Текст книги "Зодчий"

Автор книги: Мирмухсин Мирсаидов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)

Глава XXII
Безумство зодчего

Прошла уже неделя со дня казни Низамеддина, но ни отец, ни мать еще не знали об этом.

Наступила зима.

В городе свирепствовал холод. Бездомные бедняки, дрожа от стужи, толпились у костров в надежде хоть немножко согреться, но, лишь только мороз ослабевал и дороги слегка подтаивали, они тут же рассыпались по улицам в поисках подаяния.

Грустные и печальные мать, отец и Бадия сидели, приникнув к сандалу, одна сторона которого оставалась свободной. Это было обычное место Низамеддина, а он теперь, думали они, мерзнет в ледяном холоде крепости. При этой мысли больно сжимались сердца несчастных родителей, кусок не шел им в горло. Стараясь Утешить и отвлечь от печальных мыслей жену я дочь, зодчий рассказывал им о прошлом.

Но и сам он порою задумывался и умолкал, часами не произнося ни слова, и только рассеянно теребил бороду. Бадия видела страдания отца и ничего не смела сказать ему, так неизбывно было его горе, их общее горе.

Зодчий все еще верил, что из Самарканда в Герат прибудет ответ Улугбека, и ждал этого спасительного послания, как чуда. Но письма его Улугбеку не были отосланы в Самарканд: по приказу Ибрагима Султана они так и остались здесь, во дворце. В пятницу злосчастная весть о казни юношей уже распространилась ПО городу. Из уст в уста передавали слова: «Участники покушения на государя казнены». Босой и как полотно бледный зодчий бросился во дворец; он кричал, что, если царевич Байсункур-мирза сейчас же не примет его, он побежит на базар, соберет людей, взберется на портал медресе и бросится оттуда вниз. Через несколько часов его впустили к царевичу. Байсункур-мирза стоял в середине двора, печально потупив глаза.

– Это правда, царевич? – закричал зодчий, приближаясь к нему.

Тот продолжал молчать, потом, взглянув на зодчего, он негромко произнес;

– Ввиду чрезвычайной тяжести преступления мое вмешательство не помогло, просьба моя не была удовлетворена. Духовники поддержали судей и дали свое благословение…

– Но ведь мой сын сражался за государя, он приливал свою кровь, Байсункур промолчал.

– Я писал Улугбеку-мирзе!

– Об этом я ничего не ведаю.

– Боже мой, – воскликнул зодчий, – на какие муки обрекли меня! Господи, возьми мою жизнь! Где же правда? – Наджмеддин в беспамятстве схватил горсть земли, осыпал ею голову и, громко рыдая, покинул двор.

Зодчий буквально обезумел от горя. Он шел по улице, все еще громко рыдая, падал ниц, катался по земле, бился головой о стены домов. Добредя до своего дома, он снова кинулся наземь. Заврак с Гаввасом Мухаммадом осторожно подняли его и отнесли в покои. Услышав страшную весть, запричитала, заплакала жена зодчего. Замерла на месте Бадия.

Казалось, самое время остановилось. Поднявшись, зодчий безумными глазами взглянул на жену, на дочь, перевел взгляд на Заврака и Гавваса:

– Я пойду сейчас туда и разобью, разрушу все, что строил. Разнесу баню и мост! Разнесу все!!! И Мусалло, – в нем тоже есть доля моего труда. Для кого я все это строил? Для кого??? Для этих тиранов и палачей! Безумный старик ошибся. Глупец! О, как я ошибся! Всю жизнь я ошибался! – Он снова начал бить себя кулаком по лбу.

– Отец, отец, успокойтесь, – рыдала Бадия, удерживая руки отца.

– За все, что сделал, убить моего мальчика? Ведь покушался не он. За что же его убили? Убийцы! Палачи! Грязные подлецы! Я разрушу все, что построил! Сожгу! Пусть все сгорит!

– Отец, вы строили не для них, вы строили для людей, – начала Бадия, обнимая отца и глядя в его глаза, полные слез. – Они умрут, и их забудут, а вы никогда не умрете, люди всегда будут помнить и благословлять вас.

Зодчий, его жена, дочь и двое учеников провели ночь без сна. Уже к утру Бадия дала отцу снотворного, приготовленного из фисташкового масла, и он забылся тяжелым сном.

