Текст книги "Наследник фараона"

Автор книги: Мика Тойми Валтари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 43 страниц)

Книга IX
«Хвост крокодила»

1

Итак, я вступил в пору зрелости, и, когда я вернулся в Смирну, я уже не был юным. За три года странствий я побывал во многих землях и познал в них добро и зло. Морские ветры выдули винные пары из моей головы, очистили мои глаза и вернули силу моему телу. Я ел, и пил, и вел себя, как все другие, только что говорил меньше, чем они, и был даже более одинок, чем прежде. Одиночество – удел некоторых людей, удел зрелых лет, но я был одинок с детства, чужой в мире с тех пор, как тростниковая лодка принесла меня к фиванскому берегу. Мне не нужно было приспосабливаться к одиночеству, как другим, поскольку с самого начала оно было для меня приютом и убежищем во тьме.

Но, когда я стоял на носу корабля среди зеленых катящихся волн и ветер очищал мою голову от безумия, я видел вдали два зеленых глаза, подобных лунным бликам на воде; я слышал звонкий смех Минеи и видел, как она танцует на хлебных токах вдоль дорог Вавилона в своем поношенном платье, юная и стройная, как тростинка. И ее образ не мучил меня, а скорее причинял мне сладостную боль, подобную той, которую испытывает человек, пробуждаясь ото сна более сладостного, чем жизнь. Думая о Минее, я радовался, что знал ее, и не хотел бы потерять ни одного отпущенного нам часа, понимая, что без нее я не был бы самим собой. Фигура на носу судна была из твердого раскрашенного дерева, но лицо у нее было женское. Когда я стоял рядом с ней, лицом к ветру, я сильно ощущал свою зрелость и ясно сознавал, что в моей жизни будет еще много женщин, поскольку одинокому человеку неуютно лежать одному каждую ночь. Все же я думал, что для меня все эти женщины будут всего лишь раскрашенными деревянными фигурками и что когда в темноте мы будем вместе, я стану искать в них только Минею – только сияние луны, теплоту стройного тела, благоухание кипарисов, которые напомнят мне Минею. Так, стоя у фигуры на носу корабля, я попрощался с ней. Мой дом в Смирне все еще стоял, хотя ставни разломали воры. Они забрали все, что стоило взять из тех пожитков, которые я не оставил на попечение купцов. Поскольку меня так долго не было, мои соседи стали использовать пространство перед моим домом как свалку для мусора и отхожее место, зловоние которого было весьма отвратительным. Крысы поспешно удирали по полу, когда я входил в мои комнаты и срывал паутину с дверных косяков.

Соседи не обрадовались мне. Они отводили глаза и говорили друг другу:

– Он египтянин, а все зло идет из Египта.

Поэтому я сначала пошел в гостиницу, приказав Капта привести дом в порядок, чтобы я вновь мог поселиться там; затем я посетил дома купцов, в которых оставил свои деньга. После трехлетнего путешествия я вернулся бедняком, ибо, кроме моих собственных денег, растратил и те, что дал мне Хоремхеб, – главным образом на жрецов Вавилона и ради Минеи.

Богатые судовладельцы удивились, увидев меня. У них даже вытянулись носы, и они задумчиво поглаживали свои бороды, ибо мое длительное отсутствие позволило им думать, что мое богатство принадлежит теперь им. Однако они дали мне полный отчет, и хотя некоторые корабли погибли и я потерял из-за этого свою долю, все же другие сделки оказались чрезвычайно выгодными. Когда были уплачены все подати, оказалось, что теперь я стал богаче, чем до отъезда, и мне не приходилось заботиться о средствах к существованию в Смирне.

Тем не менее судовладельцы приглашали меня к себе, угощали вином и медовыми пряниками и с грустным видом говорили:

– Синухе, доктор! Ты наш друг, но хотя мы рады торговать с Египтом, нам неприятно видеть, как египтяне проникают к нам. Народ ропщет и сильно недоволен данью, которую должен платить фараону. Недавно египтян закидывали камнями на улицах, дохлых свиней подкладывали в их храмы, и наши люди не хотят показываться в их обществе. Ты, Синухе, наш друг, и мы очень уважаем тебя за твое искусство исцелять, которое мы еще помним. Поэтому мы хотели бы все разъяснить тебе, чтобы ты, таким образом, мог действовать с осторожностью.

