Текст книги "Над Черемошем"

Автор книги: Михайло Стельмах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

– Как ты скажешь, Ксеня?

Женщина, покраснев, встала.

– Если товарищ секретарь партии разрешит, я с ребенком поеду. Пускай и девчонка моя увидит, каков свет за горами.

Сенчук перехватил взгляд Чернеги, улыбнулся.

– Как же, только мешки запасай и на себя и на ребенка, – едко ввернул Палайда.

– Скажите вашей Параске, чтоб вам на всю жизнь запасла! – разгневанная Ксеня обернулась к кулаку, и тот сжался, а глаза на его перекошенном от злости лице воровато сощурились.

– Ксеня, любушка, да ведь я пошутил… Я и сам рад, что ты едешь.

– Радуетесь – прямо зубами от радости скрипите!

– Кто за Ксеню Дзвиняч, чтоб с ребенком ехала?..

– И я хочу с Мариечкой! – подал голос Федько.

– А кто будет в школу ходить? – прикрикнул кто-то на мальчика, и он юркнул в толпу ребятишек.

* * *

Собрание расходится с говором и пением, и в самых отдаленных улочках села просыпается эхо. Василь пытается пробраться в толпе против течения к Мариечке, но на плечо ему ложится рука Нестеренка.

– И ты, Василь, пришел на собрание? Интересуешься?

– Интересуюсь.

– Это хорошо, что не замкнулся в своем лесу. Ты никого не ждешь?

– Нет, – смутился парень.

– Так выйдем на улицу, поговорим.

– Выйдем, – парень со вздохом направился за Григорием.

В зале остались Микола Сенчук, Мариечка, Лесь Побережник, Ксеня Дзвиняч и другие избранники народа. Они окружили Михайла Гнатовича, ловили каждое его слово.

– Люди признали вас лучшими, передовиками.

– Так, так, – соглашается Лесь, вызывая улыбки остальных.

– Это не только честь, но и обязанность, поважнее, чем у многих других.

– Поистине обязанность! – с чувством проговорил Микола Сенчук.

– Будете в колхозах – присматривайтесь к жизни, не как гости, а как хозяева. И все лучшее привозите сюда.

– Отчего же не привезти, только бы дали! – у Леся Побережника заблестели глаза.

– Вы, Лесь, не так поняли товарища секретаря, – деликатно поправила его Ксеня Дзвиняч. – Товарищ секретарь учит привозить не те сокровища, что в недрах земли зарыты, а те, что всю землю радуют, как детские глазенки. Может, я неверно сказала? – и она доверчиво взглянула на Михайла Гнатовича.

– Говорите, Ксения Петровна.

– Я своим женским умом так прикидываю: посылают нас к людям, чтоб мы, измученные, учились жить, а не погибать на земле, чтобы мы привезли своей Гуцульщине ее потерянную долю.

Микола Сенчук смотрит на Ксению Петровну, словно впервые увидел ее.

– Вот, никогда не думал, Ксеня, что ты такая! – удивленно заявляет Лесь и оглядывается вокруг, не поймет ли кто-нибудь иначе его степенную речь.

Михайло Гнатович, на ходу застегивая пальто, выходит из исполкома. Там к нему подбегает, обогнав стеснившихся у выхода людей, Лесь Побережник.

– Михайло Гнатович, а вы с нами поедете?

– Нет, Лесь Иванович, не могу.

– Нет? – опечаливается Лесь. – А может, как-нибудь через «не могу»? Чего бы мы только не привезли тогда в Гринявку!

– Только бы дали! – лукаво щурится Михайло Гнатович, и на лицах гуцулов расцветают улыбки.

– Дадут! – уверенно заявляет Лесь.

– Тогда берите, Лесь, и руками и всем сердцем. Давайте подумаем с вами: что нам прежде всего нужно в Гринявке?

– Нужду прогнать навеки. Чтобы никогда не наведывался к человеку черный день. Чтобы гуцул хлеб ел.

– Значит, надо привезти в Гринявку высокий урожай, трудодень богатый, передовую науку.

– Эти думы, Михайло Гнатович, точно из снов слетелись к гуцулу. Не жирно ли будет?