Мать – Масума-бека была точно неживая. Она лежала, втянув голову в плечи, будто провинилась перед кем-то.

Заврак и Гаввас приготовили завтрак, сбегали на базар за лепешками, вскипятили чай. Теперь сюда, в семью, наказанную самим аллахом, не ступит ничья нога. Найдутся люди, которые скажут о Наджмеддине, что он вовсе не прославленный зодчий, а вздорный и дурной человек. И первым это скажет Ахмад Чалаби. О, как он будет ликовать… И Бадия и Заврак с отвращением вспомнили его гнусную физиономию, перекошенную счастливой ухмылкой.

После чая, к которому никто почти и не прикоснулся, Заврак Нишапури пошел в свою комнату и, обливаясь слезами, написал письмо Зульфикару Шаши. Потом, сунув его в карман и взяв из своих личных сбережений два золотых, помчался в караван-сарай. Там он отыскал караван, который нынче отправлялся в Бухару. Протянув одному набожному торговцу золотые и письмо, он промолвил, что до самой смерти будет молиться за него, если тот доставит письмо закадычному его другу Зульфикару Шаши или вручит отцу Зульфикара уста Нусрату. Он умолял торговца сделать это во имя господне. Торговец вернул золотые и пообещал, если прибудет в Бухару живым и невредимым, непременно вручить письмо адресату. «Не сомневайтесь, – добавил он, – я исполню это благое, богоугодное дело».

Услышав о том, что Заврак отослал письмо Зульфикару, Бадия заплакала, прижимая руки Заврака к своим векам…

Зодчий словно бы прозрел, на многое раскрылись его глаза. А ведь он-то некогда мечтал о том, что государь пожалует ему в дар земельный надел. «Какой надел? Мы с горечью говорили о том, что монголы разрушили города Утрар, Нур и Зернук, а наши правители уничтожают нас самих», – думал зодчий. Случившаяся трагедия перевернула все представления зодчего о добре и зле. Можно хоть сто лет преданно служить государю, но раз не угодивши ему, подвергнешься пытке, разрушат твой очаг, твой дом, даже жизнь твою и ту растопчут.

«Зачем мне все это? Чем быть здесь знаменитым зодчим, лучше стать в родном краю плотником. Хорасан стал мне ненавистен, что светлого я видел здесь? Сейчас ценятся не созидатели, а те, кто разбивают кувшины! Я ведь знал, что в последнее время в чести стали лишь подхалимы и лизоблюды…»

Старик плакал и весь день говорил об этом. Он не ел и не спал. Взяв с собой Заврака, он пошел к крепости Ихтиёриддин. Усатый тюремщик заявил, что казненные по приказу государя и религиозного суда похоронены тайно. И сказал, что не может показать зодчему могилу сына.

– Была ли прочитана заупокойная молитва?

– Нет.

– Произнес ли мой сын перед смертью символ веры?

– Да, они произнесли символ веры…

– О господи, зачем ты не убил меня, зачем взял моего сына?!

С громкими рыданиями старик вышел из ворот крепости, затем спустился вниз на площадь и сел на землю. Заврак опустился рядом. Глядя на ворота крепости, зодчий вознес молитву за упокой души сына своего Низамеддина. Даже не взглянув в сторону тюремщиков, все также торчавших у ворот крепости, он вернулся домой.

Третий ученик зодчего, Гаввас Мухаммад, старался держаться подальше от своего учителя, ссылаясь на нездоровье, а вскоре и вовсе перестал появляться. Заврак не слишком удивился этому, ибо заметил, что Гаввас переменился еще с тех пор, как разладились отношения зодчего с Ахмадом Чалаби.

Прошел еще месяц.

Гаввас Мухаммад все еще не показывался, и это больно задевало зодчего. В один из этих тяжких дней в их доме появился Зульфикар. Пройдя прямо в комнату Низамеддина, он поплакал вместе с Завраком и прочел заупокойную молитву. Как только Зульфикар получил письмо Заврака Нишапури, он тут же пустился в путь, решив, что в эти мрачные дни ему следует быть подле своего учителя. И зодчий, поняв, что преданные люди не покинут его в беде, чуть утешился душой. Тем более, что Худододбек уже давно перестал показываться у них.

