Текст книги "Над Черемошем"
Автор книги: Михайло Стельмах
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)
И она вдруг запела:
Ой, подружки дорогие,
В клуб на вечер побежим!
Говорят, награды будут
Нашим славным звеньевым!
– Ой, девушки, если бы я получила награду…
– Что бы ты тогда сделала? – спрашивает Настечка.
– Что? Весь свет перецеловала бы и проплясала бы от Гринявки до самой столицы. Вот так! Вот так! – И она закружилась, отдаляясь от подруг. – Ой, девчата, остановите меня, а то я сама не остановлюсь! – кричала она, кружась все быстрее.
– А если я остановлю? – спросил Нестеренко, взяв ее за руку.
– Ой! – Катерина испуганно притихла. – Это вы?
– Как будто я! – Нестеренко покосился на себя. – Целуй же меня, ты ведь весь свет хотела расцеловать?
– Так это, товарищ агроном, когда я получу награду.
– Предсказываю тебе: получишь!
– Правда?
– Правда! Так что целуй… авансом!
– А аванс выдается после уборки. Это же все агрономы знают! – Катерина покраснела, засмеялась, кинулась к девушкам.
Метнув взор на подруг и уверившись, что они ничего не заметили, она облегченно перевела дух.
– Так что, девчата, бежим в школу?
– А урок выучила?
– Она уже всю книгу на память и без памяти знает: ведь сельскохозяйственной науке обучает сам товарищ агроном Нестеренко, – объясняет Настечка под смех подруг.
– Каков учитель, таковы и ученики, – отвечает Катерина и тоже смеется.
И вот гуцулки сидят в классе за партами. Перед ними раскрытые тетради, книги. На стенах плакаты по агротехнике, на столе пучки колосьев, кукурузные початки.
– Григорий Иванович, как же мне брать высокое обязательство?! – пожимая плечами, говорит Олена Побережник. – Откуда я знаю, какая придет весна или лето? А вдруг дождей не будет? А вдруг червяк нападет на кукурузу, да и съест все до последнего корешка?
– Ну, к чему, Олена, в добрый час о дурном вспоминать? Да пропади оно совсем! – поправляет Олену с соседней парты Ксеня Дзвиняч.
– А что мне, жалко его, что ли? Пусть себе пропадает, а только твердое слово я наперед не дам – не могу.
– Вы еще подумайте, Олена Романовна. А у вас какое обязательство по кукурузе, Катерина Юстиновна?
Девушка зарделась и доверчиво, с глубоким волнением посмотрела на агронома.
– Если плохая погода, то тридцать; если получше, то сорок; если хорошая – пятьдесят. А какая будет погода, Григорий Иванович?
– Хорошая, Катерина Юстиновна.
– Записывайте, Григорий Иванович, шестьдесят, как и Ксении Петровне.
– Ты, девчонка, спятила? – не выдержала Олена. – Кто ж наперед угадает, какая будет погода? Что, Григорий-то Иванович с богом на одном облаке сидел?
– Так, по-вашему, Григорий Иванович так себе, зря проходил в институте высокие науки? Такое говорите про товарища агронома – это просто… ой, ну, до того не то, что прямо ох!
– Ну, Григорий Иванович, хоть и не верю, что может столько уродиться на гуцульском поле, влепите там и мне целых двадцать и пять! – в сердцах выпалила Олена Побережник. – Не видать мне теперь покоя все лето!..
Гуцулки выходят из класса. К Дзвиняч, размахивая конвертом, подбежала дочка.
– Мамочка, вам письмо!
– От кого, Калинка?
– Угадайте!.. От Марии Васильевны, из России.
– Не забыла Мария Васильевна! – Ксеня прижала письмо к груди.
– Прочитайте, мамочка, а то я больше выдержать не могу.
– Девушки, завтра – не забудьте – золу собираем, – обращается Дзвиняч к своему звену.
– Не забудем, Ксения Петровна. Еще до завтрака заедем за вами.
Девушки с разговорами и песнями расходятся по голубым улицам села. Ксеня Дзвиняч, обняв дочку, медленно идет домой, и сменяющиеся мысли меняют по-девичьи непосредственное выражение лица ее.
По дороге, почему-то часто оглядываясь, шагают Настечка и Катерина.
От поникшей, занесенной снегом вербы отделился Иван Микитей.
– Настечка!
Девушка остановилась.
– Это ты, Иван?
