Текст книги "Зодчий"

Автор книги: Мирмухсин Мирсаидов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)

Зодчий тщательно осматривал местность, проверяя уклоны и неровности почвы, снова и снова вымеряя место для Сардоба… Отправив учеников осмотреть окрестности, он долго, стоял на том месте, где должен был быть сооружен водоем. И снова не сводил пристального взгляда с восхода и с той стороны, куда солнце должно сесть вечером, что делал всегда, собираясь приняться за дело. Взяв у Харунбека компас, он положил его на землю. Заврак, Зульфикар и Гаввас издали смотрели на место, где стоял зодчий, представляя себе купол над новым водоемом. Они наносили на бумагу чертеж дверки и отдушин наверху. Затем, собравшись вместе, заявили, что купол будет прекрасно виден издали. Две отдушины решили расположить со стороны восхода и захода солнца, а входную дверь слева. Зодчий расспросил Чули-бобо о направлении ветров в разное время года и пришел к выводу, что входную дверь нужно расположить против ветра.

Утром Зульфикар, по просьбе зодчего, дал Чули-бобо заостренный колышек длиною в аршин.

– Мы произвели все расчеты, – сказал зодчий, – вбейте этот колышек у своих ног, тут и будет центр водоема.

– Странные речи вы ведете.

– По-моему, ученик должен беспрекословно выполнять желания учителя. Взгляните хотя бы на господина Гавваса. Он весь так и сияет. У него руки чешутся как можно скорее приступить к делу. А господин зодчий больше всех своих учеников любит вас. И надо, мой друг, быть достойным этой любви.

– Простите! – Зульфикар вспыхнул. – Будь у меня сто жизней, все я отдал бы своему учителю.

– Вот это слова мужчины, – улыбнулся Харунбек.

Глава XXXIII
Сардоба

Весть о том, что неподалеку от дома Чули-бобо, у колодца в низине, какие-то пришельцы затевают строительство водоема, быстрее птицы облетела все окрестности. К дому Чули-бобо потянулись люди, шли чабаны, подпаски, их семьи. И, услыхав от самого Чули-бобо, что это истинная правда, выспрашивали все подробности и не верили своим ушам. К вечеру у колодца стало многолюдно – подвесили несколько котлов, расстелили дастарханы. Вокруг шумно носилась детвора. На войлочных и камышовых подстилках расположились взрослые – Чули-бобо с десятью чабанами, зодчий с шестью мастерами. Здесь шли серьезные разговоры.

Невестки Чули-бобо и молодежь обслуживали гостей. А Чули-бобо заявил, что десять молодцов, да и он одиннадцатый, – в полном распоряжении зодчего, что вот за тем холмом, в местности Караташ, есть каменные глыбы и что их можно раскалывать даже булавой. А отсюда до Караташа всего полторы версты, и камни могут перевезти на арбах сами чабаны.

– В самом Касане есть две печи для обжига, – добавил Чули-бобо, – а отсюда это всего версты три будет. Если послать туда наши арбы, то можно заготовить плоских кирпичей на неделю вперед.

– Так их уже использовали на починку моста, – заметил один из чабанов.

– Нет, они лежат все еще там. Своими глазами видел недавно, когда на базар ездил, – возразил Чули-бобо.

Чули-бобо растерянно воткнул колышек у своих ног, прочитал благодарственную молитву и ударом топорика вбил колышек в землю. Зульфикар взял топорик из рук старика и ударил по колышку еще несколько раз. Затем спросил у зодчего, можно ли вбить гвоздь и протянуть веревку. Но зодчий не успел ответить – вдали показалась группа всадников.

Через минуту пятеро спешившихся конных уже были около арб, – среди них и младший брат бека, а позади, на смирной своей лошадке, подъехал табиб.

Отдав поводья чабанам, приезжие направились к зодчему. Узнав табиба, зодчий пошел к нему навстречу.

– Рад вас видеть, – приветливо сказал он.

– Долгой жизни вам, – ответил табиб. – Как здоровье? Выполняете ли вы мои советы? Пьете ли молоко? Помните, оно вам необходимо. Голова не болит?

Зодчий рассмеялся:

– Все в порядке, дорогой друг. Я здесь почти поправился, степной воздух мне явно на пользу.