А еще через месяц к дому зодчего неожиданно подскакали двое верховых. Зульфикар и Заврак вышли к порогу и с удивлением увидели, как один из прибывших, человек средних лет, вооруженный до зубов и, судя по всему, царский вельможа, помог сойти с коня второму, богато одетому юноше в шелковой чалме, украшенной павлиньим пером. Бросив поводья коней оторопевшим ученикам, старший осведомился, дома ли господин зодчий.

– Да, дома, – сказал опомнившийся первым Заврак. «Да ведь это Байсункур-мирза», – вдруг осенило его, и, поручив прибывших Зульфикару, он бросился во внутренние покои сообщить зодчему о прибытии знатного гостя. Зодчий даже с места не двинулся. Лишь сделал знак впустить гостей. Заврак бросился обратно и пригласил прибывших войти.

Байсункур-мирза со своим спутником почтительно, за руку, поздоровались с зодчим. Заврак разостлал дастархан и принес чай, а немного погодя все трое – ученики и спутник царевича – вышли, тихонько прикрыв за собой дверь. В комнате остались лишь Байсункур-мирза и Наджмеддин Бухари.

– Дорогой зодчий – начал Байсункур вполголоса. Он понимал, что сейчас хозяину дома не до разговоров о политике государя – его отца, не до сочувствия, хотя искренне жалел сраженного горем зодчего. В словах царевича звучала та же печаль и та же доброта, что обычно звучала и в голосе его славившейся своей добротой матери – Гаухаршодбегим. – На вас, – продолжал царевич, – обрушилась тяжкая беда. И прежде считались хуруфиты заклятыми врагами государства и их жестоко карали государи. Всем известна судьба Фазлуллаха Астрабади. Вы знаете, какая участь постигла сарбадаров – Мавляна-заде, Абубакира Калави, Хурдаки Бухари… Калави казнил Амир Хусейн. Но ваши заслуги перед государством и царским двором слишком велики, не побоюсь сказать, безмерны. Господь свидетель, вас не забудут ни владыки, ни народ. Сейчас по городу поползли неприятные слухи о том, что вы, достойный и уважаемый зодчий, поносите государя. Все, что вы говорите, все до единого слова, передают доносчики. Многие поддерживают вас и настроены против государя. Мы советуем вам покинуть Хорасан, дабы не был нанесен вред вам и семье вашей.

– Я и сам подумывал об этом, – признался зодчий. – Ведь я теперь под подозрением.

– Уважаемый зодчий, поверьте, я говорю об этом лишь потому, что не вижу иного исхода для вас.

– Да, значит придется уехать, понимаю… – протянул зодчий. – Куда же прикажете мне отбыть?

– В Хорезм, в Мекку, в Медину – куда угодно. А вот и деньги! – Мирза вынул из кармана мешочек, наполненный золотыми, и положил на краешек низкого столика. И снова взглянул на зодчего. – Когда улягутся слухи, когда все будет забыто, вы вновь вернетесь в Герат. И я сам первый встречу вас с распростертыми объятиями. Но сейчас уезжайте. Мы вынуждены сказать вам об этом. И еще… по вашему следу пущен Караилан. И бог весть что наговорил о вас Чалаби брату моему Ибрагиму Султану. Ушатами льет на вас грязь. Для этого подлого интригана настал долгожданный час. Караилан проведал и о том, что ваша дочь в дни праздника умертвила похитителя. Стало это известно и нам. Будьте очень, очень осторожны. Они злы сейчас из-за того, что похищение не удалось, и готовы на любое преступление. С Караиланом шутки плохи! Караилан сеет вражду не только между нами, царевичами, но и среди дворцовых вельмож… Еще раз предупреждаю – будьте осторожны. Ведь у него не десятки, а сотни приспешников по всей стране.

. – Мне рассказывал Низамеддин, – проговорил зодчий, – что два визиря Ахмада-мирзы – вашего двоюродного брата, борясь за высокие должности, неправедным путем накапливали богатство, совершили предательство, помогли схватить своего правителя. Но Улугбек-мирза после взятия Ферганы послал Ами-рака Ахмада в Герат и сохранил ему жизнь, а предателям приказал отрубить головы. «Раз вы предали своего владыку, вам ничего не стоит предать и меня!» И Улугбек прав. Я знал, что Чалаби вероломен и подл, но он не верен и царевичу Ибрагиму Султану. Поверьте мне.

– Я вижу, уважаемый зодчий, вы поняли все.

