Текст книги "Зодчий"

Автор книги: Мирмухсин Мирсаидов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

Глава XXVIII Песчаный буран близ Халача

Узнав об исчезновении Караилана где-то в песках, Мухаммад Аргун решил, что тот через Мавераннахр бежал за рубежи государства. Куда бы ни ступила нога этого человека, повсюду он оставлял после себя кровавый след. И делал он свое черное дело незаметно и со сказочной быстротой.

Хотя злые деяния его были окружены тайной, многие знали, как опасен и страшен Караилан. И все понимали, что рано или поздно люди какого-нибудь из царевичей расправятся с ним. Это, по-видимому, чувствовал и сам Караилан, ибо в последнее время начал копить золотые; но об этом тоже сумели проведать. Десятки подозрений роились в умудренных головах вельмож. Словом, приближенные государя смекнули, что безграничные привилегии, данные этому человеку, неизбежно навлекут беду на всю страну, хотя никто и не решался говорить об этом вслух. Нельзя считать, что народ – это просто стадо баранов. Настанет час, когда доведенные до отчаяния бараны превратятся в львов и тигров, и тогда им не страшны станут ни шахи, ни караиланы.

Таинственное исчезновение этого могущественного человека, стремящегося поставить себя при дворе выше самого Мухаммада Аргуна, не слишком-то опечалило последнего. Пусть провалится хоть в преисподнюю этот мерзавец, и настанет тогда час истинного торжества его, Мухаммада Аргуна, настоящего визиря лазутчиков.

Мухаммад Аргун решил подождать месяц, а затем уже доложить о случившемся государю. Визирь не знал, да и не мог знать, что тело Караилана покоится в далеких песках.

После криков и воплей малодушного Гавваса, после его требований немедленно вернуться в Герат путники долгое время ехали молча. Зодчий тоже долго молчал, а потом вдруг сказал жене, – так привык он делать всю их совместную жизнь, – что перед глазами его встают новые очертания, новые контуры огромного здания, и, как только они благополучно прибудут в Бухару, он попытается начертить их на бумаге. Это будет медресе, равного которому не сыщется во всем мире. Да, если бы нашелся справедливый государь, зодчий верой и правдой служил бы ему своим искусством, своим умением, а тот платил бы ему за это не злом, а добром. Но тимуридам он служить не собирается. Это уже решено твердо. Он что-то усердно записывал в тетрадку, хотя арбу раскачивало, словно лодку на волнах. Масума-бека тоже привыкла к тому, что муж делился с нею всеми своими мыслями, и обычно внимательно выслушивала его; и вот сейчас, здесь, среди пустыни и песков, она слушала его с тем лее вниманием и интересом, что и дома, одобряла, поддерживала. Но если говорить откровенно, до нового ль здания было ей сейчас, когда ее сын, ее мальчик остался в земле Герата? Никогда зодчий не знал покоя, всю жизнь искал он новые формы, новые контуры зданий, которые строил или собирался строить. На самом-то деле Масума-бека ничего не понимала ни в чертежах, ни в рисунках, но каждая черточка, проведенная на бумаге дорогим ей человеком, казалась ей истинным чудом. Она терпеливо слушала его и согласно кивала головой. И некому было сказать Наджмеддину: «Упрямый старик, ведь ты одной ногой уже в могиле, тебе ли строить новые здания?» «Такой уж он человек, – думала Масума-бека. – Эти самаркандцы, бухарцы и шашцы вовсе одержимые – пусть завтра суждено им умереть, а нынче они будут строить. Недаром говорят, что люди кипчакских степей, разбогатев, женятся, а тюрки, разбогатев, возводят новую крышу. Видно, это у них в крови…»

Уже наступила ночь, когда три арбы въехали в город Карки на берегу Джайхуна. Устроившись в караван-сарае, зодчий с дочерью побрели к реке. Они умылись и выпили несколько глотков воды, славившейся своим необыкновенным вкусом, равно как и вода Зеравшана, которую все свое детство и всю свою юность пил зодчий. Здесь же, на берегу, он прочитал вечернюю молитву. Помолился и за спасение души сына, поплакал и, вернувшись в караван-сарай, поклонился своим спутникам. Зодчий приветливо заговорил с Гаввасом, сиротливо сидевшим в стороне, спросил о его здоровье и сказал, что теперь они поедут по Мавераннахру, что скоро пески кончатся, у Талимарджана, и они увидят нивы, сады и поля. Дальше же – сплошная благодать.