Их слова ошеломили меня, поскольку до моего отъезда люди соперничали между собой, стараясь снискать благосклонность египтян, и приглашали их в свои дома. Как сирийские обычаи были приняты в Фивах, так же и здесь, в Смирне, люди следовали египетской моде. Все же Капта подтвердил их слова, когда в величайшем негодовании пришел ко мне в гостиницу:

– Злой дух, несомненно, вселился в этих людей, ибо они ведут себя, как бешеные собаки, притворяясь, что не знают египетского языка. Увидев, что я египтянин, они выбросили меня из таверны, куда я зашел промочить пересохшую глотку. Они кричали мне вслед ругательства, и дети закидали меня дерьмом. Тогда я пошел в другую таверну, ибо моя глотка пересохла, как солома, и я жаждал крепкого сирийского пива. Но здесь я не проронил ни звука, что мне очень трудно, как тебе известно. Однако я был осторожен и вместе с другими погрузил в пиво свой тростник в молчании и слушал, о чем они говорили. Они говорили, что Смирна была единственным свободным городом, никому не платящим дани, и что они не желают больше, чтобы их дети рождались рабами фараона. Другие сирийские города тоже когда-то были свободными, и поэтому всех египтян нужно избить и прогнать прочь – это долг каждого, кто любит свободу и кому надоело быть рабом фараона. Таков был этот вздор, хотя хорошо известно, что покровительство Египта более выгодно для Сирии, чем для него самого. Если предоставить их самим себе, то города Сирии будут походить на диких кошек в мешке, которые рвут и царапают друг друга, к большому ущербу для земледелия и торговли. Эти люди хвалились своим могуществом и говорили о каком-то союзе между их городами. Так как я египтянин, их разговоры вызвали у меня отвращение, и, как только хозяин отвернулся, я вышел, не заплатив, и сломал тростинку для питья.

Мне не пришлось много ходить по городу, чтобы проверить правдивость слов Капта. Никто не досаждал мне, ибо я научился носить сирийские одежды, но те, кто знал меня прежде, отворачивались при встрече, а прочие египтяне ходили по городу под охраной. Даже несмотря на это, люди насмехались над ними и бросали в них гнилые фрукты и рыбу. Однако я не испытывал никакого беспокойства. Несомненно, жители Смирны были раздражены новыми налогами, и подобные беспорядки должны были скоро прекратиться, поскольку Сирии было столько же пользы от Египта, как и Египту от Сирии. Я не думал, что приморские города могли долго продержаться без египетского зерна.

В моем доме установился порядок, и я принимал пациентов и лечил их, как прежде. И, как прежде, они приходили ко мне, ибо больному и страдающему безразлична национальность врача, а важно лишь его искусство.

Однако они спорили со мной, говоря:

– Скажи нам, египтянин, справедливо ли, что Египет вымогает у нас дань, использует нас и жиреет на нашей нищете, как пиявка, высасывающая кровь? Справедливо ли, что мы не можем восстановить наши стены и башни, раз мы этого делаем и охотно берем на себя эти расходы? Наши собственные советники достаточно сведущи, чтобы править нами хорошо и справедливо, и Египту незачем вмешиваться в коронование наших правителей или в наше судопроизводство. Клянемся Ваалом, если бы не египтяне, мы бы процветали и преуспевали. Они для нас, как саранча, и ваш фараон навязывает нам теперь нового бога, чтобы мы лишились благосклонности нашего собственного.

Не желая перебраниваться с ними, я говорил:

– Против кого хотите вы воздвигать свои стены и башни, если не против Египта? Ведь несомненная истина, что ваш город был свободен без своих стен в пору ваших великих прадедов, но вы проливали кровь и довели себя до обнищания своими бесчисленными войнами с соседями, которых вы все еще ненавидите, тогда как ваши цари были известными деспотами и при них не были в безопасности ни богатые, ни бедные. Теперь вас защищают от врагов мечи и копья Египта, а египетские законы охраняют права как богатых, так и бедных.

