Текст книги "Зодчий"

Автор книги: Мирмухсин Мирсаидов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц)

По мысли Ахмада Амирака, сражение должно было произойти в степях Рафкана и Шурсува, и поэтому он стал лагерем в Рафканской долине. Как ни страшился Ахмад своего дяди, двинувшего против него несметные свои полчища, он же желал находиться в зависимости от двоюродного своего брата Мухаммада Тарагая Улугбека, который к тому же был моложе его.

Но и это еще не все. Недавно посмели убрать из Самарканда и силком увезли в Хорасан Халила Султана, тоже его двоюродного брата…

Итак, Самаркандское войско разбило лагерь на Баландчакирской равнине, заняв несколько фарсангов земли, и уже те, кому было поручено продовольствовать людей, подвесили котлы над ярко горевшими кострами.

Трое юношей, одновременно выехавшие из Герата, сдружившиеся в дороге и весь путь державшиеся вместе, – сын зодчего Низамеддин, сын гончара Абуали и Шадманбек, сын мастера Хасанбека, – тоже расседлали колей и пустили их пастись. А потом прошли к саю[11]11
  Сай – горная река.


[Закрыть] мимо поваров, закладывавших в котлы мясо, напоили коней и снова пустили их на поляну, где зеленели сочные степные травы. А сами присели рядом, дожидаясь часа трапезы. Низамеддин, раскинувшись на душистом зеленом ковре, рассказывал друзьям о некой красавице, в которую он недавно влюбился.

Прошло уже два месяца, как они выступили из Герата, а он, Низамеддин, все никак не позабудет ту красавицу. Она ему даже по ночам снится.

Вернуться бы из похода целым и невредимым и увидеть ее вновь, – ах, как бы он был счастлив. Ну, а если не суждено уцелеть в бою, если сложит он в битве голову, хотя и жаль, да ничего не поделаешь, – с улыбкой добавил Низамеддин. Но тут же забыл о своей красавице.

– Вот говорят, ферганцы изменили исламу и стали еретиками, все это выдумки и ложь, – вдруг заговорил Низамеддин, – на самом же деле просто ссорятся два двоюродных брата… – Не говори так, друг Низамеддин! Ферганцы и впрямь изменили своей вере. Мы должны повиноваться государю беспрекословно. И мы не смеем, не можем подвергать сомнению слова его, – перебил Низамеддина Шадманбек – он сидел скрестив и поджав под себя ноги.

Стоявший рядом Абуали, выхватив из ножен саблю, осторожно потрогал ногтем ее лезвие, затем раза два с силой рассек воздух, словно враг уже был близок.

Военачальники и командиры особенно ценили тех своих подчиненных, которые любовно относились к оружию, умело замахивались саблей и, натыкав в землю прутьев, рубили их сплеча на всем скаку. И презирали тех, у кого сабли ржавели в ножнах, – «из тебя выйдет не сарбаз – воин, а кимарбаз – игрок в ашички», – насмешливо говорили они.

– И сейчас Абуали у всех на виду размахивал саблей – пусть видят и сотники и пятидесятники, пусть смотрят, пусть любуются. И сердце сына гончара, не державшего доселе оружия в руках закипало, рвалось к ратным подвигам, к победе.

– Друзья, – сказал Абуали, – нет, я не успокоюсь, пока не снесу разом десять вражеских голов. Мы высоко поднимем знамя государя и прогоним врага.

– Если будет на то воля аллаха, – степенно заметил Шадманбек, подражая старикам. И как-то странно было слышать такие слова из уст этого совсем еще зеленого юнца.

– Ия тоже хочу сражения и победы, – вмешался Низамеддин, – а иначе как же вернусь и как увижу любимую свою? Я ведь единственный сын в семье. И я еще никогда не видел его величества государя. И даже его светлости Шаха Малика-тархана. Только вот нашего Амира Давуда Барласа и видел. Бои, сраженья, кровопролитие и пиры, погоня за славой – все это царское дело, – продолжал он. – Отец называет Мирзу Улугбека великим просветителем и ученым. А Байсункур-мирза, младший брат его высочества Улугбека, взял под свое покровительство устада Кавама и моего отца. Но все равно царевичи пока еще молоды, а вот возмужают и станут тиранами и убийцами, как были тиранами и убийцами их отцы и деды. Господин Фазлуллах Найми говорил, что все тимуриды – тираны, что они разорили не одну страну, доныне лежащую в руинах.