– Хоть и намучились мы, мулла Гаввас, но скоро вы увидите славный город Бухару, – пообещал зодчий. – Для того чтобы повидать свет, всегда находится причина. Кто же без причины покинет свой родной кров и согласится скитаться по пескам? Синдбад Мореход переплыл все моря и реки на свете, Ибн-Батут объездил весь мир и тоже носился по морям, исходил всю землю.

– Я причинил немало беспокойства своим спутникам, – виноватым тоном произнес Гаввас. – Меня затошнило от качки. Простите меня, устад.

Гаввас смиренно опустил голову.

– Ничего, – сказал зодчий, – это и есть муки пути. Приедем в Бухару, отдохнем, отоспимся, и все забудется.

Утром Гаввас Мухаммад приветливо поздоровался со всеми, но в глаза Бадии и Зульфикара взглянуть не решился.

Плоты и каюки для переправы находились в городе Халач, и на рассвете три арбы снова двинулись вдоль реки к переправе. Теперь пески были лишь по одну сторону, а по другую весело текла река. С самого утра думал зодчий об Ибрагиме Султане, его образ неотступно преследовал старика. Своей жестокостью царевич напоминал деда, да и характером был странен – никто никогда не мог разгадать, гневается ли он или весел. Зодчий дивился, как могло случиться, что здесь, на пути к переправе, все время думает он об этом царевиче, жестоком и хладнокровном. Даже внешностью он отличался от своих братьев – царевичей Мухаммада Тарагая и красавца Байсункура. Это был настоящий монгол, круглолицый, плосконосый, с резко выступающими скулами, ради своей прихоти или славы готовый не задумываясь уничтожить неугодного ему человека, – ну точь-в-точь сам Мункахан. Удар противнику он наносит неожиданно, что называется, в спину. Подвластные ему беки Исфагана, Шираза, Мешхеда буквально трепещут перед ним, хотя почти все свое время Ибрагим проводит при отце, в Герате. Его боятся и иранцы и величают не иначе как «монгольским царевичем». То, что образ этого варвара все время всплывает в его памяти, даже пугало зодчего. А вдруг он появится здесь, среди этих песков? Хотя что ему здесь делать? Почти все время Ибрагим Султан проводит на ложе разврата. Нет для него, пожалуй, ничего слаще и желаннее, чем красивые женщины и наслаждения. Все его походы, битвы, убийства исподтишка, коварство подчинены лишь этой цели. Он насмехается над Улугбеком и Байсункуром, преданным науке и искусству. «Все это нужно лишь для обмана народа», – говаривал он.

Однажды Ибрагим Султан дал поручение Наджмеддину Бухари и устаду Каваму построить гробницу для рабыни, которую он замучил у себя в гареме. Устад Кавам срочно отправился в Шираз, а Наджмеддин отказался. «Несчастная рабыня стала жертвой похоти царевича, – сказал он. – Строить гробницу для этой жертвы все равно что использовать рога благородного оленя вместо вешалки или пить вино из человеческого черепа. Царевич хочет воспользоваться даже смертью несчастной жертвы, лишь бы приумножить свою славу. Бедную девушку насильно увели от родителей и бросили в гарем. Пусть тело ее покоится в земле. Не могу я браться за такие дела». Все же в Ширазе была возведена великолепная гробница, но с той поры Ибрагим Султан люто возненавидел зодчего, посмевшего произносить крамольные и неугодные ему речи. Многим было известно о том, что в свое время Субудай и Чигатай убивали женщин после проведенной с ними ночи, желая доказать этим свою мужскую силу. Таков был обычай монгольских правителей. Но если так поступают и тимуриды, то, значит, близок конец света. Какое же это доказательство мужской силы, это просто развращенность, близкая к болезненному умопомешательству. Зодчий говорил об этом открыто, и его слышали и другие зодчие и вельможи. И не было ни малейшего сомнения, что слова зодчего были тут же переданы царевичу. Но зодчего знал и почитал народ, его имя славилось по всему Хорасану, да и положение его при дворе мешало Ибрагиму Султану принять крутые меры и загубить Наджмеддина Бухари.