Но это приводило их в ярость, их глаза краснели и ноздри трепетали, когда они возражали:

– Египетские законы гнусны нам, а их боги внушают нам отвращение. Что из того, что наши правители были деспотичны и несправедливы, чему мы не верим! Они были нашими собственными правителями, и наши сердца подсказывают нам, что несправедливость в свободной стране лучше, чем справедливость в стране порабощенной.

Я сказал:

– Я не вижу у вас никаких признаков рабства; скорее вы толстеете и хвалитесь богатством, нажитым благодаря египетской глупости. Будь вы свободны, вы грабили бы корабли друг друга и рубили бы друг у друга фруктовые деревья. При поездках в глубь страны ваша жизнь была бы в большей опасности.

Но они не желали слушать. Они бросали свои подарки и уходили, говоря:

– В душе ты египтянин, хотя и носишь сирийские одежды. Каждый египтянин – угнетатель и злодей, и хорош только мертвый египтянин.

Поэтому мне было теперь не по себе в Смирне. Я начал собирать все принадлежавшее мне, чтобы приготовиться к отъезду. Я должен был отправиться в Египет, согласно моему обещанию встретиться с Хоремхебом и рассказать ему обо всем, что видел. Но я не очень спешил, ибо душа моя замирала при мысли о том, что я вновь напьюсь воды из Нила, а время так и бежало.

Однажды вечером я возвращался в темноте из храма Иштар, который я иногда посещал, как страждущий от жажды человек напьется из любого источника, чтобы подкрепить свои силы. Вдоль стены навстречу мне шли какие-то люди, переговариваясь между собой:

– Да ведь это египтянин! Позволим ли мы обрезанному спать с нашими девушками и осквернять наш храм?

Я сказал:

– Ваших девушек, которых я бы назвал более подходящим именем, не интересует ни раса, ни человек. Они оценивают свои услуги на вес золота, которое водится в кошельке у мужчины. Я не ссорился с ними из-за этого, поскольку таков мой обычай наслаждаться с ними, и я намерен так поступать и впредь, когда мне захочется.

Тогда они закрыли лица плащами и бросились на меня, повалили меня на землю, били меня головой об стену, пока я не решил, что мне пришло время умереть. Но, когда они стали грабить меня и срывать с меня одежду, чтобы затем бросить меня в порт, один из них взглянул на мое лицо и сказал:

– Не Синухе ли это, египетский доктор и друг царя Азиру?

Я подтвердил это и поклялся, что убью их и кину их трупы собакам. У меня очень болела голова, и от злости я даже не испугался. Они освободили меня, отдали мою одежду и убежали, закрывая лица плащами. Я не мог понять, почему они так поступили, ибо при их силе они могли не обращать внимания на мои угрозы.

2

Спустя несколько дней к моей двери подъехал на коне гонец необычного вида, ибо египтянин никогда не путешествует верхом, а сириец – очень редко. Главным образом на лошадях ездят разбойники, совершающие набеги в пустыне; их кони – рослые непокорные создания, которые лягаются и кусаются, когда на них садятся, сбрасывают наездника и ведут себя совершенно по-другому, чем ослы, с которыми легко справиться. Этот человек подъехал верхом к моей двери на взмыленном, тяжело дышавшем животном, изо рта которого струилась кровь. Судя по одежде, он приехал с холмов, из страны овечьих пастбищ, и по лицу его было видно, что он очень возбужден.

Он бросился ко мне и, едва успев поздороваться, закричал мне в волнении:

– Вызови носилки, Синухе, и быстрее следуй за мной. Я приехал из страны Амурру, царь которой Азиру послал меня за тобой. Его сын болен, и никто не знает, что с мальчиком. Царь свирепствует, как лев в пустыне, и ломает кости каждому, кто приблизится. Поэтому возьми свой ящик с лекарствами и немедленно следуй за мной, или я отрежу тебе голову и вышвырну ее на улицу.

– Моя отрезанная голова мало помогла бы царю. Но я прощаю твою настойчивость и последую за тобой – не из-за твоих угроз, а потому, что царь Азиру мой друг и я должен помочь ему.

