Текст книги "Зодчий"

Автор книги: Мирмухсин Мирсаидов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)

Чули-бобо вынес новую меховую шубу и набросил ее на плечи зодчего.

– Пусть это будет памятью обо мне, зодчий, – сказал старик. – Сейчас, конечно, в ней жарковато, но зато вы будете довольны в холодные дни. От прострела спасает.

– Благодарю вас, – растроганно произнес зодчий.

В свою очередь сыновья Чули-бобо принесли каракулевые шапки и недели их на головы учеников, а также уста Абида, уста Худайбергана, затем Харунбека, Хасанбека и Хусанбека, Абуталиба и Абуали; Махсуме-бека и Бадие подарили безрукавки из красного бархата на лисьем меху.

Харунбек и ученики до вечера готовили и грузили арбы. И по вечернему холодку, сердечно простившись с чабанами и мастерами из Касана, они отправились в путь. Чули-бобо и табиб проводили зодчего до самого кишлака Ходжа Муборак. Тут они тепло простились, и у всех на глаза навернулись слезы.

Ночью того же дня маленький караван прибыл в Каравулбазар, и путники устроились на ночлег в караван-сарае.

А на следующее утро, сгорая от нетерпения, они покатили в Бухару.

Глава XXXV
Отравленный кинжал

«Хорошо, когда владыки умирают, – часто говаривал зодчий. – От этого, по-моему, народ только выигрывает. Вот Шахрух, слишком долго засиделся он на троне – никому не стало лучше. Ничего он не сделал для государства, созданного его отцом, а лишь безжалостно карал талантливых прославленных людей, которые пришлись ему не по душе. Только и знает пировать да распутничать. Охотно выслушивает наговоры и сплетни, посылает в изгнание честных государственных деятелей, всячески унижает их».

Зодчий, с которым бек поступил просто подло, снова и снова вспоминал все, что произошло. Здесь он ничего и не ожидал за свой труд, ибо с самого начала решил сделать доброе дело для чабанов. Но каков бек? Ни слова благодарности, ни разу даже не приехал сказать «бог в помощь» – вот что угнетало зодчего и острой болью отдавалось в сердце. Как-никак, а человек не камень. Лишь потому, что зодчий считался изгнанником, бек не пожелал даже свидеться с ним. Не зря говорят в народе: «Кого наказывает аллах, того и святой толкает своим посохом». Он невольно подумал сейчас о тех, кто, как и он, скитался по свету. Вот хотя бы великий Фирдоуси. Вместо золота, обещанного ему Махмудом Газневи, ему доставили серебряные монеты. И когда верблюд, груженный этими монетами, входил в одни ворота, из других выносили гроб великого поэта. Мир всегда был таков. Откуда же ждать справедливости? Всегда оскорблялось и унижалось достоинство человека. Но того, что случилось в Герате, этого зодчий никогда не забудет. Да такое и нельзя забыть. Злобные и грязные сплетни о зодчем разгневали Султана Ибрагима, достигли ушей Шахруха. Слова зодчего о том, что «здания строятся для народа», Ахмад Чалаби постарался чуть ли не в тот же день передать царевичу. А как-то на пиру в доме устада Кавама зодчий, обратившись к другу, сказал: «Мусалло – творение устада Кавама – будет украшать Герат до скончания века. Будущие поколения низко поклонятся вам». И эти слова Ахмад Чалаби тоже передал царевичу, а тот – государю.

«Будущие поколения должны кланяться и благодарить не устада Кавама, а вас, ваше величество, – должно быть, нашептывал доносчик, – ибо Мусалло – это ваше творение. Так почему же нужно воздавать хвалу каким-то Кавамам и Бухари?»

Слова эти передали государю вечером, и у Шахруха, уже и без того раздраженного чем-то, болезненно забилась на виске жила. Он стиснул зубы, он разгневался на обоих зодчих, на всех зодчих мира. Особый же гнев вызывал в нем Наджмеддин Бухари.