Масума-бека, заметив, что муж дремлет, обратилась к нему:

– Поглядите-ка, отец, пески бегут, будто вода.

– Вижу, вижу.

– А видите, вон там суслик! – воскликнула Бадия. – А змеи почему-то исчезли. Ни одной нет. Может, в окрестностях Халача вообще не водятся змеи? Да и вараны куда-то подевались!

– Взгляните на вершину бархана, – сказал Харунбек, сидевший на коне. – Песок действительно течет, суслики ведут себя беспокойно, а это нехороший признак.

– Что вы имеете в виду? – спросила Бадия.

– Возможно, будет буран. Но все от бога… – ответил арбакеш. – Говорят, что если при слабом ветре песок течет, значит, жди бурана. Пока нам еще ничего не грозит, но в здешних местах часто бывают бураны и смерчи. Уж скорее бы добраться до Халача. И лошади, бедняги, еле-еле тянут. Думаю, что до Халача мы доедем лишь к вечеру.

– И впрямь поднимается ветер, – сказал зодчий, приоткрывая край полога. Две арбы медленно ползли за первой, а два иноходца понуро плелись за арбами. Тяжелая дорога и жара усмирили даже этих норовистых коней. А вокруг все было выжжено и иссушено, и казалось, что природа задалась целью все испепелить, засыпать песком и иссушить. Горячие ветры пострашнее волков. Зодчий тревожно взглянул на Харунбека:

– Посмотрите вон туда, не смерч ли это?

Два желтых столба, крутясь, поднимались в небо.

– Взгляните-ка на компас, в какой это стороне?

– На северо-западе, – сказал Харунбек, положив на ладонь латунный компас. – Каракумы. Прямой путь ведет на Сакар, а если повернуть на запад, то там Мерв. Я изъездил все эти места. Чаще всего бураны застигали нас на пути в Карки, Халач и Сакар. Да, идет смерч.

И суслики бегут в сторону реки. Лишь бы всевышний сберег нас! На все воля божья!

За вихревыми столбами, вздымавшимися вдалеке, поднимались другие. Не обращая внимания на песок, струившийся под колесами арбы, зодчий не отрывал теперь взгляда от бешено кружившихся вихревых столбов, вздымавших песок и колючку. Они напоминали тянувшиеся ввысь минареты. А передний столб был чем-то похож на Минораи Калан, а задние – на гератские минареты. Порою даже казалось, что возникают порталы нового медресе Мирзо. Четыре года трудился зодчий над завершением этого здания, и не довелось ему увидеть торжества, не удалось порадоваться на дело рук своих. Вот вроде бы достиг цели, но, как говорят, свалился на пороге. Значит, такова судьба. Он вспомнил Шаддода, который создал рай на земле, а сам, не проникнув туда, упал и умер у его порога. И этот великолепный сад стал восьмым раем – такова была воля аллаха. Зодчий подумал о сыне – о несчастном своем мальчике, попавшем в пасть дракона. Он пошел сражаться против тиранов, вооружившись палкой. И стал жертвой этого опрометчивого шага. «И теперь ты нежишь в сырой земле. Кому это было нужно? Разве могла группа храбрецов сокрушить простершиеся от Востока до Запада владения тимуридов, имеющих в своем распоряжении бесчисленные войска? Безжалостные руки правителей задушили вас. Нельзя играть с огнем. На такое дело могли пойти люди уже пожившие, познавшие и радости и печали. Нам пришлось испытать все: и близость к царскому двору, и славу, и несправедливость. Мы знали, что быть близко к трону все равно что подойти вплотную к дракону. Мы воздвигали здания для владык, но здания эти принадлежат народу. А вас, младенцев, не знавших жизни, вас, неопытные юнцы, проглотил этот дракон, точно кусок мяса. И вы ушли из мира сего неоперившимися птенцами. И это мое горе на всю жизнь. Заххак пожрет еще много наших сыновей. Не скоро он еще покинет этот мир. А если и покинет, то место его займет другой дракон – Ибрагим Султан, а его сменит Аллаудавла. А может, Мухаммад Султан… Шахрух когда-то сказал: „Наше царство, волею божьей вечно“. Мы умрем и уйдем из этого мира, а владыки – они вечны.