Я велел Капта сходить за носилками и последовал за гонцом, радуясь в душе. Я был так одинок, что мне приятно было встретить даже Азиру, которому я когда-то позолотил зубы. Но я уже не был больше так счастлив, когда мы подошли ко входу в ущелье, ибо тогда меня и мой ящик с лекарствами водрузили на повозку и помчали на диких лошадях. Мы неслись по камням и через скалы, и я боялся, что у меня будут переломаны руки и ноги, и пронзительно кричал от страха. Мой спутник на своем усталом коне остался далеко позади, и я надеялся, что он, может быть, сломает себе шею.

По другую сторону хребта меня перетащили из одной повозки в другую, запряженную свежими лошадьми. Я толком не мог разобрать, стою ли я на ногах или на голове, только покрикивал на возниц: «Мерзавцы! Негодяи! Навозные жуки!» и бил их по спине кулаками, когда мы выезжали на более ровное пространство; но я уже не так крепко цеплялся за края повозки. Они не обращали на меня внимания, только дергали вожжи и щелкали хлыстом так, что мы подскакивали на камнях, и я думал, что отлетят колеса.

Наше путешествие в Амурру было, таким образом, недолгим, и перед заходом солнца мы прибыли в город, окруженный заново построенными очень высокими стенами. Их охраняли солдаты со щитами, но ворота были открыты для нас. Мы проехали по городу, сопровождаемые ослиными криками и воплями женщин и детей, а корзины с фруктами взлетали в воздух и бесчисленные кувшины были раздавлены под колесами, ибо возницы по пути не обращали ни на что внимания.

Когда меня вытащили из повозки, я качался как пьяный. Возницы за руки втащили меня в дом, а рабы следовали за нами с моим медицинским ящиком. Мы только дошли до наружной стены, увешанной щитами, кирасами и копьями, и тут с нами столкнулся Азиру, ревущий, как раненый слон. Он разрывал свои одежды, посыпал голову пеплом и до крови царапал лицо ногтями.

Азиру горячо меня обнял, зарыдал и сказал:

– Исцели моего сына, Синухе, исцели его, и все, что принадлежит мне, станет твоим.

Я ответил:

– Позволь мне сначала взглянуть на твоего сына, чтобы выяснить, смогу ли я исцелить ею.

Он быстро повел меня в большую комнату, нагретую жаровней, несмотря на то что стояло лето. Внутри воздух был душный. Посреди комнаты стояла колыбель, а в ней лежал младенец, которому не было и года; он был закутан в шерстяные одеяла. Он так пронзительно кричал, что лицо его стало иссиня-черным и пот каплями выступил у него на лбу. Хотя он и был еще так мал, у него были густые черные волосы, как и у его отца. Я не видел, что ею так беспокоило. Если бы он умирал, он не мог бы орать так громко. На полу рядом с колыбелью лежала Кефтью, женщина, которую я некогда подарил Азиру. Она стола толще и белее, чем прежде, и ее огромное тело тряслось, когда она от горя билась головой об пол, и сетовала, и пронзительно кричала. Из углов комнаты доносились вопли рабов и кормилиц, лица которых распухли и посинели от побоев Азиру, поскольку они не могли вылечить его сына.

– Не падай духом, Азиру! – сказал я. – Твой сын не умирает, но я должен помыться перед тем, как обследовать его. И убери отсюда эту проклятую жаровню, пока мы все не задохнулись!

Кефтью быстро приподняла голову и сказала в испуге:

– Ребенок может простудиться! – Ее глаза задержались на мне. Тогда она улыбнулась, села, привела в порядок волосы и одежду и спросила: – Синухе, это ты?

Но Азиру ломал руки и стонал:

– Мальчик не может ничего есть, его рвет, и тело его горит. Уже три дня, как он ничего не ел, только плачет так, что мое сердце разрывается, когда я слышу его.

Я приказал ему прогнать кормилиц и рабынь, и он кротко подчинился мне, совершенно забыв о своем величии. Помывшись, я развернул шерстяные покрывала ребенка и вынул его, затем открыл ставни, так что комната освежилась прохладным вечерним воздухом. Ребенок тотчас же притих. Его крик прекратился, и он задрыгал своими толстыми ножками. Я щупал его тельце и животик, пока мне кое-что не пришло в голову, и я засунул ему в рот свой палец. Мое предположение оправдалось: первый зуб, как жемчужина, показался у него во рту.