– Кто же еще может так усердно подпирать дерево! – удивляется Катерина. – Не будь твоего Ивана, оно давно уж упало бы на дорогу.
– Надо же, Катеринка, следить за озеленением села. О том и агрономы говорят, – добродушно улыбается Иван, не сводя глаз со своей любушки.
– Я, пожалуй, отстану от вас! – Катерина стала как вкопанная посреди улицы.
Иван и Настечка пошли вперед, а Катерина оглянулась, вздохнула, потом прошла было еще несколько шагов и снова оглянулась. Но нигде не видно знакомой фигуры. Только из боковой улочки выходят Лесь и Олена Побережники. Катеринка прижалась к придорожному осокорю, и ей слышно каждое слово Олены.
– Упиралась, упиралась я, а эта дерзкая девчонка, которая с товарища агронома глаз не спускает, возьми да и запишись на шестьдесят, – ну, тут уж я не выдержала: «Влепите, говорю, мне целых двадцать и пять, хоть и не верю, чтобы столько у нас уродилось…» Что ж ты на это скажешь?
– Скажу, что ты, Олена, настоящий элемент! – отрезал Лесь. – Тебе не звеньевой быть, а пугалом, да и то для одних желторотых воробьев!
Грянь посреди зимней улицы гром, он не так поразил бы Олену, как слова мужа. Она широко раскрыла рот, – но что будешь делать, когда у нее язык отнялся!
* * *
Сквозь белый яблоневый цвет облаков проглянул месяц, и оробевшие тени, рассеиваясь, унеслись вдаль. Вокруг замерцали бесчисленные искристые озера слежавшегося снега, над обледенелыми горами тихо покачиваются густые ветви созвездий.
Улица, по которой идет Василь Букачук, так живописна, что он не может не запеть:
Свети, свети, месяц,
Свети, ясная звезда,
Освещай дороженьку
На тот край села.
И ему освещают дороженьку и месяц и ясная звезда.
– А на наших лесорубов ни днем, ни ночью угомону нет! – приветствует его Катерина, выходя из переулка.
– Ни днем, ни ночью! – соглашается Василь. – А ты, Катеринка, тоже себе угомону ищешь или уже от него домой бежишь?
– Сам угомонись! – с сердцем ответила девушка и оглянулась.
– Рад бы! – засмеялся парень. – Желаю тебе угомона молодого да чернобрового.
Свети, свети, месяц,
Свети, ясная звезда,
Освещай дороженьку
На тот край села.
Вот и край села. И уже выбегает навстречу Мариечка. Тени лунной ночи не в силах скрыть ее волнение и улыбку.
– Мариечка!
– Василь!
– Ждала?
– Нет, не ждала, – Мариечка надула губы.
– Почему?
– Не нужен ты мне такой… такой противный!
– Неужто подурнел? Мать не нахвалится мною, а ты…
– Не верю, не верю. Сам ты собой не нахвалишься… Что так долго не приходил?
– Как же, не приходил! Ты вот лучше скажи: почему не ты, а дед Савва попал ко мне в объятья?
– Опять? – смеется Мариечка.
– Опять, – вздыхает Василь.
– И опять про жизнь разговаривали?
– Про жизнь. Сам уже кирпичный завод строит, а все поет: как это его морги перейдут в колхоз? Где он теперь? Дома?
– В колхозе, не дает Сенчуку покоя. Каждый день отколупывает над Черемошем глину, разогревает ее в хате, а потом несет в правление с таким видом, точно у него клад в руках. Уже и техников убедил, что из такой глины кирпич будет звонкий, как колокол. Поздно приходит.
– Вот это хорошо, а то когда к тебе ни заглянешь, а уж дед тут как тут – въезжает в любовь со своими моргами. Что он, молодым не был, что ли?
– Когда-нибудь, Василько, и ты станешь таким.
– Я? Да никогда! И довольно про деда Савву, поговорим про наше. Так не высматривала меня?
– Да нет, немножко, немножко, одним глазком.
– Только немножко?
– Немножко и чуть побольше.
– А я тебя и во сне видел… – Он привлек девушку к себе, и они, прижавшись друг к другу, уселись на перелазе, продолжать ту вечернюю беседу, которую молодым никак не удается закончить. – Мариечка, любишь?
– Немножечко.
– Только немножечко?
– Немножечко и чуть побольше…
И всегда кто-нибудь да найдется, чтобы перебить разговор на самом интересном месте. Незаметно подошел дед Савва с мешком в руке.
– Василь, это ты?
