Текст книги "Над Черемошем"
Автор книги: Михайло Стельмах
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)
Он бежит быстрее, догоняет парней, и только теперь его начинает беспокоить сознание вины.
– Ярослав, ты Миколе Панасовичу сказал? – на ходу с беспокойством спрашивает Василь.
– Ей-богу, не успел!
– Как не успел?
– Гром оружия услыхал и забыл все на свете.
– Я тебе так забуду, что и бог в раю и сатана в аду разом услышат твой голос! – Он бросился было на мальчугана, но сразу же опомнился. – Ребята, бегите к Черемошу! Иван! За мной… Не разрослась бы беда… Ох, уж этот мне вояка на высоких каблуках! Избил бы, да времени нет.
У Ярослава чуть слезы на глазах не выступили.
Василь зачем-то еще раз оглядывается, вздыхает.
– Бежим, Иван… Как бы не случилось чего…
Недаром тревожился молодой лесоруб. Он словно чувствовал, что в это время к площади подкрадывались, ведя коней в поводу, Палайда, Наремба и Верыга. Вдруг заржал конь, и Палайда с такой силой хватил его по зубам автоматом, что уздечка загремела…
* * *
Собрание застыло в ожидании. Даже перья на гуцульских крысанях не шелохнутся.
– Товарищи, кто первым положит начало коллективной жизни в Гринявке?
На скамье зашевелился Лесь, но жена осадила его с мягкой укоризной:
– Лесь, веди себя скромно. Есть люди достойнее.
Только это и остановило Леся. Он оглянулся, вздохнул.
– Не убивайтесь, Лесь, запишемся, да не первыми, – утешал его Юстин Рымарь. – Я думаю, лучше помаленьку в середке примоститься, – и он бросил подозрительный взгляд в окно.
– Не стыдитесь, люди, первыми привечать гуцульскую жизнь, – взволнованно говорит Микола Сенчук.
– Прошу слова! – поднялась Ксеня Дзвиняч. – Может, не пристало женщине первой записываться? Так пусть кто-нибудь из мужчин запишется прежде меня, – хочется, чтобы первый стоял в великом списке хозяин.
В это время в разрисованное морозом окно ударил выстрел. Лицо Ксени потемнело от крови.
Гуцулы, стоявшие у дверей, выбежали на улицу.
Мариечка с горестным криком кинулась к Дзвиняч:
– Убили Ксеню! Ксеня! Ксеня! Оксаночка!
– Не убивайся, Мариечка, – Дзвиняч отерла со лба кровь. – Это не пуля, это меня стеклом поцарапало. Не плачь, Мариечка!
– Ксеня, любушка! – девушка прильнула к женщине, заглянула ей в глаза. – Меня словно в сердце ударили!.. Я тебя сама доведу домой. С Василем. Охранять тебя будем.
– Сейчас мое место здесь. Садись, Мариечка, рядом и вытри слезы. Чтоб не портили они тебе румянец, как мне когда-то! – и Ксеня вздохнула, вспомнив свою развеянную по чужим нивам молодость.
* * *
По тихим улицам бегут, опередив остальных, Иван Микитей и Василь Букачук. Вот они припали к земле, читая на снегу карту следов.
– Всадники повернули к Черемошу, а пешие – на леваду. Нам бы сейчас коней быстрых, перехватили бы их за рекой.
– Надо бежать на леваду, – выпрямляясь, проговорил Василь.
Напряженные фигуры гуцулов замелькали меж занесенных снегом деревьев.
На бугре неясно проступили очертания низенькой церковки, погоста. Под прикрытие его спешат Наремба, Палайда и Верыга.
– Штефан, защищай наши души! – заметив погоню, со страхом зашептал Палайда.
– А что, моя шкура дешевле вашей? Поглупей себя нашли?
– Ты, Штефан, умеешь и в темноте стрелять… За острый глаз и твердую руку награжден. И ноги у тебя помоложе. А мы что? – хнычет Наремба.
– Не хитрите. Встречайте дружней. Их только двое! Остановились. – Верыга обернулся, выстрелил.
– Хоть бы схорониться за ограду, до погоста бы добраться! – вздыхает Палайда.
– До погоста еще доберетесь! – Верыга проговорил это так зловеще, что Палайда и Наремба переглянулись.
– Задержи их, Штефан, пока мы до ворот добежим, – хнычет Палайда, неумело отстреливаясь от погони. – Богом молю тебя!
– Хоть чертом – не поможет.
