Текст книги "Книга из человеческой кожи"

Автор книги: Мишель Ловрик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 44 страниц)

Марчелла Фазан

Я нарисовала карикатуру о том, как провалилась через потайной люк в инвалидность. Для моего тела наступили тяжелые времена. Оно оказалось несостоятельным; его грабили банды докторов; оно более ни у кого не вызывало уважения, если не считать, разумеется, моих дорогих Пьеро, Анны и Джанни.

Мои родители выписали хирургов из самого Парижа. В моей комнате вечно торчал какой-нибудь бородатый важничающий лекарь, тыкающий пальцами в мое бедро или запихивающий какую-нибудь гадость в мешочек, который потом прикладывал к моему колену, или затягивающий меня в кожаный корсет, от которого у меня ныла вся нижняя часть тела. Но хуже всего мне приходилось, когда они пускали в ход кулинарные методы лечения, намереваясь горячим жиром вернуть мне здоровье. Я пыталась скрыть унижение, рисуя сатирические скетчи этих экстравагантных и нелепых мучителей. И еще я старалась умерить свою боль, изображая поднимающийся от моей ноги дым и кошек, обитающих в Палаццо Эспаньол, которые оставили свои насиженные местечки в кухне и спешили ко мне в комнату, чтобы посмотреть, что такого вкусненького здесь жарится.

Но колоритные лекари с бутылочками толченых многоножек – не говоря уже о моих тайных скетчах – так и не смогли восстановить в глазах родителей мой прежний образ perfettina.Искалеченная нога – одно дело, но именно ухудшившееся поведение моего мочевого пузыря сделало меня сиротой в их сердцах. Он всегда доставлял мне неудобства, но после того, как я стала калекой, мой мочевой пузырь положительно сошел с ума. Теперь прежние проблемы казались мне не стоящими выеденного яйца.

В тело их дочери вселилась калека. Должно быть, мои родители восприняли это как оскорбление памяти прежней perfettina,и поэтому они не смогли перенести свою любовь на ту, что узурпировала ее место, ковыляя в хитроумных приспособлениях, подвешенных на ремнях, как какая-нибудь сельскохозяйственная машина. Да еще в Венеции – этом сказочном городе, ничуть не похожем на скотный двор! Однажды я случайно услышала, как графиня Фоскарини советовала матери отправить меня в сельский дом, где я могла бы беззаботно щелкать орешки на завалинке, или в одно из этих разваливающихся на части заведений на Лидо, где состоятельные родители прятали от общества своих умственно отсталых детей.

И тогда я поняла, что в глазах людей, подобных Чиаре Фоскарини, уродство превращает вас в идиотов. Я опустила взгляд на рисунок, лежавший у меня на коленях. И действительно, на этих карандашных набросках меня, девятилетнюю девочку, засунули в крошечную коляску для новорожденных. И даже когда я выбиралась из нее на другую страницу, все равно там представала жалкая калека, смешно и нелепо ковыляющая на своих кривых ножках.

Видите, я вновь говорю о Марчелле-калеке в третьем лице, даже о нарисованной собственными руками. Потому что иногда и мне удавалось отстраниться от изуродованного тела Марчеллы, и тогда я видела, как perfettinaпревращается в povera creature. [45]45
  Бедное, несчастное создание (итал.).


[Закрыть]Как и в любой сказке, у меня возникало головокружительное ощущение падения, которое лучше всего передают кортикальные линии на заднем плане, идущие в одном направлении.

Говорят же, что калеки – это порождения дьявола.

Но своим уродством я, естественно, была обязана Мингуилло. В те дни я обыкновенно рисовала его в виде лишенной шерсти черной собаки, но только сзади, так что лица его не было видно.

Только один Пьеро не собирался сдаваться, настойчиво советуя моей матери «приструнить мальчишку». Он угрюмо покачивал головой и мрачно ронял:

– В следующий раз все может закончиться гораздо хуже.