– Я, дедушка… Добрый вечер, – и Василь так невинно опускает руки, точно и не дотрагивался до девичьего стана.
– Вот хорошо, что пришел. Пойдем в хату, про жизнь поговорим.
– Да мы и тут с Мариечкой про жизнь говорим.
– Ты с Мариечкой – про жизнь? – недоверчиво хмыкнул старик.
– А как же! – убеждает деда Василь. – Мариечка рассказывала, как она будет бороться за высокий урожай, а я о своей работе…
– Вот об этом и расскажете мне в хате, а то здесь языки отмерзнут.
– Они у нас горячими слонами греются, – проговорил Василь и безо всякого энтузиазма пошел за стариком в хату.
«Снова дедовы морги погубят нам весь вечер. Скорей бы весна!»
– Так где тебе, Мариечка, землю выделили? – уже в хате спрашивает дед Савва.
– Возле Черемоша, у озерка.
– У озерка? Ты что, девка, смеешься?
– Самую черствую землю дали. Там и поганки не растут? – возмутился и Василь.
– Да ведь кустилась же там рожь!.. А мы на всей делянке по колено навалим гумуса из озерка.
– Этот сухарь хоть маслом намажь – не поможет.
– Еще как поможет!
– Тебя надувают, как маленькую, а ты не видишь, да еще и мне не веришь.
Мариечка ласково посмотрела на парня.
– Верю, да не во всем.
– Так, выходит, нет мне в этом доме доверия? Ну, так будьте здоровы, – и Василь хватается за шапку.
Но тут обеспокоенно отзывается дед Савва:
– Василько, а когда же про жизнь поговорим?
– Разве что про жизнь! – и Василь швыряет шапку на лавку.
– И сколько ты взялась вырастить центнеров?
– Восемьдесят! – смущенно говорит девушка.
– Что?! – вырывается испуганный крик одновременно и у старика и у молодого.
– Восемьдесят центнеров, – повторила Мариечка еще более смущенно.
– Ты что, девка, разум в этом озерке утопила или тебя дурь одолевает? – возмутился дед.
– Это, может, вас она одолевает, – обиделась Мариечка.
– Как ты говоришь с дедом, дерзкая девчонка! Хочешь, чтоб я тебя воловодом поучил? Я ведь не поленюсь сходить за ним в сени.
– Мариечка, опомнись! – едва не застонал Василь. – Где это видано, где слыхано, чтоб гуцульская земля уродила восемьдесят? Да еще если б земля, а то такая заваль, что и семян не вернет.
– А агроном говорит другое.
– Ему за это деньги платят, – с сердцем отрубил Василь. – На крайний случай возьми хоть поменьше задание, чтоб меньше было сраму. А уродится больше – пускай себе, на здоровье.
– Не будь, Василько, таким осторожным консерватором, – улыбнулась девушка, а парень рассердился:
– Это я осторожный консерватор? Теперь я хорошо вижу, как ты меня любишь. «Немножечко, немножечко»! – передразнил он Мариечку. – И немножечко-то не было.
– Василь, как тебе не стыдно!
– Ты скажи, как тебе не стыдно! Я тебе добра желаю. Подумать только! На такой земле – восемьдесят! Люди по двадцать лет трудятся на черноземе…
– Ты что ж, хочешь, чтоб я двадцать лет, до седых волос, ждала высокого урожая? И слушать не хочу такие пустые слова!
– Не хочешь слушать мои – слушай чужие! – И он сердито вышел из хаты.
Девушка бросилась за ним.
– Василько!
– А на что я тебе, раз у меня пустые слова?
– Так это ж только про землю у озерка, а другие все золотые.
– Золотые? – Василь остановился посреди двора.
– Еще дороже.
– Так смотри, и не поминай мне об этом озерке проклятом. Ох, нелегкая подходит весна! – И он стремительно подошел к девушке.
* * *
На Гуцульщине весна не в одночасье отбирает ключи у зимы. Еще Черногора просевает последнюю муку, а леса уже окутываются лиловым маревом и тени деревьев на снегу синеют, как подкрашенные. На южных горных склонах колышутся тончайшие кружева, сотканы они на солнечных пяльцах из мягкого золотистого снега, скреплены легким морозцем, а окрашивают их вечерние да утренние зори. В эту пору в верховьях Черемоша гремят выстрелы ледолома, а в низовьях шумит хмельная вода. Над буграми кудрявыми кустами поднимаются испарения, то приближая, то удаляя от глаз неясную линию горизонта.