– А кто это Фазлуллах? – спросил Абуали.

– О, то был великий мыслитель, настоящий провидец…. Его казнили еще при Мираншахе, – ответил Низамеддин. – Сейчас у нас есть своя группа. Вот вернемся, – если захочешь, я представлю тебя нашему руководителю.

– Представь. Я очень хочу увидеть человека мудрого, необыкновенного, – сказал Абуали.

Низамеддин довольно улыбнулся. Он поднялся и тоже, выхватив саблю, стал рассекать ею воздух. Пусть пятидесятники думают, что и он жаждет битвы.

– Отец говорил, – продолжал Низамеддин, – что его высочество Улугбек-мирза приблизил к себе двух человек – вельможу Шаха Малика-тархана и Хазрата Исамеддина. Так вот господин Исамеддин – потомок создателя книги «Хидоя», да и сам крупный просветитель. Почтеннейший господин Исамеддин ратует за расцвет науки. А сколько он делает для того, чтобы строились медресе, чтобы больше было образованных людей! И Улугбека-мирзу не устает убеждать в том, что нельзя отмахнуться вот гак запросто от просвещения или ослабить Заботу о нем. Так говорит мой отец… Но, в отличие от Исамеддина, Шах Малик-тархан – вояка и кровожадный волк. И я не удивлюсь, если хуруфиты однажды лишат его туловище головы…

– Слушай, друг, не произноси ты таких слов, – испуганно произнес Шадманбек. – Не стоит так говорить. А если поблизости бродит Караилан?

– Да что ты! Что здесь делать Караилану? Если он здесь, то это либо я, либо ты. Кто-нибудь из нас двоих.

Юноши рассмеялись. Рассмеялись, но, словно испуганные птицы, тревожно огляделись по сторонам.

Вокруг ни души. Значит, Караилана здесь тоже нет.

Три месяца назад одного воина ни с того ни с сего выволокли из рядов на веревке, всадили в грудь кинжал и сбросили в яму, вырытую еще накануне. Тут, конечно, не обошлось без Караилана…

Наутро войско снова двинулось в путь и, обойдя Уратюбе, направилось к Наву. Еще через день миновали Ганч, и на берегу реки Аксув снова раскинули бивак.

Как всегда, справа – нарядный, весь пестрый шатер Улугбека-мирзы. На самом же деле в этом тщательно охраняемом шатре остановился Амир Давуд Барлас со своими людьми, а Мирза Улугбек отдыхал в другом, стоявшим поодаль, совсем неприглядном на вид. Его тоже надежно охраняли, и вокруг сновали люди Караилана. Рядом с шатром царевича был разбит шатер шейх уль-ислама Исамеддина, но взоры воинов приковывал пестрый шатер – все считали, что царевич там.

Трое друзей пустили коней пастись, а сами расположились на отдых чуть поодаль от других – на самом берегу реки Аксув. Низамеддин, в качестве сына зодчего, считал себя образованнее других и держался куда свободнее, нежели Абуали и Шадманбек. Но эта его «образованность» не слишком-то была по душе Абуали. Однако Низамеддин жаждал не столько блеснуть своей «просвещенностью», сколько привлечь внимание новых друзей к «правдивым, защищающим интересы народа» идеям хуруфитов, пусть запомнят слова наставника хуруфитов о том, что «цари – палачи народа», что «каждая буква корана имеет свой божественный смысл, но что государь не руководствуется всем этим». Открыто говорить об этом Низамеддин все же боялся: гератские друзья наказывали ему строго-настрого не пересказывать эти идеи первому встречному – ведь если Ибрагим Султан проведает об этом, их всех вздернут на виселице.