– А что я говорил? – обрадовался табиб. – Бог даст, от вашей болезни и следа не останется.

Зодчий поздоровался с приезжими.

– Бек рад и благодарен вам за ваше решение строить водоем, – сказал табиб. – Вот Камбар-ходжа, секретарь господина бека, а это люди, близкие его светлости, уважаемые граждане города Карши.

=– Нго высочество бек поручил нам вовремя снабжать вас всем необходимым, его высочество велел передать вам привет и пожелание доброго здоровья, – торжественно промолвил секретарь. – Его высочество, – продолжал он, – уже построил мост недалеко от города, и мы называем этот мост «мостом бека».

– Человек, делающий добро, благоустраивающий землю, никогда не будет забыт, – заметил зодчий.

– Когда вы построите здесь водоем и превратите эти места в цветущий благодатный край, мы назовем их Бекабадом, – продолжал Камбар-ходжа.

– Если аллах будет милостив! – добавил табиб.

Зодчий промолчал.

– Да вы, вижу, уже начали, – вмешался в разговор брат бека. – Хочу вас предупредить, что его высочество любит, чтобы работа была завершена в срок.

– Хозяин этих мест Чули-бобо вбил сегодня колышек, – сказал зодчий, – измерительные работы тоже уже начали. А дальше дело пойдет…

Камбар-ходжа хотел было возразить, что хозяин этих мест вовсе не Чули-бобо, а сам бек, но прикусил язык, вовремя вспомнив, что бек предупредил его, что не стоит перечить этому своенравному старцу; он посоветовал своим приближенным разговаривать с зодчим осторожно, ни в коем случае не допускать грубости.

«Эти люди, – напутствовал бек, – нетерпимы к малейшей несправедливости, да и сам государь приказывал в свое время быть снисходительными к причудам ученых».

После полудня на арбах из Касана прибыли мастера – уста Абид и уста Худайберган. Выгрузив свой инструмент, они подошли к зодчему и бекским послам:

– Здравствуйте! Бог в помощь!

– Здравствуйте! – ответил зодчий. – Долгой вам жизни!

– Мы очень благодарны вам, – затараторил тщедушный уста Абид, – за то, что вы согласились прервать свой путь в Бухару и не сочли возможным отказать в просьбе почтеннейшему и высокочтимому господину беку, благодарим за то, что вы добровольно взялись за это трудное, но благородное дело. Вот уста Худайберган никогда не выезжал из Карши, а я побывал и в Герате, и в Балхе, и в Газне, и в Самарканде. Я повидал медресе, возведенное устадом Кавамом, устадом Исмаилом бинни Тахиром Исфагани, устадом Наджмеддином Бухари… Ваше славное имя чтят и в Хорасане и в Мавераннархе. Добрые дела не забываются…

– Ну это не совсем так, – ответил зодчий. – Приходит время, когда человек начинает тосковать по родному краю. Вот и я возвращаюсь в родную Бухару.

Стоявший поблизости Харунбек негромко кашлянул, словно предупреждал зодчего не проговориться. И зодчий тут же заговорил о другом. Поняв, что уста Абид любитель высокопарных речей, он сказал, что видел расписанную им, уста Абидом, гостиную в доме бека и полюбовался его красивой и умелой работой. То, что уста Абид готов принять участие в сооружении водоема, – большая удача, которая от души радует его, зодчего. Слова эти попали в цель. Уста Абид был явно доволен, а брат бека и прибывшие вельможи оживились и с облегчением вздохнули. Лишь Чули-бобо и ученики зодчего молча стояли около колышка.

– И разбивку уже сделали. Прекрасно! – проговорил уста Абид, оглядываясь. – Сколько аршин в диаметре круга, устад?

– Мы наметили двадцать. Что вы на это скажете?

– Верно! И я намечал точно столько же! Внутренний диаметр Файзабадского водохранилища тридцать аршип. Мы увеличиваем на десять.

– Верно, верно! Фундамент заложим на глубине трех аршин, привезем из Караташа мелкую гальку и выложим в один слой, а сверху, конечно, кир…

– Верно, верно, устад.