На занесенном снегом гребне горы стоит, приложив руку к глазам, дед Степан. Вслушиваясь в робкое пение жаворонка, старик тихо мурлычет старинную песню.
На горах-то снег лежит,
А в долинах вода шумит.
– Дедушка, кого ждете? – окликают его подбежавшие стайкой правнучата.
– Весну, детки, высматриваю.
– А идет она?
– Уже в долины спускается, – старик смотрит вдаль, словно видит, как в долины шагает весна. – Еще день-два – и пойдем пахать. Хлеб сеять будем.
– Дедушка, – зовет старика внучка, молодая женщина с запеленатым ребенком на руках, – обедать идите.
– Обедать, говоришь? Да я, верно, не пойду.
– Почему же?
– Пойду в долину. Поговорить хочу с людьми, оттаявшую землю потрогать.
И он отправился в путь, спускаясь с горы на гору, все ближе к весне. С каждым шагом все теплее становилось старику, и теплело в горах, на левадах, в долинах.
Под вечер над лесом укладываются на покой белые табуны туч, но солнце не перестает отпирать своими светлыми ключами поля и воды. Весенний шум катится с самых Карпат, гудит и оплетает долины синими лентами ручейков, расцвечивает луга озерками первоцвета, наполняет их чистым пением жаворонка.
Ко двору Сайнюка медленно подходит дед Степан.
У плетня, опершись на заворотницу[24]24
Ворота на Гуцульщине состоят из двух столбов, в которых проделаны дыры; в дыры вставлено несколько перекладин – заворотниц. Когда нужно пройти или проехать, эти перекладины вынимаются. (Прим. переводчика.)
[Закрыть], стоят Савва Сайнюк и Юстин Рымарь. С улицы с ними переговаривается Лесь Побережник.
– А похоже, что завтра и впрямь начнем пахать. Земля уже выгоняет из себя холод.
– А меня что-то все знобит да знобит, – вздыхает дед Савва.
– Уж не от моргов ли вас знобит? – хмыкает Лесь.
– Может, и от них. Так и стоят перед глазами.
– Стало быть, не раскрылись еще как следует глаза ваши? За тремя моргами не видят всей земли?
– Мало видят, туманятся…
– Пережиток! – отрезает Побережник.
– Что? Что?! – Сайнюк наставил измятое ухо и даже приложил к нему ладонь.
– Это такой хвост, по-книжному – пережиток не то капитализма, не то монархизма, скорей всего – монархизма, он еще от цесарской монархии тянется.
Рымарь глубокомысленно кивнул и спросил:
– Лесь, я вот часто на собраниях слышу, а все не пойму, что такое монархизм, а что капитализм. Ты теперь заглядываешь в книги, газеты получаешь из Москвы, из Киева. Может, растолкуешь?
– Отчего же! – Лесь задумался. – Как вам получше рассказать?.. И то падаль и другое падаль. Только одно постарше и уже в могиле лежит, а капитализм тоже, почитай, лежит, однако его еще не закидали землею. Понятно?
– Ясно! – твердо ответил Рымарь. – Пошли, Лесь, в конюшню! Перед севом не мешает еще раз проверить скотинку.
– Пошли. Там не Юра ли по воде шлепает? – Лесь приложил руку к глазам.
– И впрямь он!
В низину, где разлились три пруда, из горных ручьев прибывает вода. И сердце Юрия Заринчука радуется. Он, как журавль, высоко задирая ноги, бродит по трясине, направляя движение потоков.
– Юра, рыбка скоро будет? – окликают его женщины, хлопочущие на парниках.
– Не рано ли вас на рыбку потянуло? Погодите малость, будет и рыбка.
– По дороге рядом с телегой, нагруженной молодыми липами, степенно шагает Роман Петращук. Заринчук глянул на подводу и не поверил своим глазам.
– Роман, что у тебя?
– Липы!
– Сам вижу, что липы. Куда везешь?
– Вам. Целый день копал. Хоть и ругали вы меня тогда, на собрании, как кнутом стегали. Говорите, где будем сажать. А то на моей голове не примутся и не зацветут.
– Спасибо, Романко! – растроганно проговорил Заринчук. – Ну стоит ли сердиться за старые слова, когда уже весна идет?
– И впрямь идет! Слышите?
И оба прислушались к едва различимому шуму тракторов.
* * *
У конюшни Рымарь играл с маленьким шаловливым жеребенком. Вдруг стригунок поднял уши, отпрянул назад.