– Помни, – говорили они, – Караилан вездесущ, а тем паче в походе. Среди воинов он невидимка, он рядом с каждым из нас, в лицо его знает один лишь царевич. Это он сообщает царю о всех подозрительных и свободомыслящих людях и отдает их в руки палачей.

В душе Низамеддин смертельно боялся Караилана и поэтому, говоря своим новым друзьям о хуруфитах, вел туманные речи. Правда, он подробно рассказал им о наставнике Мирзы Улугбека Исамеддине, с которым ему однажды удалось поздороваться за руку, сообщил о том, что Улугбек чуть ли не наизусть знает произведение Джалалиддина Руми «Маснави – маднавий» и считает его, автора этой великой книги, своим учителем, что он с интересом изучает «Хиндистон» Абу-Рай-хана Бируни и «Канон медицинской науки» Авиценны, что отец Низамеддина, сравнивая Улугбека с его младшим братом Байсункуром, высоко оценивает старшего, что Джалалиддин Руми, происходя от хорезмшахов, волею судеб был заброшен в Стамбул, Анкару, Кунию, что псевдоним «Руми» он получил именно там, что женился он на Гавхар, дочери самаркандца Шарафиддина, и что два его сына – Султан и Алавуддин – поэты и пишут на тюркском языке.

– Я не раз участвовал в беседах отца с устадом Қавамом, – закончил свой рассказ Низамеддин, – и слыхал, что господин Исамеддин так же, как господин Саид Барака дает наставления и советы царевичу.

В самый разгар беседы к друзьям неслышно подошел худощавый бесцветный человек с бородкой клинышком, весьма приятный на вид. В руках у него было глиняное блюдо с дымящимся мясом.

– Вам принес, – тихо проговорил он, – отведайте, юноши.

Все трое посмотрели на незнакомца и горячо по благодарили его.

– Зачем же было утруждать себя, мы ведь и сами могли пойти. Вот ведь какой конфуз получился, – сказал, вскакивая с земли, Абуали.

– Это мы должны вам подавать, мы моложе, а пришлось хлопотать вам, – добавил Низамеддин.

– Не хотелось мне прерывать вашей сладкой беседы, – мягко проговорил незнакомец. – Я даже позавидовал вам… Сам-то я уже стар для таких бесед.

Смущенные Шадманбек и Абуали взяли чашки и пошли к котлам. Низамеддин остался с незнакомцем. Ничуть не был похож на воина этот доброжелательный и обходительный человек. Он спросил Низамеддина, кто он, откуда родом, чем занимается. Узнав, что Низамеддин сын Наджмеддина Бухари, незнакомец сказал, что юноша вправе гордиться таким отцом – человеком столь редких достоинств, столь всеми уважаемым, и прочитал благословение Наджмеддину Бухари. Низамеддин приветливо и благодарно смотрел на незнакомца.

Приятели Низамеддина принесли суп в глиняных чашках и тонкие лепешки, испеченные в золе. Незнакомец поднялся и со словами: «Ну вот и ешьте на здоровье, путь-то долгий»– удалился.

– Даже сравнить нельзя этого человека с грубияном сотским Абдуллабеком. Этот как отец родной – добрый, заботливый. Вот таким и надо быть в походе. Мудрые люди всегда доброжелательны.

Низамеддин с Шадманбеком наперебой превозносили незнакомца, да и не удивительно – с той поры, как они покинули отчий кров, это был первый человек, проявивший о них заботу и поинтересовавшийся их здоровьем.

На рассвете лагерь свернулся, и войско, во главе с полководцем Амиром Давудом Барласом, снова двинулось в поход. Шли два дня и две ночи, с короткими перерывами, и расположились на привал лишь в стороне от Ходжента, на берегу Сайхуна. Улугбек-мирза получил тайное сообщение из Герата, где вновь говорилось о походе на Фергану. Бек Ходжента вышел навстречу царевичу, тот принял его в своем шатре, и, после секретных переговоров, бек оставил ему сотню воинов под началом Якуббека.

– На обратном пути, высоко воздев знамя победы, загляните в Ходжент, будете дорогим гостем, – пригласил бек.