– Но уеду я не в хадж. Уеду в свою родную Бухару! В Мавераннахр! Уже двадцать лет я не был там. И я истосковался по родной своей земле, царевич! А деньги мне не нужны, я продам дом, и вырученной суммы мне хватит с лихвой.

– Воля ваша. Я возражать не стану. Где бы вы ни были, будьте благополучны, зодчий. А деньги возьмите, вы имеете на них право. Деньги даю вам я… Прощайте, зодчий! – Байсункур-мирза поднялся.

Зодчий тоже поднялся, пожал протянутые руки царевича, но проводить его не вышел.

Гостей проводили Зульфикар с Завраком и усадили их на коней.

И какой бы гнев и ненависть ни носил зодчий в сердце своем к палачам сына, он не мог не почувствовать искренности Байсункура-мирзы.

Через учеников и знакомых зодчий оповестил всех, что намерен продать дом. Что ни день наведовались покупатели. Устад Андугани предложил дать зодчему деньги на дорогу, умолял его не продавать дом, а, прожив несколько лет в Бухаре, вернуться снова в Герат. Но зодчий был тверд. Заврак и Зульфикар решили не разлучаться с учителем и ехать вместе с ним в Бухару. Преданность учеников тронула зодчего до слез. «Вы оба теперь мне вместо сына», – проговорил он, и голос его дрогнул.

Дом и все имущество зодчего было поспешно, а значит, и дешево продано. Зодчий наведался в караван-сарай, чтобы найти караван, отправляющийся в Бухару. За три дня справились домашние со всеми делами и были готовы отправиться в путь. Желая выехать как можно быстрее и не подвергнуться опасностям, зодчий пообещал главному караванщику немалые деньги. Приходилось спешить, недаром же царевич предупредил о Караилане; и если что-нибудь случиться с Бадией, единственной теперь его радостью, этого он не переживет.

Ахмад Чалаби проведал о том, что зодчий зачастил в караван-сарай. Он уже давно не встречался с Наджмеддином, даже не поинтересовался узнать, что и как он. Поэтому, встретив однажды Ахмада Чалаби в караван-сарае, зодчий встревожился. Да и Зульфикар заметил, что какой-то странный и неприятный на вид человек с туго повязанным лбом все время кружит около них и что человек этот похож на приятеля того самого бандита, которого заколола Бадия. Встревоженные Зульфикар и Заврак запаслись саблями.

«В пути пригодятся», – одобрила Бадия. Она понимала, какие опасности подстерегают путников в дальней дороге. Покупая оружие, юноши снова заметили незнакомых людей, издали следивших за ними.

После разговора с царевичем зодчий уже твердо знал, что казнь сына не обошлась без содействия Караилана, без его коварства и злобы. И, опасаясь новых бед, он решил немедленно покинуть Хорасан.

И уж коль скоро Караилан решил завершить свое злое дело, то никакое оружие здесь не поможет, если их не спасет сам аллах.

Перед отъездом пришли прощаться Хасанбек с Хусанбеком. Оба не скрывали своей печали и, прощаясь, заверили зодчего, что завершение строительства медресе стало для них не радостью, а черными днями, что смерть Шадманбека и Низамеддина – вечная рана в их сердцах. Настала страшная година, сказали они, для всех зодчих, мастеров, строителей, гончаров и каменотесов. Одни только царские вельможи разгуливают на свободе и жиреют. Даже вс времена Қебак-хана и Казанхана не страдал так ремесленный люд.

Слова отцов и дедов: «Душа живет любовью, рука трудом»– уже давным-давно забыты и попраны. Узнав об отъезде зодчего, пришел и Абуталиб с сыном Абуали предложить свою помощь. Зодчий благодарил их, но отказался от услуг. Он оставил бедным гончарам кое-что из своих инструментов и домашней утвари. Шитый золотом чапан, подаренный ему царевичем, он накинул на плечи гончара.

– Ходите, когда сможете, к крепости Ихтиёриддин и молитесь о сыне моем, – попросил он. – Его убили там, в крепости, и зарыли где-то рядом. Нам даже неведома его могила, – добавил он со слезами на глазах. – А у вас, дорогой гончар, я хочу попросить… – зодчий вытер рукавом слезы.

– Просите что угодно, устад!