– Не бойся, глупенький. Это тракторы, машины идут. На наши поля. – Старик всматривается туда, где на дорогу выезжают тракторы. Тонконогий жеребенок настороженно косится на них.
Посреди улицы трактористов с хлебом-солью встречает звено Ксени Дзвиняч.
– Спасибо за хлеб святой, – торжественно произносит тракторист Павло Гритчук. – Да взойдет наша дружба славным урожаем!
– Пусть по-новому, без единой слезинки, растет наш хлеб! – говорит, подавшись вперед, Ксеня Дзвиняч.
* * *
На берегу Черемоша звено Марии Сайнюк рассыпает известь на приозерной низинке. Летит по ветру перемешанная с землей известь. И летит по ветру девичья песня:
Вьется лента Черемоша,
Вьется меж горами.
Позовем девчат хороших —
Запевайте с нами!
Подымай трембиту выше!
Путь гуцульский светел.
Нашу песню пусть услышат
На всем белом свете!
Пусть услышат, пусть узнают, —
Как же не узнать им?
Косов, Куты запевают,
Станислав, Делятин.
– Мариечка, а ведь и вправду – такая пора наступила, что все горы поют! – радостно говорит Катерника.
– И горы и долины.
– «Философия», – сказал бы Василь Букачук.
– «Посевная», – сказал бы товарищ агроном.
– Все посевная да посевная, и хоть бы словечко еще… – вздохнула Катеринка.
– Не просил больше, чтоб поцеловала?
– Где там! Только напомнил, что после уборки ему следует аванс. И будет ждать до самой уборки. А какой он славный, Мариечка! Говорит самые обыкновенные слова, а кажется – рассказывает сказку о том, как вся земля уберется в цветы да в колосья. Такой у нас агроном, что просто ой, ну до того, что прямо ох!
– Уж прямо и «ой» и «ох»! – засмеялась Мариечка.
– А что ты думаешь? Так и есть! – Катерина вздохнула, но сразу же встрепенулась, лукаво огляделась и подмигнула подруге. – Я, чтоб больше уродилось, еще заговор скажу! – Она стала у озерка, оглянулась на четыре стороны: и зашептала: – Кислоты, кислоты, ступайте в чащи, в болота, на стоячие воды, на гнилые колоды, где звери не бродят, где люди не ходят, где не растут всходы! Тьфу, тьфу, тьфу! Кислота провались, а нам золотая кукурузка уродись…
Катерина не заметила, как подошел Нестеренко и остановился, с любовью следя за каждым движением веселой непоседы.
– Ну, где соединились наука и заговор, там высокий урожай обеспечен!
– Ой, что вы, товарищ агроном! – девушка смутилась. – Не сердитесь. Наука у меня в сердце, а заговор на самом что ни на есть кончике языка, вот и срывается.
Закончив известкование, девушки пошли в село. Переходя через ручеек, Мария на мостках столкнулась лицом к лицу с Василем.
– «Когда повстречаются двое и, за руки взявшись, идут…» – запела Катеринка и, обращаясь уже к подругам, добавила: – Пойдемте, сестрички, скорее, а то ночи теперь короткие, а разговоры кое у кого длинные.
– И все научные, агрономические, – отрезал Василь. И тихо шепнул Мариечке: – А у меня и в самом деле разговор с тобой.
– Какой?
– Незаконченный. Мариечка, так любишь?
– Немножечко.
– Это я и зимой слыхал, а ты что-нибудь весеннее скажи.
– Весеннее?
– Ну да, весеннее.
– Тогда слушай, Василько, – она прильнула к любимому. – Люблю тебя больше себя. Без тебя солнце не солнце, и звезды не так светят, и соловей поет не тем голосом. Потому что в душе у меня ты, твой голос. И его я слышу даже когда ты далеко от меня. Он будит меня среди ночи и на рассвете, и великая радость носить его с собой, как надежду. Так я хочу прожить всю жизнь, чтоб не обмануться в тебе, и ты чтоб не обманулся во мне. Я обыкновенная девушка, а чувствую, что становлюсь с тобою все лучше. Пусть всегда будет так.
– Мариечка… Ты необыкновенная… Ты лучше всех…
Неподалеку хлюпнула вода, прервав поцелуй влюбленных. Василь посмотрел в ту сторону и возмутился:
– Мариечка, опять дед Савва! Должно быть, ищет нас.
– Нет, Василько, он скорей всего ищет новую глину. Видишь, с мешком.