Попрощавшись, он вскочил на коня и с сопровождающей его свитой отбыл в свой город.

Едва улеглась пыль, поднятая копытами лошадей, едва скрылся из виду бек со своим отрядом, как к яме, вырытой в стороне среди густых зарослей колючек, под вели двух юношей. У обоих были связаны за спиной руки. Низамеддин и Абуали еще вчера приметили, как роют в сторонке эту яму кетменями, и всё дивились – если для котлов, то почему роют ее на отшибе, из-за колючек к ней и подобраться нельзя. Да разве кто делает очаг таким глубоким? Но не успели они разгадать эту загадку, как к яме подвели двух каких-то юношей, и сотские кликнули воинов. Целой толпой воины бросились на их зов… Низамеддин, Абуали и Шадманбек тоже подошли поближе и удивленно взирали на пропс ходящее. Еще позавчера они столкнулись с этими юношами около котла, когда те брали еду. Оба были вооружены, оба чему-то весело смеялись…

Воины тесным кольцом окружили яму. Тысяцкий влез на холм, поодаль от связанных юношей, и обратился с речью к воинам. В толпе находились также Амир Давуд Барлас с шейх-уль-исламом Исамеддином.

– Верные воины его величества государя! Слушайте все! Вот они – негодные сыновья самаркандского купца Исраилходжи. В пути они незаметно отделились от победоносного нашего войска и намеревались бежать. Можем ли мы, храбрые государевы солдаты, снести такой позор? Оба преступника приговорены к смерти.

– Неправда! Мы не собирались бежать, – в один голос негодующе закричали приговоренные.

– Аминь! Аллах велик! – Шейх-уль-ислам провел ладонями по лицу.

И тут на глазах у всех два темнолицых великана палача выхватили из-за голенищ ножи и с размаху вонзили их в грудь осужденных. Когда юноши с криками боли упали на бок, палачи, ловко выдернув ножи, еще дважды поразили ими свои жертвы. Несчастные рухнули в яму. И сразу же двое людей, держащие наготове кетмени, стали поспешно ее засыпать. Поднялось целое облако душной пыли, угрюмо, в безмолвии стали расходиться испуганные зрители.

Еще только вчера весело шутившие с товарищами и друг с другом, смеявшиеся по любому поводу, а то и вовсе без повода, Низамеддин и Абуали, тревожно переглянувшись, молча побрели к своим стреноженным коням. Никто в эту ночь не забылся сном. Перед глазами стояла страшная картина – сыновья самаркандского купца с ножами в груди. Не трудно было догадаться, что где-то здесь, поблизости, бродит Караилан, что это его черные дела. Ох, Караилан, Караилан!

Подложив под головы седла, воины лежали, устремив глаза в небо, а над ними, в высоком небе, огромная черная туча медленно наплывала на молодой месяц, и туча эта отчего-то казалась им особенно жуткой и страшной. И казалось им такое, будто Караилан страшен и черен, как эта грозная туча, будто он не черный змей, а черный дракон – черная смерть. Черная туча поглотила молодой месяц, и сердца людей сжались от ужаса.

– Караилан проглотил луну, – шепнул Низамеддин.

– Смотри-ка, я только что собирался это сказать. Слова сами родились у меня в сердце, – отозвался Абуали.

– И держали бы их при себе в сердце, не допускали бы их до языка, – посоветовал Шадманбек. – Хоть мы и в степи, но не забудь, что и растения имеют уши.

– Ну чего ты так боишься? – спросил Низамеддин. – Разве можно идти в бой, пугаясь собственной тени?

– Наше дело рубить головы врагов! – отозвался Абуали. – И если господу будет угодно, мы разобьем неприятеля в пух и прах.

– Хвала вам, отважные воины, – бросил проходивший мимо тот прежний, ничем не примечательный человек с бородкой клинышком. В руках он нес чайник с чаем…

Как только Мирза Улугбек выступил с войском из Самарканда, государь вызвал второго своего сына, Ибрагима Султана, из Шираза в Герат.

