Текст книги "Зодчий"

Автор книги: Мирмухсин Мирсаидов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)

Глава II
И слон не вынес бы той тяжести, что свалилась на плечи зодчего Наджмеддина

Порою в самые тяжкие минуты жизни приходят воспоминания о светлых днях. Нет лучше, вернее доказательства того, что человек создан для счастья, а отнюдь не для горестей. Вдруг Бадие вспомнился тот званый вечер, который посетил знаменитый и удивительный музыкант Ходжа Юсуф Андугани – друг ее отца. Это как прекрасный цветок распускается внезапно среди снежных сугробов.

Как грустно, что ни в чем не виновного Зульфикара Шаши так неожиданно отправили к отцу. Ведь не по своей воле покинул он их дом. И Низамеддина увели тоже неожиданно.

Бадия все думала и думала, и не было конца ее печальным мыслям.

Зульфикар, который так терялся при встречах с ней… как он теперь далеко.

А вообще-то все в этом мире неожиданно.

Конечно, Зульфикар не такой щеголь, как Худододбек, и не так хорош собою, как царевич Байсункур-мирза.

Ходил он неизменно в сапогах, в черной бухарской тюбетейке, повязанной чалмой. Никогда не кичился тем, что считается самым талантливым учеником ее отца и что сам он сын известного бухарского мастера Нусрата. В их доме Зульфикар был своим человеком, взял на себя хозяйственные заботы по дому, освободив от них Низамеддина, и с удовольствием брался за любую работу.

Недаром Наджмеддин Бухари твердил, что у него не один, а четверо сыновей, и кроме Низамеддина называл Заврака Нишапури, Зульфикара и Гавваса Мухаммада Хири. И вот теперь он лишился сразу двоих.

Вина Зульфикара, если можно только назвать виной его чувство к ней, была известна, а вот в чем же провинился Низамиддин?

Конечно же, Бадия вместе с отцом и матерью пойдет утром прямо к Байсункуру-мирзе, они расскажут ему обо всем обстоятельно, подробно. Он великодушен, он вызволит Низамеддина.

И зодчий верил, что недоразумение разрешится. Да не говоря уже о царевиче, одного слова устада Кавама достаточно, чтобы все стало по-прежнему. Бадия не сомневалась в этом. Непременно вмешается отважный Худододбек. Он благороден. Не допустит он, чтобы друг его Низаметдин томился в узилище.

Рассветало… Трудный на сей раз выдался рассвет.

Впервые в жизни пришлось зодчему так долго и так мучительно ждать наступления дня.

Всю ночь он молился и плакал, пошел было к новому, еще строящемуся медресе – своему детищу, обошел его вокруг, посмотрел на него при свете звезд, равнодушно скользнул взглядом по рожку нового месяца, висевшего над куполом.

Ему чудилось, будто все вокруг застыло в неподвижности, словно внезапно окаменело. Если бы сейчас в сердце его зажгли свечу, слабый ее огонек угас бы. А вернувшись домой, он прилег было, но сон не смежил его покрасневших от слез век. И еще не заалел край по-ноч-ному серого, давящего неба, когда он, не выпив даже глотка чая, вновь ушел из дома.

Его ученик Заврак Нишапури, несмотря на ранний час, был уже здесь и разводил раствор из ганча. Встревоженный несвоевременным приходом устада, Заврак поклонился, прижав руки к груди.

С того самого дня, как Зульфикара отправили в Бухару, Заврак, тоскуя о друге, охладел к работе, ходил печальный, словно потеряв что-то самое заветное, но старался скрывать свои чувства, ибо безгранично верил учителю. У него мелькнула было мысль уехать домой в Нишапур, но деликатность и благоразумие удержали его от опрометчивого шага.

Увидев искаженное горем лицо устада, Заврак откинул железную лопату и поспешил к нему. Не было для зодчего никого ближе его учеников среди работающих здесь, на строительстве медресе. Поэтому-то он и пришел сюда рассказать, что нынче ночью увели Низамеддина, пришел сюда прежде, чем к устаду Каваму и к царевичу.