– Я доверяю им, а эти негодяи уже и государя ни во что не ставят, – злобно проговорил он.

А позже, перед самым праздником хайит, всем именитым людям, по обычаю, были преподнесены подарки – златотканые халаты. Те, чьи имена были внесены в государев список, с поклоном подходили к визирю, надевали халаты либо получали золотые монеты, либо другие дары и весело возвращались на свои места. Пир длился до рассвета. На эти торжества были приглашены все знатные люди Герата, и лишь Наджмеддин не удостоился государевой милости. Зная, что все его друзья и ’товарищи по работе пируют во дворце, до утра пролежал зодчий без сна.

Дивились этому и Бадия с Масумой-бека. Им все казалось, что кто-то из вельмож либо ошибся, либо не выполнил государев приказ. Ведь даже такое ничтожество, как Ахмад Чалаби, и тот был приглашен во дворец! И почему Байсункур-мирза, видя, что зодчего нет на пиру, не прислал за ним своего человека? Нет, все это не так-то просто.

А в сердце зодчего ныла и ныла рана. То было прямое оскорбление, то был «отравленный государев кинжал», вонзенный прямо в сердце.

Целую неделю зодчий Бухари не выходил из дома, он понимал, что все это подстроили его недруги. Но держался он стойко, хотя и был глубоко оскорблен…

Начинало светать, когда зодчий, осмотрев в последний раз водоем, остановился и долгим взглядом окинул степь. Он вспоминал все эти уже давние теперь события и думал, что плохо, когда один и тот же государь долго задерживается на троне. Лучше, когда государи меняются чаще. «Все смертны в этом мире, нехорошо и грешно желать смерти ближнему, но все же лучше, когда умирают государи, а не бедняки», – заключил свои мысли зодчий.

Глава XXXVII
Бухара

Много неожиданностей ждет путника в дальней дороге, это хорошо знал мастер Нусрат – отец Зульфикара, сам не раз совершавший дальние путешествия из Бухары в столицу. Однако ж в своём последнем послании сын сообщал, что они вместе с зодчим переезжают в Бухару и что прибудут очень скоро. И вот прошло уже полтора месяца, а от них никаких вестей. Уста Нусрат следил за всеми воротами города, в какие входили караваны; несколько караванов уже вошло в Бухару, а от сына и зодчего Наджмеддина все не было вестей. Уста Нусрата и его семью охватило беспокойство. Но вот как-то вечером по узким извилистым улицам Бухары прогромыхали три арбы.

Зодчий заявил, что поедет прямо в свою старую махаллю Эски Намазгох, что он хочет повидаться с родственниками, но Зульфикар повез их к своему дому. Харунбек одобрил его действия: «Ведь вы покинули своп дом больше двадцати лет назад. Кто встретит вас сейчас там с распростертыми объятиями? Лучше уж остановимся у господина Зульфикара Шаши. Ведь ученик – это все равно что родной сын». И зодчий согласился с его доводами. С Масумой-бека они уже не раз говорили о том, что их дочь, отвергшая красавца Худододбека, сына устада Кавама, пренебрегшая многими юношами, их непокорная и своевольная Бадия, явно благоволила к Зульфикару и ради него усмиряла непокорный и дерзкий свой нрав.

Зодчему нравилось и то, что Харунбек, человек прямолинейный и порядочный, тепло отзывался о Зульфи-каре.

Каждый из учеников зодчего обладал своими достоинствами, но Зульфикар был сдержаннее и немногословнее других, держал данное слово да и собою был хорош – стройный, сильный, статный.

Путники въехали в город через Каршинские ворота, и зодчий попросил на минуту остановиться. Он сошел с арбы и, опустившись на колени, прикоснулся пальцами к родной земле и потер их кончиками голову, затем, повернувшись в сторону Мекки, прочитал молитву. Одному из сторожей, стоявших у ворот, он протянул золотую монету, второму – серебряную. Удивленные такой щедростью, сторожа низко поклонились, решив, что в город приехал знатный вельможа, и стояли согнувшись, пока арбы не исчезли из виду. Как бы ни был сдержан человек, но, въехав в родной город, он не может остаться спокойным, сердце его сжимается от предчувствия, его охватывает волнение или тоска = сразу даже и не разобрать.