– Два кувшинчика. Дорога дальняя, кругом бесплодная пустыня, мы будем хранить в них воду, опустив в каджава.[23]23
  Каджава – специальный ящик кубической формы, в котором хранят фрукты и воду.


[Закрыть]

– У меня как раз есть хорошие пустые кувшины, покрытые глазурью. Я вам их принесу, устад.

Вечером в дом зодчего постучали устад Кавам с сыном, музыкант Ходжа Юсуф Андугани, Табризи, мавляна Хафизи Абру, мавляна Лутфилла Шаши, Кутбиддин Самарканди, устад Ходжа Мухаммад, Аса-дулла Мешхеди и несколько мастеров по росписи, кое-кто из зодчих и каллиграфов.

При них Наджмеддин Бухари не проронил ни слезинки. Он сказал лишь, что, значит, такова страшная его судьба. Одетая в черное Бадия подавала к столу, разливала чай, молча прислуживала гостям. Худододбек то и дело поглядывал на нее. Зульфикару и Завраку Бадия успела шепнуть, что бек, сын устада Кавама, по всей вероятности, хочет поговорить с ней, недаром он не отрывает от нее взгляда. И впрямь, Худододбек поднялся с места, делая вид, будто ему наскучило сидеть со стариками, и вышел во двор. Повстречавшись там с Бадией, он сказал, что горюет вместе с ней, от души сочувствует ей, жалеет ее.

– Может быть, вы не уедете, – продолжал он, – может, останетесь в нашем доме и будете жить пока вместе с моей младшей сестрой. Отец ваш недолго пробудет в Бухаре, он ведь вернется.

– Почему вернется? – спросила Бадия.

– Ведь все это лишь временно. Вот утихнут толки, и он непременно вернется, что ему прикажете делать в Бухаре? Место зодчего – в Герате.

– А по-моему, место зодчих в Самарканде и Бухаре. Конечно, если только это настоящие зодчие или ученые, которые любят свой народ. Хорасан для ученых – тюрьма.

– Я понимаю, вы говорите это во гневе.

– Такие слова вы услышите от любого жителя Герата. Вы, кажется, предложили мне жить вместе с вашей сестрой. Правда?

– Конечно, моя госпожа. Мама желает того же.

– Если я останусь то убью царя. Так и знайте! Ахмад Лур не сумел довести своего дела до конца. А я, я-то не промахнусь. Что скажет, узнав об этом, ваша мама?.. Вот как обстоят дела, бек! – продолжала Бадия, глядя прямо в лицо Худододбеку. – Зачем вам нужна такая девушка? Я ведь могу плохо повлиять на вашу сестру, воспитанную, скромную. Да и вам это ни к чему. Вы пришли проститься с нами и предлагаете мне остаться у вас, с вашей сестричкой, уважаемый бек, и, если не ошибаюсь, хотите тем самым дать мне понять, что я вам нравлюсь, что вы расположены ко мне. Благодарю ва£, бек, но вы опоздали! Придется огорчить наших родителей, которые желали этого и даже договорились, но не всегда сбываются мечты. Смерть моего брата изменила все. Но я рада, что покидаю Герат.

– Кто же знал, что судьба будет так жестока? Прощайте, моя госпожа.

– Прощайте! – И Бадия ушла к матери. Вот так, в одно мгновение, было покончено с тем, что лелеялось в мечтах столько лет. Бадия сказала все, что думала и чувствовала, сказала прямо и резко, дабы Худододбек, своевольный и настойчивый, не вздумал приехать за ней в Бухару.

На следующий день, когда все уже было готово к отъезду, уложены и увязаны последние тюки и узлы, во дворе вдруг появился Гаввас Мухаммад. Бледный и растерянный, он сказал, что не хочет разлучаться со своим устадом, что не хочет оставаться здесь, что готов следовать за ним куда угодно. Эта многословная напыщенная тирада не понравилась ни Зульфикару, ни Завраку, ни Бадие. Они не поверили Гаввасу. Но вмешалась Масума-бека: нельзя в трудную минуту отказываться от доброго слова и доброго дела, сказала она. Гаввас Мухаммад вовсе не плохой человек и, если хочет, пусть едет вместе с ними. В тяжелые дни ценен каждый, кто разделяет с ними горе, и нельзя отвергать чужого сочувствия и помощи.