Недобрая весть сразила Заврака. В последние дни он ночевал не в доме устада, а у одного из своих друзей. Сейчас он не мог вымолвить ни слова, с ним и прежде бывало такое – волнение перехватывало горло.

Наджмеддин велел Завраку сказать корфармо – смотрителю работ Ахмаду Чалаби, что он не сможет сегодня прийти сюда, а постарается попасть во дворец.

На кирпичи, только вчера доставленные из хумдана – печи для обжига, он даже не взглянул, хотя обычно всегда брал в руки кирпич, тщательно осматривал его, постукивал по боковине, проверяя на прочность, и советовал добавлять ганч в раствор понемногу, беречь его. Обычно зодчий не упускал случая втолковать своим ученикам, что, когда идет кладка свода, количество ганча необходимо увеличить за счет уменьшения доли глины. А сейчас он промолчал. Только велел передать Гаввасу Мухаммаду, что пришло время возить изразцовые плитки, и пусть гончары Абуталиб и Басиятиддин поскорее доставят лазуритную крошку, свинец, бентонитовую глину и ковыльный пух. Заврак Нишапури заверил учителя, что все его распоряжения будут выполнены незамедлительно. Не задерживаясь более на стройке, Наджмеддин побрел к дому устада Кавама.

Невысокому, широкому в плечах Наджмеддину Бухари было уже за шестьдесят, но он был на редкость подвижен и энергичен для своих лет. Из-за опущенных книзу кончиков усов, густой темно-русой окладистой бороды, закрывающей всю нижнюю часть лица, полных губ лицо его казалось совсем круглым.

А устад Кавам, напротив, был высок ростом, голова у него была большая, классически правильный нос, он носил бородку клинышком, что узило его и без того узкое лицо. Трудно было найти людей, столь непохожих внешне друг на друга, чем эти двое стариков зодчих. Густые, сросшиеся брови и широкие скулы Наджмеддина Бухари делали его похожим на монгола, но был он истинным бухарцем, происходил из тюркского племени юз и в молодости недолгое время жил в местечках. Сарасиена – Байбури, Суфиен и Такчиен. Судьба забросила его в Хорасан. Обучался Наджмеддин в одном из медресе Бухары, сразу обратил на себя внимание блестящими способностями к математике и геометрии, считался по праву наиприлежнейшим среди воспитанников медресе, а любовь к чтению и полемике сохранил и по сей день, хотя с тех пор минуло уже сорок лет. Порою, погруженный в глубокое раздумье, он подолгу сидел в своей комнате с тростниковым карандашом в руках. В такие минуты он машинально грыз кончик карандаша, а на низеньком столике росла кипа исписанных листов бумаги, испещренных цифрами. А рядом лежали измерительные приборы, лекала, треугольники, проекты, вычерченные черным грифелем.

Случалось, он подолгу занимался геометрическими исчислениями, глубоко задумывался, отрешенный от всего. Линейки, циркули и прочие приборы много лет верой и правдой служили ему, а вот карандаши не держались, их часто и помногу приходилось покупать на базаре.

Бывало, он по целым дням не выходил из своей комнаты, раздумывая над линиями, исправляя и переделывая чертежи. В такие дни ни дочь, ни сын не решались войти к нему, и лишь Зульфикар и Заврак под каким-нибудь предлогом отваживались нарушить его уединение, даже засиживались у него.

Ему подавали чай, но чай остывал, все мысли зодчего занимали расчеты, измерения, геометрические фигуры. Написанные его рукой цифры словно бы принимали человеческий облик, и он вел с ними беседу, передвигая их по листу бумаги, а иногда решительно перечеркивая. Так текли дни, дни, отданные творчеству.

Великое горе – заключение под стражу сына – смешало и отстранило все. Не он сам вычеркивал теперь ошибочные, неверные линии, а какая-то посторонняя сила вычеркивала его из жизни, будто ошибку.

Зодчий быстро шагал по обочине улицы. Никогда еще в городе никто не видел, чтобы он так спешил, люди дивились необычной этой торопливости, останавливались и глядели ему вслед. Но он ничего не замечал, он не смотрел по сторонам, он торопился к другу. Желая быстрее добраться до дома устада Кавама, он напрямик пересек базар, многолюдный, как всегда но утрам.