Но мои родители честно старались забыть, почему я стала калекой, иначе неизбежно встал бы вопрос – а что они сделали, чтобы защитить меня? Хуже всего было то, что народная мудрость гласила: любое создание – даже Мингуилло – не может быть зачато без прямого содействия его родителей, и все его будущие пороки гнездятся в их зародышевой плазме. Подобная нелицеприятная мысль приводила моих родителей в ужас, и они усиленно гнали ее от себя. В конце концов им удалось убедить себя, и они никогда не возражали посетителям, утверждавшим, что я уже родилась калекой и что уродство с рождения было неотъемлемой частью моей натуры.

Мой карандаш начал обнажать страх в глазах людей, смотревших на меня – на меня, беззащитное создание, неспособное внушить ужас кому бы то ни было. Даже мои волосы и те были мягкими, как цыплячий пух. Хрящи моего носа просвечивали на солнце. Но, как я начала понимать, именно это и пугало людей: создания, которые заведомо слабее их, и встречающиеся реже, чем им подобные. Я рисовала карикатуры с элегантными бабуинами, глаза и хвосты которых искажал страх и которые удирали сломя голову от крошечной мышки с моими чертами лица, передвигающейся в инвалидной коляске.

В уединении своей комнаты я рисовала восхитительные сцены: вот я убегаю с цирковой труппой и становлюсь Примой Уродства. В Венеции гиганты, карлики и бородатые женщины пользовались оглушительным успехом. Эти отклонения от нормы вызывали жгучий интерес, смешанный с отвращением, – и приносили недурной доход. Люди готовы были платить звонкой монетой за возможность лицезреть тех, кто резко отличается от них.

Но вот незначительное увечье – о, как раз оно, как я начала понимать на собственном опыте, способно навлечь на вас лишь позор и забвение. Карандаш мой порхал по листу бумаги со все возрастающим бесстрашием, зато жизнь моя продолжала усыхать. Я почти все время проводила в четырех стенах своей комнаты. Экскурсии в инвалидном кресле ограничивались самыми отдаленными и бедными районами города. Мои родители не могли позволить себе попасть в неловкое положение из-за такой дочери, в какую превратилась я. Знакомые моих родителей, разумеется, прекратили лелеять надежды женить своих сыновей на мне в тот же день, когда первый доктор застегнул на мне великолепные доспехи уродства.

Вероятно, уже тогда в глазах окружающих я наполовину превратилась в монахиню: бесполое, неуклюжее, едва переставляющее ноги создание. Физическое увечье, как я вскоре обнаружила, затмевает все остальные различия – пол, расовую принадлежность и возраст. Уродство и увечье живут в другом королевстве, которого сторонятся и опасаются так, как если бы несчастье было заразно.

Тем не менее я не превратилась в бессловесную, на все согласную жертву, которую видели во мне родители. Но они хотели, чтобы я стала такой, поэтому я притворялась, чтобы не обижать их. По большей части я старалась не выходить из своей комнаты, читая книги из библиотеки Палаццо Эспаньол и рисуя копии портретов во дворце, которые по одному приносил мне добряк Джанни. Я вела дневник. Я рисовала, много и часто, но втайне ото всех.

И, чтобы обрести некое подобие душевного спокойствия, я завершила процесс, начатый моими родителями: разделилась на две части. Внешне я была покорной, как послушница. А внутри меня постепенно набирало силу дерзкое и строптивое создание, которое не собиралось смиряться со своими ограниченными способностями. Чем более пассивной и вялой я казалась, тем сильнее зрела во мне решимость изменить если не свое тело, что представлялось невозможным, то свое положение.

Мингуилло наблюдал за моим кажущимся смирением с видимым удовлетворением.

Но о том, что происходит у меня внутри, Мингуилло знал не больше той безволосой собаки, которую я рисовала сзади.

О да, он знал, как сделать мне больно, видел, как я плачу, когда железные зубы кожаной сбруи впивались мне в кожу. Но такие примитивные эмоции собаки могут усвоить на примере других собак.

Я, напротив, обрела чуть ли не дар предвидения. Мне доставляло невыразимое удовольствие сознавать, что я строю собственные планы, о которых Мингуилло не имеет ни малейшего представления.

Я более не была perfettinaдля своих родителей: и они перестали быть для меня теми родителями, какими были когда-то. Но вместо них у меня был Пьеро. И Анна. И Джанни.