– Когда фундамент поднимется на пол-аршина от земли, начнем укладку кирпича. Стены водоема должны достигнуть двадцати аршин. Меня уверили, что часть кирпичей готова, остальными нас будет обеспечивать печь-хумдан в Касане…

– Верно, верно, устад.

– Начнем благословясь, да, собственно, благословение уже совершено. И черный баран давно в котле, – заметил зодчий, взглянув на Чули-бобо. – Считайте, что с этого дня мы приступили к работе.

– Об оплате договорились? – спросил уста Аби. – Сколько заплатят мастерам, ученикам, рабочим?

– Об этом будете договариваться с нами, – вставил Камбар-ходжа.

– Мы еще не договаривались, – сказал зодчий, – но, по-видимому, господин секретарь в курсе дела.

– Счет дружбе не помеха, так что договоримся заранее обо всем…

– Прекрасно! – Зодчий повернулся к ученикам – Берите кончик веревки да начертите на земле круг. Фундамент, не забудьте, в два аршина. Чули-бобо!

– Я здесь, зодчий.

– Пошлите молодежь в Караташ, пусть начинают дробить камни. А вы, уста Абид, и вы, уста Худайберган, пока подвезут кирпичи да ганч, соберите людей и поработайте серпами и кетменями – нужно скосить на берегу верблюжью колючку, тамариск да камыш и сжечь весь этот хлам. Золу смешаем с песком и приготовим кир. Господин секретарь, после обеда нужно будет заняться доставкой люден из города. Направляйте на арбах сюда кирпич, песок и ганч. Надо торопиться. А вот этот проект передайте господину беку.

Если у него будут поправки или предложения, мы их учтем.

Зодчий взял из рук Зульфикара лист бумаги с чертежом водоема и протянул Камбару-ходже, который сложил бумагу и сунул себе за пазуху.

Люди взялись за дело. Солнце стояло в зените. Чули-бобо взглянул на небо и громко позвал всех обедать.

Люди, оставив работу, собрались к колодцу.

Пожалуй, лишь ученики зодчего по-настоящему понимали, как трудно ему, старому, больному человеку, работать в степи, под беспощадно жарким солнцем с душою, полной горечи и боли. Лицо его осунулось и пожелтело, лишь в глазах горело знакомое им упрямство и поражало то сосредоточенное выражение, появлявшееся всегда, когда зодчий брался за какое-либо дело и забывал о себе. Каждое праздное слово будто ножом резало его по сердцу. Зульфикар, Заврак и Гаввас слишком хорошо знали это и, не вступая с ним в споры, выполняли все его распоряжения. Знали они и то что ни сочувствие, ни забота не нужны сейчас их учителю. Ему сейчас нужно лишь одно – уйти в себя. И даже когда Бадия попыталась попросить отца поберечь себя, зодчий, ни разу в жизни не повысивший голоса на свою любимицу, вдруг резко прикрикнул на нее: «И ты глупа, и речи твои глупы». Расстроенная Масума-бека посоветовала Зульфикару и Гаввасу не перечить старику. «Такой уж он упрямец. За работой и света белого не видит, слова ему поперек не скажи. То, что всосал человек с молоком матери, кончается только со смертью».

Зодчий утирал пот со лба кончиком чалмы, следил за кладкой фундамента, за окружностью водоема. Он простоял весь день на самом солнцепеке, но в увлечении работой даже не замечал жары, не чувствовал усталости.

Пригодились и арбы Харунбека, на них перевозили камин. Бадия и Масума-бека помогали невесткам Чули-бобо готовить обед. Два богатырского вида чабана, обливаясь потом, беспрерывно вытаскивали воду из колодца. На следующее утро арбы, груженные кирпичом, одна за другой подъехали к колодцу. Люди с величайшей осторожностью начали разгружать их.