Гератский базар был сооружен по подобию самаркандского Большого базара. А громадный самаркандский базар не так-то легко обойти. Для того чтобы осмотреть его основательно, человеку понадобилось бы несколько дней.

Около лавок, выстроенных из жженого кирпича, были, установлены скамьи из белого мрамора для покупателей и людей, пришедших сюда по делам.

Чайханы и харчевни бесперебойно обслуживали народ, лавки, почти все двухэтажные, находились под одним общим сводом, будто под единым сводчатым потолком. Свет туда проникал из решетчатых отверстий в виде окон. Внутри базара было на редкость чисто и красиво, ибо и улицы и базарные площади мостили здесь обтесанным камнем, привезенным с гор, он-то и предохранял от грязи и пыли. Арыки, выложенные жженым кирпичом, пропускали любое количество воды через особые керамические трубы. Поэтому к обуви человека, приехавшего на базар, не пристанет ни пылинки.

В нишах дуканов – лавок были навалены штуки разноцветных тонких тканей – атласов, нежно-голубого бархата, златотканой парчи, так что у человека невольно разбегались глаза. Здесь можно было купить все, что душе угодно: от самых редкостных в мире товаров до любых мелочей…

Встреча зодчего Бухари с устадом Кавамом получилась не совсем обычной. У калитки Наджмеддина встретил Худододбек, почтительно поздоровался с ним, приложив руки к груди, и пригласил в дом. Приход друга отца, уважаемого человека, отца Бадии, привел в замешательство этого беспечного юношу. Он проводил высокочтимого гостя в комнату для гостей.

Зодчий вошел в просторную и красиво убранную залу и, прочитав короткую молитву, обратился к Худододбеку, и голос его не дрогнул:

– Прошу простить, что пришел так рано. Мне необходимо поговорить с устадом о важном и безотлагательном деле.

– Да что вы, что вы? Я сейчас позову отца.

Юноша поспешно поднялся с места и пошел во внутренний двор.

Через несколько минут явился сам устад Кавам с четками в руках, в накинутом на плечи халате и в кавушах на босу ногу. И его тоже, несомненно, удивило столь раннее посещение. Он поздоровался с гостем, пожав ему руку. Усадив Бухари на почетное место, хозяин велел сыну расстелить дастархан. Худододбек проворно удалился.

, Снова прочли короткую молитву, и устад Кавам взглянул на друга:

– Добро пожаловать.

– Доброго вам здоровья и радости, – ответил Бухари, грустно вздохнув.

И устад Кавам сразу же понял, что огромное горе теснит сердце Наджмеддина… «Может быть, в строительстве медресе произошла какая-то путаница? – подумал он. – Или израсходованы все выделенные средства?

Иногда ошибка обнаруживается в боковых башнях портала или в своде… или фундамент заложен неверно?». Бее эти мысли в мгновение ока пролетели в голове устада Кавама. Он подумал о том, что, когда возводился минарет Мусалло, да и многие другие сооружения, его дорогой друг беззаветно помогал ему своими знаниями, мудростью и удивительной искренностью и, несмотря на то, что оба зодчих были равно уважаемы, пользовались равным влиянием и были равны в званиях, Наджмеддин всегда возвеличивал устада Кавама, всегда готов был оказать ему любую помощь и услугу.

Наконец Наджмеддин Бухари поднял опущенную голову.

– Устад, стряслось большое горе. Ночью увели Низамеддина в Ихтиёриддин…

– Как? – выкрикнул устад. – В Ихтиёриддин?

Задав этот вопрос, он внезапно умолк.

До него дошли слухи о том, что Ахмад Лур, имеющий отношение к группе хуруфитов, совершил покушение на государя и что сейчас разыскивают его сообщников и бросают их в Ихтиёриддин. Значит, Низамеддин связан с ними? Значит, он среди тех, кто покушался на жизнь его величества… А ведь сейчас хуруфиты – самые опасные внутренние враги государства, опаснее даже сарбадаров.

– Причины мне неизвестны… – произнес Наджмеддин Бухари, пристально глядя в лицо Кавама. Он словно вымаливал у него помощи и спасения. Он знал, что Байсункур-мирза никогда и ни в чем не отказывал устаду Каваму.