На следующий день пришел старый мастер Джорджи с сыном. Они тоже узнали, что зодчий покидает Хорасан. Джорджи принес в дорогу старому другу кожаный мешочек, наполненный сушеными круглыми сырками.

– Уважаемый и дорогой человек, – проговорил он со слезами в голосе, – я выражаю вам свою любовь и свое сочувствие. Вы покидаете этот город, к великой моей печали. У нае с вами схожие судьбы… Вы, зодчий, строили медресе и минареты, я строил каменные крепости. Судьба привела меня в эти края. Я слыхал, что вы отправляетесь в Мекку?

– Нет, дорогой Джорджи, я еду в свой родной город – в Бухару.

– Там вам легче будет перенести вашу боль. Вы потеряли сына, но обретете родину. А ведь это счастье, зодчий. Мешочек с сырками, – продолжал он, помолчав, – пригодится вам в пути. Но и сам мешочек не простой. Меня, как вам известно, пригнали сюда с подножья Казбека, от Терека и Куры, через море Хасар, через зыбучие пески. И в тяжкой дороге кожаный этот мешочек верно служит мне – в нем сохраняется еда, из него не вытекает вода. Возьмите его, единственный друг, которого я обрел здесь, на чужбине, – добавил мастер Джорджи, и слезы покатились по его изможденному лицу.

– Благодарю вас, дорогой Джорджи!

– Что будет со, мной здесь без вас, одному богу ведомо. Я лишен родины, а теперь лишаюсь и друга…

– Дорогой мой Джорджи, ниспошлет вам господь избавление от неволи. Верю, хочу верить, что вы вернетесь на родину, еще увидите своих родных и близких. Да поможет вам бог! Аминь!

– Пусть сбудутся ваши слова! – мастер Джорджи перекрестился.

Они еще долго сидели, два старика, и вели неторопливую беседу. Они были действительно верными друзьями.

После наставлений жены и дочери, тщательно пересчитав наличные деньги, зодчий нанял три арбы с навесами и шесть лошадей. Они сговорились следовать за большим караваном, но в пути от главы каравана не зависеть. Грузчикам заплатили двойную цену, был найден человек, хорошо знающий дорогу. Впрочем, искать пришлось недолго. К зодчему подошел здоровенный арбакеш и сам выразил желание везти их. Здесь явно чувствовалась рука Байсункура-мирзы, желавшего уберечь зодчего от тайной над ним расправы. Еще за два дня до этого во дворе зодчего появился человек в одежде не то дервиша, не то нищего и передал ему, что в пределах Хорасана им следует ехать не по ғлавной дороге через Калаинав, Бало Мургаб, Шибирган и Балх, по которой обычно идут караваны, а по другой, менее оживленной. Ее знает человек, который и повезет их. Л для того, чтобы дервишу поверили, царевич вручил ему свой перстень. Зодчему был знаком этот перстень. Наджмеддин растерялся: убили сына, теперь, выходит, охотятся и за ним самим. Что же это за напасть такая? В чем он провинился? Он думал о Караилане, об этом человеке, перед которым трепещет вся знать, злодеяниям которого нет предела. Его боятся даже царевичи, он и между ними сеет раздор.

Прежде в любом разговоре упоминали о Мухаммаде Аргуне, с его знаменитой секирой. А теперь даже он ничто по сравнению с Караиланом! Этот неизвестно откуда явившийся палач творит столько кровавых дел, что даже монголам-разрушителям далеко до него. Ведь даже Мункахан Угэдэй[24]24
  Мункахан Угэдэй – монгольский хан, внук Чингиса. Годы правления 1251–1259.


[Закрыть] убивал открыто. Неужели государь Шахрух-мирза столь жесток и коварен? Ведь сейчас над каждым занесен меч. Сколько походов и битв выиграл Амир Тимур. И тогда гибли люди, но гибли они на поле брани. А сейчас, при Шахрухе, война стала редкостью, но народу погибает, пожалуй, не меньше. Тяжкие дни переживает страна. Именно тяжкие! Нет, он, зодчий, завтра же покинет этот ужасный, этот страшный город и избавится от тревоги, от нестерпимой боли.

Избавится? Нет – здесь в сырой земле лежит его сын, его мальчик, молодой, жизнерадостный, мужественный. Сколько светлых надежд жило в его душе, и вот у самой цели ему накинули на шею петлю. Накинули эти ненасытные гиены.