Нет, – вдруг подумал зодчий, – ведь придет когда-нибудь справедливый государь и пригреет бедных и сирых и покарает несправедливых. Придет час мщения. И быть может, под властью этого государя, этого владыки, расцветут науки и просвещение. И возлюбит он творцов и станет покровительствовать им. Но нельзя смирить свой гнев и отвращение при мысли, что тупые и бездарные вельможи идут в обучение к мудрым старцам и, проучившись короткое время в медресе и школах, выходят оттуда якобы отягощенные знаниями. Делается это отнюдь не ради занятия наукой. По настоянию родителей они идут в науку и потом жестоко мстят ей. Ведь когда-то и Ибрагим Султан тоже занялся математикой, надеясь этим отвлечь внимание от садистских своих наклонностей. Но он оказался неспособным к умственному усилию, более того, наука раздражала его, угнетала, и он в скором времени отослал своего учителя, щедро одарив его. Кому она нужна, эта чертова математика? Мужчина, дорожащий своим достоинством, должен изучать военную науку. Но ему отнюдь не улыбалось отстать от братьев, он хотел казаться умнее их и снова стал заигрывать с учеными. На сей раз решил изучать зодчество и воспылал любовью к устаду Каваму. Вбил себе в голову, что самолично построит множество прекрасных зданий. Но и из этой затеи ничего не получилось, и вскоре царевич расстался с устадом Кавамом. Что поделаешь, в голову Ибрагиму Султану не лезли геометрические исчисления, чуждо ему было любое творчество. Когда устад Кавам рассказывал ему историю какого-либо строительства, царевич зевал от скуки и думал лишь о разрушениях, груде окровавленных трупов.

Зодчий погрузился в воспоминания. В такие минуты он ничего и никого не замечал и находился далеко от всех. Угадывая настроение отца, Бадия не мешала ему, хотя и беспокоилась. Она понимала, что отец страдает, но понимала и другое – его сердечную рану не излечить ничем. Тимуриды осыпали золотом тех, кто склонялся перед ними, но жестоко карали людей, посмевших высказать недовольство порядками в стране. Вот тут-то они никому ничего не прощали. Об этом знали не только вельможи и приближенные, знал об этом народ Хорасана и Мавераннахра, и стоило провиниться кому-нибудь, как он на всю жизнь попадал в разряд подозреваемых. Во времена Тимура их обвиняли в сарбадарстве, во времена Шахруха – в хуруфизме. И всех их в лучшем случае высылали из столицы. Приверженцев суфизма – в Мешхед, царских вельмож – в Астрабад, военачальников – в горы Наранга работать в рудниках. Попал в число подозреваемых и Наджмеддин Бухари, но его, учитывая возраст, не выслали в Наранг или Мешхед, ему позволено было отбыть в паломничество, дабы провести остаток дней своих в молитвах и предстать безгрешным перед всевышним. Но вмешался Байсункур-мирза, и зодчему разрешили отправиться на родину, в Бухару. Так возблагодарим же судьбу и за такую милость.

Три арбы медленно ползли по песку вдоль берега Джайхуна. Халач, куда они надеялись попасть еще до сумерек, теперь, казалось, стал еще дальше. Желтое облако пыли стремительно приближалось к каравану. Харунбек, с компасом в руке, взглядывался в движущийся смерч.

– Посмотрите-ка налево! Вон на тот отлогий холм! – сказал он.

– Вижу, – отозвалась Бадия. – Там лежат человеческие кости. Бедняжку, наверное, загрызли волки.

– Нет, – ответил Харунбек, – оглянитесь по сторонам. Здесь повсюду кости, черепа, скелеты. Волки не могли загрызть сразу столько людей. Здесь сражался Амир Тимур. Здесь разыгралась битва между самаркандцами и хорезмийцами. Ветер унес верхние слои песка, облизал холмы и обнажил скелеты. А вон сабли и щиты…

Люди на арбах глядели на человеческие кости и черепа. Им, разбросанным в песках, не было числа.

Бадие вспомнились вдруг двое их преследователей, с которыми они покончили в пути. Их тела тоже засыплют зыбучие пески. Но однажды поднимется ветер и обнажит бренные их останки.

