Текст книги "Наследник фараона"

Автор книги: Мика Тойми Валтари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 43 страниц)

2

Когда я возвратился в Обитель Жизни в новых одеждах и с золотым кольцом на руке, учителя склонились передо мной. Все же я был еще учеником и должен был написать подробный отчет об операции и смерти фараона, удостоверив его своим именем. Я потратил на это много времени и закончил описанием того, как душа фараона вылетела в образе птицы из его ноздрей и направилась прямо к солнцу. Позже я получал удовлетворение, слушая, как мой отчет читают людям в каждый из семидесяти дней, в течение которых тело фараона подготовлялось для бессмертия. В продолжение этого траурного времени все увеселительные дома, винные лавки и таверны в Фивах были закрыты, так что купить вино и послушать музыку можно было, только проникнув туда с черного хода.

Когда истекли эти семьдесят дней, я узнал, что теперь я квалифицированный врач и могу открыть практику в любой части города по моему выбору. Если же, с другой стороны, я захотел бы продолжать занятия в той или иной специальной области, например, среди дантистов, ушных врачей, акушеров или хирургов, или же предпочесть любой другой из четырнадцати различных предметов, которым обучали в Обители Жизни, то мне стоило только выбрать. Это был особый знак благоволения, свидетельствующий о том, как щедро награждает Амон своих слуг.

Я был молод, и занятия в Обители Жизни больше не поглощали меня. Я был захвачен фиванской лихорадкой, жаждал богатства и славы. Мне хотелось использовать свою теперешнюю популярность среди людей. На полученное мною золото я приобрел домик на окраине аристократического квартала, обставил его по своим возможностям и купил раба – тощего парня с одним глазом, но вполне подходящего для меня. Его звали Капта. Он уверял меня, будто мне очень повезло, что у него один глаз, ибо теперь он сможет рассказывать моим будущим пациентам в комнате ожидания о том, как он был совершенно слеп, когда я купил его, и как я частично вернул ему зрение. Стены моей приемной комнаты были разрисованы картинами. На одной из них Имхотеп Мудрый, покровитель врачей, был изображен поучающим меня. По обычаю, я был нарисован маленьким в сравнении с ним, но под картиной была надпись, гласившая: «Мудрейший и искуснейший из твоих учеников – Синухе, сын Сенмута, Тот, кто Одинок».

Другая картина изображала меня приносящим жертву Амону, так что можно было видеть, как я его почитаю и завоевать доверие моих пациентов. На третьей же великий фараон взирал на меня с небес в образе птицы, тогда как его слуги отвешивали мне золото и облачали меня в новые одежды.

Я поручил Тутмесу написать для меня эти картины, хотя он не был официально признанным художником и его имя не было занесено в книгу храма Пта. Но он был моим другом, и благодаря его искусству те, кто смотрел на его картины в первый раз, поднимали в изумлении руки, говоря: «Вправду он внушает доверие, этот Синухе, сын Сенмута, Тот, кто Одинок, и несомненно, вылечит всех пациентов благодаря своему искусству».

Когда все было готово, я уселся поджидать больных. Я сидел долго, но никто не пришел. Вечером я отправился в винную лавку, ибо у меня было еще немного золота и серебра, оставшихся от подарка фараона. Я был молод и воображал себя умным врачом; будущее не внушало мне никаких опасений, и я пировал вместе с Тутмесом. Мы громко обсуждали дела Двух Царств, ибо везде – на рынке, перед домами купцов, в тавернах и увеселительных заведениях – такие вопросы оживленно обсуждались всеми в это время.