Арбы остановились на узкой улочке у ворот дома уста Нусрата.

Увидав сразу столько народу и растерявшись от неожиданности и радости, отец Зульфикара бросился обнимать всех подряд, а затем отошел в сторону и глядел, как мать, жена его, Малохатбану, рыдая, прижимает к груди сына. Затем, оторвавшись от сына, она шепнула мужу: «Пригласите дорогих гостей в дом»– и, бросившись первая во двор, быстро положила в совок гармалу[42]42
  Гармала – растение, употреблявшееся для ритуального окуривания и против сглаза.


[Закрыть], поднесла огонек и стала окуривать входивших во двор против дурного глаза и прочих бед. Всех она обошла со своим совком, начиная с зодчего, и только тогда, чуть успокоившись, приказала младшим детям подать тазы и кувшины и принести непочатые бруски ароматного мыла. Харунбеку и ученикам, разгружавшим арбы, поднесли в глиняных чашках кислое молоко, в которое наскоро накрошили луку, – так обычно встречают людей, проделавших долгий путь.

Взрослые дочери уста Нусрата принесли кислого молока еще и от соседей, и уста Нусрат, разлив его по чашкам, настоял на том, чтобы выпили все.

Глядя на разгружавших арбы учеников, зодчий улыбнулся.

– Песчаный буран под Халачем здорово разорил нас, – сказал он хозяину дома. – Смерч пролетел прямо над нами и унес все, что у нас было. Слава богу, хоть сами остались живы. Как говорят, огню свое, воде свое. На все воля божья.

– Так вот почему вы так задержались, – промолвил уста Нусрат. – Слава аллаху, что сберег вас.

– Задержались мы еще и по другой причине, – улыбнулся зодчий. – Строили водоем в степи для чабанов.

– Ах, вот как, – уста Нусрат удивленно взглянул на зодчего. А тот начал рассказывать, как было дело.

За беседой они допоздна засиделись за дастарханом, и только в полночь уста Нусрат спохватился – ведь гостям нужно отдохнуть. Лучшую комнату в доме отвели зодчему с женой и дочерью. Заврака, Гавваса и Харунбека устроили в комнате поменьше. И для Абуталиба с сыном, Хусанбека и Хасанбека нашлась комната.

Наутро, после трапезы, зодчий вместе с дочерью и уста Нусратом отправился в махаллю Эски Намазгох, в старый свой дом. Масума-бека осталась дома с женой и дочерьми уста Нусрата, мужчины, во главе с Зульфикаром, пошли осматривать город и в первую очередь знаменитые бухарские базары.

По дороге зодчий рассказал о своих планах – он не намерен участвовать ни в торжествах, ни в празднествах, да и вообще будет сторониться всех высокопоставленных лиц, потому что они до смерти ему надоели; что остаток жизни своей он хочет провести в покое, пусть даже в бедности, но ни за что не будет больше браться за большие работы, а предпочитает набрасывать чертежи мостов, бань и сам же будет распорядителем работ на таких небольших строительствах и что, конечно, о его приезде в Бухару ни в коем случае нельзя ставить в известность должностных лиц.

– В квартале Деггарон продается хороший дом. Не купить ли его вам, зодчий? – предложил уста Нусрат.

– Вот для Хусанбека и Хасанбека надо бы купить, – ответил зодчий. – А свой дом я, уезжая из Бухары, оставил дяде. Родному дяде. У него, конечно, есть сыновья, и, надо полагать, они живут там. Правда, рядом у них свой дом и двор. Пойдемте посмотрим. Ведь столько лет прошло, небось все так изменилось, что и не узнаешь. Увижу своих племянников, – может, продадут мне старый дом. Я бы им дал приличную сумму.