– Это действительно огромное горе, – протянул устад Кавам, вникнув в суть происшедшего. Он слыхал, что отец его друга был некогда связан с Хурдаки Бухари, за что и был обезглавлен. Но чтобы сын такого уважаемого человека пошел против властей, как последний негодяй, – нет, это немыслимо. «Чего ему не хватало? Сын столь почитаемого зодчего! Ни в чем не было отказа! Эти проклятые хуруфиты – продолжатели злых деяний сгинувших сарбадаров – дошли до прямого злодейства, пристрастились к подлым делам», – думал устад Кавам. Помолчав немного, он посмотрел на Бухари. – Устад, – сказал он, – да облегчит господь его страдания, да вразумит его! Если вина его невелика, то скоро он будет освобожден…

– Но это же недоразумение, – проговорил Бухари, и на глаза его навернулись слезы. – Что он мог совершить такого, что его увели в Ихтиёриддин? Ведь туда бросают врагов государства, сквернейших людей, опаснейших преступников! Просто голова кругом идет!

– Молитесь богу, господь пошлет спасение и вашего сына освободят. Расследуют, и, если это недоразумение, его отпустят. Такое случалось, я сам слышал. Молитесь богу, нет у нас иного защитника и представителя.

– Я пришел просить вас поговорить с Мирзой, умолите его, пусть он проспит грех моего сына, если он совершил грех.

– Что же, можно, но ведь нам пока еще неизвестно, в чем именно провинился Низамеддин. Может, вам известно?

– Нет.

– А подозрение какое-нибудь у вас есть?

– Нет. Я его ни в чем не подозреваю.

– Тогда необходимо набраться терпения. Да, да, терпения.

Худододбек внес и расстелил дастархан. Он опустился на пятки и протянул гостю, а затем отцу душистый индийский чай.

Устад Кавам разломил лепешку и пригласил гостя отведать сладостей. Но кусок не шел в горло Наджмеддина, он отхлебнул из пиалы чаю и посмотрел на устада Кавама молящими глазами.

Устад Кавам понимал, что дело плохо, он знал и о том, что царевич Ибрагим Султан переворошил весь Герат, что обнаруживают и хватают не только врагов государства, но и лиц, подозреваемых в сопричастности, и что их жестоко наказывают. Этот дерзкий царевич не слишком-то жалует служителей науки и искусства, он глубоко убежден, что именно от них все зло, от них – образованных, от них – поэтов. Бывало, и не раз, что он пропускал мимо ушей даже слова брата своего Байсункура-мирзы. «Мой дед завоевал Запад и Восток, Индию и Китай не газелями, а мечом», – говаривал он. Подданные могли на деле убедиться, что этот царевич в своей жестокости в сотни раз превосходил прославленного деда. Устад Кавам до тонкостей изучил нрав этого царевича. И сейчас в душе его росла тревога. Он поднялся, отозвал сына и тихонько зашептал ему на ухо:

– Ступай-ка скорее на улицу и осмотрись. Не привел ли господин зодчий за собою соглядатая. Ночью забрали его сына. Если за зодчим слежка, а он пришел к нам, могут выйти неприятности.

Худододбек вышел. Устад Кавам вернулся к гостью и снова стал угощать его.

Почувствовав, что устад Кавам встревожен, и поняв, что, кроме слов «молитесь богу и терпите», от него ничего не услышишь, Наджмеддин Бухари поднялся.

Устад Кавам только этого ждал.

– Смотрели ли вы по сторонам, когда шли сюда? – спросил он в волнении. – Не крался ли за вами кто? Сейчас ведь, сами знаете, все кишит доносчиками.

– Я как-то не придал этому значения, устад, простите. Человек, попавший в воду, не боится промокнуть. Мне ведь все равно, приставлен ко мне соглядатай или нет.

Наджмеддин вышел в прихожую и надел кавуши. Он попрощался и зашагал по улице, а устад Кавам остался во дворе. Ему не хотелось, чтобы его видели вместе со старым его другом.

«Ну хорошо, – думал Наджмеддин Бухари, бредя по дороге, – на мою голову свалилась непоправимая беда, но не боюсь же я ничего. Так чего же боится мой друг устад Кавам? Бог мой, никому нет дела до чужой беды».