Все происходило так, как предсказывал старый хранитель печати. Когда тело великого фараона было подготовлено к вечной жизни и отнесено на место покоя в Долину Царей, где двери гробницы были запечатаны царской печатью, царица-мать поднялась на трон, держа в руках плеть и жезл. На ее подбородке была борода, как олицетворение верховной власти, и ее талия была подвязана львиным хвостом. Наследник еще не был коронован, и говорили, что он желает очиститься и выполнить религиозные обряды для богов перед тем, как принять власть. Но когда царица-мать отставила старого хранителя печати и оказала Эйе, безвестному жрецу, честь находиться одесную ее, так что он превзошел по рангу всех знатных людей Египта, тогда храм Амона загудел как пчелиный улей; появились дурные предзнаменования, и царские жертвоприношения проходили неудачно. Жрецы толковали множество странных сновидений, приснившихся людям. Ветры изменили направление противно всем законам природы, и в течение двух дней дождь лил на земли Египта. Товары, оставаясь на пристанях, портились, зерно гнило. Вода в некоторых прудах на окраинах Фив превратилась в кровь, и многие ходили посмотреть на это. Но люди все же не были испуганы, ибо такое случалось во все века, когда жрецы были разгневаны. Несмотря на беспокойство и множество пустых разговоров, наемники в казармах – египтяне, сирийцы, негры и шарданы – получали щедрые подарки от царицы-матери и сохранялся полный порядок. Могущество Египта было бесспорно; в Сирии оно поддерживалось с помощью гарнизонов, и принцы Библоса, Смирны, Сидона и Газы, которые провели детство у ног фараона и выросли в золотом дворце, оплакивали его как родного отца и писали царице письма, в которых называли себя пылью под ее ногами.

Царь земли Митанни послал свою дочь как невесту новому фараону, так же поступил прежде и его отец, и таково было соглашение с великим фараоном перед его смертью. Тадукипа – так ее звали – прибыла в Фивы со слугами, рабами и ослами, нагруженными самыми дорогими товарами. Она была ребенком шести лет, и наследник взял ее в жены, ибо царство Митанни разделяло богатую Сирию и страны севера, охраняя караванные дороги на всем пути от Двуречья до моря. Веселье прекратилось среди жрецов Сехмет, небесной дочери Амона, и петли на воротах ее храма скоро заржавели.

Вот о чем мы говорили, Тутмес и я; вино радовало наши сердца, пока мы слушали сирийскую музыку и смотрели на танцующих девушек. Лихорадка города была в моей крови; однако теперь каждое утро мой одноглазый слуга почтительно подходил к моей постели и приносил мне хлеб и соленую рыбу и наполнял мою чашу вином. Затем я умывался и садился поджидать своих пациентов, чтобы выслушивать их жалобы и исцелять их.

3

Было время половодья. Вода поднялась до самых стен храма, и, когда она вновь спала, земля пустила нежно-зеленые ростки, птицы построили свои гнезда и цветки лотоса распустились в прудах среди благоухания акаций. Однажды к моему дому подошел Хоремхеб и поздоровался со мной. На нем была одежда из царского полотна и золотая цепь на шее. В руке он нес плеть, означающую, что он офицер личной охраны фараона. Но копья у него теперь не было.

– Я пришел за советом, Синухе Одинокий, – сказал он.

– Что ты имеешь в виду? Ты силен, как бык, и смел, как лев. Врач ничем не может помочь тебе.

– Я спрашиваю тебя как друга, а не как врача, – ответил он, усаживаясь.

Капта полил воду ему на руки, и я предложил ему лепешки, которые прислала мне моя мать Кипа, и вино из порта, ибо мое сердце возрадовалось при виде его.

– Ты получил повышение. Ты теперь офицер личной охраны и, несомненно, свет очей для всех женщин.

Его лицо помрачнело.

– Какая все это грязь! Во дворце полно гадов, которые наговаривают на меня. Фиванские улицы жестки для моих ног, а мои сандалии тесны мне.

Он сбросил сандалии и стал тереть пальцы.

– Я офицер личной охраны, верно, но иные офицеры, которым по десять лет и у которых еще не острижены волосы, благодаря своему высокому происхождению смеются надо мной и дразнят меня. В их руках еще нет сил, чтобы натянуть тетиву, а их мечи – это золотые и серебряные игрушки; ими можно резать мясо, но не сражать врага. Солдаты пьют и спят с дворцовыми рабынями и не знают дисциплины. В военной школе они читают устаревшие трактаты; они никогда не видели войны и не знали голода, жажды и страха перед врагом.