– И большая война, и малая война, – сказал он сыну, – рассудить, та же азартная игра. Мы можем и выиграть, можем и проиграть. Сражение продлится недолго, но войско Хорасана должно быть наготове.

Государь знал, сколь жесток, суров и желчен был нравом его второй сын, знал он и о том, что никогда не выйдет тот из повиновения, что хватка у него железная, и волю отца он сумеет претворить в деяния.

Государь спешно послал одного из своих верных приближенных, Гуляма Бадра-тархана, к Васиятиддину Дулдаю – верному человеку Шаха Малика-тархана, оставшемуся в Самарканде. А за два дня до этого в тот же Самарканд отправил он находящегося на тайной службе при дворе Караилана с его людьми.

Прибыв в Герат, Ибрагим Султан тут же созвал начальников всех канцелярий и ведомств и от имени государя огласил приказ о немедленном прекращении любых дополнительных расходов и о закрытии царской казны.

Отныне все ворота города будут охраняться, кроме обычных стражников, еще и конными воинами.

Царевич приказал взять иод неусыпное наблюдение купцов, въезжающих в Герат, и тщательно проверять каждого покидающего город. Задерживали всякого мало-мальски подозрительного человека. Незамедлительно стали собирать налоги с населения, и в первую очередь с землевладельцев. Временно прекратились и расходы на строительство.

По душе государю была прижимистость Ибрагима Султана. И вызвал-то он его из Шираза, злая, что только Ибрагим сумеет проводить твердую политику в государстве, особенно в дни войны. Да и пусть поучится, пусть накапливает опыт. Во время походов Тимур подолгу оставлял его, Шахруха, в Самарканде, и там он тоже, творя волю своего великого отца, отдавал точно такие же распоряжения, как ныне отдает Ибрагим Султан, тоже держал весь город в страхе и повиновении.

Еще слишком юными были Байсункур, Суюрготмыш и Мухаммад Джуки, и Ибрагим Султан считался правой рукой отца. Он тоже был молод, но даже вельможи и крупные чиновники побаивались царевича, статью, лицом, манерой говорить похожего на своего прославленного деда Тимура и с детства отличавшегося высокомерием и коварством. Ученым, поэтам, художникам Ибрагим предпочитал военных.

– Пускай попробуют эти мавляны своими книгами да посохами защитить государство. А вот не будь военных, вся наша страна придет в упадок.

Поэтому-то ученые и поэты и искали покровительства у самого государя или защиты у правителя Самарканда Улугбека-мирзы. Зато «секретная служба» дворца, военачальники и военные вельможи связывали все свои чаяния с молодым царевичем и свято верили, что «преемником престола государства, созданного Тимуром, будет после Шахруха только Ибрагим Султан, и только он».

Глава XI
Дверцы казны захлопнулись

Вся страна жила на военном положении, и любые ассигнования на развитие просвещения и культуры прекратились, дверцы казны захлопнулись крепко-накрепко.

В один прекрасный день, заметив зодчего на крыше строящегося медресе, смотритель работ Ахмад Чалаби со вздохом сожаления объявил о том, что придется свернуть работы.

– Ничего не поделаешь, – добавил он, – хотя, быть может, стоит пойти к Гаухаршодбегим и у нее попросить помощи? Впрочем, – добавил он, – есть царский указ о том, чтобы ни копейки не отпускать «на такие дела». Приезд Ибрагима Султана из Шираза в Герат не на пользу ученому люду, а, наоборот, во вред, – пояснил он.

Зодчего и без того коробило, что смотритель работ неотступно следует за ним по пятам, но, услыхав слова «на такие дела», совсем разгневался. Он понимал, что означает это пренебрежительное замечание. Труд зодчих, высокое их творчество попадало в разряд «таких дел», короче – просто сводилось на нет. Зодчий наперед знал, что еще может сказать ему этот человек.

– «Такие дела», как вы говорите, никогда не приостановятся, – бросил на ходу Наджмеддин Бухари. Он с умыслом сделал ударение на словах «такие дела», – А чем же будем платить рабочим? – спросил Ахмад Чалаби, не уловив иронии зодчего.