Чуть поодаль он увидел Худододбека. Тот боязливо озирался по сторонам, заглядывал в лица прохожих. Наджмеддин Бухари понял, что именно за этим и послал его отец.

Он шел по извилистым, вымощенным валунами улочкам, и из души его рвались слова: «Мне не дают спокойно работать. А я хочу работать, только работать. Хочу построить еще одно медресе, которое будет украшением Хорасана, в этом медресе будут набираться знаний дети хорасанцев. Хочу построить это здание на века… Не нужно мне ни денег, ни подарков. Я строю ведь для людей. Почему же мне не дают хотя бы душевного покоя. Даже пленному рабу и тому дают возможность работать спокойно. А мне нет. О боже, боже, тебя одного молю: дай мне хоть чуточку покоя, дабы успел я завершить труд мой. Верни мне сына, не сжигай в пламени отчаяния душу мою. Пусть не буду жалким перед другом и униженным перед врагом».

Глава III
Преследование

Пройдя по узким улочкам, зодчий вышел к кирпичному мосту Пули Малан. Остановившись на минуту на переброшенном через реку Герируд высоком мосту, он обратил взгляд в сторону цитадели.

Страшные стены крепости Ихтиёриддин гневно взирали на него.

На противоположном берегу реки Герируд, петлявшей по низине, теснились, жались друг к другу крыши домов, словно осиные гнезда лепились вокруг цитадели и крепости, и отсюда, с вышины, и они и извилистые, узкие улицы казались угрюмыми и хмурыми, не’ подвижно застывшими, как рисунок.

Весь Герат словно отвернул от него лик свой.

В крепости Ихтиёриддин, что на мешхедской дороге, на затхлом сыром полу лежит его сын Низамеддин, закованный в кандалы. В восточной стороне цитадели с самого утра многолюдно и, конечно, шумно. Ведь чуть поодаль Кандахарский и Маликский базары.

А дальше арык Инджиль. Все еще стоя на мосту, зодчий думал свою горькую думу. Встреча с устадом Кавамом только усугубила тоску и горе, поселившиеся в сердце его. Чего стоят хотя бы слова устада, пусть сказанные как бы невзначай, но пронзившие острой болью сердце старого отца, что вовсе это не ошибка, что бросают в крепость лишь тяжких преступников – «врагов государства», бунтарей. Неужели его Низамеддин – бунтарь и враг? Не может того быть. Ведь он еще совсем юнец, ведь он сын зодчего, заслужившего милость царской семьи. Ведь он участвовал в Ферганском сражении и удостоился личной похвалы и подарка самого Мирзы Улугбека. Может ли он, такой человек, стать врагом? Уму непостижимо. Не бывает такое! Не бывает! В моем роду нет преступников, и подозрения господина Кавама не только неуместны, но и неосновательны.

Зодчий медленно брел по мосту Пули Малан, будто мерил его шагами. Идти прямо сейчас к царевичу Ибрагиму Султану? Или сначала к Байсункуру-мирзе? Бай-сункур-мирза относится с почтением к зодчему Бухари. Всегда у царевича находились лестные слова для старого мастера. Это неизменно доброе расположение царевича к Наджмеддину вызывало даже ревность устада Кавама. Да, нужно идти к Байсункуру-мирзе, рассказать ему все, плакать, вымолить его прощения грехам сына, ежели сын провинился в чем-то. Всю жизнь я служил царской семье верой и правдой и, если буду жив, делом докажу государю свою преданность. Он задумался. Перейти мост Пули Малан казалось во сто крат труднее, чем пересечь Мари-Марг – дорогу смерти в горах Саланг.

Горе снедает меня, думал он, сердце мое гложет тоска. Видимо, правду сказал Аристотель: «Когда мы не смеемся – мы не живем…» Разве я живу сейчас? Я плачу и, значит, не живу. Значит, я умер. Я двигаюсь, но я – тень.