И еще у меня будет другая любовь. В один прекрасный день она поселится у меня в сердце и навсегда убережет меня от жестокости. Несмотря ни на что, я почему-то нисколько не сомневалась в этом.

Мингуилло Фазан

Надеюсь, что не прошу слишком многого, предлагая любезному читателю сосредоточиться… пожалуйста. Вот так. Если стиль и характер моих излияний и не произвели на вас поначалу особого впечатления, то вскоре вы все-таки будете ими очарованы. Я и сам на это надеюсь.

Вскоре после несчастного случая с Марчеллой отец мой вновь отплыл в Арекипу (название которой, по странному совпадению, на языке индейцев кечуа означает «Да, останься»).

Впоследствии моя мать объясняла, что, если отец попробует вернуться вновь, его запрут внутри элегантных стен дома настоятеля на Лазаретто Веккио, откуда он с тоской будет взирать на недоступные для него виды Венеции. Дескать, он хочет избежать длительного карантина по случаю той разновидности оспы, которая в данный момент опустошает побережье Средиземного моря.

– Ну и, разумеется, он нужен в Арекипе. Всем известно, что испанским factores [46]46
  Агент, посредник (исп.).


[Закрыть]доверять нельзя, – говорила мать своим подругам, поглаживая кончиками пальцев серебряную рамку картины. Тем не менее по Гранд-каналу поползли нехорошие слухи.

Что такое? Читатель вопросительно изгибает бровь? Он хочет знать: то ли моя мать настолько тупа, то ли наивна до абсурда? Да, пожалуй, и то, и другое будет верно. Хотя в данном случае она просто не желала ничего знать, как мне представляется. В конце концов, она ведь не испытывала недостатка в мужьях.

Cicisbeo [47]47
  Кавалер, постоянный спутник (итал.).


[Закрыть]моей матери, Пьеро Зен, каждый вечер ужинал за нашим столом. Ежедневно он присылал ей обязательный букет цветов, в лепестках которых торчал листок с очередным слащавым сонетом. Он преуспел в исполнении своего долга, который заключался в том, чтобы держать для матери зеркало, в котором остальные читали: «Любуйтесь моей прекрасной госпожой, восхитительным объектом моей страсти».

Впрочем, cicisbeoскорее выполнял декоративные обязанности, совсем как его цветы. В отсутствие отца главой семьи становился я. Но и мои обязанности были минимальными. Я делал то, что положено делать любому благородному молодому человеку в Венеции. Я досаждал клеркам отца, работающим на самом верхнем этаже Палаццо Эспаньол. Я понемногу крал у них деньги. Теперь уже никто не осмеливался навязать мне опекуна. Я ходил туда, куда мне заблагорассудится, и делал, что хотел. Я приставал к посетительницам у Флориана, пока владелец кафе не предложил мне заниматься своим делом, если можно так выразиться, в другом месте. Тогда я повадился ездить на гондоле в бордель на Каннареджио, где проститутки за деньги позволяли мне забавляться с ними. Я воспитывал свою младшую сестру, стоило ей попасться мне на глаза.

Я ждал, пока отец вернется домой, чтобы раз и навсегда решить вопрос с его завещанием. Между нами назревал скандал. До того, как я обнаружил завещание, мне приходилось сносить лишь его отчужденное презрение. Действительно, мне не слишком нравилось смотреть, как другие мужчины обращались со своими сыновьями, обнимая их и глядя на них с гордостью во взоре, когда они приводили их к нам домой. Но при этом я не питал какой-то особой неприязни к своему отцу.

Регулярный осмотр потайного места показывал, что все эти годы завещание пролежало без изменений: отец позволил пустяковому вопросу перерасти в серьезную проблему. Каждый час его пребывания в Арекипе – «Да, останься!» – и даже рискованное путешествие обратно подвергали опасности мои планы и надежды. Постепенно по отношению к отцу у меня начала вырабатываться ядовитая резкость, медленно перераставшая в деятельную ненависть.

Тем временем во мне проснулся некоторый интерес к моде. Его, конечно, можно было счесть зеркальным отражением страсти моей матери, но, разумеется, я занялся этим вопросом намного глубже и основательнее, нежели она. Утонченный читатель уже наверняка отметил, что не зря же мы, люди, являемся единственными созданиями, которых не удовлетворяют аккуратные облегающие одежды, в которых мы рождаемся на свет. Я же был удовлетворен еще меньше прочих. Так что вскоре публика заговорила о моих нарядах тем тоном, который обычно приберегают для стихийных бедствий или деяний Божьих. Не всем нравились мои галстуки, шейные платки, сюртуки и жилеты. Но я привлек и заслужил внимание людей, которые в противном случае обошлись бы со мной пренебрежительно или бежали бы от меня, как черт от ладана.

Я придумал еще несколько способов для наращивания своего основного капитала. Я заставлял людей ждать себя. Мне требовалось чрезвычайно много времени, чтобы надеть плащ, направляясь на встречу, пока слуги стояли навытяжку в ожидании. Я всегда последним поднимался в гондолу, высматривая в окно признаки нетерпения и ропот едва сдерживаемого презрения, прежде чем явиться на публике. А потом я спускался с королевской неспешностью, упиваясь их ненавистью.

Сестра Лорета

Несмотря на то что сестра София присоединила свой нежный голосок к моим молитвам, наш Небесный Отец не спешил удовлетворить мое величайшее желание и оборвать мое земное бытие. Я начала верить в то, что священники, руководившие монастырем Святой Каталины, тоже были моими врагами. Стоило мне сообщить им об очередном проступке какой-нибудь из моих легковесных сестер, как они благодарили меня, недвусмысленно намекая на мое скорое возвышение, но на очередных выборах неизменно повергали с небес на землю, не позволяя мне стать членом Совета монахинь.

Меня призвали на беседу с капелланом, который то и дело утирал лоб, разглагольствуя:

– Сестра Лорета, вам следует умерить свой пыл в истязании плоти. Вам, должно быть, известно, что дьявол способен вселиться в бичевание, доставляя тем самым извращенное наслаждение. И в этом случае умерщвление плоти превращается в непристойность. Что не к лицу служительнице Божьей, вы не находите?

Я обратила глухое ухо к его словам и вернулась в свою келью, где меня поджидала сестра София.

Временами мне казалось, что я бы не смогла жить, не видя сестру Софию рядом. Я беспокоилась о ней денно и нощно, поскольку у нее был слабый желудок и она часто оказывалась в лазарете. После случая с язвами мне запретили приближаться к монастырской лечебнице. Вместо этого, подобно Лидвине Шедамской, я взяла за правило становиться как можно ближе к кому-либо, кто страдал от головной либо зубной боли, тем самым стараясь разделить и облегчить их страдания. Я проделывала это в церкви, чтобы они не могли отодвинуться от меня подальше.

В такие дни, пребывая в вынужденной разлуке с сестрой Софией, я терзалась одиночеством, которое заставляло меня долгими часами лежать на холодном каменном полу церкви. Только в сестре Софии я нашла те смирение, любовь и нежность, которыми всегда хотела окружить себя.

Тем не менее порочные и легкомысленные монахини Святой Каталины не желали оставить нас в покое, предоставить нам наслаждаться обоюдной симпатией. Некоторые из них свистели, подобно мужчинам в таверне, когда видели, как мы с сестрой Софией идем рядом по улице Калле Севилья. Они подсовывали под дверь моей комнатки маленькие рисунки, на которых мы с сестрой Софией, обнаженные, обнимались в непристойных позах. На других высмеивалась моя вновь обретенная физическая сила: я легко поднимала одной рукой хрупкую сестру Софию.

Так злобные умы и души стремятся опорочить даже прекрасные проявления чистой любви.

Джанни дель Бокколе

Дом, лишившийся настоящего хозяина, умирает. В Палаццо Эспаньол нас ждала та же участь, причем к смерти мы приближались не медленно и постепенно, а с пугающей скоростью. Мингуилло не мог и с собой-то управиться, не говоря уже о ком-нибудь еще. Помнится, такие мысли приходили мне на ум в те дни. Мингуилло, он был хитрый, но подлый и глупый, вот что я вам скажу.

А теперь я прервусь ненадолго, чтобы перекреститься, потому что вспоминаю его лицо.

Вот не сойти мне с этого места, но он внешнестал походить на настоящего полоумного. Руки и ноги у него вращались, как на шарнирах. Сущая гиена, прости, Господи. Гнойные прыщи множились, не оставив чистого клочка кожи у него на лице. Он зачесывал назад свои жирные волосы, и они блестели, прилипая к голове, как у крысы, вылезшей из помойной канавы. По крайней мере мне всегда приходила на ум крыса, когда я смотрел на рисунки Марчеллы, на которых мокрая крыса сидела на голове безволосой собаки, изображенной сзади. Но это было не смешно, честно. Он вселял в нас не то что страх, а ужас. Глаза его, не мигая, вечно смотрели в одну точку. И еще из них исчез цвет. Они стали какими-то бледно-голубыми и мутными, как свернувшееся молоко. Стоило ему уставиться этими своими буркалами на кого-нибудь, и беднягу тут же начинала колотить дрожь. Свинья Господня!

А о его тряпках судачили во всех тавернах. Он носил камчатные и шелковые сюртуки таких расцветок, которые совсем не любили друг друга, а уж шляпы таскал такие, что они походили на задушенных котов, свисающих с одной стороны его прыщавой головы.

Будучи у всех на виду, он обзавелся и соответствующей репутацией. Он путался с венецианскими продажными женщинами, предаваясь пьянству и разврату. Если где-то устраивали петушиные бои, или вешали бродячих собак, или дрались проститутки – можно было не сомневаться, что Мингуилло находился в первых рядах зрителей, поставив деньги на самого гнусного участника. А если кому-то изрядно доставалось в ходе драчки, он удалялся с самодовольной улыбкой на губах, как дохлый лис, заявляя свое обычное: «Я тут ни при чем».

Нам было намного спокойнее, когда он убирался прочь по своим грязным делишкам. Потому как, оставаясь дома, он специально вмешивался в налаженную работу слуг, так что каждый из них стоял на ушах, а хозяйство приходило в запустение. Повара он заставлял мыть мусорные ведра. Садовника насильно обряжал в тесную ливрею и в ней уже заставлял выкапывать кусты роз. Ни с того ни с сего нас могли выдернуть на построение в piano nobile, [48]48
  Бельэтаж (итал.).


[Закрыть]где он раздавал нам пинки и затрещины, оскорбляя почем зря, так что нам было стыдно смотреть друг другу в глаза.

Но мы молча глотали обиды. Деваться-то нам было некуда. Приходилось думать о том, чтобы не лишиться места. Мингуилло имел над нами такую власть, прямо как египетский фараон, что ответить на оскорбление мы не могли. И Пьеро Зен не мог спасти нас всех, во всяком случае, так, как он поступил с моей сестрой Кристиной, когда взял ее служанкой к себе в palazzo,после того как Мингуилло вздумалось приставать к ней.

Слуга, которого выгоняли из одного из больших домов, оставался без гроша. Он мог сразу идти в богадельню: другого места ему было уже не найти. Поэтому мы глотали обиды и делали свою работу.

Единственное, чего мы должны были стыдиться, – это того, что нам не хватало времени присматривать за Марчеллой, когда она хотела укрыться за щитом наших глаз от своего ублюдка братца. Трусливые мы души, ни больше, ни меньше. Тряслись над своими шкурами, уже прекрасно зная, на что он способен.

Сестра Лорета

Затем ко мне в келью пожаловала prioraс заявлением, что сестра София не должна оставаться со мной на ночь и что я должна умерить выражения любви, которыми я ее осыпаю.

– Я никогда не сделаю этого. Воля Господа нашего состоит как раз в том, чтобы я жила в любви и гармонии с моей сестрой Софией.

– Вы смеете возражать мне?

– Это наш долг – бросить вызов тем, кто заставляет нас поступать вопреки воле Господа.

На лице prioraпоявилась самодовольная улыбка, как если бы я сказала нечто такое, что доставило ей наивысшее наслаждение.