Не раз попрекали его тем, что он, мол, бухарец, а он был храбр и отважен в бою, он проливал свою кровь за государя. Какой же он враг?

Опустевший, осиротевший дом…

Каждый кирпич, каждый столб уже кажутся чужими. Все погрузилось во мрак и печаль. Притихшие и унылые ученики скорбно сидели в своих пустых комнатах, а здесь, во внутреннем дворе, такие же скорбные и печальные, притулились в уголке жена и дочь. Низенький стульчик покрыт старой скатеркой – на ней немудреный ужин – чаи, сушеные фрукты, хлеб.

Зодчий все глядел и глядел в одну точку. Жизнь, думалось ему, подобно волне бушующей реки, вышвырнула его на берег, точно щепку. Исстрадавшаяся душа исходила болью при воспоминаниях о прошлом. Он стар, будь он молод и силен, у него хватило бы сил подняться против тирании и, подобно Мани, Зардушти, Маздаку и Муканне, возглавить борьбу, растоптать царскую корону и царский трон. Тимуриды – те же племена Мусайлима, которые сотворили себе идолов из финиковых косточек, а потом, проголодавшись, кололи своих богов и пожирали.

Так и сейчас. Я тоже один из таких идолов. Сперва поклонялись мне, я строил крепости, строил прекрасные здания. А теперь они голодны и начинают пожирать своих идолов одного за другим. Ведь сжег же книгу «Авеста» Кутайб ибн-Муслим аль-Бахили, написанную золотом на двенадцати тысячах листах кожи, объявив, что она творение рук язычников-огнепоклонников. Это ли не варварство! А Ибрагим Султан сожжет еще не одну тысячу бухарцев. Верно сказал Абу-Райхан Бируни: «Человек, обретший славу без труда, наг в самых роскошных одеяниях!»[25]25
  Рассказ Мусайлима из произведения «Осорул Бокия» Бируни.


[Закрыть] Я старое дерево. Прошли те времена, когда я мог послушно гнуться под ветром. Старое дерево твердеет, оно сохнет.

В полночь, когда жена и дочь, замученные хлопотами, уснули, зодчий вышел из дома, даже не обувшись. Он брел прямо к мосту Пули Малан, ему хотелось посмотреть на город сверху. Небо звездное, на юго-западе сияет полная луна. Щедро льет она свой свет с высоты, но не в силах озарить весь город. Ведь луна не солнце! Зодчему почудилось, что Герат плотно окутан черным плащом, будто погружен в глубокий траур. Вон на том холме, вон в том дворце вельможи и правители, напировавшись всласть, забылись теперь хмельным сном. Раскинулись на шелковых одеялах и спят себе сном праведников. А у ворот и на стенах крепости стражники, не смыкая глаз, охраняют их покой.

Протерев глаза, зодчий жадно всматривался в город. Ему хотелось разглядеть все: и улицы, и крыши домов, и базарные ряды, и караван-сараи. Но все поглотила тьма. Лишь где-то вдалеке мерцали редкие огоньки. А луна, точно огромное медное блюдо, отбрасывала вокруг себя слепящее глаза сияние, ярко освещая лишь ряд минаретов Мусалло, Гаухаршодбегим, медресе Мирзо. В ее холодных лучах золотом отливала изразцовая облицовка зданий. Сойдя с моста, зодчий направился в ту сторону. В руках у него был посох, рубаха на груди распахнута, ночной ветер, вздымая клубы пыли, швырял ее целыми пригоршнями ему в лицо, но он ничего не замечал и все шел, шел к медресе. Миновав гробницу Мири-шахид, он приближался к крепости. Какой-то случайный прохожий с опаской оглянулся на торопливо шагающего старика. И даже бездомные собаки – хозяева улиц в этот поздний час – и те на миг умолкали, а затем снова заливались лаем. Заметив старца с непокрытой головой, в кавушах на босу ногу, удивился и стражник на крепостной стене: должно быть, юродивый или сумасшедший, подумалось ему. А зодчий, ничего и никого не замечая, все шагал вперед, но, поравнявшись с минаретами, уходящими своими изящными вершинами в небо, остановился. Он прислонился к колонне, обхватил ее руками, – казалось, он хочет вырвать ее из земли, на которой она прочно стояла. Издали он похож был на огромную летучую мышь, распластавшуюся на стене. Редкие в этот час прохожие принимали старика зодчего за несчастного юродивого Меджнуна-девану, известного всему Герату. Целые дни бродил он по Кандахарскому базару. Но Меджнун-девана сейчас находился в крытом проходе у главного входа в мечеть Мусалло. Он не спал. И, увидав человека, прильнувшего к колонне медресе, он высунул голову и с ребяческим любопытством стал разглядывать эту несуразную фигуру. Неужто в их краях появился еще другой юродивый, недоумевал он. Наконец с обычным своим хихиканьем он медленно подобрался к зодчему и что-то насмешливо выкрикнул. Зодчий узнал юродивого и, резко повернувшись, зашагал к Мусалло.