Буран все приближался, ветер, вздымающий песок из-под колес арб, загудел, арбы окутало белое облако пыли. Фыркали и ржали лошади, копыта их увязали в песке. Песок, как ливень, обрушивался на крышу арбы. „Уж лучше бы действительно пошел дождь“, – подумалось Бадие. Но дожди здесь редкость. В здешнем небе не часто проплывают тучи. И Харунбек, изъездивший эти места вдоль и поперек, никогда не попадал тут под дождь, а вот буранов нагляделся вдосталь.

Потянув поводья, Харунбек остановил арбу. Лошади, точно ждавшие этого, остановились как вкопанные. Передняя лошадь громко заржала. Другие арбы, подкатив поближе к первой, тоже остановились. Люди едва различали друг друга среди поднявшегося бурана. Зульфикар и Заврак, испугавшись, не случилось ли чего с зодчим, подбежали к первой арбе, но, увидев, что и Масума-бека и Бадия сидят на своих местах, успокоились. Зодчий понял их волнение, да и сам тоже беспокоился о них – идет буран, и трудно будет продвигаться вперед. Но, заметив, что юноши спокойны, обрадовался.

– Самый скверный кусок пути вот этот, а дальше уже Мавераннахр – прекраснейшая на свете страна, – проговорил он.

Юноши поняли, что их учитель беспокоится, но изо всех сил старается сохранить бодрость. Гаввас Мухаммад тоже искоса поглядывал на зодчего.

– Что же нам делать? – обратился зодчий к спутникам. – Переждем буран здесь или будем двигаться вперед?

– Ехать дальше невозможно, – сказал Харунбек.

– Может, подъедем ближе к реке? – предложила Бадия, потирая запорошенные песком глаза.

– Это опасно, – ответил Харунбек. – Лучше остановиться здесь.

Все согласились с его предложением.

– Выпряжем коней и привяжем их покрепче к колесам арб. Думаю, что буран кончится еще не скоро, – продолжал Харунбек. – Помню, он продолжался по три, по четыре дня. Хоть бы этот прошел побыстрее.

– Смотрите, Харунбек, вон там, где кружило, уже тихо. Сейчас смерч приближается к нам. Думаю, что здесь он пролетит быстро. Не надо только бояться. – Но корм для лошадей лучше бы спрятать под арбы, а не то унесет.

– Снимайте войлок с передних арб, накроем колеса! – скомандовал Харунбек. – А сами заберемся иод арбы.

Стараясь не обращать внимания на свирепо свистевший ветер, юноши затащили под арбы хворост и клевер и плотно покрыли колеса войлоком. Бадия и Масума-бека спрятались в этом самодельном шатре. Ветер гудел теперь беспрерывно, и казалось, ему ничего не стоит подхватить и унести этот войлочный шатер. Арбы подрагивали, но лошади, привязанные к колесам, стояли неподвижно, упираясь ногами в землю. Два чужих иноходца тоже присмирели.

Знаменитый халачский буран!

Тем, кто ездил из Хорасана в Самарканд и Бухару, хорошо знаком этот смерч. Таков ближайший путь, и миновать Мукры, Карки или Халач, не переправясь через Джайхун, просто невозможно. Есть другой путь – через Ханабад, Кундуз и Калан Зал, но им пользовались в основном те, кто направлялись в Кабул и Дели. Зодчий, Харунбек и все остальные, забравшиеся под арбы, думали об одном: добраться бы до Ходжаабада на той стороне реки, а оттуда до Талимарджана. Но неожиданно налетел буран, и пришлось притаиться здесь, в песках. Чуть приподняв край войлока, зодчий пытался разглядеть хоть что-нибудь, но кругом вилось облако песка, и в небо то и дело вздымались столбы пыли. Смерч приближался. Но зодчему эти столбы казались минаретами и золотыми куполами. Он разглядел и величественный дворец, уходивший в небо, и застыл в изумлении. Он уже забыл о ветре, сотрясавшем арбу, грозившем унести весь их скарб. Перед взором его возвышалось великолепное здание, созданное бураном. Величественные своды, арки, боковые башни, чудесные купола – все это было в тысячу раз прекраснее даже Белого дворца и Баг-и Джахан-аро. Огромный черный столб из песка и пыли вдруг напомнил ему очертания крепости Ихтиёриддин. Сердце зодчего пронзила острая боль – там убили его сына. Во всем мире нет более страшного, более грозного здания.