– Над нами пули жужжат. Добычу ищут. Помоги, Штефан! Ввек не забуду. Штефан, один уже отстал. Помоги! Ввек не забуду, – у Нарембы трясется голова.
– А я чтобы век в земле гнил? Ложитесь на снег…
Верыга презрительно кривится.
– Ложись первый! И защищай нас!
Наремба и Палайда дружно толкнули Верыгу; он упал на землю, а кулаки тем временем из последних сил помчались к погосту.
Верыга с трудом поднялся, прихрамывая пробежал немного, застонал. Дрожащими руками пустил пулю вдогонку кулакам и обернулся навстречу Василию Букачуку, который бежал уже впереди Ивана.
Почти одновременно сверкнули два огонька, и Верыга, оставляя позади себя темный след, попятился и пятился до тех пор, пока не уперся спиной в церковную ограду.
Василь повернулся и пошел навстречу Ивану.
– Конец? – спросил тот.
– Собаке собачья смерть.
– Посмотрим?
– Не на кого. Пойдем. Нас люди ждут, – и Василь решительно направился в село.
…Собрание продолжается.
– Люди добрые, так кто после Ксени Дзвиняч?
– Теперь мы все хотим первыми записаться, – решительно поднялся Юрий Заринчук.
– Все хотим первыми! – горячо поддержал его Лесь Побережник.
– Пусть будет так! – согласился Марьян Букачук.
– Да как же это сделать? – вслух недоумевает дед Савва.
– А вот как! – неожиданно поднялся Дмитро Стецюк, и люди увидели у него в руках вырезанный из бумаги круг. – Вот тут все и подпишемся.
– Отец, как вам не совестно! – Настечка вспыхнула и стала пробираться к отцу.
– И придумает же человек!.. Круг какой-то!
– А чего там! – поддержал Стецюка Юстин Рымарь и нагнулся к своей Василине. – Все подпишемся, все будем первые, а у врагов от этого круга голова закружится. Я всегда говорил, что Стецюк умная голова.
– Ну, как мой список? – спрашивает Стецюк, подавая Сенчуку свой круг.
Микола Панасович, обведя собрание лукавым взглядом, тихо задает вопрос:
– Люди добрые, а не удивит это изобретение гуцулов из других сел?
– И верно, может удивить! – отозвались из зала, и раздался смех.
– И я так думаю… Кто плохо знает дорогу, тот кружным путем идет, – и он очертил круг над бумагой Стецюка. – А кто знает дорогу хорошо, тот идет прямо. Так, может, составим прямой список?
Слова Сенчука покрывают смех и аплодисменты, и собравшиеся начинают подходить к сцене. Одним из первых склоняется над столом и Юстин Рымарь. Торжественно обмакнув перо, поставил на бумаге три крестика, отстранился, еще раз глянул на свое чистописание и возгордился.
– Юстин, ты где подписался? – теребит его за киптарик Василина.
– Где лучше всего написано, там и есть моя подпись.
– Посредине? – присматривается Василина.
– Где там посредине! Первым стою!
– Так пошли, Юстин, домой. Может, наша лошадка уже…
– Ты, Василина, одна иди. Я еще с людьми посижу.
– Юстин, есть у тебя голова на плечах? А что, если кобылка ожеребится?
– Тогда ты первая увидишь жеребеночка. Пусть уж тебе выпадет такая честь.
– Ты что – переменился или подменили тебя? – Василина широко раскрыла глаза. – Или кони на Гуцульщине больше не в цене?
…На следующую ночь в хату Ксени Дзвиняч ворвались Бундзяк, Качмала и Вацеба. Бундзяк первый навел оружие на застывших у стола женщину и ребенка.
– Значит, первой записалась? – Бундзяк скрипнул зубами, словно они у него выкрашивались. – Захотелось на том свете в самой черной смоле захлебнуться?
– Чтоб она вам еще на этом горло залила!
– Так ты еще голос подаешь? – Бундзяк ударил Ксеню дулом пистолета в грудь. Блузка у женщины набрякла кровью.
– Мамочка, родная! – вскрикнула Калина и, дрожа, еще теснее прижалась к матери.
– Не плачь, Калинка, – Ксеня погладила девочку по голове и с ненавистью взглянула на бандитов.
– Слышишь, падаль, изрезал бы тебя сегодня на мелкие куски, не будь глупого приказа. Велено, чтобы ты как первой записалась, так завтра же первой бы и выписалась. Нашлись такие, что пожалели твою кривую душу. Выпишешься?