Подойдя к медресе Гаухаршодбегим, он взглянул на башни, стоявшие по бокам портала, при лунном свете их изразцовая облицовка отливала не золотом, а лазурью. Ускорив шаг, он направился к медресе, которое еще так недавно строил сам. Не доходя нескольких шагов, он остановился. Он не отрывал глаз от ворот медресе, от порталов, арок, прекрасной резьбы и облицовки.

Подойдя еще ближе, он полой бешмета обтер изразцовые плитки у косяка ворот. И ему чудилось, будто теперь они, излучающие сияние, засверкали еще ярче, выйдя из-под слоя пыли. Он оглядел медресе сверху донизу и прижался лицом к стене. Меджнун-девана, хихикая, следовал за нам по пятам. Глядя на человека, приникшего к стене нового медресе, удивлялись и прохожие. А Меджнун-девана указывал на него пальцем и радостно хохотал. Погруженный в свои думы, зодчий по-прежнему ничего не замечал. Уснувший было привратник, высокий крупный человек, в прошлом нукер, почуяв присутствие посторонних, поднялся и забил в свою колотушку. Но, услыхав знакомое хихиканье Меджнуна-деваны, подошел поближе и увидел какого-то старика, который дрожащими руками гладил стены медресе, приникая к ним головой, всем лицом.

Но тут привратник узнал Наджмеддина Бухари и от удивления не мог вымолвить ни слова. «Бедняга, – подумал он, – видать, после казни сына он тронулся умом».

– Здравствуйте, уважаемый зодчий, – наконец тихо произнес привратник, – вы же не одеты, как бы вы не простудились.

Зодчий мельком взглянул на говорящего, но от стены не отошел.

– Здравствуйте, – ответил он немного погодя.

– Уважаемый господин зодчий, я говорю, не простудились бы вы.

– Нет, не беспокойтесь.

– Здесь рядом моя каморка, в кумгане горячий чай, пожалуйста, зайдите согреться.

– Нет, дорогой, благодарю вас. Чай я уже пил.

– Я ведь говорил, что это юродивый! – закричал Меджнун-девана, хлопая себя по коленям и громко хихикая.

Привратник отошел в сторону и молча остановился там. Конечно, думал он, бедный зодчий тронулся умом. А Меджнун-девана подошел к зодчему и стал с ним рядом. Зодчий переходил от здания к зданию, внимательно, точно видел впервые, разглядывал своды и арки. Потом вернулся на прежнее место и снова приник к стене. А через минуту раздался его голос:.

– Привратник, вы здесь?

– Здесь, господин зодчий, – ответил привратник, поспешно подойдя к нему.

– Вы приглядываете за этим медресе?

– Да, я!

– Последите, чтобы резьба не покрывалась пылью, пусть ученики протирают все вокруг.

– Будет исполнено, зодчий!

– Обещайте выполнить эту мою просьбу. Меня не будет здесь…

– Обещаю…

– Я верю вам, да благословит вас аллах. Прощайте!..

– Прощайте, уважаемый господин зодчий. Да благословит аллах и вас тоже!

Зодчий медленно побрел к дому. Меджнун-девана молча шел следом за ним до самой калитки, и, когда зодчий скрылся во дворе, юродивый так же медленно вернулся к Мусалло. Он не мог прийти в себя от удивления. Он-то считал, что он единственный в этом мире юродивый. Неужто появился еще один? Ведь на свете был лишь один Искандер, лишь один Тимур. Знал он также, что был один лишь Дарий, один бог, и он – единственный Меджнун-девана! А теперь оказывается, их двое… Как же так?