И каково же было их удивление, когда дед Савва положил в мешок какой-то камень и, пригнувшись, направился на поле. Влюбленные украдкой последовали за ним. Вот он дошел до границы своей земли, вытряхнул из мешка камень и лопату и принялся копать. Потом кинул в яму камень, бросил на него горсть земли, задумался.
– Прощается дед со своими моргами, – Мариечка с улыбкой посмотрела на Василя, а тот и сам кусал губы, чтоб не рассмеяться.
– Мариечка, он всегда распугивал нас, может разок мы его спугнем?
– Ой, не надо! Еще заболеет со страху да со стыда. Пойдем, пусть старик погрустит…
– Мариечка, я тебе хочу еще словечко оказать… Отступись ты от участка у озерка. Меньше будут люди смеяться.
– Василь, не поминай мне об этом озерке, а то опять поссоримся!
– И в кого ты, любушка, такая упрямая?
– В тебя, миленький!
– В меня?
– В тебя!
– Нет, верно, все-таки родится что-нибудь у этого озерка. Может, хоть семена вернешь. Философия?
– Никакой философии я тут не вижу, – засмеялась девушка и притихла. – Еще кто-то идет.
– Это Иван с Настечкой домой направляются, – узнав голоса, определил Василь. – Про то же говорят, что и мы…
– А все потому, что весна, – шепотом ответила Мариечка, прислушиваясь к голосу подруги.
– Слово дала вырастить шестьдесят центнеров, и сомневаюсь, Иванко, – сокрушается девушка.
– Не сомневайся, Настечка. Раз ты дала слово, значит столько и уродится. А если не хватит, я тебе с других полей наношу.
– Иван, ты опять за свое!
– А на что мне чужое, когда и своего вдоволь! И кукурузы у тебя хватит. Это говорю я! Свое говорю! И целую свое, – и он обнял и поцеловал девушку.
* * *
Бундзяк и Наремба вышли из букового леса и остановились перед молчаливым монастырем отцов базилиан. От церковных ворот черной птицей отделилась костлявая фигура монаха.
– Слава Иисусу!
– На веки слава, брат келарь, – Бундзяк со вздохом облегчения отнял руку от оружия. – Не спит отец игумен? – он кивнул головой на окна, сквозь которые пробивались узкие полоски света.
– Ни днем, ни ночью не спит, – засмеялся эконом монастыря.
– Старость?
– Упорство. Обещает тогда только выспаться вволю, когда победят высокие принципы Ватикана и в честь благой вести надо всей землей загудит колокол святого Петра.
– К тому времени пухлые телеса отца игумена, верно, станут мощами, – пошутил Бундзяк.
На губах келаря затрепетала улыбка, но он сразу же прикусил ее, неодобрительно покачал головой и, подхватив полы рясы, направился к монастырским воротам; там он остановился, протянул руку к кровле, дернул за что-то – в глубине монастыря задребезжал колокольчик. Ворота дрогнули, полуотворились и снова затворились, пропустив пришедших. В стене коридора заскрипела железная дверца, из проема высунулась заспанная голова монаха.
– Чего душе надобно?
– Чего? – Бундзяк презрительно глянул на монаха и вызывающе ответил: – Сперва греховных утех, а потом святого рая.
Сонное лицо оживилось, затем на нем отразился испуг.
– Бундзяк, не тешь сатану.
– «Проиграли мы жизнь сатане», – напыщенно продекламировал Бундзяк…
Отяжелевший от старости и накопленного с возрастом жира отец игумен с ласковой улыбкой возвращает Бундзяку дневник.
– Дивны дела господни, сын мой: у тебя было ровно столько земли, сколько есть у святого Ватикана. Я вижу в этом перст божий.
Бундзяк едва заметно усмехнулся, а по лицу игумена уже разливалось профессиональное вдохновение.
– О пречистая дева Мария, от всего сердца молю тебя: не выпускай из-под святой опеки воина Касиана, благослови его ближних, благослови его землю, благослови его жилище.
– Чем дольше живу на свете, тем больше верю в провидение. – Бундзяк смиренно склонил голову и ощутил подбородком жесткое прикосновение денег, полученных от игумена и спрятанных на груди.
– Ты непочтительно описал встречу с Гордынским и Лепехой, забывая, откуда они, – заметил игумен, и лицо его стало жестче.
