацифист, иногда поддавался на эту провокацию и каждый раз получал вознаграждение в виде ответного пинка, отчего взлетал на пару футов в воздух.

– Садись, – рявкнул факир и положил ему руку на голову.

Парень презрительно скривился, но сел. Помощник намазал ему голову и плечи тошнотворной мазью. Изгнание началось. Для разминки факир и два его помощника ходили вокруг слуги и попеременно то распевали, то произносили стихи, в которых слова связаны так же тесно, как пальцы на руке: двигаются, гнутся и скручиваются, но остаются единым целым.

 
Ке Каса койре, декха дейна
Ке Каса койре, декха дейна
Ноде чоде хатер каше
 

Быстрее и быстрее кружила музыка, быстрее и быстрее неслись слова. Белые тряпки у факира на талии вместе с руками парили за спиной, мощь, которой он победит злого джинни, стала видна всем.

 
Ке Каса койре, декха дейна
Кто говорит и не показывается
Кто говорит и не показывается
Кто здесь ходит, под рукой.
 

Парень исчез в круговороте рук и ног.

 
Я ищу его
Под небом и на земле
Я себя самого не знаю
Я ищу его
Под небом и на земле
Я себя самого не знаю
Кто я?
Кто он?
Кто я?
Кто он?
 

Пение резко оборвалось. Помощники куда-то испарились, а факир раскинул руки и завопил:

– О, злой джинни, оставь тело этой женщины. Именем Аллаха приказываю тебе, оставь ее. Небо! Вода! Воздух! Огонь! – Он на секунду замолчал и для благозвучности прибавил: – Земля! Прекрати мучить ее.

Руки его безвольно упали, живот вздымался, и каждый раз так странно, будто внутри двигался ребенок.

Все посмотрели на маму, которая теперь спокойно лежала на матрасе, уткнувшись в него лицом.

И тут же слуга, который пожертвовал своим телом в качестве нового прибежища для джинни, начал корчить рожи и злобно смотреть по сторонам. Он даже позволил себе выругаться, сжать челюсти и наморщить макушку.

– Зачем ты обижал эту бедную женщину? – спросил факир, обращаясь к джинни.

Парень вскочил на ноги. Он оскалился, как испуганная обезьяна, и начал царапать воздух.

– Она пошла в буш, – сдавленно ответил он, – она под тамариндом наступила на мою тень.

Факир подбежал к парню и согнул его, чтобы перебросить через спину. Факир был мужчиной крупным и согнул парня легко, как хвост у собаки.

– Убирайся отсюда, – взревел факир, его стеклянные старческие глаза наводили ужас. – Увижу тебя еще раз, уничтожу.

– Чего ругаешься-то? – пискнул парень, у которого лицо становилась впечатляюще лиловым.

– Вон! Вон! Вон! – орал священный доктор-чародей.

Он отпустил свою жертву, и та замертво рухнула на пол.

Факир поправил бороду и зевнул. Джинни понял, что это шанс, прыгнул на своего противника, схватил его за две косички на подбородке и ловко намотал на кулак.

– Ах ты, свинья, иди сюда. Любитель молоденьких козочек.

Он продолжал трепать факира за бороду, тот споткнулся и осел на колени.

– Иди, иди, похотливый любитель трупов, пожиратель дерьма.

Факиру пришлось туго. Глаза его выскакивали из орбит, пот лился градом.

Физическая сила парня произвела на толпу впечатление. Предстояло настоящее шоу. Никто не произнес ни слова, люди подталкивали друг друга локтем в бок, чтобы сосед не зазевался и оценил каждую секунду происходящего.

– Он притворяется, – закричал факир, – остановите его!

Факир с трудом поднялся на ноги.

– Никуда от меня не уйдешь, – визжал парень, – она наступила на мою тень под тамариндом и потревожила мой отдых.

Он снова скрутил факира за бороду и на этот раз, разнообразия ради, вдобавок высунул язык.

Никто не сдвинулся с места. Помощники присели рядом с керосинкой и курили скрученные вручную сигареты, действуя строго в рамках предписанного.

– Вы что, будете смотреть, как он меня убивает? – завизжал факир.

– Парень не виноват, – выкрикнул кто-то из толпы, – ты сам в него джинни засунул.

– Он притворяется, – запротестовал факир, – вы что, не видите – он притворяется?

Парень продолжал мучить священного врачевателя, пока из толпы не появились несколько человек и не навалились на него. Парень затряс руками и ногами, голова завертелась в разные стороны.

Факир хотел сам добраться до парня и изрыгнуть на него пару-тройку мстительных демонов. Разгорелся спор.

– Почему ты решил, что он притворяется?

– Разве ты сам не видел, как им завладел джинни?

– Если он притворялся, давайте привяжем его к дереву и побьем. Но тогда ты денег не получишь за изгнание духов, раз оно не состоялось.

Ситуация стала опасной для факира. На карту был поставлен весь его недельный доход (ведь он готовился к сеансу и потратился), его гордость, его желание вышибить парню мозги и его репутация.