Часть третья

Глава XXXIV
Умеренный климат

Зодчий, по своему обыкновению, поднялся еще до рассвета и поспешил к месту работы. Зорким взглядом окинул он выложенный фундамент, груду кирпичей. Затем нагнулся, поднял плоский кирпич и постучал по нему топориком. Приглядевшись внимательно, заметил след пальцев на кирпиче и задумался: не кирпич, а мрамор. «Хвала отцу твоему, труженик, сделавший этот кирпич». Потом поднялся на Караташскую возвышенность, что в стороне восхода, и отсюда осмотрел обломки скалы. Он видел, с каким рвением и старанием работают чабаны: ясно, водоем нужен нм, а не господину беку. И они прекрасно это понимают. С холма он оглядел окрестности – пологий спуск тянулся вплоть до самого колышка, вбитого в землю. Вот и хорошо, дождевые и талые воды по весне будут скапливаться именно здесь. Предположения Чули-бобо оказались верны. Если вырыть достаточно глубокий водоем, то воды здесь будет постоянно в избытке.

Чули-бобо давно наблюдал за зодчим, внимательно оглядывающим окрестности. Он тоже поднялся еще до рассвета и обошел отары. Два огромных волкодава Кашлак и Арслан, с бурыми загривками, покорно следовали за своим хозяином. Чули-бобо присматривал за овцами, поил коров, но к зодчему не приближался, боясь ему помешать.

Стоя на холме над степью, бескрайней, безбрежной, зодчий любовался голубым куполом неба, опрокинутым над бурой землей, похожим на огромный водоем. Медленно алел край небосвода. Среди этих просторов до мишки Чули-бобо и его сыновей казались крошечными черными точками, а чуть поодаль – такими же точками казались лошади и арбы, груды кирпича. И все они по сравнению с этой расстилавшейся без края и конца степью занимали место чуть побольше ладони. Его внимательный хозяйский глаз видел все: и цепь холмов, и зеленые пастбища, и извилистый путь ручьев, спадающих вниз, и заросли камыша, и овраги у подножья Караташа, и глыбы скал, а еще дальше руины крепостных стен, за которыми некогда жили люди. Но и в этих камышовых и тамарисковых зарослях, на вид безжизненных, идет своя жизнь – там таятся барсы, тигры, а если и нет там хищников, то все равно степь живет – куда ни глянешь, повсюду отары овец и ягнят, козлов и баранов. Нет, степь живая, и сейчас за незнакомым человеком, взобравшимся на холм, незаметно наблюдают звери и птицы. Зодчий жадно впивал в себя всю эту красоту, неповторимую игру красок, какой, пожалуй, не сыскать нигде. Пройдут годы, и краски эти потускнеют. Обветшают кирпичные здания, потеряет блеск изразцовая облицовка, до красоту земли, бескрайних степей, где зеленеющих, где пустынных, которые обегают две реки, не разрушат ни ветер, ни ураганы, ни пламя. Здесь будут водоемы, здесь будут возвышаться крепости. Такая красота вечна.

И вдруг он увидел вдали караван верблюдов, услышал звон колокольчиков.

«Караван с юга, он направляется в Бухару», – подумалось зодчему. Не сходя с места, он подсчитал: сорок верблюдов… На них ящики кубической формы – каджава, полные товаров. Зодчий долго глядел вслед каравану – он идет в родную его Бухару. Возможно, это караван из Хорасана? И снова он вспомнил сына, своего дорогого мальчика, так рано покинувшего этот мир. Его сын был в группе хуруфитов, хотел бороться против тимуридов. А дочь его Бадия ходит в юношеской одежде, не расстается с кинжалом. Странно, что именно у него такие дети. Будь он из семьи полководца или военачальника, ничего удивительного тут не было бы, но ведь сам-то он смирный и тихий человек, в жизни не державший в руке сабли, весь свой век проведший среди книг и чертежей, строивший здания, преданный одному лишь созиданию, а вырастил неожиданно для себя смелых и отважных бойцов. Сейчас зодчий был подобен Синдбаду Мореходу, плывущему на обломках судна по бурному морю, – и не может он пристать ни к одному берегу – в той стороне Герат, в другой – Бухара, а он носится среди бушующих волн, не в силах совладать со стихией.

Солнце расплывалось над горизонтом. Зодчий медленно спустился с холма и подошел к колодцу, где готовили место для фундамента. Подошел и Чули-бобо. Женщины уже приготовили пищу и расстилали дастарханы. И еще через полчаса люди, подкрепившись, приступили к работе.