Тогда я гневно воскликнул:

– Азиру! Стоило ли из-за этого твоим диким лошадям тащить сюда самого умного врача в Смирне? Твой ребенок ничем не болен – он только беспокойный и раздражительный, как и его отец. Может быть, у него и был небольшой жар, но сейчас он спал. Если его рвет, то потому, что у него есть здоровый инстинкт самосохранения, ибо его перекормили жирным молоком. Уже пришло время Кефтью отнять его от груди и приучить его к настоящей пище, или он скоро откусит соски своей матери. Вы должны знать, что ваш сын капризничает из-за того, что у него прорезался первый зуб, а если вы не верите мне, то посмотрите сами.

Я открыл рот ребенка и показал Азиру зуб. Он разразился диким ликованием, захлопал в ладоши и стал плясать по комнате, пока пол не задрожал под ним. Я показал зуб также и Кефтью, и она поклялась, что никогда не видала во рту ребенка такого прекрасного зуба. Когда она хотела снова закутать ребенка в шерстяные вещи, я запретил ей это и завернул его в легкое полотно, чтобы он не продрог от прохладного вечернего воздуха.

Азиру все плясал, топал ногами, пел своим хриплым голосом и вовсе не был смущен тем, что затащил меня в такую даль. Он настаивал, чтобы зуб его сына показали придворным и командирам. Даже стражников со стен позвали поглядеть на него. Они теснились возле колыбели, бряцая копьями и щитами, восхищались ребенком и старались запихнуть свои грязные пальцы ему в рот, чтобы пощупать зуб, пока я не выгнал их всех из комнаты, приказав Азиру помнить о своем достоинстве и сдерживать себя.

У Азиру был глуповатый вид; он сказал:

– В самом деле, я забылся и наделал лишнего шуму. Много ночей я лежал без сна с болящим сердцем у этой колыбели. Но ты должен понять, что это мой сын, мой первенец, мой принц, мое сокровище, зеница моего ока, мой львенок, который когда-нибудь наденет корону Амурру и будет править многими. По правде, я собираюсь сделать эту страну огромной, такой, какую стоит унаследовать, чтобы он принял ее и восхвалил имя своего отца. Синухе, Синухе, ты не знаешь, как я благодарен тебе за то, что ты снял этот камень с моего сердца! Ты должен признаться, что никогда не видел такого красивого ребенка, даже во всех твоих путешествиях. Взгляни на его волосы – на темную гриву льва – и скажи мне, видел ли ты когда-нибудь прежде такие волосы у такого маленького ребенка? Ты сам сказал, что его зуб, как жемчужина – прекрасная и сияющая, а посмотри на его руки и ноги!

Я так устал от его болтовни, что просил его убраться подальше вместе с его ребенком. Я сказал ему, что мои ноги болят от ужасной езды, так что даже теперь я не уверен, не стою ли я вниз головой. Но он успокаивал меня, обняв за плечи; он предложил мне самую разную пищу на серебряных блюдах, жареную баранину и рис, сваренный в жире, а также вино в золотом кубке. Я подкрепился и простил его.

Я остался погостить у него на несколько дней. Он дал мне щедрые подарки и много золота и серебра; его богатство очень увеличилось с тех пор, как мы не виделись. Каким образом разбогатела его бедная страна, он не сказал мне, но украдкой смеялся и говорил, что жена, которую я подарил ему, принесла ему счастье. Кефтью была тоже радушна и оказывала мне знаки уважения, безусловно, вспоминая палку, которой я так часто проверял прочность ее кожи. Она сопровождала меня повсюду, раскачиваясь, позвякивая своими безделушками, нежно поглядывая на меня и лаская меня улыбкой. Азиру пылал к ней такой горячей любовью, что редко посещал других своих жен, и то только из учтивости. Они были дочерьми вождей разных племен, с которыми таким образом он благоразумно обеспечил союз.

Я так много путешествовал и видел так много стран, что у него возникло желание похвастать своим могуществом. Он рассказывал мне много такого, о чем впоследствии мог бы пожалеть. Так я узнал, что люди, которые напали на меня в Смирне и хотели бросить меня в порт, были смутьянами, посланными им, и это они сообщили ему, что я снова в Смирне.