– Не дождешься, убийца!
– Нет, дождусь! – Бундзяк рассвирепел, и на лице его выступили неровные пятна синей, нездоровой крови. – Ради жизни твоего ребенка выпишешься. Гей, клади ее голову на порог! – заорал он, криво глянув на Качмалу, и бандит кошачьим прыжком подскочил к женщине, вырвал у нее девочку и понес к порогу.
– Мамочка! Спасите меня, мамочка!
Ксеня, рыдая, бросилась за девочкой. Бундзяк ударил мать автоматом по голове, и она рухнула на пол, поднялась и снова осела.
– Руби! Вот топор! Чего застыл, как распятие на дороге?! – сверкнув глазами, крикнул Бундзяк Вацебе.
– Пане Бундзяк, я не могу… Это ведь ребенок… – Вацеба задрожал.
– Не можешь? Тогда и твоя макитра слетит! – У Бундзяка отвисла и перекосилась нижняя челюсть, и он нагнулся за топором. Но тут же, как ужаленный, отпрянул от скамьи. – Это что?
Во дворе ударил выстрел. Неподалеку по обнаженному стволу дерева скользнуло синее лезвие фонаря. У окна заверещал перепуганный голос одного из бандитов:
– Пане отаман! Милиция! Милиция!
Бундзяк, оглянувшись, заметался по хате, подскочил к противоположной стене, высадил ударом автомата раму и боком вывалился в огород.
– Калина, Калинка! – Ксеня подползла на коленях к девочке.
– Мамочка… – проговорила та, раскрывая глаза.
– Ксения Петровна, вы живы?
В хату вбегают Борис Дубенко и Богдан Гомин. Убедившись, что бандитов здесь нет, они выскакивают на улицу.
– Успели! – кричит, переступая порог, Микола Сенчук и, отирая вспотевший лоб, облегченно вздыхает. – Калинка, дитятко мое!
Он приласкал девочку, и она, склонив голову, попросила:
– Микола Панасович, возьмите меня на руки.
Мужчина и женщина переглянулись, подумали об одном, вздохнули.
Сенчук бережно, как своего Марка, взял девочку на руки, а Ксения Петровна отвернулась, чтобы скрыть женскую печаль.
Калина незаметно уснула на руках у Сенчука, но он все не решался отнести ее на кровать.
На улице по мерзлой земле гулко зазвучали шаги, отчетливо донеслись слова Бориса Дубенка:
– Стрельнул я в Бундзяка, а он в меня… Пули, должно быть, ударились одна о другую и разлетелись в разные стороны. Бывает…
За окном раздался смех. Наконец все затихло.
– Ксеня! – окликнул Сенчук.
Она выпрямилась, молча подошла к нему.
– Что, Микола, взять Калинку?
– Пускай спит, раз не поспала на отцовских коленях… А у меня и до сих пор перед глазами твой Юра. Как он за тот проклятый океан отправлялся… Знаешь, Ксеня, о чем я хочу с тобой поговорить? – Он поднялся, следя за каждым движением ее грустного лица.
– Знаю, Микола, – ответила она, глядя на него открытым взором. – Я еще у русских братьев думала об этом. А когда увидела людей и Леся возле памятника… с тех пор не разлучаюсь со своей мечтой. Только что ж делать, малограмотна я, темна…
– Не говори, Ксеня, не говори так. Ты, может, яснее видишь, чем другой образованный. Сердце у тебя чистое…
– Спасибо, Микола… Иди уже, дорогой, домой, хочу одна собраться с мыслями.
И когда за Сенчуком, поскрипывая, затворилась дверь, когда затихли во дворе его шаги, к Ксене стали сходиться прожитые годы. Трудные они были, узловатые, как натруженные батрацкие руки. Всю жизнь она выращивала для кого-то хлеб, а сама сидела голодная. Но и в этой жизни уместились короткие вечера любви, и минуты материнской радости, и надежды… Надежды… Теперь их было много, как никогда, они оттесняли скорбь пережитого, и верилось, что придет все то, что еще недавно казалось подкошенным прожитыми годами.
Взволнованная, она подошла к Калине, поцеловала ее в порозовевшие от сна щеки. Дочка проснулась, и мать стала помогать ей одеваться.
– Куда мы пойдем, мамочка?
– К Михайлу Гнатовичу.
– К дяде Михайлу?
– К нему. Боюсь оставлять тебя дома одну.