– Так ведь им все мало! – вспыхнул Бундзяк. – Даже моей работы им мало. Им, кажется, всего и всегда будет мало… Да и стоит ли вспоминать о тех, кого пограничники перерезали очередями надвое? Это – не в доме будь сказано – дурная примета…
Игумен вздрогнул, но сразу же овладел собой.
– Сын мой, дух твой поддался неприязни, вызванной холодным словом, и она точит тебя, как червь… Жизнь не хор певчих на четыре голоса, в ней возможны погрешности и в такте и в интонации. Найдутся они и у тебя… Ты мастерски описал и кровь человеческую и смерть еретиков новейших времен. Но почему так мало их умирает на страницах твоего дневника и еще меньше – в жизни? Ибо из различных источников постигает нас разочарование: не все убитые здесь, – он указал на дневник, – покоятся там, – он ткнул вниз благочестиво сложенными пальцами.
– Раненые выживают, – поморщился Бундзяк. – Крестьянство живуче.
– Живуче, – согласился игумен. – Запомни: украинское крестьянство возросло на индивидуально-родовой основе, а кто рвет с этой основой, тот должен быть погребен. Не радуют меня, сын мой, последние события. На моих глазах тают, как воск, крестьянские обычаи наших предков. В этом новом омуте крестьянство перестает быть массой. И теперь неведомо, кто для нас страшнее: Микола Сенчук или Лесь Побережник?
– Лесь Побережник? – Бундзяк поперхнулся от смеха.
– Это не так смешно, как кажется. – Сама серая безысходность на миг заглянула в глаза Бундзяку и тут же скрылась под толстыми веками, а голос игумена перешел в шипение: – Когда на путь большевиков становится Сенчук, это естественно: для него дым наших кадил всегда был едок. Но когда на этот путь выходят Побережники, мы остаемся только с одним господом богом! И, пока не поздно, нам надо всеми мерами успокоить этот омут, задержать расслоение крестьянства… Политика не знает сентиментов. Не жалобами, а действиями предстоит приблизить из-за океана свет новой вифлеемской звезды. Благослови тебя пречистая дева Мария. Аминь.
В келью неслышно вошел келарь.
– Оружие из земли уже достали.
– Тщательно засыпьте яму, – приказал игумен.
* * *
Михайло Гнатович бережно вынимает из земли градусник, и на него россыпью нанизываются отблески месяца.
– Что? – спрашивают одновременно Сенчук и Макаров.
– Подтверждается начало весны. Беспокоитесь?
– А то нет! Что ни говорите, первая пахота, – тихо ответил Сенчук.
– И я тревожусь. – Чернега подошел к навесу, где поблескивали плуги. – Руки сами тянутся к плугу. Вспоминаю начало своей жизни, тридцатый год. Мне тогда семнадцатый шел, а люди, не ожидая моего совершеннолетия, выбрали бригадиром… Как тогда работалось! И до сих пор не могу забыть те дни, как юность свою. И волнуюсь сейчас, как тогда…
– И я с тех пор, как имею дело с тракторами, каждую весну волнуюсь. И спрашивается: отчего бы? – задумчиво проговорил Макаров. – Перед большим праздником всегда волнуешься, а для нас, трактористов, весна – праздник.
– Верно, товарищ директор! – подошел к нему Павло Гритчук.
– Павлуша, ты чего не спишь? Скоро пахота, первая твоя пахота.
– Потому и не сплю, что первая.
– Ты гляди! – вырвалось у Макарова изумленное восклицание. – Точнехонько так же и я не спал перед своей первой пахотой.
– Выходит, Павло, ты во всем на своего директора похож, и, верно, скоро и сам станешь директором МТС, – усмехнулся Чернега.
– От такой чести, если заслужу, не откажусь, – серьезно ответил юноша.
– Павло, а ты в чем собираешься пахать? В комбинезоне?
– А что?
– Комбинезон, Павло, для буден, а в праздник лучшее надевают.
– Так я побегу домой, – забеспокоился парень. – И всем нашим скажу, что надо как в праздник одеваться.
По улице с песней проходят девушки:
Пашет Семен, пашет,
На дорогу смотрит…
– Хорошо, – слушая песню, говорит Михайло Гнатович.
– Пением начинается великое утро.
– Может, и нам вспомнить молодость да запеть?
И они, выходя в поле, навстречу рассвету, стройно затянули песню над росистой дорогой, и в песне той, как и в жизни, люди трудились, любили и надеялись.