Харунбек, заметив, что зодчий сидит неподвижно, погруженный в раздумье, подумал о том, что старика мучит сейчас горькая обида на судьбу.

Бадия тихонько тронула отца за руку:

– Дать воды, отец?

Зодчий вздрогнул.

– Нет, я не хочу пить, – проговорил он. – Гляди-ка, дочка, я замечтался; мне почудилось, будто вон там возвышается огромный дворец…

Бадия взглянула на Харунбека. Ей хотелось бы объяснить арбакешу, что отец ее вовсе не сумасшедший, как может показаться на первый взгляд, что он, как все ученые, все мудрецы, подчас отвлекается от того, что происходит вокруг, забывает обо всем на свете, поглощенный своими мыслями. Ведь прекрасные здания создаются не просто из кирпича. Это сотни бессонных ночей, раздумий, поисков, решений, радостных открытий и смелость отказа от почти найденного решения.

– Я совсем забыл о барханах, – продолжал зодчий. – Там ведь тоже дворец. О господи, откуда бы ему тут взяться? Видно, всевышний направляет все мои помыслы на то, чтобы я воздвиг еще один величественный дворец. Я так ясно видел его. Нет, это не сон, я видел его средь бела дня, наяву. Если бы не воля всевышнего, я бы не смог увидеть дворец в пустыне! О, чудо из чудес!

И Бадия, и Масума, и Харунбек в полутьме под арбой молча смотрели на зодчего, смотрели, но никто не осмелился с ним заговорить.

– Бадия, дочь моя, не можешь ли ты позвать кого-нибудь из моих учеников, Зульфикара, Заврака или Гавваса? Пусть принесут с собой тетрадь, карандаши и линейку.

– Я позову, – вызвался Харунбек, поднимаясь с места.

– Что с вами, отец? – обратилась Масума-бека к мужу. – До тетрадей ли в такую минуту!

– Бог озарил мою душу. Я видел своими глазами величественный дворец и должен запечатлеть его на бумаге. Помнишь, точно так же было и с медресе Мирзо. Я хочу набросать кое-какие детали, чтобы не забыть их.

Под завывание вздымающего пески ветра ‘Зульфикар и Заврак вползли под арбу зодчего. Хотел было войти и Гаввас Мухаммад, но для него в этом самодельном шалаше не нашлось места. Тогда Харунбек и Гаввас, опустившись на колени у арбы, сунули головы в шалаш. Получилось так смешно, что Бадия едва удержалась, чтобы не расхохотаться. Она прижалась к матери и глядела на Зульфикара, который, присев рядом с зодчим, достал из-за пазухи тетрадь и разложил ее на коленях. Он протянул зодчему карандаш. Заврак прильнул к Зульфикару и из-за его плеча следил за рукой зодчего, набрасывающего на бумаге линии.

– Никак я не даю вам покоя, а? – промолвил зодчий.

– Можете свободно располагать нами, устад.

– Да, бог озарил мою душу, глядите, глядите, какое здание представилось моему взору. Вон те столбы пыли похожи на минареты, а взвихрившийся желтый песок – это стены и арки. Боюсь, как бы по старости не позабыть всего этого, вот и хочу набросать чертеж и сделать отметки. Ах, если бы нашелся справедливый государь, я воздвиг бы это здание в его честь. Если бы он был таким же, как Искандер, как Фаридун ил Харун-аль-Рашид. О, будь они живы, дворец был бы достоин их, я бы построил для них этот дворец и назвал бы его Белым дворцом. Но, увы, их уже нет на свете.

Под арбой в полумраке зодчий наносил на бумагу чертежи, писал какие-то знаки, затем на чистой странице чертил снова и снова. Ученики не отрывали взгляда от тетради. Как зачарованный смотрел на зодчего Харунбек, а Бадия не отрывала глаз от лица Зульфикара. Масума-бека растерянно оглядывала их всех, наблюдала за каждым их движением. Для несчастной матери здесь все были равны. Но больше всего она жалела Гавваса Мухаммада, обиженного и оскорбленного, как ей казалось.