– И я боюсь.
Ксеня накинула на плечи дочке платок и вышла во двор.
Уходила ночь, в темноте шуршал снег, и поскрипывали подмороженные деревья. Метелица успела уже заровнять все дороги, но идти было так хорошо, словно поля покрылись не снегом, а прекраснейшими цветами на земле.
Вот уже завиднелись очертания города, вот и знакомые улицы, ведущие к райкому.
Она постучала в дверь, но стук собственного сердца не дал ей расслышать ответ.
Михайло Гнатович вышел из-за стола навстречу Ксене Дзвиняч. Она вся в снегу.
– Доброго здоровья, Ксения Петровна! Раненько вы.
– Дорогу замело. Снегами шли. Напрямик.
– Напрямик лучше, – Чернега едва заметно улыбнулся.
Женщина скорее чувством, чем разумом, постигла, что хотел сказать Чернега.
– Идешь, а за тобой глубокие следы.
– Глубокие? Это хорошо, когда глубокие. Садитесь, Ксения Петровна.
– Не могу, Михайло Гнатович, – она, волнуясь, спускает платок на плечи. – У меня такое дело, что не смею сидя говорить. Вы знаете меня, верите мне?
– Знаю, верю, Ксения Петровна.
– Так могу я через вас попросить, чтоб меня приняли в партию?..
* * *
Через несколько дней вечером заседало правление колхоза. Над столом склонились знакомые лица Миколы Сенчука, Ксени Дзвиняч, Юрия Заринчука, Леся Побережника, Марьяна Букачука. Но как изменились эти лица! Можно было бы сказать – помолодели гуцулы! И в этом была бы доля правды. Но не в этом суть казалось бы простейшей, будничной картины. Село вручило этим людям свои чаяния и надежды, не совсем еще отсеянные от половы недоверия и осторожности. Таким, не совсем очищенным, получат они завтра от односельчан посевное зерно, которое не могло налиться певучей золотой силой на тоскливых единоличных нивках. Сеятелям еще предстоит повозиться с ним. И вот вы видите этих сеятелей в заботах о самом земном и самом поэтичном, в светлой задумчивости, доступной лишь настоящим людям на пороге счастья. Словом, впервые заседает правление колхоза.
– Газеты пишут, весна не за горами. А мы, гуцулы, понимаем это так, что наша весна уже за горами, значит возле нас. И солнце вот-вот начнет уже вскрывать гуцульские ручейки, освобождать землю от снега. Стало быть, надо завтра ехать в МТС, – озабоченно говорит Микола Сенчук.
– И верно, завтра, – поддерживает Ксеня Дзвиняч. – Ведь в колхозе первые вестники весны – трактор и жаворонок…
– Все семена обменяем на сортовые, – поднимается Нестеренко. – В нашу почву не должно лечь ни одно зерно с сомнительной биографией. Минеральные удобрения тоже начнем вывозить сейчас же. А главное – вводить в быт агрономическую науку…
– Сеять – скоро, а строиться – сегодня! – волнуется Марьян Букачук. – Хлева для скотины надо заложить на высоком месте, где с пригорков ключи бьют, а сырости нет, и чтобы до пастбища было недалеко. Я думаю, выберем место за болотом возле Довбушева дуба…
– А болото затопим водой, чтоб полно было рыбы, – оживился Юрий Заринчук.
– Так вы хотите быть старшим над пчелами и водою? – тихо спросил Лесь Побережник.
– Известно, старшим! – упрямо кивнул головой Заринчук. – Я всю жизнь был всех младше!
* * *
– Прежде ты умнее был… – причитает Василина, едва поспевая за Юстином, который ведет в поводу свою лошадку.
– А ты, думаешь, поумнела под старость?
– Юстин, ведь бог есть, побойся хоть его!
– И языка твоего?
– Не отдавай ее, Юстин, не полосуй мне грудь, не жги ты меня живьем!..
– Вот я тебя ожгу!.. – Юстин взмахнул рукой, и плетеный кнут свистнул в морозном воздухе.
– Ой, убивают! – Василина бросилась к забору, оставляя поперек улицы цепочку глубоких следов.
– Я ей грудь полосую, а что у меня у самого вся грудь в мелкие клочья разрывается, того не видит глупая женщина, – бормочет Юстин. – Будь у нее голова на плечах, не каркала бы, как ворона к оттепели.
– Как дела? – здоровается Савва Сайнюк, тоже ведя за повод низкорослую гуцульскую клячу.