– Для того, кто вперед не глядит, жирно. Ключи от счастья в наших руках. И мы не имеем права ждать, пока оно само к нам придет. Не имеем права покачивать головами, читая о том, как живут лучшие колхозы: вот, мол, богатство, у людей, когда же оно к нам заглянет? Захотим – заглянет через год, с новым урожаем. Только во всем надо равняться на передовых, на героев, и самим становиться героями. Верю, что вижу перед собою новую гуцульскую славу.

Гуцулы застыли в строгом молчании.

Машина, пофыркивая, покатилась по дороге. И вдруг в темноте заклокотал противный, едкий смешок. К собравшимся боком придвинулся Пилип Наремба.

– Лесь, у меня к тебе вопрос: чем же твоя жена станет, если даже ты в герои выскочил? Хе-хе-хе!

Этот смешок ужалил Побережника в самое сердце. Лесь беспомощно оглянулся в поисках защиты. И его защитили. На здоровенного Нарембу с разгона налетел почерневший от гнева Микола Сенчук.

– Простите, люди, что немного отстану от вас, да еще в такой вечер, – бросил он односельчанам, оглянувшись назад, и наотмашь ударил кулака по широкой щеке.

– За что? – взревел Наремба, закрывая лицо обеими руками.

– Чтоб не топтал сапогами наши высокие надежды, падаль!

* * *

Погост. В изгорбленную землю черными птицами вцепились кресты. На могиле, возле часовенки, как могильщики, сидят, насупясь, Палайда, Верыга и Наремба. Они вздрагивают от каждого шороха, кажущегося или настоящего.

– Ничего не видно, – оглядываясь вокруг, процедил Наремба.

– Наше время прошло, – проворчал Палайда, посмотрев на небо.

– Прошло… Глянь, Гнат, словно бы кресты шевелятся! – вдруг прохрипел Наремба и вцепился в плечо Палайды.

– Опомнись, это страх твой шевелится. Мертвых не бойся, живых бойся, а то… Свят-свят-свят, и правда шевелятся! – Палайда вскочил, и неподалеку замерли четыре креста.

– Проклятое место. Пойдем отсюда.

– А что скажет Бундзяк?

– Пускай найдет место получше, не среди мертвецов.

Кулаки, обваливая тяжелыми сапогами могилы, пригнувшись, побрели в конец кладбища. Предостерегающий свист остановил их. Они оглянулись и вновь увидели, как зашевелились и пошли на них четыре креста.

– Тьфу, придумает же Бундзяк! – наконец проговорил Наремба, с облегчением вздыхая.

– От таких выдумок недолго и на тот свет отправиться.

К кулакам подошли вооруженные бандиты. У одного из них, Василя Вацебы, измученный вид. Он бос и дрожит от холода.

– Кто?! – не здороваясь, резко, как когда-то на допросах, спросил Касьян Бундзяк, вооруженный топором и автоматом.

– Микола Сенчук, Лесь Побережник, Мариечка Сайнюк, Ксеня Дзвиняч… – вытянувшись, отвечал Верыга.

– Ксеня Дзвиняч с дочкой попросилась. Активистка! Ха-ха-ха! – Наремба расхохотался, но почему-то сразу же затих, прижав руку к щеке.

Неподалеку послышалась песня. Бандиты замахали руками, как воронье, и застыли неуклюжими крестами. Песня звучит, как приговор, приковывая бандитов к трухлявым крестам.

* * *

По тропинке через огороды неторопливо шагают домой Юстин Рымарь и Василина.

– Хорошо, что ты отказался ехать, Юстин, – бубнит идущая позади жена, и голова ее, плотно повязанная платками, трясется в такт словам.

– Не знаю уж, хорошо или плохо.

– Как не знаешь?

– Люди свет увидят…

– А ты жеребенка увидишь. Первого своего жеребенка. А потом, в случае чего, не будут тебя мучить за поездку…

– Как это «в случае чего»?

– Экой ты недогадливый! – Василина забежала вперед и загородила всю узенькую тропинку. – Ну, а в случае… война будет… Возьмет тебя американский Трумэн да спросит…

– Ты прежде спроси, захочу ли я с ним разговаривать…

– Лучше, конечно, с ним не говорить, только если Трумэн захочет…

– До коих пор ты будешь носиться с этим Трумэном, как с писаной торбой?

– Да ведь люди говорят, что Трумэн…

– Псы, а не люди. И не трумкай мне над самым ухом, а то оно, того и гляди, разболится, как от простуды, от твоих «тру» да «ме»… Вон гляди, больница-то – растет! – Юстин указал на леса стройки.