Набросав в тетради фигуры и линии, зодчий стал что-то объяснять своим ученикам. Пользуясь вычислениями Пифагора, зодчий поставил цифры в углах треугольников и во внешних углах, образованных пересечениями прямых линий. Даже из одного только описания зодчего рисовалось нечто сказочно прекрасное. Хотя многие объяснения зодчего граничили с фантастикой, ко сам по себе замысел был столь грандиозен, что преданные ему ученики почтительно соглашались со всем, что бы он ни сказал. А ветер между тем тряс арбу, покрытую войлоком. Гаввас и Харунбек то и дело поглядывали на крутящиеся небесные столбы.

– Послушайте, устад, – начала Масума-бека, – да кто будет внимать вашим словам и глядеть на ваши чертежи, до того ли нам сейчас? Может быть, нас вот-вот погребут пески… Оставьте ваших учеников в покое, пусть лучше смотрят за лошадьми. Да сохранит нас всевышний!

– А ты читай молитвы о нашем спасении и отгоняй от нас злых духов, – улыбнулся зодчий и подмигнул своим ученикам. – Руки у нас свободны, все равно сидим без дела. Такова уж наша участь.

– Но ведь страшно!

– Кому? Тебе одной или Бадие тоже?

– Мне одной, – призналась Масума-бека, еле удерживая край войлока, который буран буквально рвал из ее рук.

– Не бойся, мы же все здесь с тобой. Буран скоро уляжется, а когда переберемся на ту сторону Джайхуна, все напасти останутся позади. Ведь та сторона – Мавераннахр. А ты, Бадия, не боишься?

– Нет, отец.

– Слышишь, мать?

– Слышу, – ответила Масума-бека. – Но вы точно игроки в шахматы, думаете только об игре, сами с собой разговариваете, а мы сидим и ничего не понимаем. Поговорите о чем-нибудь понятном. Доберемся ли мы к вечеру до Халача?

– Если аллах будет к нам милостлив, – сказал зодчий, снова ушедший в свои расчеты.

И вдруг словно гигантский кулак ударил по арбам. Заржали кони. Все погрузилось во тьму, в лица летел песок. Арбы ходили ходуном. Сидевшие под арбой невольно вцепились в колеса, и казалось, среди этой жуткой тьмы чья-то страшная рука хватает все подряд и швыряет вверх. Будто началось землетрясение, даже земля и та уходила из-под ног, ничего нельзя было ни разглядеть, ни понять.

– Смерч! – проговорил зодчий, в рот и ноздри ему уже набился песок. – Крепче держитесь друг за друга!

И сам невольно схватил за руки дочь и жену. Зульфикар одной рукой вцепился в колесо арбы, другой крепко держал Бадию. Заврак повалился на ноги зодчего. Харунбек и Гаввас изо всех сил ухватились за колеса арбы и закрыли глаза.

– Не двигайтесь с места! – снова закричал зодчий. – Смерч скоро пройдет.

Вокруг стоял непроглядный мрак. Ветер беспрерывно швырял в лицо песок, и невозможно было открыть глаза. Путники, сбившись в кучу, ухватившись друг за друга, не смели поднять головы, выглянуть из-за войлока и посмотреть, что происходит вокруг. Вскоре тьма рассеялась и начало светлеть. И хотя все еще завывал ветер, зодчий осторожно высунул голову и огляделся – смерч пронесся вдаль.

– Кончилось, кончилось! – воскликнул он. – Господь уберег нас.

Остальные тоже высунули головы и посмотрели по сторонам. Пыльный вихрь был уже далеко, его относило в сторону Карки. А здесь, где он только что прошел, летали куски войлока и хворост. Смерч словно слизнул песок, смел прежние холмы, настлал новые. Вторая арба опрокинулась, а третью унесло далеко в сторону и наполовину засыпало песком. На ней не оказалось ни груза, ни корма для лошадей. Трое лошадей, привязанных к колесам арбы, стояли на месте, а остальных и след простыл. Вдруг путники заметили в стороне, неподалеку от арбы, засыпанной песком, бессильно бившуюся лошадь. Она не могла выбраться из песчаной ямы, песок почти полностью поглотил ее. А двое чужих иноходцев исчезли бесследно. Зодчий вылез из-под арбы. Огляделся. Арбы были пустые – унесло все: и ковры, и подстилки, и мешочки с хлебом и толокном, и тюки с одеждой. Только под полуопрокинутой третьей арбой лежали чугунный котелок, лопаты да кетмени…

Зодчий бросил взгляд на Масуму-бека, сидевшую на песке:

– А мешочек с деньгами остался?