Он сожалел о том, что случилось, но добавил:

– Поистине много египетских черепов будет пробито и много египетских солдат будет брошено в смирненский порт, прежде чем Библос, Сидон и Газа узнают, что египтяне тоже уязвимы, что у них так же течет кровь и они умирают, когда им протыкают шкуру. Сирийские купцы слишком осторожны, правители трусливы, а люди медлительны, как быки. Нужен сильный человек, чтобы возглавить их и показать им, в чем их выгода.

Я спросил его:

– Зачем это нужно, Азиру, и за что ты так ненавидишь египтян?

Он погладил с хитрой улыбкой свою курчавую голову и ответил:

– Кто говорит, что я ненавижу их, Синухе? Я не питаю к тебе ненависти. Я вырос в золотом дворце фараона так же, как и мой отец, и все другие египетские принцы. Там я узнал, что в глазах образованных людей все люди равны. Нет народа, который был бы более храбр или малодушен, более жесток или сострадателен, порочен или добродетелен, чем другой. У всех наций есть герои и трусы, честные люди и обманщики – и это относится как к Сирии, так и к Египту. Правители поэтому ни к кому не испытывают ненависти и не делают никакого различия между народами, но ненависть – великая сила в руках правителя! Она обладает большим могуществом, чем оружие, ибо без ненависти ни одна рука не возьмется за оружие. Поэтому я делаю все возможное, чтобы разжечь ненависть между Сирией и Египтом, и я буду раздувать это пламя, пока оно не вспыхнет огнем, который истребит верховную власть Египта в Сирии. Все города, все народы Сирии должны узнать, что египтяне более низки, трусливы и жестоки, более развращены, жадны и неблагодарны, чем сирийцы. Они должны плеваться при упоминании о них, считать их узурпаторами, угнетателями, кровопийцами, мучителями и растлителями детей, – и тогда их ненависть сдвинет горы.

– Но ведь ты сам сказал, что все это ложь.

Пожав плечами, он простер руки и ответил:

– Что такое истина, Синухе? Когда эта истина прочно войдет в их кровь и плоть, тогда они поклянутся всеми своими богами, что это единственная истина, и не поверят никому, кто утверждает обратное. Они будут убеждены, что они сильнее, храбрее и справедливее всех людей на свете. Они будут считать, что их любовь к свободе сильнее страха смерти, голода и лишений, и они будут готовы заплатить за нее любую цену. Я научу их этому. Многие уже верят в это, и каждый, кто верит, обратит других в свою веру, пока новая истина не вспыхнет пожаром во всей Сирии. Истинно также и то, что Египет некогда добыл Сирию огнем и мечом.

– Что это за свобода, о которой ты говоришь? – спросил я, страшась его разговоров насчет Египта.

Он снова поднял руки и ласково улыбнулся.

– Свобода – слово, имеющее много значений; одни подразумевают под ней одно, другие – другое, но это совершенно неважно, поскольку она недостижима. Многое нужно, чтобы достичь свободы. Когда она завоевана, безопаснее не делиться ею, а хранить ее для себя. Думаю, что страну Амурру когда-нибудь назовут колыбелью свободы. Народ, верящий всему, что говорят, подобен гурту скота, который можно прогнать палкой через ворота, или стаду баранов, идущих за вожаком, не раздумывая о том, куда он бежит. И, может быть, именно я прогоню скот и поведу баранов.

– У тебя действительно бараньи мозги, раз ты говоришь такие рискованные вещи. Если бы фараон услышал это, он направил бы против тебя свои колесницы и копья. Он разрушит твои стены и повесит тебя и твоего сына вниз головой на носу своего военного корабля, когда вернется в Фивы.

Азиру только улыбнулся.

– Не думаю, что мне угрожает какая-то опасность со стороны фараона, ибо я получил символ жизни из его рук и воздвиг храм его богу. Он верит в меня больше, чем в кого-либо еще в Сирии, больше, чем в своих собственных посланников или начальников гарнизонов, которые поклоняются Амону. А теперь покажу тебе нечто очень занимательное.