Он нетерпеливо зазвенел цепочкой, надетой на шею, и продолжал:

– Что цепи и почести, если они получены не в битве, а в пресмыкательствах перед фараоном? Царица-мать подвязала бороду к своему подбородку и подпоясалась львиным хвостом, но может ли воин смотреть на женщину как на начальника? Во дни великих фараонов воин не был человеком всеми презираемым, но теперь фиванцы смотрят на его профессию как на самую презренную из всех и закрывают перед ним двери. Я теряю время. Дни моей молодости и силы уходят, пока я изучаю военное искусство под руководством тех, которые побегут, едва заслышав боевой клич негров. Клянусь моим Соколом! Солдатами становятся на поле битвы и более нигде, и они проходят испытание в лязге оружия. Я не останусь здесь более!

Он ударил по столу своей плетью, опрокинув кубки с вином, и мой слуга убежал, визжа от страха.

– Хоремхеб, друг мой, все-таки ты болен. У тебя лихорадочные глаза, и ты весь облит потом.

– Разве я не мужчина? – Он ударил себя в грудь. – Я мог бы поднять в каждой руке по здоровенному рабу и стукнуть их головами. Я могу носить большие тяжести, как положено солдату, могу бегать на длинные расстояния, не задохнувшись, и мне не страшны ни голод, ни жажда, ни раскаленная пустыня. Но все это позорно, по их мнению, и женщины в золотом дворце восхищаются лишь такими мужчинами, которым еще не надо бриться; им нравятся тонкие запястья, безволосая грудь и девичьи бедра. Они восхищаются теми, кто носит зонтик от солнца, и красит губы, и щебечет, как птицы на деревьях. Меня презирают, ибо если ты силен и у тебя загорелая кожа – значит, ты умеешь работать.

Он умолк, уставившись перед собой. Наконец он осушил свой кубок.

– Ты одинок, Синухе, одинок и я, ибо я догадываюсь, что случится. Знаю, я рожден для высокого удела и когда-нибудь оба царства будут нуждаться во мне. Но я не могу больше выносить одиночества, Синухе. В моем сердце искры пламени, у меня стиснуто горло, я не могу спать. Я должен уйти из Фив – этот разврат душит меня, а эти гады меня оскорбляют.

Затем, глядя на меня, он тихо сказал:

– Ты врач, Синухе. Дай мне средство победить любовь.

– Это легко. Я могу дать тебе ягоды; если растворишь их в вине, они сделают тебя сильным и горячим, как бабуин, так что женщины будут стонать в твоих объятиях и закатывать глаза. Это очень легко сделать.

– Нет, ты неверно понял меня, Синухе. С моей силой ничего не случилось. Мне нужно лекарство от безумия. Я хочу лекарства, которое успокоит мое сердце и превратит его в камень.

– Такого средства нет. Улыбка, взгляд зеленых глаз – и искусство врача бессильно. Эго я знаю. Но мудрецы говорят, что одного злого духа можно изгнать с помощью другого злого духа. Правда ли это, не знаю, но полагаю, что второй может быть хуже первого.

– Что это значит? – спросил он раздраженно. – Мне надоели мудреные слова.

– Найди другую женщину, которая изгонит первую из твоего сердца. Вот все, что я имею в виду. В Фивах полно прекрасных соблазнительных женщин, которые красят лицо и носят тончайшее полотно. Может, ты найдешь среди них одну, которая выкажет благоволение тебе, молодому и сильному, со стройными ногами и золотой цепью на шее. Но я не понимаю, что стоит на пути к той, кого ты желаешь. Даже если она замужем, то и эта стена не так высока, чтобы ее нельзя было преодолеть. Когда женщина хочет мужчину, ее хитрость устраняет все преграды. Сказания обоих царств подтверждают это. Любовь женщин, как говорят, постоянна как ветер, который дует всегда и лишь меняет направление. Говорят, что женская добродетель подобна воску и тает от жары. Так всегда было и будет всегда.

– Она не замужем, – отрезал Хоремхеб. – Совсем не к месту ты болтаешь о постоянстве и добродетели. Она даже и не видит меня, хоть я нахожусь у нее перед глазами, и не берет моей руки, если я протягиваю ее, чтобы помочь ей войти в носилки.

– Значит, она какая-нибудь знатная дама?

– Ни к чему говорить о ней. Она прекраснее луны и звезд и еще более недоступна. Право, мне легче было бы схватить луну в объятия. Поэтому я должен забыть, поэтому я должен покинуть Фивы или умереть.

– Надеюсь, ты не стал жертвой волшебных чар царицы-матери, – шутливо воскликнул я, ибо хотел рассмешить его. – Она слишком стара и толста, чтобы нравиться юношам.

– И у нее есть ее жрец, – возразил с презрением Хоремхеб. – Думаю, они были любовниками еще при жизни царя…

Я поднял руку, чтобы остановить его, и сказал:

– Ты пил из многих отравленных источников с тех пор, как пришел в Фивы.

– Та, кого я желаю, красит губы и щеки в оранжевый цвет, у нее темные миндалевидные глаза, и никто не касался еще ее тела, облаченного в царское полотно. Ее имя Бакетамон, и в ее жилах течет кровь фараонов. Теперь ты знаешь все о моем безумии, Синухе. Но если ты расскажешь кому-нибудь или напомнишь мне об этом хоть единым словом, я разыщу и убью тебя, где бы ты ни был, я просуну твою голову у тебя между ног и швырну твое тело на стену.

Меня очень встревожило то, что он сказал, ибо то, что человек низкою происхождения осмелился взглянуть на дочь фараона и желать ее, было, разумеется, ужасно. Я ответил:

– Ни один смертный не смеет приблизиться к ней. Если она за кого-нибудь и выйдет замуж, то это будет ее брат, наследник, который возвысит ее, сделав ее царской супругой. И так оно и будет, ибо я прочел это в ее глазах у смертного одра царя, когда она не смотрела ни на кого, кроме своего брата. Она испугала меня как женщина, чье тело не согреет ни одного мужчину и в чьих глазах пустота и смерть. Уходи, Хоремхеб, друг мой; Фивы – не место для тебя.

Он нетерпеливо возразил:

– Все это я знаю лучше тебя, и твоя болтовня напоминает мне жужжание мух. Давай лучше вернемся к тому, что ты сказал о злых духах; ибо сердце мое переполнено, и, выпив вина, я мечтаю о какой-нибудь женщине, которая улыбнется мне, кто бы она ни была. Но ее одежда должна быть из царского полотна, она должна носить парик и красить губы и щеки оранжевой краской и, чтобы возбудить во мне желание, изгиб ее глаз должен напоминать радугу.

Я улыбнулся.

– Ты говоришь разумно. Поэтому давай дружески обсудим вопрос.

– Слушай! Среди моих товарищей-офицеров есть один – Кефта с Крита, которого мне как-то случилось ударить. Теперь он уважает меня и пригласил меня пойти с ним сегодня на прием в одно место, которое находится близ храма какого-то бога с кошачьей головой. Я позабыл имя этого бога, потому что у меня нет никакого желания идти туда.

– Ты имеешь в виду богиню Бает. Я знаю этот храм, и это место, по всей вероятности, вполне отвечает твоей цели, ибо женщины легкого поведения усердно молятся богине с кошачьей головой и приносят жертвы, чтобы заполучить богатых любовников.

– Но я не пойду без тебя, Синухе. Я человек низкого происхождения и не знаю, как вести себя в Фивах и особенно среди фиванских женщин. Ты опытный человек, ты здесь родился и должен пойти со мной.

Я был разгорячен вином, и его доверие льстило мне; я не хотел признаться, что знаю женщин так же мало, как и он. Я послал Капта за носилками и торговался с носильщиками, пока Хоремхеб все еще пил вино, чтобы набраться храбрости. Люди понесли нас к храму Баст. Увидев, что у дверей дома, к которому мы направлялись, зажжены факелы и светильники, они начали громко выражать недовольство низкой платой; тогда Хоремхеб ударил их своей плетью, и они обиженно замолчали.

Я вошел первым, и казалось, наш приход никого не удивил. Веселые слуги полили воду нам на руки, и аромат горячих блюд, притираний и цветов доносился до самой веранды. Слуги украсили нас гирляндами, и мы смело вступили в огромную залу.

Когда мы вошли, я никого не увидел, кроме женщины, которая шла нам навстречу. Она была облачена в царское полотно, так что ее тело просвечивало сквозь него, как тело богини. На голове ее был массивный голубой парик, и на ней было много прекрасных драгоценностей; ее брови были насурмлены, а под глазами положены зеленые тени. Но зеленее зеленого были ее глаза, похожие на воды Нила во время летнего зноя, так что сердце мое утонуло в них. Ибо это была Нефернефернефер, которую повстречал я однажды в колоннаде великого храма Амона. Она не узнала меня, но улыбнулась Хоремхебу, который поднял свою офицерскую плеть в знак приветствия. Кефта, молодой критянин, также был там; он подбежал к Хоремхебу и обнял его, называя своим другом.

Никто не обращал на меня внимания, и у меня было время наглядеться на сестру моего сердца. Она была старше, чем я ее запомнил, и глаза ее уже не улыбались, но были жесткие, как зеленые камни; они не улыбались, хотя рот ее улыбался, и они прежде всего остановились на золотой цепочке на шее Хоремхеба. Но колени мои подогнулись, когда я смотрел на нее.

Вокруг раздавались крики и смех; опрокинутые винные кувшины и смятые цветы валялись на полу, и сирийские музыканты так управлялись со своими инструментами, что разговор не был слышен. Очевидно, упились как следует, ибо одну женщину вырвало. Слуга слишком поздно подал ей чашку, так что ее платье было испачкано, и все смеялись.

Кефта, критянин, обнял и меня, перепачкав при этом все мое лицо мазью, и называл меня своим другом. Но Нефернефернефер взглянула на меня и сказала:

– Синухе! Я знала когда-то одного Синухе, он тоже был врачом.

– Я и есть тот самый Синухе, – сказал я, глядя ей в глаза и дрожа.

– Нет, ты не тот. – Она сделала отрицательный жест. – Тот Синухе, которого я знала, был молоденьким мальчиком, с чистыми, как у газели, глазами, а ты мужчина и ведешь себя по-мужски. У тебя между бровей две морщины и не такое гладкое лицо, как у него.

Я показал ей перстень с зеленым камнем, который я носил на пальце, но она покачала головой, притворившись озадаченной, и сказала:

– Я, должно быть, принимаю в своем доме разбойника, который убил Синухе и украл тот перстень, что я когда-то подарила ему в знак нашей дружбы. Его имя ты тоже украл, и того Синухе, который нравился мне, уже нет более в живых.

Она подняла руки в знак печали, и я с горечью снял перстень с пальца и вручил его ей, сказав:

– Тогда возьми обратно свой перстень, и я уйду и не буду более докучать тебе.

Но она возразила:

– Не уходи! – и снова, легко положив свою ладонь на мою руку, как она уже делала это однажды, тихо сказала: – Не уходи!

И я не ушел, хотя знал, что ее тело будет жечь меня сильнее огня и что никогда уже не смогу я быть счастлив без нее. Слуги налили нам вина, и оно никогда не было слаще для моих уст, чем в тот раз.

Женщина, которой было плохо, прополоскала рот и снова принялась пить вино. Затем она скинула свое испачканное платье и отбросила его; она также сняла свой парик, так что осталась совсем обнаженной. Руками она сжала вместе свои груди, приказав слугам налить между ними вина, и она разрешала пить оттуда любому, кто только хотел. Она закружилась по комнате, громко смеясь, молодая, прекрасная и бесшабашная, и, остановившись перед Хоремхебом, предложила ему выпить вино, налитое между ее грудями. Он склонил голову и пил. Когда он снова поднял голову, его лицо было мрачно, он посмотрел в глаза женщине, обхватил ее бритую голову руками и поцеловал ее. Все засмеялись, и женщина смеялась с ними. Затем, внезапно застыдившись, она потребовала чистое платье. Слуги одели ее, и она снова водрузила на голову свой парик. Она села рядом с Хоремхебом и больше не пила. Сирийские музыканты продолжали играть; я чувствовал фиванскую лихорадку в крови и знал, что рожден увидеть сумерки мира, а пока я могу сидеть с сестрой моего сердца и смотреть на ее зеленые глаза и алые губы.

Таким образом, благодаря Хоремхебу мне привелось снова увидеть Нефернефернефер, мою возлюбленную; но для меня было бы лучше, если бы я никогда не встретил ее.

4

– Это твой дом? – спросил я ее, когда она села рядом со мной, разглядывая меня своими холодными зелеными глазами.

– Это мой дом и мои гости. Я принимаю гостей каждый вечер, потому что не люблю быть одна.

– И Метуфера? – спросил я, желая узнать все, несмотря на боль, которую это могло причинить мне. Она слегка нахмурилась.

– Разве ты не знаешь, что Метуфер умер? Он умер, потому что злоупотреблял деньгами, которые фараон дал его отцу для постройки храма. Метуфер умер, и его отец уже больше не главный строитель царя. Разве ты не знал об этом?

– Если это правда, – ответил я, улыбаясь, – я готов поверить, что Амон наказал его, ибо он высмеивал имя Амона. – Я рассказал ей о том, как Метуфер и жрец плевали в лицо статуи Амона, чтобы вымыть его, и как они натирались священной мазью Амона.

Она улыбалась, но взгляд ее был холодным и отчужденным. Внезапно она сказала:

– Почему ты не пришел ко мне тогда, Синухе? Если бы ты меня искал, то нашел бы меня. Ты дурно поступил, не приходя ко мне и посещая других женщин, ведь на твоем пальце был мой перстень.

– Я был совсем еще мальчиком, и я боялся тебя, но в моих снах ты была моей сестрой, Нефернефер, и – смейся, если хочешь, – я никогда еще не знал ни одной женщины. Я ждал, что снова увижу тебя.

Она рассмеялась и жестом выразила недоверие.

– Ты, конечно, лжешь. В твоих глазах я должна выглядеть старой уродиной, и насмехаться надо мной и лгать мне – забава для тебя. – Ее глаза были теперь веселыми, как в прежние дни, и она казалась настолько моложе, что мое сердце переполнилось и заныло, когда я посмотрел на нее.

– Это правда, что я не прикасался ни к одной женщине, – сказал я, – но, может быть, неправда, что я ждал тебя. Позволь мне быть откровенным. Очень много женщин прошло передо мной, молодых и старых, хорошеньких и некрасивых, мудрых и глупых; но я смотрел на всех одинаково – глазами врача, и ни одна из них не взволновала моего сердца, хотя почему так было, не могу сказать, я сам не знаю.

– Наверное, когда ты был малышом, ты свалился с груженой повозки и приземлился верхом на оглобле, и вот с тех пор ты приуныл и полюбил одиночество, – и, смеясь, она слегка коснулась меня так, как не касалась еще никогда ни одна женщина. Отвечать было излишне, ибо она сама знала, что сказанное ею – неправда. Она быстро отдернула руку, прошептав:

– Выпьем вина вместе. Я все же могу насладиться с тобой, Синухе.

Мы пили вино, тогда как рабы выносили некоторых гостей к их носилкам, а Хоремхеб обнял рукой сидящую рядом с ним женщину, называя ее своей сестрой. Он снял с себя золотую цепь и хотел повесить ей на шею.

Но она сопротивлялась и говорила сердито:

– Я приличная женщина, а не шлюха! – Поднявшись, она пошла прочь с оскорбленным видом, но у выхода незаметно сделала знак, и Хоремхеб последовал за ней. Я не видел больше никого из них в этот вечер.

А те, кто еще оставался, продолжали пить. Они ходили, шатаясь, спотыкаясь о табуреты и потренькивая на цитре, которую стащили у музыкантов. Они обнимались, называя друг друга братом и другом, а потом передрались и обзывали друг друга кастратами и евнухами.

Я был пьян, но не от вина, а от близости Нефернефернефер и от прикосновения ее руки, пока наконец по сделанному ею знаку слуги не начали гасить светильники и подбирать растоптанные гирлянды. Тогда я сказал ей:

– Я должен идти.

Но каждое слово разъедало мое сердце, как соль рану, ибо я боялся потерять ее и каждое мгновение без нее казалось мне потраченным даром.

– Куда ты пойдешь? – спросила она, притворяясь удивленной.

– Я иду, чтобы ходить дозором этой ночью на улице перед твоим домом. Я иду, чтобы принести жертву в каждом фиванском храме в благодарность богам за то, что вновь встретил тебя. Я иду срывать цветы с деревьев, чтобы усыпать ими твой путь, когда ты выйдешь из дома, и купить мирры, чтобы намазать ею косяки твоих дверей.

Она улыбнулась и сказала:

– Было бы лучше, если бы ты не уходил, ибо цветы и мирра у меня уже есть. И если ты уйдешь столь возбужденный вином, ты заблудишься среди чужих женщин. Этого я не допущу.

Ее слова преисполнили меня радостью. Я хотел схватить ее, но она сопротивлялась, говоря:

– Постой! Нас могут увидеть слуги. Хотя я и живу одна, я не продажная женщина.

Она вывела меня в свой сад, окутанный лунным сиянием и наполненный ароматом мирры и акаций. В пруду цветы лотоса уже закрыли свои чашечки на ночь, и я видел, что края пруда выложены разноцветными камнями. Слуги полили воду нам на руки и принесли жареного гуся и фрукты в меду, и Нефернефернефер сказала:

– Ешь и наслаждайся здесь со мной, Синухе.

Но мое горло сжалось от желания, и я не мог глотать. Она одарила меня насмешливым взглядом и ела с жадностью. Каждый раз, когда она глядела на меня, лунный свет отражался в ее глазах. Я страстно желал заключить ее в объятия, но она оттолкнула меня, говоря:

– Не знаешь ли ты, почему Бает, богиню любви, изображают в виде кошки?

– Мне нет дела ни до кошек, ни до богов, – ответил я, потянувшись к ней; глаза мои были затуманены желанием. Она оттолкнула мои руки.

– Скоро ты уже сможешь коснуться меня. Я позволю тебе положить руки мне на грудь и на живот, если это успокоит тебя, но сперва ты должен выслушать меня и узнать, почему женщина похожа на кошку и почему страсть тоже подобна кошке. Ее лапы мягки, но под ними скрываются когти, которые безжалостно рвут, ранят и раздирают твое сердце. Да, действительно, женщина подобна кошке, ибо кошка тоже получает удовольствие, мучая свою жертву и пытая ее, и никогда не устает от этой игры. И только изувечив эту тварь, она ее сожрет и затем отправится разыскивать новую жертву. Я говорю это тебе, потому что хотела бы быть честной с тобой; я никогда не желала причинить тебе зло. Нет, я никогда не желала причинить тебе зло, – повторила она рассеянно, взяв мою руку и поднеся к своей груди, тогда как другую она положила к себе на колени. Я задрожал, и слезы брызнули из моих глаз. Тогда она снова оттолкнула меня.

– Ты можешь уйти от меня сейчас и никогда не возвращаться, и тогда я не причиню тебе вреда. Но если ты теперь не уйдешь, не пеняй на меня потом, что бы ни произошло.

Она дала мне время уйти, но я не ушел. Потом, слегка вздохнув, как бы устав от игры, она сказала:

– Пусть будет так. Ты должен получить то, за чем пришел, но будь снисходителен, ибо я устала и боюсь, что могу уснуть в твоих объятиях.

Она привела меня в свою комнату, к своему ложу из слоновой кости и черного дерева. Там, выскользнув из своей одежды, она открыла мне объятия.

Казалось, ее тело спалило меня дотла.

Вскоре она зевнула и сказала мне:

– Я очень хочу спать – и приходится поверить, что ты никогда не спал с женщиной, ибо ты очень неловок и не доставил мне никакого удовольствия. Но когда юноша берет свою первую женщину, он отдает ей бесценное сокровище. Мне не надо от тебя другого подарка. А теперь уходи и дай мне уснуть, ибо ты получил то, за чем пришел.

И когда я попытался снова обнять ее, она стала сопротивляться и отослала меня прочь. Когда я шел домой, мое тело таяло и горело, и я знал, что никогда не смогу забыть ее.