– Дело в том, что я видел ваш дом, господин зодчий, – нерешительно протянул уста Нусрат. Бадия и зодчий вопросительно взглянули на него, ожидая дальнейших объяснений. – Не слишком-то похож он на ваш гератский. Маленький, комнатушки темные. Купим вам хороший дом с двором, я уже присмотрел. Расположение прекрасное, двор просторный, много цветов, oтделка ганчевая, над резьбой потолков сам полгода потрудился. Да там неподалеку еще один дом продается.

Вот уже месяц я придерживаю его для вас. И о цене договорились. Разрешите, я сам за него заплачу, а а вами как-нибудь уж рассчитаемся.

– Я очень вам благодарен, – сказал зодчий, – но мы сперва посмотрим в Намазгохе мой старый дом.

Пока они пробирались по узким улочкам, зодчий успел рассказать отцу Зульфикара о том, какие трудности и опасности подстерегали их на пути в Бухару.

– Как знать, быть может, нам лучше было ехать с большим караваном, а не на своих арбах. Как знать, – добавил он.

Махалля Эски Намазгох находилась далеко от центра города, и состояла она из узких извилистых улочек, утыканных низенькими и высокими крышами. Домишки, точно пчелиные соты, лепились один к другому. Через всю махаллю протекал арык, был здесь и искусственный водоем – хауз. Так были узки эти улицы, что туда не могла въехать даже арба, а могли пройти лишь конь да ослик. Здесь и находился дом отца зодчего, уста Шамсуддина. За узенькой, украшенной резьбой калиткой лежал небольшой дворик, где притулился хилый домишко о двух комнатах, с айваном – террасой – и надстройкой – балаханой. Зодчий оглянулся на дочь, и лицо его расцвело радостной улыбкой. И было в этой улыбке столько счастья, столько гордости, что Бадия даже замерла – вот так радовался отец прежде – искренне и простосердечно, совсем как ребенок.

– Смотри хорошенько, дочка, – сказал зодчий, – вот здесь я вырос.

– До чего же узкая улочка, – откликнулась Бадия.

– В городе есть улицы и поуже этой.

– Да здесь, отец, людям и не пройти. Видать, одни муравьи ползают? – засмеялась Бадия. – Да и, видно, не метут здесь вовсе.

Она огляделась и сморщила носик. Зодчий понял, что Бадие, привыкшей к широким и благоустроенным гератским улицам, здесь многое не по душе.

– Если бы ты видела все моими глазами, – вздохнул отец.

Зодчий толкнул калитку, она поддалась, они втроем вошли во двор.

Во дворе ни души. Мертвая тишина. Зодчий посмотрел на террасу – подпиравшие ее четыре деревянные колонны показались ему такими бесконечно дорогими, что у него даже слезы выступили на глазах. Вспомнилось ему, как в детстве сидел он здесь в кругу родных, слушал интересные разговоры, мечтал. А вот и гвоздь.

Ну конечно же тот самый гвоздь! Возвращаясь из медресе, он, мальчик, вешал на него сумочку с книгами. Да и двор вымощен все теми же плоскими квадратными кирпичами. На ступеньках террасы один кирпич, как и тогда, расколот и сложен из двух половинок, а одна из колонн, подпиравших террасу, испещрена цифрами, Это он записал когда-то даты своего учения в медресе; как ни странно, цифры до сих пор не стерлись, их пощадило время. А вот посреди двора и старое тутовое дерево, только стало оно выше да ветвистее. Зодчий вошел в комнату, заглянул в сарайчик, в каморку, взошел на ступеньки балаханы. Все, буквально все, как было прежде.

Бадия осталась стоять посреди двора, около старого тутовника, и с удивлением поглядывала на отца.

– Смотрите-ка, – обратилась она к отцу Зульфикара. – Сразу видно, отец попал в родные места. Все осматривает, все узнает.

– Нет для человека ничего дороже, чем тот дом, где он родился и вырос, – отозвался уста Нусрат.

– Все осмотрели? – обратилась Бадия к отцу. – Налюбовались?