Он повел меня к городским стенам и показал мне высохшее обнаженное тело, повешенное за пятки; на нем кишели мухи.

– Смотри внимательно, – сказал он, – и ты увидишь, что этот человек обрезан; он действительно египтянин. Он был у фараона сборщиком налогов, и у него хватило наглости явиться сюда, чтобы выяснить, почему я задолжал за год или за два с уплатой своей дани. Мои солдаты хорошо позабавились с ним перед тем, как повесить его на стене за его дерзость. Этим я добился того, что у египтян не стало охоты проезжать через страну Амурру даже большими группами, и купцы предпочитают платить пошлину мне, а не им. Ты поймешь смысл этого, когда я скажу тебе, что Мегиддо находится под моим владычеством, подчиняясь мне, а не египетскому гарнизону, который стоит, съежившись от страха, в своей крепости и не осмеливается выходить на улицы города.

– Да падет кровь этого несчастного на твою голову! – сказал я в ужасе. – Тебя ждет страшное возмездие, когда узнают об этом деянии, ибо в Египте можно шутить с кем угодно, кроме сборщиков налогов.

Я пытался объяснить ему, что у него ложное представление о богатстве и могуществе Египта, и предостерегал его от самодовольства. Даже кожаный мешок раздуется, если его наполнить воздухом, и, однако же, он сплющится, если его проколоть. Но Азиру только смеялся и сверкал своими золотыми зубами, затем приказал принести побольше жареной баранины на тяжелых серебряных блюдах, словно для того, чтобы показать свое богатство.

В его комнате было полно глиняных табличек, ибо гонцы доставляли ему сведения из всех городов Сирии. Он получал таблички также и от царя хеттов, и из Вавилона, чем он не мог не похвастать, хотя и не позволил мне взглянуть на их содержание. Ему было очень любопытно услышать от меня о стране хеттов, но я понимал, что он знает о ней столько же, сколько и я. Хеттские посланники посещали его и беседовали с его воинами и военачальниками.

Поняв это, я сказал:

– Лев и шакал могут заключить соглашение, чтобы охотиться за одной и той же добычей, но видел ли ты когда-нибудь, чтобы лучшие куски выпадали на долю шакала?

Он только смеялся.

– Велика моя жажда знания, и подобно тебе я пытаюсь узнать новое, хотя государственные дела мешают мне путешествовать, как это делаешь ты, ибо на тебе не лежит ответственность и ты свободен, как птица в небе. Поэтому что дурного, если хеттские командиры учат моих военачальников искусству войны? У них есть новое оружие и опыт, которого нам недостает. Это может быть только полезно для фараона, потому что если когда-нибудь начнется война, – ну что ж, Сирия долго была щитом для фараона, и часто окровавленным щитом. Вот это-то мы и припомним, когда дойдет до сведения счетов.

Когда он заговорил о войне, я вспомнил Хоремхеба и сказал:

– Я слишком долго пользовался твоим гостеприимством и должен теперь вернуться в Смирну, если ты предоставишь в мое распоряжение носилки. Никогда я не взойду вновь ни в одну из твоих ужасных повозок. Я предпочел бы, чтобы меня сразу забили до смерти палками. Смирна стала пустыней для меня, и, несомненно, я слишком долго сосал кровь из нищей, обездоленной Сирии. Я собираюсь отплыть в Египет. Мы, может быть, не скоро встретимся, возможно, никогда, ибо мне сладостна память о нильской воде. Кто знает, не останусь ли я пить ее, поскольку я видел достаточно зла в мире и также узнал кое-что об этом от тебя.

Азиру возразил:

– Никто не знает, что будет завтра. Катящиеся камни не обрастают мхом, а беспокойство, светящееся в твоих глазах, не даст тебе долго засидеться на одном месте.

Мы расстались друзьями; он дал мне носилки, и его воины сопровождали меня обратно в Сирию, чтобы я не подвергся насилию как египтянин.

У ворот Смирны над моей головой стрелой промчалась ласточка; я встревожился, и уличные камни обжигали мне ноги. Дойдя до дома, я сказал Капта:

– Собери наши пожитки и продай этот дом. Мы отправляемся в Египет.