А уже на третий день из города в помощь зодчему бек прислал еще пятнадцать человек. Напротив домиков Чули-бобо разбили несколько шатров. Глухую и мертвую степь оживили людские голоса. А на четвертый день из города прибыл и сам бек. Учтиво поговорив с зодчим, обошел место работ, вытащил из-за пазухи проект, посланный ему зодчим, развернул его и важно заявил:

– Мы считаем, что все здесь правильно.

Зульфикар, Заврак и Гаввас попросили зодчего самолично заложить два ряда кирпичей, что он и сделал ловко, быстро, красиво, просто глаз не оторвешь. За зодчим взялись класть кирпичи уста Абид и Зульфикар. Им навстречу двинулись Гаввас и уста Худайберган, а Заврак и сам зодчий, сменяя друг друга, то клали кирпич, то мешали раствор. Картина была поистине великолепной, однако бек не слишком долго любовался ею, спешные дела призывали его в город.

Караван, который зодчий увидел нынче поутру с холма, приблизился лишь к полудню и, свернув с торной дороги на Бухару, направился к месту стройки. Остановившись неподалеку всего на несколько минут и выгрузив несколько человек с поклажей, он двинулся дальше. Один из прибывших – плотный человек средних лет, оставив свой скарб, вдруг бросился к зодчему с широко открытыми объятиями и тут же кончиком поясного платка утер набежавшие на глаза слезы.

– Господи, да уж не Хасанбек ли это? – радостно воскликнул зодчий. – Да каким это счастливым ветром вас сюда занесло? Господи боже мой, все ли Живы-здоровы, дорогой мой Хасанбек?

– Благодарствуйте, зодчий, благодарствуйте, все у нас в порядке, все здоровы.

Подошли еще трое путников – двое из них тоже обняли зодчего, а к третьему зодчий бросился сам и крепко прижал его к груди. Это был Абуали – друг Низамеддина, с которым они вместе участвовали в Ферганском походе. Двое других – мастер Хасанбек и гончар Абуталиб – стояли рядом и растроганно глядели, как горячо обнимает зодчий друга своего сына.

– Вот счастливый день! – повторял зодчий. – Да будет благословен этот час. Как же случилось, что вы оказались здесь? Какие добрые духи занесли сюда этот караван?

Подошли и ученики. Они только диву давались. Чули-бобо, Заврак, Гаввас и Зульфикар радостно пожимали руки уста Хасанбеку и гончару Абуталибу, обнимали их как родных и все удивлялись, каким это чудом они проведали об их местопребывании и как очутились здесь, в этих забытых богом местах.

Только что явившийся из Караташа с полной арбой камней Харунбек так и застыл, растерянно глядя на старых знакомцев, и радостно заулыбался им.

– Говорят, язык и до Мекки доведет. Вот мы и выехали с караваном в Бухару, а в Карши разыскали дом старого своего друга, мастера Абида. Его дети и рассказали нам, что господин зодчий из Герата здесь с семьей и что находится сейчас в Ходжа Мубораке. И как птенцы летят за своей матерью, так и мы полетели сюда. А несколько дней назад с караваном, идущим в Самарканд, отбыли из Герата и господин Джафар Табризи и несколько каллиграфов. А еще за неделю до этого старый мастер Джорджи тоже отправился в Самарканд к своим скитальцам-сородичам христианам. Очень много доброго говорил о вас. Все вспоминал вашу доброту.

Дорогих гостей зодчий пригласил в свой шатер и велел Бадие приготовить дастархан и занести поклажу гостей в шатер. В шатер также приглашены были Чули-бобо и Харунбек, остальные отправились продолжать работу…

А теперь послушайте гератские новости: вскоре после того, как неугодный государю Наджмеддин Бухари был изгнан из столицы, медресе Мирзо было закончено. Известный читателю Ахмад Чалаби неоднократно добивался встречи с Байсункуром-мирзой, желая торжественно отметить окончание работ и получить в дар златотканый халат.

Исчезновение зодчего было ему на руку. Теперь-то он считал себя главным создателем и творцом этого великолепного здания. Пользуясь своей властью, он отдавал приказания мастерам, каменотесам, плотникам и резчикам по камню, торопил их; желая завоевать общее доверие и уважение, сам давал понемногу денег мастерам и ученикам, сулил им золотые горы, намекал на то, что о каждом замолвит доброе слово в разговоре с Байсункуром-мирзой, который, как уверял Ахмад Чалаби, относится к нему уважительно и считается с его мнением. Короче, по обыкновению болтал все, что придет на язык… По перед сдачей своего детища мастера и рабочие ходили печальные и унылые, точно у каждого из них в доме был покойник. И праздник им был не в праздник. Самых знающих и умелых из них давно уволили, а оставшимся не по душе было то, что помыкает ими невежественный человек. Многие люто ненавидели Ахмада Чалаби и добрым словом поминали зодчего, что, конечно, стало известно самозванцу. Когда придворные или сам Байсункур-мирза заглядывали на стройку, интересуясь ходом работ, он никого не подпускал к ним близко и отчитывался сам, будто он и был здесь главным, будто он был своим человеком при дворе, «верным псом его величества». И люди ненавидели его за низость, корыстолюбие, за подлость и знали, что при случае он и родного отца не пощадит.

Находились смельчаки, которые в глаза насмеха лись над ним и говорили ему: «Лучше мертвый лев, чем живая мышь».

О зодчем Ахмад Чалаби распускал слухи, будто этот человек враждебен двору, что он один из главарей хуруфитов. Но никто его не слушал, более того, эти наветы не могли стереть добрую память людей о зодчем.

Тогда, не помня себя от злобы, Чалаби распространил гнусную новость, будто Наджмеддин Бухари, прибыв в свой родной город, предался низменным страстям, будто несчастная его жена не смеет от стыда поднять глаз, а благочестивые люди решили умертвить бесстыдника, забросав его камнями, однако он, прихватив с собою дочь, бежал в неизвестном направлении.

Весть эта стараниями Чалаби быстро распространилась по городу, и кое-кто из легковерных людей, поверив этому, проклял зодчего, «вступившего на путь разврата».

Не напрасно, добавлял Чалаби, зодчий якшался с христианином Джорджи… Да и отец зодчего был шиитом и сарбадаром. Конечно же, этого вероотступника разыщут и лишат жизни. Проникла эта весть и во дворец и несказанно удивила не только Байсункура-мирзу и Гаухаршодбегим, но даже Шахруха. «Пасть так низко!» – изумился государь. Он хотел даже известить об этом своего сына Мирзу Улугбека, но, пораздумав, решил, что ведь, кроме слухов, иных доказательств нет и что не следует винить человека, не зная всей правды.

Новость эта дошла и до друзей зодчего – Абуталиба, мастеров Хасанбека и Хусанбека. Дошла она и до мастера Джорджи, который, махнув рукой, ответил:

– Все это – наветы. Это придумали враги зодчего, люди подлые и коварные, но короток век клеветы.

Устад Кавам и мавляна Табризи старались не выходить на улицу, они благодарили бога, что зодчего Наджмеддина нет в Герате, иначе он не вынес бы этого и сердце его разорвалось бы. Но месяца через полтора слухи эти, не имевшие под собой никакой почвы, сами собой улеглись. А устаду Каваму было поручено участвовать в торжественной сдаче строительства медресе Мирзо. Устад Кавам вместе с преподавателями медресе Мусало и Алия встретил у ворот нового здания Байсункура-мирзу и вознес горячую молитву аллаху, воздав должное создателям медресе и вдохновителям строительства. В своей торжественной речи царевич Байсункур сказал много добрых слов о светлых умах и прославленных ученых Хорасана. Он перечислил всех и ни словом, разумеется, не упомянул Ахмада Чалаби. Обиженный Чалаби обратился к одному из вельмож из свиты царевича, но вельможа насмешливо заметил, что за труды распорядитель работ получил сполна, а лезть в ученые и надеяться получить такую же славу, как настоящие зодчие, Ахмаду Чалаби он просто не советует. «За что царевичу благодарить вас? – продолжал он. – Ни для кого не секрет, что вы самый обыкновенный человек и ни, к зодчеству, ни к науке отношения не имеете. К тому же вам заплатили, так почему же вы чего-то требуете и чем-то недовольны?»

И гончар Абуталиб, слышавший этот разговор, удов летворенно отметил про себя, что и придворные ни в грош не ставят этого завистника и клеветника.