– Нет, дочка, не налюбовался. Слишком уж много воспоминаний. Вот посмотри, этот желобок я сделал двадцать лет назад, а кажется, будто только вчера.

Видно, семья дяди хорошо следит за домом. Чувствуется, что за домом приглядывают.

Маленькая дверца, ведущая в соседний двор, вдруг распахнулась. Во двор вбежал мальчик, но, увидев посторонних, замер на месте.

– Эй, кто вы такие? – набравшись храбрости, крикнул он.

– А ты кто таков? – спросила Бадия.

– Я Абдулвахид, – растерянно ответил мальчуган.

– А я – Бадия.

– Это мой двор, – заявил мальчик.

– Нет, мой!

– Еще чего… – воинственно воскликнул мальчик.

– А ты, наверное, внук дедушки Джамалиддина, верно ведь?

Мальчик смутился.

– Я сейчас деда позову! – крикнул он и кинулся к дверце.

И тут же во двор вбежала старуха и, остановившись как вкопанная, уставилась на Бадию и уста Нусрата. Затем перевела взгляд на зодчего.

– Господи, да ведь это же мулла Наджмеддин!

– Узнали, Назминиса-биби? Ну как вы живете, все ли здоровы, как дети?

– О господи! Все здоровы, все живы, вот только глаза у меня что-то стали плоховаты, не сразу признала вас. Вот радость-то! А как Масума-бека, сын, дочка? Все ли у вас благополучно? Добро пожаловать! – добавила она, спохватившись. – Проходите сюда, на террасу.

– Вот моя дочь – Бадия!

– Господи, красавица-то какая, ненаглядная ты моя, – старуха обняла Бадию. – Сейчас кликну всех. О господи, господи! Абдулвахиджан! – закричала старуха. – Зови скорее отца!

И, не дожидаясь, пока мальчик исполнит ее приказание, сама направилась к дверце.

– Это жена моего дяди, – пояснил зодчий дочери. – Другими словами, твоя бабушка Назминиса.

– Я уже догадалась, – сухо ответила Бадия.

– Хоть тебе Бухара и кажется захолустным городишком, – строго проговорил зодчий, – но ты еще ничего здесь по-настоящему не видела. Бухара – великий город. Его и сравнить нельзя с Гератом. Вот таких махалля здесь около тысячи. Правда, Самарканд еще лучше.

– Расхваливайте, расхваливайте, – улыбнулась Бадия. – Я же знаю, что Мавераннахр для вас земной рай. И даже спорить не собираюсь, все равно переспорите.

– Что верно, то верно!

Прошло не более часа, и во двор уже начали стекаться родственники зодчего. Первым пришел дядя Джамалиддин с сыновьями, потом соседи, юноши и девушки из махалли. И каждый радостно ахал: подумать только, их родич – знаменитый зодчий Наджмеддин Бухари, уехавший отсюда двадцать лет назад, снова вернулся на родину. Ведь родился-то он здесь, в их махалле Эски Намазгох и прославился в Герате, понастроил столько замечательных зданий. Им справедливо гордились и родственники, и соседи, весь город. И гордился им также правитель Бухары Шах Малик-тархан, зная, что Наджмеддин Бухари состоит в Герате на службе у самого государя. И уж коли уроженец Бухары в почете и уважении в столице, то тимуриды, само собой, будут благосклонны и к муфтию Ходже Мухаммаду Порсо и к Шаху Малику-тархану. Собравшиеся во дворе Джа-малиддина соседи с восторгом смотрели на зодчего. Одно смущало их радость – почему же этот человек, слава которого гремит по всему Хорасану и Мавераннахру, прибыл в Бухару без карнаев и сурнаев[43]43
  Название народных музыкальных духовых инструментов.


[Закрыть], и даже торжественной встречи ему не устроили, словно он простой смертный. Как же это так? Почему хотя бы сотник его не встретил? Уж тот ли это Наджмеддин Бухари?

Зодчий видел, что люди удивлены, и решил объясниться начистоту.