– Спасибо, ничего. Как здоровье, Савва?
– И не спрашивай, Юстин. Сам не знаю, лошаденку ли веду сдавать или остатки здоровья своего. Сердце из груди вот-вот на снег выскочит. Одна только отрада – Мариечка моя. Примется говорить, утешать – ну и становится легче, как от докторской припарки.
– Попадись вам такая припарка, как моя Василина, выпарила бы до последней косточки… Поглядите-ка, Савва, сколько народу на площади. И все разодеты, как на великий праздник. А может, и впрямь праздник у нас начинается?
– Юстин… – Василина догнала мужа и умоляюще посмотрела на него.
– Что, Василинка? – У Юстина только в голосе прозвучала нотка доброты, а глаза остались суровыми. – Вместе пойдем? Видишь, Савва старше меня на целых три года, а с легким сердцем отдает свою кобылу в колхоз.
– А чего горевать! – заступился Савва за Юстина и, отвернувшись, вздохнул…
Над площадью повис широкий разноголосый говор людей и рев скотины. Лесь Побережник подводит к зоотехнику и заведующему фермой своего рослого норовистого бычка.
– Бычок не машина, – прыскает кто-то в толпе, и по площади раскатывается смех.
– А что ж, известно, не машина! – Лесь горделиво расправляет плечи. – А только увидите – через год этот бычок и неисправную машину сможет выручить из беды. Крепкий, породистый! И голос у него кавалерский, и повадки кавалерские! Пусть растет как из воды!
Юрий Заринчук привез на возу ульи.
– Крупного скота я, люди добрые, не нажил, так пусть эта мелкая скотинка разводится на сладость нам да на счастье.
– Юра, забирайте обратно свою скотину. Мы ее не обобществляем! – приказывает Микола Сенчук. – Вы же сами знаете.
– Ну, не хотите обобществлять, запишите так. Я, может, всю жизнь дожидался такого праздника, когда все люди смогут есть мед. Не надо портить мне праздник.
– Юра, не говорите лишнего! – сердится Сенчук.
– Микола Панасович, – с удивлением говорит Галибей, – зачем же огорчать человека? Да и ульи нам пригодятся, – и он подмигнул секретарю, чтобы тот записал привезенное Заринчуком.
К Сенчуку подобрался, ведя в поводу свою клячонку, опечаленный Рымарь.
– Микола, сдаю тебе свою первую в жизни лошадку. Даже ни разу не запряг ее для себя – жеребая она. Да и не во что было запрягать – на телегу деньгами не разжился, – обращается к Сенчуку, и на глазах у него блестят слезы. – Ты побереги ее, Микола, и не пои холодной водой, горло у нее нежное, как у артистки.
– Ой, нежное, деликатное! – со слезами в голосе добавила Василина.
Юстин махнул рукой и поспешил замешаться в толпу.
– Отец, а кнут? – остановил его оклик сына – молодого конюха.
– Кнут не отдам, сынок! Ей-богу, не отдам! – обернувшись, бросил Рымарь.
– Да на что же он вам? – удивился сын.
– Повешу на гвоздик, – пусть люди знают, что и у Юстина Рымаря была за долгий век своя лошаденка… Микола, а может, ты поставишь меня приглядывать за моей гнедой? – вдруг с надеждой обратился Рымарь к Сенчуку. – Волосинка у ней из шерсти не выпадет.
– Дядько Юстин, – озабоченно отвечает председатель, – вы все о своем да о своем. Когда уж я от вас о государственном услышу?
– О государственном? И о государственном услышишь. Не обо всем сразу, надо порядок знать, – пятясь от Сенчука, бормочет Рымарь.
– А я о чем говорю? Порядка и жду! – смеется Сенчук.
По-праздничному одетые гуцулы сдают свой незатейливый инвентарь, зерно, скот. Группка мужчин поудобнее расположилась на снегу и, пересмеиваясь, выпивает.
– За общие поля и сады!
– За новые труды!
– За то, чтобы не видать больше старой нужды!
– Тетка Василина, не лейте слезы дождем, а то у нас от сырости водка скиснет. Налить чарочку?
– Налейте. Выпью за здоровье своей лошадушки, Юстин уже сдал ее колхозу.
– Чтоб повыше взбрыкивала!
– За ваше здоровье и за здоровье скотинки моей!