– Не радуйся, не радуйся, не построят.

– Почему не построят?

– Ну, кто когда строил для гуцула больницу?

– Так, по-твоему, и школу не построят?

– А ты думаешь, построят?.. Это все… агитация.

– А не отсохнет у твоих агитаторов язык, когда тут вырастет двухэтажная школа и двухэтажная больница?

– Увидим, у кого отсохнет… Еще двухэтажную захотел!..

– Да ты тише кричи, вон люди шумят.

– И они о том же шумят, о чем и ты. Теперь другого разговора не бывает…

По улице как раз идут Лесь и Олена.

– Хотел я садануть ему кулаком промеж глаз, – хвалится Лесь, – да Микола опередил меня.

– Ой, Лесь, и ты огрел бы самого Нарембу? – со страхом и удивлением спрашивает Олена.

– А что он мне теперь?! – еще больше осмелев, восклицает Лесь. – На него люди плюют, а меня выбирают делегатом… Я, Олена, мягок, да силен. Каюк был бы сегодня Нарембе.

– Лесь, да ведь за это бог бы тебе грех записал.

– Если богу больше уже нечего делать, пускай себе записывает грехи.

– Лесь! Опомнись! Что ты говоришь?! – Олена в ужасе заломила руки.

– Лесь Иванович, погодите! – донесся из темноты чей-то звонкий голос.

Побережники прижались к плетню, ощущая, как сквозь его щели, словно вода сквозь ячейки невода, просачивается холодный воздух. В тишине громко отдаются шаги, и соседняя улица отзывается на них сонным эхо.

– Лесь Иванович, я к вам зоотехника веду ночевать, а то к Сенчуку далеко идти, а человек устал с дороги, – запыхавшись, с трудом выговаривает исполнитель. – Знакомьтесь, товарищ Галюбей.

– Галибей, – поправляет зоотехник. – Андрий Прокопович.

– Простите, не Галюбей, а Галибей, – парнишка смешливо морщится и незаметно подмигивает Побережнику: вот, мол, фамилия у человека, запутаешься, как в тыквенной ботве.

– Да у нас, Андрий Прокопович, и переночевать негде. Всего одна кровать, да и из нее труха сыплется, – пожаловалась Олена.

– А печь у вас есть? – ласково спросил Галибей.

– Да неужто такой ученый гость будет спать на печи? – удивляется женщина.

– Еще как! Может, и просо на печи сушится? Нет на свете лучшей постели, чем печь с распаренным просом, – смеется зоотехник.

– Да уж мы кинем туда горсточку, – повеселев говорит Лесь, – может, товарищ зоотехник поклюет его, как курица.

– Лесь! – Олена предостерегающе дергает мужа за рукав.

Но зоотехник ни чуточки не сердится на эти озорные слова, и Лесь еще больше смелеет.

– Не тащи меня за рукав, жена. Разве тебя не радует, что нашей печи выпала такая честь?

* * *

– Учиться буду, Григорий Иванович, и в лесничестве и дома. А книжку прочитаю вслух!

– Именно вслух. Такую книгу грех про себя читать. Будешь в селе – непременно заглядывай ко мне, – Нестеренко прощается с Букачуком. – Ты мне песни будешь петь, а я понемногу введу тебя в курс агрономической науки. Добро?

– Философия! – с готовностью соглашается Василь и спешит по безлюдным улочкам на край села.

Вот и двор Мариечки, сплетение теней и обманчивый ночной свет словно укачивают его. Месяц, проскользнув мимо расколотого облака, поплыл по чистому небу, и на горизонте выросли контуры гор. Наступив на кружевную тень калитки, парень принялся нащупывать рукой щеколду.

– Василь, это ты?

– Я, дедушка. С собрания возвращаюсь. – Рука сползла со щеколды, и Василь стал так, словно и не думал заходить во двор Сайнюков.

– А Мариечка уже вернулась. Отдыхает, ей ведь завтра в дальний путь.

– Отдыхает? – с сожалением переспросил парень.

– Спит. С собрания прибежала веселая. Принесла какие-то книжки. И ты, вижу, с книгой… Вот поди ты, как жизнь складывается, – девчонка, а едет посмотреть отчизну, какой и мы-то не видали никогда. Заходи, Василь, поговорим про жизнь.

– А может, почитаем вслух? – