Текст книги "Книга из человеческой кожи"

Автор книги: Мишель Ловрик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 44 страниц)

Джанни дель Бокколе

Портрет Марчеллы чуть не свел меня с ума. Никогда еще такого со мной не бывало. Ее лучистые глаза что-то хотели сказать мне, но я был слишком туп, чтобы понять, что именно. С чего бы это мы получили ее портрет? Или монахиням позволительно рисовать себя? Мысль эта крутилась у меня в голове, как крыса в клетке. С этим портретом что-то было решительно не в порядке. И я не получал никаких известий от Санто и Фернандо, чтобы уразуметь, в чем тут дело.

Мингуилло теперь почти все время торчал наверху, в своей башне, иногда спускаясь вниз, чтобы перекусить. Нам было приказано оставлять подносы с едой на площадке второго этажа. Иногда они оставались нетронутыми до следующего утра. Он почти перестал разговаривать с нами, а просто подзывал к себе мановением руки. Когда же мы все-таки видели его, это зрелище надолго выбивало нас из колеи. Выпученные глаза, лезущие на лоб. Кожа цвета грязной скатерти. Три полки в его кабинете опустели, куда-то подевался и портрет. Сдается мне, он утащил их с собой наверх, ведь они стали для него настоящей семьей. Вот во что он их превратил.

Когда Мингуилло заявил мне, что мы едем в Перу, я даже не знал, смеяться мне или плакать. Смеяться оттого, что Мингуилло давал мне то, чего я хотел больше всего на свете. А плакать – потому что Мингуилло собирался в Арекипу, и уж наверняка для того, чтобы сделать Марчелле еще хуже.

Но он не выложил карты на стол и не сказал мне, что задумал. Не проронил ни словечка и насчет того, почему мы едем именно сейчас.

– КОГДА ты сможешь уложить мой сундук? КОГДА ты уберешь это тупое выражение со своей рожи?

Да, в те дни я буквально бредил наяву. Потому как я нарисовал себе мечту: тот таинственный план успешно выполнен, и Санто с Марчелло счастливо и благополучно живут в Арекипе. Что они поженились и ждут прибавления в семействе.

Я должен был.нарисовать себе мечту. Писем до сих пор не было, страсти Господни. Воцарилось молчание смерти. Я прямо кипел от этого. Оно душило меня.

Я до того разнервничался, что решил наведаться в гости к Сесилии Корнаро, чтобы рассказать ей про портрет. Но той не было дома – очередная записка гласила: «Уехала в Кадис рисовать младших Бурбонов. Накормите кота». Дверь ее мастерской была открыта, ну, я и вошел. Зверюга был внутри и выглядел страшно недовольным. Я зашел в лавку мясника по соседству и купил ему потрохов за его страдания, и он снизошел до того, что сожрал их в моем присутствии. Я погладил его по большой старой голове и оглядел студию.

На двух мольбертах все еще стояли портреты. На одном был изображен знаменитый английский милорд, тот самый озорник, поэт Байрон, про которого говорили, что он был возлюбленным Сесилии Корнаро. Судя по тому, как он выглядел, про него говорили правду. Второй был мне неизвестен, но она нарисовала небольшое развевающееся знамя в старом стиле чуточку пониже его груди. На нем было написано: «Доктор Руджеро из Стра». Он казался несчастным, исполненным скептицизма стариком и подносил к свету маленькую бутылочку с коричневой грязью внутри, держа ее за горлышко. Я с удивлением увидел прикрепленную к мольберту расписку на крупную сумму от одного из этих торговцев книгами, готовых продать родную мать, которых так привечал Мингуилло.

Вернувшись домой, я застал в своей комнате Анну. Она стояла на коленях, а рядом на полу лежала стопка моего выглаженного нижнего белья. Она выстилала бумагой дно моего маленького дорожного сундука.

– Мужчины не умеют собирать вещи, – заявила она.

И тут на самом дне я заметил кое-что интересное, как раз перед тем, как она начала укладывать туда мое белье.

– Это что такое? – проблеял я.

Марчелла Фазан

Теперь Жозефа стирала мои брачные простыни, как раньше стирала мое монашеское постельное белье. Она готовила для нас; те деньги, что зарабатывал Санто, она превращала в еду. На одежду или вино ничего не оставалось.

Фернандо снял для нас две чистые комнаты рядом со своей собственной, воспользовавшись для этой цели остатками средств, вырученных от продажи статуэтки святого Себастьяна из моего приданого, которые он приберегал специально для этой цели. И вот теперь эти сэкономленные средства были истрачены окончательно. Мы решили оставить картину Мантеньи на самый крайний случай, если нам будет грозить полнейшая нищета. Жизнь в бедности была для меня в новинку. В самые тяжелые дни моей жизни в Палаццо Эспаньол или на Сан-Серволо материально я ни в чем не нуждалась. И монахини не задаются вопросом о том, откуда берется еда или хватит ли им свечей, чтобы поужинать при свете.

Любопытным взорам граждан Арекипы мы подставляли щеки, рдеющие от счастья, делая вид, что ничего не замечаем. Но наша радость не могла не сказаться и на их чувствах. Пациенты совали Санто лишние монетки, приговаривая:

– Купите что-нибудь для своей маленькой красавицы жены. Нам так нравится смотреть, как она улыбается.

На них мы покупали холст и краски. Однако же ныне вместо святых я рисовала жизнерадостных грешников Арекипы – criados, sambas, mestizos, mulatos, criollos,принимая от них в уплату то, что они могли себе позволить, будь то уборка в нашем жилье целый месяц или корзина только что выкопанной картошки, еще влажной и прохладной. Арсе отвозил Санто к пациентам в деревнях и доставлял моих клиентов к нам в комнаты, где я писала их портреты. Пеон отказывался принимать в уплату от нас что-либо еще, помимо возможности иногда поужинать за нашим скудным столом.

– Мне всего хватает, девочка, – приговаривал он, похлопывая меня по руке.

– Очень хорошо. – И я в ответ обнимала его.

Пока я работала, мысли мои, что вполне естественно, частенько возвращались к тем беззаботным дням в келье Рафаэлы, когда мы вместе выполняли наши тайные заказы.

Сердце подруги в серебряной шкатулке я всегда держала рядом с собой.

– Наступит такой день, – пообещала я ей, – когда я отвезу тебя в Венецию.

Маргарита и Розита присылали нам письма, зашитые в подоле юбки Эрменгильды. Состоялось тайное совместное заседание церковного капитула и Совета монастыря. Все собравшиеся проголосовали за то, чтобы дать возможность prioraМоника набраться сил, прежде чем она вновь, без всякой шумихи, приступит к исполнению своих обязанностей: ей предстояло полностью излечиться от последствий отравления аконитом. Санто и Маргарита вдвоем наметили самый безопасный курс лечения.

Розита пояснила: «А потом мы передадим vicariaсвятым отцам и управляющему делами Церкви. Мы одновременно предложим их вниманию и проблему, и способ ее решения, причем уже как fait accompli, [169]169
  Свершившийся факт (фр.)


[Закрыть]свершившийся безукоризненно. Мы позволим им думать, что они сами уладили проблему от начала до конца. А пока что всесестры изобретают потрясающие выдумки на исповеди, чтобы духовникам было чем заняться».

Маргарита добавила: «А если эти священники хотя бы подумают о том, чтобы вмешаться, мы напомним им, что у нас по-прежнему имеются влиятельные родственники!»

Она продолжала: «Я все еще ухаживаю за ядовитыми растениями в саду сестры Лореты, чтобы предъявить их в качестве доказательства, когда настанет нужный момент. Шакалы согласились стать ее сторожами, и их сотрудничество с нами будет принято во внимание, когда против нее будет выдвинуто официальное обвинение. Да и в любом случае, более никто не выразил желания взять на себяэту задачу. Сейчас она неподвижно сидит целыми днями, разговаривая сама с собой».

Розита высказала предположение: «Она завидует тому, что ты умерла страшной смертью – как она думает. Знаешь, она ведь носит твое кольцо, сняв его с трупа. Мы начали приводить ее в oficina,где запираем на несколько часов в день под охраной Шакалов. Священники и разносчики видят через окно монахиню в синих очках и думают, что все идет как раньше.

А мы, дорогая Марчелла, стараемся сделать нашу жизнь здесь такой, какой она была прежде, только еще лучше. И ты тоже должна начать жить своей прежней жизнью, которую пытался сломать твой брат. И пусть она тоже станет еще лучше и счастливее. Подумать только, ты, самая слабая среди нас нашла в себе силы совершить столь ужасное и почти невыполнимое деяние.

Еще долгие годы монахини Святой Каталины будут передавать из уст в уста твою удивительную историю, и ты навсегда останешься с нами».

Джанни дель Бокколе

Анна ничуть не раскаивалась в том, что приключилось с завещанием.

– Откуда я знала, что это такое? – огрызнулась она. – Ты не говорил мне, что потерял завещание.

Разумеется, это правда, я никому не рассказывал о нем. Как правдой было и то, что бедная Анна не знала грамоты. Для нее один клочок бумаги был ничуть не лучше другого. Она нашла завещание там, где я спрятал его, – в куче грязного белья, сложенного под кроватью. Белье она выстирала и выгладила, а бумагу использовала так, как делала всегда, выстилая ею дорожные сундуки моей хозяйки, госпожи Донаты Фазан, и моего старого хозяина, мастера Фернандо Фазана. Оказалось, что за эти годы завещание несколько раз побывало на сельской вилле Фазанов и даже гостило в palazzoФоскарини на Бренте, когда Доната Фазан провела там целое лето. Но каждый раз оно благополучно возвращалось в Венецию.

Я снова перечитал его. Да, так и есть. Мне не приснилось. Мингуилло не был законным наследником моего старого хозяина, мастера Фернандо Фазана. Не был, и все тут.

Я благодарно вздохнул и спрятал настоящее завещание в рукав своей ночной рубашки. Уж теперь-то я непременно возьму его с собой в Перу, где найду молодого Фернандо Фазана и отдам его мальчику в собственные руки, чтобы он помог Марчелле получить то, что принадлежало ей по праву. В кои-то веки я больше не колебался.

Последнее, что я сделал перед отъездом, это написал Хэмишу Гилфитеру и рассказал ему наши новости.

Путешествие получилось спокойным. Море пребывало в прекрасном расположении духа. Меня даже ни разу не стошнило – венецианец рождается с умением ходить по палубе во время шторма. А вот хождение по земле оказалось не в пример труднее. Ночи в горах, темные, как стая черных кошек, пугали меня до полусмерти. Наши пеоны были славными ребятами, но я чувствовал себя одиноким среди них.

Повсюду я видел страну, разрушенную землетрясением, и огромные горы, треснувшие сверху донизу после извержений вулканов. В этом смысле Перу походило на мое тогдашнее настроение, которое становилось все хуже с каждым часом. А Мингуилло был счастлив и улыбался во весь рот, как будто нашел телегу, груженную золотыми слитками. Я не слышал, чтобы он так весело смеялся, с тех пор, как умер его отец. Разумеется, я превратился в мишень для всех его шуток, которые были на редкость тупыми и грубыми, даже на мой взгляд.

Довольство Мингуилло неизбежно означало горе Марчеллы.

Если бы Санто преуспел, тогда Мингуилло был бы мрачен, как туча. А он насвистывал и ржал, как лошадь, словно ему смешинка в рот попала. И на морских хлябях, и когда мы тряслись вверх и вниз по горам на лошадях, так что к вечеру я не мог слезть с коня и разогнуть спину: все это время он лишь злорадно скалился, даже когда стоял такой холод, что нос отваливался от лица и мне приходилось зарываться пальцами в шкуру моего мула, от которого шла такая вонь, что хоть топор вешай.

Путешествие наше длилось целую вечность, поэтому для меня стало пыткой находиться в его обществе, когда он светился самодовольством, как новенький дукат, да еще я был сыт по горло тем, что все время приходилось изображать перед ним набитого дурака. Тем не менее дорога оказалась короче, чем можно было ожидать. Не прошло и двух месяцев с того момента, как мы покинули Палаццо Эспаньол, когда я наконец увидел, как Эль-Мисти приподнимает передо мной свою белую шляпу, словно говоря: «Как поживаете, сеньор?»

Доктор Санто Альдобрандини

Иной раз на меня находило, и я мог позволить себе роскошь взгрустнуть о той жизни, которой жил до тех пор, пока Марчелла не стала моей. Иногда мне казалось, что это я был монахом. Я существовал – потому что нельзя же назвать жизнью дни, не наполненные привязанностью, – пока не встретил ее. Я не знал ни братской, ни родительской любви. У меня даже не было настоящих друзей, если не считать Джанни и падре Порталупи, которые играли роль тайных проводников моих чувств к ней. А потом я столько лет был женат на своей безнадежной любви к Марчелле, что стал похож на монахиню, обвенчанную с Христом, с которым она надеется соединиться только после смерти.

Но сейчас моей супругой стало счастье. Я грелся в ее лучах, нос к носу и щека к щеке. Я вдыхал ее смех, эту панацею от всех хворей, днем и ночью. Я превратился в ее безнадежного раба. С Марчеллой я познал вкус настоящей любви, научился различать ее восхитительные ароматы и переходы, от привязанности до слепой страсти, от отчаяния до восторженного экстаза, причем зачастую – на протяжении каких-нибудь десяти минут.

Я не знал, что готовит нам будущее. Но Марчелла слишком часто и с любовью заговаривала о Венеции, и я понимал: он хочет дернуться туда. Как и я. Страницы моей рукописи множились ночь от ночи, и книге вскоре понадобится венецианский печатник, чтобы придать ей достойный вид.

Но как попасть домой? И на какие средства? А как быть с ее братом? Он отравлял Венецию своим присутствием. Как мы могли вернуться и жить с ним в одном городе, дышать одним воздухом?

Мингуилло Фазан

Сердца слуг в запыленной Casa Fasanне разорвались от радости при виде меня. Зато шлюха в tamboприпомнила цвет моих денег.

Поскольку ничего лучшего в плане развлечений у меня не было, утром я прямиком направился в монастырь Святой Каталины. Бросая опасливые взгляды в мою сторону, маленькая дежурная монахиня впустила меня внутрь. Отстранив ее, я вихрем ворвался в сводчатый кабинет priera.

Я увидел сидящую за столом vicariaс оплавленным лицом, в которой распознал жестокую родственную душу еще во время своего первого визита сюда. Значит, эта дамочка стала новой priora,автором незнакомой подписи и личных местоимений, написанных с заглавной буквы. А здесь и впрямь произошли революционные перемены! По обе стороны от vicariaстояли отвратного вида монахини, совсем как горгульи на крыше.

В канцелярии царил полумрак, и синие очки vicariaлежали на столе. Только теперь я разглядел, что она стала еще уродливее с тех пор, как я видел ее в последний раз. Веки у нее набрякли и сделались массивными, словно вырезанными из шкуры prosciutto, [170]170
  Окорок (итал.).


[Закрыть]и редкие ресницы торчали, как жесткая щетина. При виде меняона вздрогнула и побледнела, так что кожа ее цветом стала походить на потемневшее олово. Затем она встала. Высоченные монахини придвинулись поближе к ней. Одна даже положила руку ей на плечо, словно приказывая оставаться на месте.

Уродина злобно проскрипела:

– Зачем вы пришли сюда, конт Фазан? Что хорошего вы надеетесь услышать?

– Я требую свидания со своей сестрой.

– Вряд ли это возможно.

– Я тоже люблю хорошую шутку, мадам, но прошу вас! Приведите ее ко мне.

– Ваша сестра покинула сей скорбный мир. Как могло случиться, что вы не знаете об этом?

Я ошеломленно попятился. В кишках у меня словно открылась дыра, и желчь хлынула в мои вены. Я заорал:

– Почему вы не сообщили мне об этом?

– Я сообщила. Я писала, что она получила то, чего заслуживала. И это, естественно, означало, что она умерла и горит в аду. И в доказательство я прислала вам ее портрет.

– В доказательство чего?

– С монахини нельзя писать портрет, пока она еще жива, милостивый государь. Если вам не известна даже такая толика Божьей правды, я не могу нести ответственность за ваше невежество. Я всегда считала Венецию языческим городом, и вы – живое тому подтверждение.

Двое ее сторожей обменялись выразительными взглядами, после чего одна из них буквально силой усадила vicariaобратно в кресло. Ее единственный здоровый глаз сверкал сумасшедшим огнем. «Эта женщина рехнулась окончательно», – понял я. Как могли священники оставить ее у власти. – Нет, вы можете и будете нести ответственность, – с угрозой в голосе сказал я. – Вы забыли о том, что монсеньор Хосе Себастьян де Гойенече-и-Барреда был другом моего отца. Значит, моя сестра… умерла? Когда это случилось и как?

Vicariaне выказала ни малейших признаков страха. Собственно, она буквально лучилась восторженным экстазом, когда провозгласила:

– Ваша сестра умерла опозоренной и запятнанной. Она покончила с собой. Но сначала поддалась греху тщеславия и нарисовала автопортрет.

Сходство портрета с оригиналом и впрямь было поразительным. Уроки, данные моей сестре Сесилией Корнаро, не пропали даром.

Уродина принялась рассказывать о пожаре и о том, как тело моей сестры превратилось в жирный пепел на ее собственной кровати. Она подробно описала мне лицо Марчеллы, ее руки и ноги, которые огонь обглодал до костей, и волосы, поджаренные у нее на коже черепа, пока даже меня не затошнило, хотя суровым сторожам vicariaявно требовалось нечто большее, чтобы они утратили бдительность.

Vicariaвытянула перед собой руку.

– Смотрите, я ношу на пальце кольцо, которое мы сняли с ее обгоревшего трупа. Онаникогда не заслуживала его.

Я потребовал:

– Это кольцо должно быть передано мне.

– Вы достойны его не больше своей сестры.

– В таком случае, отведите меня на ее могилу.

– Она осквернила тело, которое дал ей Господь, и наш монастырь святотатственным актом самоубийства. Церковь запрещает кремацию, а она предпочла кремировать себя сама. Лишив себя жизни, она похитила душу и невесту у Христа. Мы не могли допустить такого надругательства – позволить ей покоиться среди наших благонравных сестер.

Я резонно возразил:

– Но разве такие фанатики, как вы, не ищут смерти всю жизнь? Чем это отличается от того, что сделала моя сестра? – Губы ее зашевелились, но она не издала ни звука. Я же нетерпеливо продолжал: – Итак, где находится ее могила?

Монахиня небрежно махнула рукой куда-то в сторону монастырских стен.

– Мне сказали, что какой-то пеон увез ее останки на повозке, – с презрением ответила она, и тогда – отзывчивый читатель, без сомнения, поймет меня – ястакой силой ударил ее по лицу, что в кровь разбил ей губы.

Ее сторожа не сделали и движения, что защитить vicaria,и на их лицах, как мне показалось, даже отразилось нечто вроде удовлетворения.

Она облизнула губы и пристально уставилась на меня сумасшедшим, немигающим взглядом.

– Если я не могу забрать свою сестру, то по крайней мере оправдаю свой приезд сюда тем, что потребую вернуть мне ее приданое, – заявил я. – Я хочу, чтобы вы для начала доставили в Casa Fasanдве тысячи четыреста своих лучших серебряных монет.

– Я так не думаю, – возразила женщина, вытирая кровь с разбитых губ. – Сестра Констанция обвенчалась здесь с Господом, и она не покинула монастырь, разве что в бестелесном виде. Следовательно, ее приданое останется там, куда оно было внесено, – решительно заключила она. – А избранный ею способсмерти причинил такой вред ее келье, что нам пришлось продать ее рабыню, дабы возместить его, точнее мы поступили бы так, если бы могли. Но этому ничтожному созданию каким-то образом удалось сбежать.

Затем она позвонила в колокольчик и, прежде чем я успел сообразить, что происходит, ее сторожа буквально вышвырнули меня на улицу с такой силой, что я пришел в себя только в канаве.

Я пролежал там несколько минут. Мой абрикосовый атласный сюртук оказался безнадежно испорчен, перепачканный экскрементами альпаки. Мне понадобилось некоторое время, чтобы вновь стать мужчиной и подняться на ноги. Меня обуревали самые противоречивые чувства. С одной стороны, Марчелла умерла такой смертью, о которой я мог только мечтать. Но с другой – все случилось слишком уж неожиданно и, что самое плохое, без всякого участия с моей стороны. Неужели ее жизнь оказалась настолько безнадежной, что она решилась сама покончить с ней? Меня грызло осознание того, что кто-то еще ненавидел Марчеллу, третировал ее и сломал, причем достиг в этом намного большего успеха, чем когда-либо добивался я.

Никакого уважения к сопереживающему читателю, но я действительно не рассчитываю, что он поймет меня. Умерла какая-то часть меня, та самая, что держала в руках судьбу Марчеллы. Ее отняли у меня насильно и без моего ведома. Меня обманули и провели. Смерть Марчеллы была тем событием, которого я жаждал всей душой, но, учитывая, каким образом оно свершилось, я чувствовал себя опустошенным и подавленным.

У дверей меня встретил Джанни. На лице у него был написан вопрос и надежда на то, что на следующий день у решетки церкви он увидит свою маленькую ненаглядную Марчеллу. Всего пару часов назад я пообещал ему, что завтра он будет сопровождать меня на утреннюю мессу.

Несколькими скупыми словами я спустил малого с небес на землю, а потом и намного глубже.