Тяжело ступая, он все брел и брел по мосту, но еще тяжелее ему было спуститься в низину. Не мог он заставить себя подойти к крепости, попытаться проникнуть в покои царевичей. И вдруг до его слуха донеслась прекрасная сладостная мелодия. Они знакомы ему, и этот саз, и этот пленительный голос. Голос звучал призывно. Звуки лились из дома его знаменитого и столь ценимого им друга Ходжи Юсуфа Андугани. Зодчий пошел на голос. Этот известный во всем Хорасане и Мавераннахре музыкант славился своей удивительной скромностью и необыкновенной добротой. Царевичи звали его «непревзойденным музыкантом эпохи», а народ «золотым сазом».

Ни один пышный пир, называемый Джамшидовым пиром, не обходился без Андугани. И тогда уже говорили не «Джамшидов пир», а «пир Андугани».

За мостом Пули Малан петляли узкие улочки, и по ним зодчий добрался до дома Андугани. Как бы то ни было, думал зодчий, а уж Юсуф Андугани поддержит меня в горе. Зодчий вошел под купу деревьев. От их игольчатых, затейливо вырезанных листьев падала на землю трепетная тень. Хоть еще совсем недавно встал над миром рассвет, он стучится в дверь уже ко второму другу.

Не входя во внутренние покои, он сказал Андугани, что пришел к нему за советом. Потом сел на айване, прочел короткую молитву и попросил не расстилать дастархан, так как ему придется скоро уйти. Музыкант смотрел на Наджмеддина, он понимал, он чувствовал, что у его гостя настоящее горе, что ему не по себе. В душе он уже жалел его, этого достойного и талантливого человека.

– Да, – сказал он, – дети наши приносят нам не только одни радости.

Сын Андугани, два года назад ввязавшись в какую-то ссору, зарубил мечом внука умершего полководца Амира Бирандыка. Сколько горя пережил тогда Андугани. В дело вмешался Байсункур-мирза, и только так едва удалось спасти сына Андугани от рук палача.

– Мы завоевываем авторитет по крупицам, а наши дети распыляют его пудами. Сейчас в стране спокойно. Ни походов, ни сражений. Ну почему бы им не жить тихо? А у них одно на уме – приносить горе родителям, сеять смуту, поддаваться искушению дьявола. Что сделал ваш сын, устад, за что увели его в Ихтиёриддин?

– Не знаю, дорогой друг, в том-то и дело, что не знаю.

– Я слышал, что схватили несколько человек, подозреваемых в причастности к покушению на его величество. Не имеет ли ваш Низамеддин отношения к этому делу?

– Ничего не знаю.

– Если имеет, на нашу с вами долю выпадает участь Мир-Касыма Анвара. Как вы знаете, Ахмад Лур убит. Но их, говорят, там целая шайка, хуруфитов, мюридов Фазлуллаха Астрабади. Я слыхал это от самого царевича. Слава господу, что его величество жив, что рана его не опасна. Уже не связан ли ваш Низамеддин с хуруфитами?

– Ничего не знаю.

– Не дай бог, если это так. Спасти его будет трудно, ужасно трудно!

– Господи! За что же мне такое испытание?

Зодчий сжал голову ладонями. Сын. Что, в сущности, он знает о своем мальчике?

Вдруг он вспомнил, что слыхал от него имя Ахмада Лура. Слыхал, что в доме у этого Лура собирались какие-то неизвестные юнцы. И теперь он подумал, что Низамеддин не для щегольства, не зря постоянно носил с собой оружие. Да, он вспомнил, сын упоминал не только имя Ахмада Лура, но и Фазлуллаха, Харуна-ткача. Теперь он понял, что его Низамеддина оговорили. Оговорил кто-то, кто уже попал в лапы стражников. Да, это не «ошибка», на которую так надеялся зодчий. Сердце его болезненно сжалось. Он вздрогнул, словно очнулся у края оврага, и вскинул голову:

– Что же делать, что же теперь делать?

– Сначала мы должны точно узнать, в чем он виноват, – проговорил Андугани. – А потом пойдем вместе к царевичу просить милости. Сейчас во дворце царит дух жестокости. Государь еще не поднялся с постели. Как только он поправится, страсти, надеюсь, поутихнут. Нет такого дела, которое нельзя было бы поправить.

– Дай вам бог здоровья.