Смех, укоры, слова надежды – все смешалось в единый неповторимый шум…
– А он и говорит, что я все только о своем да о своем, а о государственном ни гу-гу, – рассказывает Юстин Рымарь Юрию Заринчуку.
– А вы потолкуйте о государственном, – умные глаза Юрия Заринчука смеются.
– Отчего ж не потолковать, было бы умение! Юра, может, пособишь? Ты ведь уже и с трибуны речь держал, а там о своем не скажешь.
– Уход за конским поголовьем – тоже государственное дело. Понимаете? – объясняет Заринчук.
– Понимаю! – Рымарь кивает головой и скрывается в толпе, раздумывая, как бы половчее потолковать с председателем.
* * *
К Миколе Сенчуку, зоотехнику и заведующему фермой, осторожно пробирается Марьян Букачук. Под его просторным тулупом что-то шевелится, барахтается, а лицо вековечного пастуха озарено добродушной улыбкой.
– Марьян, уж не мотор ли заведен в твоем тулупе?
– Целых два, – кивает головою Букачук и обращается к Миколе: – Не было у меня за весь век ни конька, ни бычка, а с пустыми руками не хочу идти в колхоз. Примите от меня хоть эту вот скотинку, – он раскрыл полы тулупа, и на людей посмотрели две любопытные мордочки ягнят. – Это у меня самые лучшие, породистые.
– Так мы же овец не обобществляем.
– Знаю, Микола, да у меня на овец легкая рука. А сейчас – полегчать ей во сто крат, чтобы у нас хорошее не переводилось!
– Ну, что мне с вами делать?
– Принимай, Микола, – гневается Букачук, – а то Михайлу Гнатовичу пожалуюсь. Подумай, тут дело не в овцах, а в гордости человеческой.
– Непременно принимайте, Микола Панасович. Нам надо делать то, что хотят люди. В этом суть новой, колхозной жизни, – громко говорит Галибей, и несколько гуцулов кивками подтверждают его слова.
– Вот это государственный разговор, – Юстин Рымарь даже подымает руку при этих словах, затем озирается по сторонам и несмело подходит к Сенчуку. – Микола, у меня к тебе… государственный разговор.
– Давно бы так! – весело откликается Сенчук. – Говорите.
– Уход за конским поголовьем – государственное дело? – гордо спрашивает Рымарь.
– Государственное!
– И я так думаю! – говорит Рымарь и вдруг, понизив голос, добавляет: – Так что назначь меня, Микола, ухаживать за моей лошаденкой.
Сенчук опешил, а Рымарь сразу догадался, что его государственный разговор в чем-то хромает, и поспешил выправиться, пока еще председатель не ответил.
– Только это не все, Микола. Мне бы хотелось не за одной лошадкой приглядывать, а, скажем, за десятком. Одна лошадка – это ведь еще не поголовье, а у нас же о поголовье речь.
– Так вы желаете стать конюхом? – пытается Сенчук уловить внезапную перемену направления мысли Рымаря.
– А как же! И увидишь, Микола, какое у нас будет поголовье! Тебе ведь невдомек – у меня душа весь век по скотине тосковала, да так и ссохлась без нее, как ремни на постолах.
– С сегодняшнего дня, Юстин Андриевич, назначаю вас конюхом. Желаю вам больших успехов. Чтоб в газетах гремело ваше имя.
– Ну, имя загремит или нет – это неизвестно, а уж кони загремят! Ого-го-го! – и Рымарь взмахнул кнутом. – Спасибо, Микола, за государственный разговор! Уважил старика. Такое сказал, словно на четверню коней посадил меня!
* * *
– Значит, понравился старику государственный разговор? – смеясь, спрашивает Чернега, шагая с Миколой Сенчуком в конюшню.
– Понравился. А молодые конюхи и сын Рымаря прямо пищат – не дает им старик ни в чем спуску. Пищат, а слушаются, – так уж у гуцулов заведено, пускай дед говорит даже и не совсем то, что надо, все равно послушают.
– Микола Панасович, а не лучше ли, чтоб деды говорили совсем то, что надо?
– Так, может, созвать общее собрание дедов?
– Ну вот, сразу – собрание, да еще и общее! Лучше так, запросто, поговорить. Кое-что они нам подскажут, а кое-что и мы им.
– Выходит, созвать совещание дедов?
– Да не совещание созвать, а дедов, – поправляет Чернега. – Микола Панасович, сколько мы вас предупреждали насчет разных заскоков, а ты таких глупостей натворил!.. Удивляюсь и не могу тебе простить…
– Что ж я наделал? – растерялся Сенчук.