– Дорогие мои! – начал он. – Я и впрямь ваш земляк Наджмеддин Бухари. И родился я в вашей махалле. Горе заставило меня покинуть Герат: сын мой Низамеддин казнен. С тех пор Герат опостылел мне, и я решил вернуться на родину. Вот моя дочь Бадия. Жена моя находится в доме моего друга уста Нусрата. А я с тремя своими учениками, которых люблю, как родных своих сыновей, и с пятью друзьями приехал сюда. Знаю, что виноват перед вами, ни разу я не навестил вас, а значит, не мог быть вам чем-нибудь полезным.

– Не говорите так, мой дорогой брат! – воскликнул дядя Джамалиддин, со слезами на глазах обнимая зодчего. – Зачем вы так говорите? Вы совершили великие дела, вы построили здания, которые простоят века и века, и мы все, ваши родственники, весь наш род, гордимся вами. Войдите же в свой дом!

Зодчий, уста Нусрат, дядя Джамалиддин и прочие старики поднялись на террасу. После того как была прочитана благодарственная молитва, Бадия вместе с Назминисой-биби удалились в соседний двор побеседовать с родственницами и соседками. Все с восхищением разглядывали красавицу Бадию, приехавшую, шутка ли, из самого Герата. Все обступили ее – молодые женщины, кудрявые девочки, державшие на руках младших братишек или сестренок, соседская детвора… А за накрытым столом вели неторопливую беседу старики. Дядя Джамалиддин заявил, что дом принадлежал зодчему, он и должен в нем жить. А у Джамалиддина с семьей есть рядом просторный дом.

– И ни о какой плате даже не думайте. Разве человек должен платить за свой собственный дом, где он родился и вырос? Не обижайте нас, – сказал он.

Зодчий был растроган до слез. Тут же за столом решили, что облюбованный уста Нусратом дом будет куплен для Хасанбека, Хусанбека и гончара Абуталиба, а зодчий даст часть денег, вырученных за продажу своего гератского дома. Сам же он переедет сюда и остаток своей жизни проведет в молитвах и покое.

Предложение это пришлось по душе всем, кроме Бадии, но она ни слова не сказала против.

А на следующий день зодчий с семьей уже переехал в свой старенький бухарский дом. Гаввасу, Завраку и Харунбеку отвели комнаты на балахане – верхней пристройке. И на той же неделе просторный дом с двором в махалле Деггарон был куплен для Хасанбека и Хусанбека и тут же по соседству, поближе к площади, дом для Абуталиба. Половину денег за обе эти покупки дал, как и было обещано, зодчий. Стоит ли говорить, как радовались братья Хасанбек и Хусанбек и гончар Абуталиб. Решено было, что все они будут работать здесь на стройке, а когда обживутся, то осенью перевезут из Герата свои семьи.

Харунбека, намеривавшегося немедленно отправиться обратно в Герат, зодчий уговорил погостить с недельку-другую в Бухаре – помочь провести свадьбу Бадии и Зульфикара. Харунбек тут же дал свое согласие.

Ежедневно он наведывался в караван-сарай, встречался с ремесленниками и прочим людом, передавал им приветы от гератских друзей и вел с ними переговоры о делах, о которых, по его собственным словам, знает лишь только господь бог. Однако Харунбек все же признался зодчему, что хочет доставить в Герат кое-каких людей – не купцов и не торговцев, а тех, кто готов бороться против тирании.

– Нас, конечно, мало, – пояснил он, – куда меньше, чем войска у государя, но нас поддержит весь угнетенный народ. Приверженцы истины будут бороться и отомстят и за Фазлуллаха, за все невинные жертвы. И за вашего Низамеддина тоже, – добавил он. – Час отмщения близок. На нашей стороне многие учащиеся медресе и ремесленники. И до тех пор, пока мы не раздавим гада Шахруха и его пащенка Ибрагима Султана, мы не прекратим борьбы.

Зодчий внимательно выслушал все эти пылкие речи.