– По случаю покушения на государя по всей стране запрещено веселье, отменены пиры. Певцы безмолвствуют, ситары покоятся в чехлах, – задумчиво промолвил Андугани.

Зодчий попрощался с другом. Он направился к себе домой, рассказал обо всех событиях нынешнего утра жене и дочери и лег.

Тяжкий это был день. И на следующее утро он не поднялся с постели, знал, что сейчас бесполезно идти к Байсункуру-мирзе просить пощады и заступничества. Никуда он не пошел.

Уже к вечеру вернулся с работы Заврак Нишапури, сообщил, как идут дела на строительстве, и удалился в свою комнату. Зодчий почти не слышал слов Заврака.

И назавтра он не вышел из дома. И снова Заврак рассказывал ему о работе и, расспросив Масуму-бека о делах, жалел своего устада. В тот же день он написал своему другу Зульфикару. Первое письмо было отправлено с караваном, возвращавшимся из Герата в Бухару. Заврак писал о здоровье зодчего, о своих делах и кое-что о человеке, имя которого прямо не называлось. Ведь Зульфикар признался другу, что полюбил дочь своего устада. Он ничего не скрывал от него и был счастлив, что во всем признался другу.

Целую неделю зодчий не выходил из дома. Он лежал в постели, словно больной. О делах на строительстве медресе он узнавал от своего верного ученика Заврака. И однажды, разговаривая с Завраком, пожалел о том, что был несправедлив к Зульфикару Шаши и отослал его в Бухару.

Заврак всячески старался успокоить устада, твердил, что вот, мол, бог даст, скоро отпустят Низамеддина и все у них уладится. Старик только вздыхал в ответ. Как ему хотелось поверить в немыслимое это счастье, которому нет равного на свете, – увидеть сына!

И прежде Бадия редко разговаривала с учениками отца, старалась не попадаться им на глаза и лишь изредка при встрече с Завраком скромно здоровалась. За последние дни она осунулась, ходила печальная. Она расспрашивала Заврака о делах, порою входила с ним к отцу, но не смела открыто спросить о Зульфи-каре, хотя много и часто думала о нем, знала, что Заврак имеет от него вести. Теперь, когда Зульфикар был далеко от нее, он казался ей яркой, недоступной звездой.

И чем больше утекало времени, тем дороже становился он ей. Слишком много места он занимал в сердце ее, чтобы она могла решиться заговорить о нем с Завраком.

Заврак садился у постели устада, подолгу беседовал с ним, сообщал новости. Одной из них был отъезд устада Кавама в Балх. Там началась реставрация медресе Ходжи Мухаммада, Байсункур-мирза выделил на это значительные средства, и устад Кавам возглавил работы.

– Да, – раздраженно отозвался Наджмеддин, – в одной руке царевич держит розу, в другой – обнаженную саблю. Не понимаю. Да, да, ничего не понимаю. Что происходит? Уж не близок ли конец света? Все смешалось – руины с цветниками, сабля с мастерком штукатура, яд с медом, правда с несправедливостью. Конечно, мне не пристало произносить такие слова. За долгие годы я ничего худого от царского двора не видел, но за что разбили мне сердце, за что отняли моего мальчика? Ходят разные худые слухи, господи, прости меня, раба твоего недостойною, грешного раба твоего.

Прошло две недели, и, не в силах выдержать неизвестности, зодчий пошел просить милости у царевича. Мирза выразил зодчему сочувствие и сожаление, но сказал, что сын его причастен к покушению на его величество, что связался он с «дурными людьми» и что вина его воистину велика.

На допросе он сознался, что входил в группу хуруфитов и что если бы Ахмаду Луру почему-либо не удалось привести в исполнение свой злодейский замысел, вместо него пошли бы на цареубийство Азу или Харун, уже готовые к этому. Ну, а если бы не удалось и им, то он, Низамеддин, должен был заменить их…

Сейчас ищут человека по имени Харун, но еще не наш ли.

Услыхав эти страшные вести, зодчий потерял сознание, а когда его наконец привели в чувство, царевич весьма красноречиво доказал ему, что отец не отвечает за тяжкое преступление сына, что только сын понесет заслуженную кару и это не коснется их семьи. А когда все утихнет и государь выздоровеет совсем, царевич сам будет предстательствовать перед отцом не числить зодчего в рядах врагов, вернуть ему уважение, дать возможность работать, как прежде. Словом, царевич заверил в этом зодчего.