– Зачем ты обобществил ягнят Букачука и ульи Заринчука?
– Я не хотел записывать.
– Однако записал?
– Записал, но как подарок, потому что Марьян сказал, что к вам пойдет жаловаться, если я человеческую гордость не ценю. И с Юрой до ссоры дошло. И верно он говорил, что не было у него за всю жизнь крупного скота, вот и дает на новую жизнь ульи. Как примету на счастье.
– А теперь на твое несчастье посыпались про тебя анонимки и в райком, и в редакцию, и в прокуратуру.
Сенчук вспыхнул:
– Это нечестный человек писал!
– И мы так думаем. Честный человек писал бы в одно место и, верно, не постыдился бы поставить свою фамилию… Хорошо, я поговорю сегодня и с Марьяном и с Юрой. А ты больше таких вещей не делай, а то, сам видишь, за нами следят не одни только друзья. Гляди, придется еще побеседовать и с прокурором.
– Моя совесть, Михайло Гнатович, чиста, – Сенчук посмотрел прямо в глаза секретарю райкома, – я людям добра желаю и об этом буду с кем хотите весь век говорить, а еще больше – делать.
– Заговорила гуцульская кровь, – любуясь Сенчуком. Чернега улыбнулся.
А Микола тотчас смутился.
– Я, Михайло Гнатович, пойду к старикам, а то пока им растолкуешь, что к чему, вечер настанет.
Старики стали собираться в сумерки, а беседа с ними оживилась только поздним вечером.
Но вот разговор с дедами в самом разгаре, и глаза у Михайла Гнатовича весело поблескивают, следя за выражением каждого лица. Хорошо, что старики уже отложили в сторону дипломатию и заговорили, не скрывая ни надежд, ни опасений, ни сомнений.
– А верно говорит товарищ секретарь. Надо, чтобы не работа ждала людей, а люди встречали бы ее, как невесту. Только тогда выйдет толк, – начинает свое первое в жизни выступление Юстин Рымарь. – Я в конюшне заведу порядок по инструкции: чтобы и уход был, и прирост, и приплод справный.
– Много хорошего сказал товарищ секретарь, только к нам такое житье не заглянет, – с безнадежным видом, выпячивая сухие губы, говорит Савва Сайнюк, – бедная у нас земля, и сами мы бедняки.
– Маленький человек не о золотых горах, о куске хлеба заботится.
– А кто вам сказал, дядя Савва, что вы маленький человек?
– Да разве, Михайло Гнатович, не маленький? Бедный, старый… Хоть вы-то не смейтесь надо мной.
– Я не смеюсь, я сержусь на вас.
– На меня? Побойтесь бога, Михайло Гнатович, за что ж вам на старика сердиться?
– За то, что вы себя маленьким да стареньким выставляете. Лауреат Сталинской премии Марко Озерный тоже стар. А вот взял да и перегнал по урожайности кукурузы всю Америку. Бабка Олена Хобта тоже немало прожила на этом свете, а Герой Социалистического Труда, депутат Верховного Совета.
– Да за что ж старухе такой почет?
– За честный труд на колхозной земле.
– Так она, выходит, не такое уж большое начальство?
– Не такое уж большое. Звеньевая.
– Как моя Мариечка? – обрадовался старик. – Не сердитесь на меня, Михайло Гнатович. Может, я и никаким начальником не стану, а работать буду как следует.
– Зарубим себе на носу: может, сперва будет и трудно, но работать нужно так, чтобы поскорей к достатку пробиться. Правду я говорю? – дед Стецюк обводит всех взглядом. – Нельзя нам откладывать это дело на долгие годы, мне еще самому хочется пожить зажиточно, а теперь у нас для этого все в руках и в голове. На горах с солнечной стороны, думаю, слива вырастет и другие деревья, а также табак.
– Еще хочу сказать насчет строительства, – гнет свое Марьян Букачук. – А что, дед Савва знает, как кирпич обжигать?
– Как не знать! – повеселев, откликается старый Сайнюк. – Обожгу, как колокол! Микола, так, может, ты меня определишь не таким уж большим начальством на строительство нашего кирпичного завода? Такой построим, что и соседи удивятся.
– Вы, дедушка, уж стары, – лукаво вздыхает Микола Сенчук.