Но даже если им удастся убрать Шахруха, то все равно на его место взойдет другой тимурид, и он будет так же безжалостен к народу, думал он. Все равно, пусть идут и бьются против несправедливости. Зодчему виделись сказочные богатыри, готовые жертвовать своей жизнью ради правого дела. Ах, будь их в Хорасане и Мавераннархе больше – тогда народ узнал бы спокойную, счастливую жизнь. А уж о людях науки и искусства и говорить нечего. Однако зодчий промолчал и лишь напутствовал Харунбека словами: «Идите и будьте осторожны, брат мой, и да поможет вам бог».

На следующей неделе отпраздновали свадьбу Бадии. Наконец-то два любящих сердца соединились навеки и прекрасная дочь зодчего вошла невесткой в семью уста Нусрата.

Сразу же после свадьбы Харунбек отправился в Герат.

– Если вы не возьмете от меня то, что я вам должен, – сказал зодчий, протягивая Харунбеку мешочек с золотыми монетами, – вы смертельно обидите старого человека.

И Харунбеку пришлось взять деньги.

Все последние дни Гаввас Мухаммад ходил сам не свой и наконец набрался духу и признался зодчему, что тоже хочет вернуться в Герат к своей семье.

«Если, конечно, зодчий не сочтет это за обиду», – добавил он.

Зодчий ответил, что, напротив, он будет рад, ибо сам не собирается уже строить больших, как прежде, зданий, и пусть его ученики не губят своего таланта, пусть выйдут в люди, а сам он жаждет одного лишь – покоя.

Он сердечно поблагодарил Гавваса за то, что тот не оставил их в самые тяжкие дни и стал ему родным сыном. Зодчий благословил Гавваса, и тот вместе с Харун-беком отбыл в Герат.

Предложил зодчий и Завраку тоже вернуться в Герат, но тот даже обиделся.

– Некуда мне ехать, – заявил он, – я буду там, где вы. Нет у меня родителей, и вырос я сиротой, вы же сами знаете. Не беспокойтесь, мешать вам не буду. Устроюсь на жилье где-нибудь в другом месте.

– Да разве дело в жилье? – возразил зодчий. – Живите, ради бога, здесь. Это ваш дом. Но я не желаю навлекать на вас неприятностей. Вы молоды, а я уже не возьмусь теперь за большие дела. Остаток дней своих я хочу провести в бедности, безвестности и молитвах. Мне опостылели мирские дела. На мое счастье, у меня есть кров над головой. Да и таково было повеление государя, ведь сказал же Байсункур-мирза: «Если не в Мекку, то живите тихо в своей Бухаре и не вмешивайтесь в политику и дела государственные». А если я буду вести прежнюю жизнь, если не отряхну от ног прах своих суетных забот, то навлеку на себя гнев божий и погрязну в грехах. Вы благородный юноша и жалеете меня, старика. Но не закрывайте себе путь, не губите свое будущее. Дни мои, овеянные славой, канули в вечность, и близка ночь. А вам не следует упускать время, возвращайтесь-ка в Герат. Творите, дерзайте.

– А может, учитель, я просто вам в тягость?

– Ничуть! Об этом и речи быть не может, но, если вы не уедете, душа моя не будет знать покоя. Вот она, правда.

– Тогда я никуда не уеду! – решительно заявил Заврак.

– Не мучайте вы его зря, – вмешалась в разговор Масума-бека, залившись слезами. – Никуда Заврак не уедет. Я нарекла его сыном, и не может он, не хочет обречь нас на одиночество.

На том разговор и закончился. В свое время не пришлось Завраку пройти «испытания подземельем», его, сироту, голодного и раздетого, пожалел зодчий и оста вил жить у себя. А вот теперь Заврак выдержал испытание потруднее. И выдержал с честью.

Ранним утром Харунбек, тщательно подготовившийся к дальнему пути, присоединился к большому каравану. Зодчий, уста Нусрат, Зульфикар и Заврак пришли проводить его и Гавваса Мухаммада. Зодчий горячо обнял обоих.