Зодчий далее не обиделся на него, да и можно ли требовать ума или бойкости соображения от глупца? Можно обижаться на человека умного, а на такого? «Сердиться на глупца что считать осла звездочетом», – подумалось зодчему.

– Я сам буду платить людям, – ответил он. – Но вот как быть с вами? Вы получаете немало, и вам я платить не смогу.

.. – Вы хотите сказать, что увольняете меня?

– Вы меня поняли совершенно правильно.

– А я не уйду.

– Но я же сказал, что не могу оплачивать ваши услуги, – повторил зодчий, намекая на доносы смотрителя работ. – Да вам здесь и делать нечего: вы не разводите раствор, не кладете кирпичи, не занимаетесь облицовкой. Что же вам здесь делать?

– А я буду работать в долг. Когда наступит мир, царевич выплатит мне жалование.

– Как вам угодно. Однако кое-кому по сей день не выплачены деньги. Когда произведем подсчет, люди потребуют заработанное. Где же я возьму денег для доплаты?

– Я сам поговорю с ними, сведите меня с этими людьми, – побледнев, сказал смотритель работ. И, постояв еще минуту, стал спускаться с крыши, дрожа всем телом.

Как обычно, зодчий завернул туда, где старый мастер Джорджи клал кирпичи во внутренней части купола-ханаки.

– Бог в помощь, мастер!

– Спасибо, зодчий. Здоровы?

– Благодарствую. А где сын?

– Внизу. Сегодня грузинский праздник, пошел на базар кое-что купить. Загляните к нам вечером. Соберутся соседи грузины.

– Благодарствуйте!

– Я случайно слышал ваш разговор с господином Чалаби. Вот уж подлинно негодяй…

– Что поделаешь, друг Джорджи, плохо то, что сам он не работает, а деньги рабочих прикарманивает. Да еще бегает ябедничать царевичу. Удивляюсь, как могли назначить его смотрителем работ!

– А вы не удивляйтесь, зодчий. Ахмад Чалаби то, что называется «глаз двора». Такие поганцы очень хорошо служат своим хозяевам. Государь вот пошел против своего родного племянника. Уничтожит его, разграбит его владения. Видно, близок конец света, раз уж могут братья поднять друг против друга меч. В этой распре погибнут люди, тысячи людей, сиротами останутся дети. В развалины превратятся города. Вот мы с вами, зодчий, два старых человека, уже страдаем от этой войны. Они дерутся за власть, а мы отдаем жизнь… Мы грузины, стали пленниками и рабами, и в этом тоже виновата война. Безжалостный меч Тимура лишил нас родины. Если бы перед смертью хоть одним глазком взглянуть на дорогую мою Грузию, любимую мою родину, как был бы я счастлив. Но разве это возможно, скажите, возможно ли это?

– Молите бога, Джоржи, он укажет вам путь.

– Я и так молюсь день и ночь.

– Наверно, не существует на свете счастливых людей, у каждого в сердце свое горе, своя боль, свои муки.

– Так и есть. В этом бренном мире мы деремся, проливаем кровь, обижаем друг друга. А ведь земля щедра, ее благ всем бы хватило. Жили бы люди в мире, работали бы спокойно.

– Ах, Джорджи, ведь все дело в этом! Их святейшество Ходжа Абдулхалик Гиждувани, наш духовный наставник, и святой Султан Арифик говорят то же самое. Нужно терпеть, да и нет у нас иного выхода. Вот и казна закрыта. Страна воюет.

– Зодчий, – пробасил мастер Джорджи, подойдя вплотную к Наджмеддину Бухари, – мы работы не бросим. Осталось ведь совсем немного. И строим мы это медресе вовсе не для тимуридов, а для народа Хорасана. Потомки наши вспомнят когда-нибудь о том, что в этом здании есть кирпич, заложенный пленным грузином, пригнанным с Кавказа, и, быть может, благословят нас, помянут добрым словом. А что может быть дороже этого? Не огорчайтесь, мы будем работать без вознаграждения. К тому же мы – рабы и ничего требовать не можем.