После завершения медресе Мирзо гончару дело нашлось, а вот Ахмада Чалаби никто на работу не пригласил. И распорядителем работы на строительство новой бани в Герате пригласили другого человека.

На Кандахарском базаре начали строить новый торговый ряд. И тут мастера и рабочие, договорившись между собой, и близко не подпустили Ахмада Чалаби. Устад Кавам, начавший строительство нового медресе в окрестностях столицы, тоже пригласил распорядителем работ не Ахмада, а дельного и славного юношу, недавно окончившего медресе. Очутившись не у дел, Ахмад Чалаби слоняется теперь по городу и, словно скорпион, не знает, в кого бы вонзить свое ядовитое жало. Случилось так, что на базаре он повстречал гончара Абуталиба.

Они окинули друг друга холодным взглядом, но Ахмаду Чалаби не терпелось излить на любого свою злобу, а тут как раз попался один из людей, близких зодчему.

– Эй, гончар, – крикнул он, – вы, наверное, помните, что для изразцовой облицовки я дал вам сверх нормы пятьдесят фунтов свинцового порошка лазурита, зеленых и черных красок? Что вы с ними сделали?

– Вы забыли еще и о коричневой краске, которую дали тоже сверх нормы, – ответил гончар.

– Верно! Хорошо, что вспомнили.

– Но вы ошиблись в счете, господин, – все до крошки пошло в дело.

– Да имейте совесть! Я же вижу, что посуда, которую вы мастерите сейчас, окрашена моими красками.

– А вы что же, совсем обнищали, Ахмад Чалаби?

– Некрасиво брать чужое. Да, я нуждаюсь, ну что же?

– Неужели это правда? На самом деле нуждаетесь?

– Правда.

– Я хочу удостовериться, действительно ли вы так нуждаетесь. Ведь я никогда не верил вам на слово. Но если сейчас вы говорите правду, то и ответ вам будет правдивым.

– Правда, истинная правда. Если я вру, то пусть покарает меня дух моего отца! Пусть шариат покарает.

– Хорошо, я вам верю, – сказал гончар и тут только заметил, что хитренькие глазки Чалаби совсем потускнели и поблекли.

– Да будет истинной правдой то, что вы в презрении и унижении! Да покарает вас дух отца! Да покарает вас шариат. Вы ведь не человек, а просто гадина!

– Как вы смеете меня оскорблять?! – завопил Чалаби.

– Да, господин, я вас оскорбил, но это и есть правда! Краски, которые вы дали мне, сверкают сейчас на изразцах порталов и куполов. А чтобы они ярче сверкали, я не пожалел их, а еще и своих добавил. Я-то боюсь бога и на чужое не зарюсь. А вы бесстыдно запускали руку не только в казну, но и в карман бедняков и нищих. В тот день, когда вам не удается ухватить хоть гроша от чужой доли, вы всю ночь глаза не сомкнете.

– Замолчите, проклятый!

– А я сейчас как схвачу тебя за глотку и дам разок по морде! Я-то клеветой не занимаюсь. Пусть тебя, подлеца, покарает дух твоего отца! Ты оклеветал самого святого человека, зодчего. Ты, негодяй, стал причиной его изгнания! И не жить мне на свете, если я сейчас не схвачу тебя за горло и не воткну нож в твое жирное брюхо. Прежде чем покинуть этот мир, я хоть совершу благое дело!

Гончар Абуталиб уже потянулся к Ахмаду Чалаби, но тот вдруг громко вскрикнул и пустился наутек.

– Спасите, мусульмане, спасите! Этот сумасшедший гончар хочет меня убить!

И Ахмад Чалаби на глазах у людей кинулся вон из ворот базара.

– Здорово вы его, гончар! – одобрительно сказал наблюдавший за этой сценой Али-водонос. – Но если бы вы надавали ему тумаков, то было бы еще лучше. И мне бы удалось раза два наподдать ему. Но и так неплохо получилось, хотя у меня очень чесались руки.

– Я, оказывается, еще и сумасшедший! Это ведь настоящий жулик! Но не нам его бояться. Он ни на что уже не способен, этот негодяй!