* * *
Тихо-тихо, как вечерняя вода, уносится ночь, тронутая первыми струйками рассветной прохлады. Месяц уже улегся спать, а спокойная земля все прислушивается и прислушивается с волнением к журавлям, несущим ей на своих крыльях весну и осыпающим серебряным переливом поля, которые еще сегодня люди засеют новыми семенами своих надежд.
Давно пора бы уже идти домой, однако и конюх Юстин Рымарь и бригадир Лесь Побережник все сидят у конюшни, попыхивая трубками; изредка перемолвятся словом и снова молча прислушиваются к властной поступи апреля.
– Отец, Лесь Иванович, вы бы хоть на часок прилегли: скоро уже в поле выходить, – в который уже раз обращается к ним Мирослав Рымарь.
– Это вам, молодым, спать хочется, а в наши годы бессонница забирается в жилы. Да и разве можно сегодня заснуть?
– И верно, нельзя. – Отблеск трубки тускло освещает задумчивый лоб Леся.
– И мне не спится, – вздохнул Мирослав.
– Я тебе посплю! – обиделся Юстин. – Не хватало еще, чтобы на посту в сон клонило! Вот, скажу вам, Лесь, распустилась у нас молодежь! Мало все-таки за них комсомол берется. Ведь повернется же у него язык сказать такое!
С поля доносятся осторожные шаги. Побережник и Рымарь одновременно встают с пихтовой скамьи. У глухой стены мелькнула какая-то тень.
– Кто идет? – кричит Рымарь, спеша на шорох шагов.
– Это я, Юстин Иванович, – отчетливо откликается Галибей.
– А, это вы, Андрий Прокопович, – успокоенно протянул конюх. – Тоже не спится?
– Не спится.
Зоотехник подходит к гуцулам.
– Такая уж пора настала. Что ж вас согнало с теплой постели?
– Пойду, думаю, проверю, что в конюшне делается, – в такое время может и несчастье случиться.
– Ой, и не говорите! – Рымарь трижды сплюнул через плечо. – Не поминайте нечистого…
– А вы разве верите в него? – смеется Галибей.
– Не верю, но и поминать нечисть всякую не желаю, – Юстин снова плюется.
– Надо коням перед пахотой подсыпать еще немного овса.
– Это мы сделали, Андрий Прокопович, – говорит с довольным видом Рымарь. – Сами сделали: каждый конюх принес лучшего овса; я думаю, хорошие обычаи и сейчас пригодятся.
– Это вы напомнили конюхам про обычай?
– Я, а кто же!
– Тогда, вижу, мне делать нечего. Будьте здоровы.
– Счастливого пути!
– А вы так и не думаете идти в село?
– Да, наверно, пойду помаленьку, чтобы жена меньше точила об меня язык, – ответил Лесь.
– Пошли бы вместе, да не угнаться вам за мной, – и фигура Галибея растаяла в темноте.
– Как печется человек о колхозном добре! Часто и ночью заглядывает в конюшню. Славный зоотехник у нас. Правда, Лесь?
– Правда, – задумчиво проговорил Побережник. – Только вроде мягковат, всем грехи прощает… – добавил он, вспомнив не раз слышанные слова и поговорки Галибея. – Это уж, верно, скотинка сделала его таким. Кто жалеет скотинку, тот и всех будет жалеть. Что ж, побреду потихонечку, чтоб Олена не скучала.
Лесь попрощался с конюхами и, еще раз обойдя конюшню, пошел по бережку ручья, который неутомимо пел свою простенькую, но чистую весеннюю песенку. Лесь нагнулся к ручью, и студеная вода обожгла ему голову.
– Водка, просто водка! – Гуцул крякнул, поднялся, оглянулся и вдруг вскрикнул: – Что это?!
Он совершенно ясно увидел – у глухой стены конюшни затрепетал золотой листок огня, отклонился вбок, погас и снова ожил.
– Ой, горе какое! Услыхал-таки нашего зоотехника злодей какой-то!.. – застонал Лесь, перепрыгнул через ручей и, пригибаясь, побежал к конюшне.
Оттуда чуть ли не на него метнулась вспугнутая тень. Лесь припал к земле, неизвестный зашлепал по дну ручья.
«Следы прячет», – подумал гуцул и пополз навстречу.
В облике неизвестного было что-то знакомое. Вот он выскочил из ручья, зачавкал сапогами, и в тот же миг Побережник вцепился обеими руками в правую руку беглеца. Из нее с глухим стуком выпал пистолет. И тотчас же поджигатель левой рукой изо всей силы ударил Побережника в переносье.