– Зачем вы так говорите, Джорджи? Здесь всем известно, что вы человек честный и справедливый. Спасибо вам за доброе пожелание, за бескорыстное предложение. Да поможет вам всевышний увидеть родную землю, родных людей и друзей, да укажет вам путь сам господь. Аминь! – Зодчий провел ладонями по лицу.

Джорджи истово перекрестился.

Зодчий наутро явился на работу со своими учениками и заметил, что смотритель работ ходит расстроенный и потерянный. День выдался на редкость ясный, весеннее солнце щедро заливало все вокруг. Солнце, озаряющее мир, даруя жизнь нежным всходам, юным побегам, росткам и деревцам, молодило вселенную.

Словно многогранные алмазы сверкали вечной белизной снежные вершины гор, четко вырисовывающиеся на фоне прозрачного бирюзового неба. Легкий приятный ветерок, струящийся от реки Герируд, принес сладостный ночной покой. Весело порхали птицы, не ведавшие об опасностях войны…

Как обычно, зодчий пристально вглядывался в первого встретившегося здесь, на стройке, человека; юноша, размешивающий ганчевый раствор, учтиво, как и всегда, поздоровался, низко поклонившись. Однако сегодня многие, казалось, запаздывали на работу. И впрямь, кроме братьев Хасанбека и Хусанбека, старика грузина, работающих на крыше, да двух юношей внизу, на строительстве никого не было. Джорджи с сыном взглядом проводили зодчего, поняв все, молча взялись за дело. Смотрителя работ нигде не было видно. «Слава богу, что хоть этот не пришел», – подумал зодчий. Но из тех, кто выполнял основную работу, не явилось человек десять. И это огорчало зодчего.

Обойдя все строительство, он вместе с учениками вошел в подсобное помещение. Снял чалму, осторожно повесил ее на гвоздь и натянул на себя рабочую одежду. И, оглянувшись на удивленно смотревших на него Зульфикара, Заврака и Гавваса Мухаммада, улыбнулся:

– Будем работать сами.

– Хорошо, устад! – отозвался Зульфикар и тут же сунул матерчатый футляр с проектами в нишу. – Мы втроем примемся за работу, и, можете поверить, она от нас не убежит.

– Верно, – подтвердил Заврак, – но вам не следует…

– Ладно, поработаю немного, пока не устану, но вы, дети мои, самое трудное возьмёте на себя. Сейчас следует помочь малярам и облицовщикам —.основное сделано, осталась самая малость. Послушайте-ка, что сказал грузинский мастер: «Я строю не для царей, а для народа Хорасана. И потомки узнают это». Я поражен благородством этого человека, ведь он же пленник, чужестранец. А наш смотритель работ внес смуту, наговорил людям невесть что. Я вчера его уволил. Будем работать сами.

– Не печальтесь, устад! – воскликнул Гаввас Мухаммад, засучивая рукава. – Заменим тех, кто не пришел, не заставим вас краснеть.

Ученики усердно принялись за работу.

Зодчий поднялся по лесам на угловую башню портала и подошел к братьям Хасанбеку и Хусанбеку, выкладывающим изразец.

– Здравствуйте, – сказал он. – Все ли у вас в порядке?

– Здоровы ли, устад? – спросил Хасанбек обычным своим тоном, ровно ничего и не произошло. – Не мудрено, что многие не вышли на стройку. Смотритель работ объявил всем, что жалованье отныне выдаваться не будет. Больше того, он постарался довести это до слуха всех и каждого.

Однако немало людей просто из уважения к зодчему решили все же прийти, услышать всю правду от него самого. Радостно было ранним утром в положенное время, как и все люди, идти на работу. Да и в ушах у них звучали слова зодчего, который посоветовал им равняться на старого мастера-грузина.

– Началась война, и прекратились дополнительные расходы, как и было обещано. Деньги, предназначенные для оплаты строительства медресе, выдаваться не будут. Так заявил распорядитель работ. И сам он не явился сегодня сюда. Да и впрямь, кто же станет работать без денег. Вот такие нынче дела…

– А что вы сами решили, устад? – спросил младший из братьев Хусанбек.