Наджмеддин молча выслушал его слова, холодно попрощался и вышел.

Узнав об участи брата, Бадия пришла в отчаяние. Ах, как она жалела, что брат ее не скрылся, не исчез, как этот Харун.

Но ведь не все эти люди, думала она, которые, жертвуя жизнью, открыто выступили против власти тимуридов, обнаружены и заточены в крепость. Остались же, должны остаться на свободе сторонники хуруфитов. Так почему же они сидят сложа руки, почему ничего не делают, чтобы освободить своих попавших в беду товарищей? Где же их верность? Неужто всех их уже переловили? Неужто ни одного не осталось на свободе?

Крепость Ихтиёриддин охраняют не менее тридцати воинов. Известно, что те, кто приставлен к зинданам, ленивы, бродят взад-вперед, как сонные мухи. Бадия как-то слышала об этом. Только и дела у них, что покручивать усы да пожирать большую часть того, что приносят заключенным. Так неужели десяток отважных юношей не могут ворваться в крепость и перебить этих ничтожных скотов? Неужели в душу отважных джигитов закралась трусость? Или им так дороги их жизни? Когда с мавляны Насими заживо сдирали кожу, он и в смертных пытках оставался верен своим убеждениям. Он не отступился от них. Трусы-! Неужели Худододбек ничего не может сделать? Вот если бы Зульфикар был здесь, он-то наверняка взял бы в руки саблю.

В пятницу утром Бадия сложила в глиняную чашку приготовленную матерью еду, завернула чашку в скатерку и водрузила на голову. Плетеную корзинку с высушенными на солнце лепешками и слоеными пирогами, а также с сушеным урюком взял Заврак, и они вдвоем отправились к крепости Ихтиёриддин.

Поверх длинного платья Бадия надела безрукавку, а на голову повязала большой темный платок матери.

Из-под платка виднелись только глаза и тоненькие, словно кистью мастера нарисованные брови вразлет.

Ее прелестное личико – рот, нос, щеки – плотно прикрывала черная ткань платка. Заврак шел позади, и они лишь изредка перебрасывались короткими фразами. Все помыслы Бадии были заняты Худододбеком: почему он исчез, почему не показывался уже много дней.

С горечью думала она и о брате, перед мысленным ее взором вставал темный и затхлый зиндан, ставший отныне его обиталищем. И как некстати отец повел себя столь сурово и, блюдя честь семьи, отправил Зульфикара так далеко.

Немилосердно припекало солнце. Мешхедская дорога пустынна, лишь изредка им попадался одинокий всадник. Далекий темный силуэт крепости Ихтиёриддин наводил тоску, сжимавшую сердце. Наконец Бадия и Заврак добрались до ворот, где стояли стражники.

– Что принесла? – грубо спросил стражник с огромными усами.

– Хлеб, урюк… – ответила Бадия.

– У тебя здесь отец?

– Брат.

– Ас тобой это кто?

– И это брат.

– Что-то многовато у тебя братьев.

– Сколько есть, – ответила Бадия.

– Замужем?

Бадия промолчала. Ее душил гнев, хотя она знала, что грубое обращение с родственниками узников вошло здесь в привычку.

Второй стражник, помоложе, не спускавший глаз с Бадии, вдруг закричал на своего товарища:

– Чего ты запугиваешь девчонку?

Он подошел к Бадие, снова поглядел на нее и снова повернулся к товарищу:

– Не приставай ты к ней с вопросами. У нее же здесь брат и сердце не на месте. Ну-ка, скажи мне, как зовут твоего брата?

– Низамеддин.

– Ага, понятно, – молодой стражник сочувственно покачал головой. – Сын почтенного Наджмеддина Бухари, у него еще родинка на щеке, да?

– Да.

– Хорошая ты девочка. Хочешь, провожу тебя к брату?

– Хочу! – слезы блеснули в глазах Бадии. – Я буду благословлять вас всю жизнь. Да сохранит вас господь…