– Как вам будет угодно, сестра Лорета. Но, поскольку вы находитесь в этом монастыре в качестве служительницы Господа нашего, то мне решать, как призвать вас к порядку и дисциплине. И я решила, – продолжала она, – что вы не сможете видеться с сестрой Софией до тех пор, пока не продемонстрируете, что способны проявлять смирение и повиновение. Так что теперь посмотрим, какого рода любовь вы к ней питаете.

Мингуилло Фазан

Вскоре мне стало ясно, что cicisbeoматери проявляет повышенный интерес к Марчелле. Он не мог выбрать более неудачный объект для выражения своей симпатии. Обязанности Пьеро Зена состояли совершенно в другом: быть конфидентом моей материи развлекать только ее одну.

Он не должен был впадать в детство и осыпать знаками внимания ее дочь.

Или вмешиваться в дела сына его любовницы, который уже достиг совершеннолетия и которому следовало дать возможность поступать по собственному разумению.

Все зашло слишком далеко и продолжалось слишком долго. Я помню, как он с самым невинным видом качал на колене малышку Марчеллу до того, как из Арекипы вернулся отец и вернул себе эту привилегию. Пьераччио [49]49
  Пьераччио – презрительно-уменьшительное прозвище от имени Пьеро.


[Закрыть]не ощутил ни малейшего неудобства, когда вдруг вернулся папа номер один. Как бы нелепо это ни звучало, но он, похоже, полагал, что Марчеллу должны окружать как можно больше влюбленных в нее мужчин.

С тех пор как с ней произошел несчастный случай, Пьераччио взял себе за правило поднимать ее по лестнице на руках. Он все время терся о ее гладенькую шейку своими приправленными слащавой улыбкой секретами. За обедом он сидел рядом с ней, обсуждая как с равной вопросы литературы и искусства. Он обслуживал ее первой, тогда как по праву хозяина дома поднос с кушаньем первым должен был получать я. «Уже за одно это ему придется поплатиться», – думал я. Проходя вечерами мимо ее спальни, я слышал, как он читает ей Гольдони и Гоцци, и ее детский голос отвечал ему почти громким смехом. В отсутствие Пьераччио слуги липли к ней, как капли пота, так что Марчеллу физически невозможно было застать одну.

А когда мне это все-таки удалось, я обнаружил, что Пьеро Зен подарил ей маленький серебряный колокольчик, который начинал трезвонить, как ангелы на небесах, стоило кому-нибудь приподнять ее покрывало. На звук сломя голову мчалась эта ее уродливая служанка Анна и – вот странность! – мой собственный камердинер Джанни. В мгновение ока он влетал в комнату и, задыхаясь, услужливо орал:

– Чем мы можем служить вам, господин?

Откуда этот болван мог знать, что это я приподнимаю покрывало?

Между камердинером и Пьераччио царило какое-то взаимопонимание, которое приводило меня в ярость. В конце концов, Джанни был моим созданием и не имел права заводить дружбу более ни с кем. Полагаю, Пьеро изрядно приплачивал ему – в этом заключалось единственное возможное объяснение.

Мне пришло в голову, что Пьераччио мог знать, действительно знать, что унаследовать Палаццо Эспаньол должна именно Марчелла. Он был близким другом моего отца, близким настолько, насколько может быть cicisbeo:товарищем в нелегкой битве против женских капризов. Разумеется, Пьераччио ужинал у нас в тот вечер, когда слуги в саду обнаружили мою цыплячью гильотину. Не исключено, что он утешал обоихмоих родителей. Он не числил себя среди моих горячих поклонников: несколько раз я подслушал, как он уговаривает отца «покарать зло», имея в виду меня.

Меня душила злоба, стоило мне представить, что Пьераччио известно о завещании и в душе он смеется надо мной, потому как он, естественно, не мог знать о том, что я тоже – пусть и тайком – прочел его. Его постоянное и надоедливое вмешательство в жизнь моей сестры становилось невыносимым. Он отпускал язвительные замечания по поводу моей манеры одеваться. Вот почему, поразмыслив, я решил убить двух зайцев и одним ударом избавиться от них обоих.

Если из всего вышесказанного читатель еще не догадался, что именно я задумал, то я не позволю ему провести бессонную ночь в бесплодных размышлениях. Очень скоро он сам все узнает. Очень скоро. Я и сам на это надеюсь.