– А ты чего меня метрикой стращаешь? Я же не свататься иду. Или не слушал, что Михайло Гнатович рассказывал? – И, обращаясь уже к старикам, добавил: – Молодые никогда не слушают людей с таким почтеньем, как мы, старики.
– Еще хочу оказать про овец, – не унимается Марьян.
– Овцы могут и подождать, овцу, как ни крути, она овцой и останется, – осмелев, перебивает Юстин Рымарь. – Лучше о лошадях поговорим.
– Можно и про овец, – поддерживает Букачука Чернега. – Это государственный разговор.
– Государственный, – тогда пожалуйста, товарищ секретарь.
– Вы сами знаете, как гуцул любит овец. Об этом даже в песне поется. Так, кажется: «Как гуцула не любить? У гуцула овцы…»
– Так, так… – закивали седыми головами старики.
– И, верно, недаром слагались здесь, в Карпатах, такие песни: сами знаете, как мало у гуцула пахотной земли и какие богатые у него пастбища. Одни полонины чего стоят! И надо, чтобы наши половины от края до края пестрели овцами, да не простыми, а породистыми, чтобы и брынза в кадушках не переводилась и шерсть всех цветов расцветилась повсюду. Овцеводство, животноводство должно, я думаю, стать основой хозяйства для большинства гуцульских колхозов.
– Вот это я и хотел сказать, – гордо проговорил Марьян Букачук.
Старики расходились поздно вечером.
– Вот поди ж ты, – обращается дед Савва Сайнюк к Чернеге, – сколько прожил, а не знал, что сахарная свекла такое капризное растение: на день позже посеешь – на десять центнеров меньше урожай соберешь. Я про это Мариечке расскажу. Снежок пошел – это к урожаю, Михайло Гнатович.
К Сенчуку подошел запыхавшийся Побережник.
– Микола, насилу разыскал тебя… Дело у меня к тебе.
– Важное?
– А то стал бы я тебя разыскивать вдоль и поперек села! Микола, согласился я стать бригадиром, хотя и думал быть только звеньевым по сахарной свекле.
– Ну, согласились.
– Так согласись теперь изменить мне состав бригады.
– Зачем?
– Чтобы авторитет бригадира рос, чтобы не подрывали его разные несознательные родичи.
– Кто же подрывает вам авторитет?
– Член моей бригады Олена Побережник.
– Собственная жена?
– Она. Переведи ее в другую бригаду. Я не хочу, чтобы в моей было два бригадира, да один еще постарше меня.
– Что же, придется перевести, – усмехнулся Сенчук.
– Если это организационно укрепит бригаду Леся Побережника, – тихо добавил сзади Чернега.
– Так вы слышали? – растерялся Побережник. – Без моей жены бригада окрепнет и организационно и всяко. Это я вам говорю. Только надо так перевести ее, чтобы на меня никакая тень не упала, а то хоть из дому беги… Ишь, как метет. Это к новому урожаю.
* * *
На Черногоре, приноровляясь к прихотливым очертаниям гор, колышется метель, и сквозь ее подвижные хребты пробивается песня:
За окном черемуха колышется,
Распуская лепестки свои.
За рекой веселый толос слышится,
И поют всю ночку соловьи.
Это поют на своих полях гуцулки, впервые преграждая щитами путь шумливой метели.
– Ксения Петровна! Вы уже закончили? – кричит вся в снегу Мариечка.
– Кончаю, Мариечка! Поворачиваю щиты по течению Черемоша.
– Зачем?
– У нас изменилось направление ветра! А как у вас? – весело кричит Дзвиняч, с трудом разлепляя запорошенные снегом ресницы.
– Вроде и у нас начинает меняться! Настечка, Катерина, давайте повернем щиты, а то Ксения Петровна перегнала нас.
– Так за то мы ее по дороге в школу перегоним, – отвечает Катерина, рывком поворачивая щит. – Поскорей, девчата, чтобы нас сам товарищ агроном похвалил.
– Катерина, что больно часто самого товарища агронома поминаешь? – прищурясь, спрашивает Настечка.
– С вами часто, а одна остаюсь – еще чаще! – от всей души выпалила Катерина, не заметив за метелью, что Нестеренко стоит совсем близко от нее.
– Ой, девушка! – покачала головой Настя.
– Настечка! – целуя подругу, взмолилась Катерина. – Чем же я виновата, что тебе нравится стахановец Микитей, а мне – агроном Нестеренко, хоть я и не скажу ему об этом до самой смерти! Трудно, Настечка, ученых любить… Ну что, бежим в школу?