– Остался, – ответила жена, – вот один у меня.

– И у меня тоже есть, – поспешила успокоить отца Бадия.

– Ну и слава богу, – вздохнул с облегчением зодчий. – Как говорится, огонь взял свое, вода – свое, остались денежки, вырученные от молока… И это, благодарение господу, тоже удача.

Зульфикар Шаши и Заврак Нишапури побежали к полуопрокинутой арбе выручать лошадь. Гаввас с лопатой в руке побежал вслед за ними. Харунбек быстро взобрался на холм. Он искал пропавших иноходцев. Нигде ни признака живой жизни. Счастье, что хоть их лошади уцелели.

– Господь сохранил нам жизнь, – промолвил зодчий, – ведь с бураном шутки плохи. Он похуже бандитов и разбойников. Возблагодарим же судьбу, что мы остались живы!

– Мне приходилось видеть бураны… – сказал Харунбек, подходя к зодчему. – Но этот разорил нас и раздел до нитки. Если мы не доберемся до Халача, животные погибнут без корма и воды.

– Так давайте же собираться скорее, – подхватил зодчий. – Значит, суждено было и эту беду испытать. Но у нас есть деньги, и мы, конечно, возместим нанесенный вам ущерб.

– Это все от бога, устад! За вред, нанесенный такой напастью, я с вас денег не возьму.

– Сейчас и деньги, и все у нас общее, доберемся до Бухары, а там будет видно, – сказал зодчий.

Трое юношей привели вызволенного из песчаного плена буланого.

Затем, надеясь найти хоть что-то из унесенного вихрем, они разбрелись по барханам и низинам, но ничего не нашли. Смерч, взяв свое, умчался дальше, в пустыню.

– Посмотрите получше, – крикнул Харунбек, – не видно ли где коней. Куда они могли деться, бедняги? Хоть их хозяин и был дурным человеком, да жаль скотину, она-то ни в чем не повинна.

– Ничего не видно, – сказал Заврак.

– Скажите господину Шаши, пусть он тоже поищет, хорошенько посмотрит, – посоветовала Бадия. А вы, господин Нишапури, ну что вы можете увидеть одним глазом?

– Господи, нашла тоже время шутить, – разозлился Заврак. И, отвернувшись, шепнул Зульфикару – Тут такое творится, а она о глазах говорит.

В ответ Зульфикар только улыбнулся.

– Слышу, слышу, что вы там шепчете, господин Нишапури! Небось поругиваете меня, – откликнулась Бадия. Желая хоть немного приободрить своих спутников, она улыбнулась им, словно прося прощения, что так неудачно пошутила с Завраком, – Если метать пращу не умеючи, она может ударить и по голове и по ногам!..

– Нет, госпожа, вовсе я не ругаю вас, а говорю, что мы ищем тремя глазами и все равно ничего не находим. – Заврак оглянулся на Зульфикара. – Два глаза Зульфикара да один мой. А тремя глазами можно и иголку на песке разглядеть.

– Что сделано, того не исправишь, и горевать тут нечего, – заметила Бадия. – Поэтому-то я и думаю, что нет сейчас ничего полезнее шутки. Разве не так?

– Совершенно верно, госпожа, – отозвался Заврак.

Маленький караван, точно разграбленный разбойниками, собрав жалкие остатки скарба, стал готовиться к отъезду. Бадия, у которой пересохло в горле, тщетно искала бурдюк, видимо, тоже погребленный в песках. Кони истомились от жажды. У зодчего слиплись губы, и он, скрывая томившую его жажду, глотал слюну. Жажда куда мучительнее, нежели голод, думал он. Вдруг Гаввас схватил бочонок, привязанный к оглоблям, взял кувшин для масла и решительно направился по дороге в сторону восхода солнца.