– Счастливой дороги, – промолвил он, – пусть бережет вас господь на всем пути до самого Герата. Передайте от меня привет уважаемому зодчему Каваму и всем, кто еще помнит меня или спросит обо мне. Как прибудете, не забудьте сообщить об этом нам. Если придется проходить мимо крепости Ихтиёриддин, воздайте молитву по усопшему сыну моему Низамеддину. Если поедете той же дорогой, взгляните еще раз на водоем. Да не забудьте передать от меня низкий поклон Чули-бобо.

Когда караван вышел за ворота Бухары и скрылся в дорожной пыли, зодчий печально побрел к старому своему дому.

Тихо текли дни, похожие один на другой. Теперь зодчий сделался заправским домоседом и проводил целые дни в молитвах. Иногда по пятницам, вместе со стариками из махалли, ходил он в мечеть Намазгох. Но свадеб и погребальных церемоний избегал, зато не жалел времени на советы мастерам, обращавшимся к нему за помощью. Если же его приглашали на торжество или на пир должностные лица либо чиновники, он, сказавшись больным, отказывался и оставался дома.

– Чем лежать без толку да тосковать, пошли бы лучше в гости, – говорила Масума-бека. – Ведь не можете вы отменить все праздники и торжества.

– Никуда я не пойду, – отвечал зодчий, – пусть посылают нукеров и потащат меня насильно. Зачем мне идти, если я не хочу их видеть? Все эти люди мне отвратительны. Только пьют, жрут да толстеют – настоящие черви. Нет от них никакой пользы народу, и не останется от них и следа.

– «От них, от них», от кого это от них? – сердилась Масума-бека. – Так и умрете, твердя одно и то же. А их много, и они останутся жить. Их и прежде было много и всегда будет много. Вы злитесь, а им на это наплевать. Сердиться можно на умных людей, на образованных, они поймут, а этих вы ничем не проймете. Время-то сейчас ихнее.

– Стало быть, ты хочешь, чтобы я склонил перед ними голову, покорился им? Нет, не покорюсь. Так и умру, а перед ними головы не склоню. Разве они сумели меня оценить? Они убили моего сына! Они изгнали меня! Они… Вот до чего довели они меня: мы стелем, а они разваливаются на самых почетных местах! Мы выращиваем пшеницу, печем хлеб, а они жрут его. Мы трудимся, а почести достаются им, Подлецы!

– Если вы всё так хорошо знаете, зачем же вы их сторонитесь, лучше присоединяйтесь к ним!

– Вот глупая! А я еще стараюсь ей втолковать, как и что. Да ну их, оставим этот разговор, где моя тыквянка, лучше заложу насвай[44]44
  Насвай – особо приготовленный табак, который закладывают под язык.


[Закрыть]!

Так и проходили дни, неотличимо похожие один на другой. Иногда стариков навещала Бадия. Заврак жил на балахане, работал вместе с Зульфикаром под началом уста Нусрата на стройке во дворе богатого бая и заработанное отдавал в дом. Он сам приносил с рынка продукты, а иногда просил Бадию передать старикам деньги.

Через год Бадия родила сына. Трудно описать радость обеих семей. Мальчика в честь зодчего нарекли Мемор, что значит зодчий. И дед, прошептав на ухо младенцу молитву «азан», пожелал ему много счастья и здоровья.

Так и жил зодчий Наджмеддин в забвении и тишине, проводя все дни в своем старом доме, порою тоскуя, порою вспоминая о прошлом. Но тут гончар Абуталиб, побывавший в Самарканде, привез оттуда страшную весть: по приказу государя христианский квартал Дахаи Насарон в Самарканде стерт с лица земли. Убиты все – от младенцев до стариков. В последнее время зодчий прихварывал, а узнав эту ужасную новость, совсем занедужил.

– Почему? За что? – только и смог спросить он, бессильно откидываясь на подушку.

Оказалось, что кто-то распространил слух, что иноверцы, следуя мерзким своим обычаям, впали в смертный грех… Поэтому-то и был издан приказ об их поголовном уничтожении.