– Что ж я могу? Только разве работать со своими учениками вместо тех, кто ушел. Но вы не беспокойтесь, тем, кто работает, мы будем платить, не оставим, если угодно всевышнему, людей без вознаграждения.

И вдруг, словно рассеялся туман, застилавший глаза зодчего, он увидел прямо перед собой золотые’ серьги жены, четыре нитки крупного жемчуга, подвески. Да и еще подаренный царевичем лично ему, Наджмеддину, увесистый золотой перстень с прекрасной нишапурской бирюзой. Подобно Харун-аль-Рашиду, велевшему на крупном алмазе, украшавшем перстень, нанести слова «Все проходит» и глядевшему на это мудрое изречение в дни печали, зодчий и на своем бирюзовом перстне сделал надпись: «И это пройдет». Так вот, есть еще и этот перстень.

– Устад, – проговорил Хасанбек, кладя мастерок в таз с ганчевым раствором, – уже больше двух месяцев наши юноши в походе. Есть у вас какие-нибудь вести о них? Господи, хоть бы царевичи помирились, вот было бы хорошо. Мой Шадманбек и на коне-то никогда не скакал и биться на саблях не учился… Очень меня все это огорчает и печалит. День и ночь молю я бога вразумить царевичей – пусть бы пошли на мировую. Каждый день с утра бью одиннадцать земных поклонов и вечером тридцать один. Все молю господа сохранить моего мальчика. Как по-вашему, подошел ли Амир Давуд Барлас к Самарканду?

– Да, – грустно ответил зодчий, – войска уже, должно быть, на пути к Фергане. Если верить людям, близким ко двору, то сражение произойдет на берегу; Сайхуна. Как бы то ни было, но говорят, что победителем выйдет Улугбек.

Мастер Хасанбек задумался.

– А они, случаем, не помирятся? Так думаете, сражение все же будет? – спросил он., – Один бог знает. Трудно сказать что-либо определенное.

Зодчий принялся за работу. Ученики не отставали от своего учителя. Заврак и Зульфикар клали кирпичи на самом верху, Гаввас носил воду и делал раствор из ганча, а зодчий клал кирпичи на правой боковой баш-, не портала. Так захватила их работа, что они не замечали ничего вокруг, забыли все на свете.

А тем временем в доме зодчего началась тревога, «Куда это запропастился отец? – думала Бадия. – Ушел на рассвете, и до сих пор о нем ни слуху ни духу». Предупредив мать, она стремглав бросилась на стройку. Увидев отца на высокой башне портала, при мостившегося там словно галка, Бадия тут же, догадавшись о том, что происходит, снова побежала домой и принесла работающим еду. А на стройке озорная Бадия начала весело болтать с красавцем грузином, что сильно пришлось не по душе Завраку и Зульфикару.

– Пусть бы шла домой, – шепнул Зульфикар на ухо Завраку, – мешает ведь.

Проходя мимо Бадии с грудой кирпичей, Заврак коротко бросил:

– Вот засмотрелся на солнце и отдавил ногу кирпичом.

Бадия спускала Завраку все его шутки, ни разу на него не сердилась.

– Что вы сказали? – переспросила она. – А-а-а, понятно. А раз так, не стоит коситься на солнце.

Заврак рассмеялся.

– Пусть большое солнце сияет в небе, а маленькое солнышко отправляется домой и поможет любимой маме готовить ужин. Вот было бы здорово! Во всяком случае, кое-кто высказывает здесь такое мнение.

– Это что же, общее мнение? – Бадия засмеялась, лукаво взглянув на Заврака. – Или мнение одного лишь господина Нишапури?

– Ошибаетесь, госпожа, это мнение не господина Нишапури, а господина Шаши.

– Ах, так? – Бадия взглянула на Зульфикара. И вдруг вспыхнула. – Понятно… Что ж, я уважаю мнение господина Шаши. Ухожу помогать маме. – И, повернувшись, побежала домой.