Для парня, перегнувшего палку, ситуация тоже складывалась не лучшим образом. И он решил напустить себе пены возле рта.

Мама продолжала лежать, про нее все уже забыли.

– Смотрите, – сказал кто-то, – парень одержим. Посмотрите, у него изо рта пузыри.

Папа стоял в стороне. Хотя поступил он вроде правильно, пригласив факира изгнать злого джинни, священный врачеватель вызывал у него отвращение, потому что взял деньги за визит, и папа предпочитал не вмешиваться.

Он отказался вынести окончательный вердикт. Последовали дальнейшие разбирательства, чуть не приведшие к всеобщей потасовке. Наконец компромисс был найден: факиру разрешили снова сцепиться с парнем и перебросить его через спину в обмен на клятвенное обещание полностью изгнать злого джинни.

Факир подошел к этому со всей ответственностью. Все видели, с каким старанием он принялся за работу.

Маме действительно стало лучше. Теперь она каждый день купалась и нападала на мужа, вооруженная только самым острым из своих инструментов – языком. Назнин ходила под впечатлением и от зрелища, и от выздоровления матери. Позже услышала, вернее подслушала, у парикмахера, что парень теперь хвастается, что унизил такого большого человека, но Назнин все равно верила – еще бы! – что джинни из мамы изгнали. Как – оставалось загадкой, и загадку эту нужно было не решать, а лелеять, как сокровище.

И, складывая чистое белье в стопку, Назнин спросила себя, что действительно случилось в тот день и почему мама верила в злых джинни, а в добрых – нет.

С Каримом они виделись редко. Он занялся перераспределением сил «Бенгальских тигров», планировал марш против «Марша против мулл», предвидел катастрофу всей уммы (как местной, так и всемирной) и советовался по религиозным вопросам с Духовным лидером. Когда им все же удавалось провести вместе часок, Карим строил планы на женитьбу.

– Вопрос не такой уж сложный. Очень даже простой, но что касается религиозной стороны…

Назнин улыбнулась. Как это все забавно.

– Я выясняю насчет развода. Чтобы без осложнений.

Она напрягла мышцы таза, внезапно испугавшись, что сейчас из нее потечет. Если она останется здесь, разве будет другой выход, кроме как выйти замуж за Карима? От этой мысли она испытала такие противоречивые эмоции, что удивилась, как еще контролирует функции своего организма. Надо вычленить из всех мыслей одну, хоть какую, и обдумать ее хорошенько. Дети. Как представить девочкам их нового отца? Что они подумают? Ужасно, если на ум им придет только один вопрос, которым они будут задаваться снова и снова: «На что наша мама словила этого парня?»

А самое ужасное – она не знает, что именно случится. Какой смысл готовиться к тому или к этому, когда случится все равно либо то,либо это?Если Шану будет продолжать паковать чемоданы, если купит билеты и потребует ее отъезда, будет ли это означать конец? Будет ли Карим, настаивая на своем, просить, чтобы она осталась? Что, если возвращение домой – просто очередной проект Шану? Еще недавно она была в этом уверена, сейчас уже нет. И напомнила себе: надо подождать, пока все не станет ясно.

Это не утешало, внутренние терзания продолжались. Почему она должна ждать? Ей вдруг представилось, что, пока она ждет, кто-то уже взял лист бумаги, написал ответы и направил свет на страницу. Она готовила девочкам луковые бхаджи, которые съедят с кетчупом – для смягчения вкуса, и, забыв, что режет чили, потерла глаз. Глазное яблоко чуть не взорвалось от острейшей боли; она закричала. Включила воду и подставила под кран лицо. Но огонь чили не потушишь целебной струей холодной воды. Назнин вдохнула, и вода потекла в нос.

Назнин сосредоточилась на рези в глазах, подняла голову навстречу боли, чтобы сжиться с ней, чтобы прочувствовать ее до конца. Огонь был яростный, и с такой же силой вспыхнула в ней злоба. Назнин вдруг всю охватил пожар гнева. «Я сама буду решать, что мне делать. Я сама скажу, что со мной будет дальше. Я это сделаю сама». По телу пробежал ток, и она снова вскрикнула, на этот раз от радости.

Боль отступала медленно. Тень от нее оставалась до ночи. Радость тоже поиссякла, от нее остались только воспоминания. Чтоона решит? Чегоона хочет?

Первая мысль – отправиться в Дакку с мужем и детьми. Так будет правильно, и она снова будет с Хасиной. Но сомнения атаковали ее со всех сторон. Девочки будут страдать. Шахана никогда там не приживется. Что в Дакке будет с Шану? Если разобьются его мечты, то что их снова склеит? Как они будут жить? Что они будут есть? Может, остаться здесь и посылать Хасине побольше денег будет лучше? Получится ли вообще ее сюда привезти? А если Шану согласится уехать без них, что тогда? Выйдет ли она замуж за Карима? Хочет ли она этого? Девочкам будет трудно. Но просто отвергнуть его невозможно. Наверное, лучше все-таки поехать в Дакку.