– Народ давным-давно не верит ни чиновникам, ни должностным лицам, – заметил Али-водонос. – Да и как прикажете им верить? Когда человека обманывают раз, второй, третий, он в конце концов теряет веру и отворачивается от лжецов. Только побаиваются их, конечно, – у каждого ведь семья, дети, – иначе всех злодеев давно бы порубили саблями, да и государя заодно сменили бы. Но главное то, что все эти вельможи, все эти чиновники не чувствуют, не понимают, какую ненависть и гнев разбудили они в народе. Знай они это, вели бы себя иначе, ручаюсь вам.

– Эти слова – не ваши слова, будьте осторожны! Прошу вас, будьте осторожны!

– Вы правы, гончар, – осторожность никогда не мешает. Но ведь терпение уже истощилось!

– Говорите все, что угодно, только царский двор не задевайте. Боюсь, как бы вам не пострадать.

– И то правда!

– Помните об этом, братец, вы человек бедный, пришлый. Не дай бог, еще пострадаете за вашу смелость.

– Верно говорите, гончар! Но хочу сказать вам, что если вельможи не уймутся, то у людей наверняка лопнет терпение.

Устами водоноса вешала сама истина, чувствовалось, что кто-то внушил ему все эти мысли. И гончар, отправившись домой, все думал и думал о его словах, ему становилось страшно – не стоит шутить с властью государя, на этом деле недолго и голову потерять. Взять хотя бы такого прославленного человека, как зодчий: дунули, и след его простыл.

Лишили же власти и Сулейманбека, а уж как перед ним все дрожали. И в то же время повесили Низамеддина и его товарищей, храбро сражавшихся за государя. Ох, до чего же сложна и запутанна жизнь, неисповедимы пути господни, перемешаны людские судьбы. Что делать и где искать правду?

От Китая до Халеба, до Египта и Стамбула и далее, до Индии, Золотой Орды и реки Иртыш, простираются владения Тимурхана. Но эта необъятная держава стояла сейчас на пороге неминуемого своего распада.

Такого огромного государства не существовало вот уже восемь сотен лет по мусульманскому исчислению. Ни Дарий, ни Искандар, ни Чингисхан, ни Мамун, ни Джамшид, ни Махмуд Газневи – никто из великих этих завоевателей не сумел объединить под единой властью такого количества земель, не смог создать столь обширного государства. А хуруфиты? Не вестники ли они близкого распада господства тимуридов?

Гончару Абуталибу трудно было понять то, что происходило вокруг, и это мучило и томило его. Надо, непременно надо поговорить с кем-нибудь, пусть кто-нибудь знающий растолкует ему то, чего не в силах постигнуть он сам. Поэтому в среду он отправился – к мастеру Хасанбеку.

Там было тихо и мрачно. Печаль по сыну Шадман-беку, не вернувшемуся из Ферганского сражения и зарытого в чужой земле его другом Низамеддином, все еще витала в доме. А самого Низамеддина, похоронившего друга в дальней стороне, лишили жизни в родном городе. Тяжка, ох и тяжка горечь невозвратимых утрат.

Абуталиб рассказал хозяину о своей беседе с Али водоносом, и Хасанбек одобрил и поддержал все слова Али. Добавил, что в Герате действительно становится все больше недовольных, что поэты и ученые покидают Хорасан и стремятся в Мавераннахр, в Самарканд и Бухару под покровительство Мирзы Улугбека.

– Ходят слухи о том, что Улугбек собирается строить новые медресе в Бухаре, Самарканде и Гиджуване.

Так что работа для нас найдется и руки наши пригодятся всегда.

– А тем временем Сулейманбек и Ахмад Чалаби скатились, как говорится, на самое дно жизни.

– Я знал, рано или поздно для них такой день наступит.

Долго еще сидели они беседуя, не раз добрым словом помянули зодчего Наджмеддина. Ведь без него Герат словно осиротел.

Прошло еще несколько дней, и по городу пошли разговоры, что недобрые слухи о зодчем распространял Ахмад Чалаби, теперь уже об этом знали все, и имя зодчего Наджмеддина Бухари снова произносилось с уважением и ставилось рядом с именами Табризи и «властителя слова» Лутфи, устада Кавама и мавляны Шарафиддина Али Язди…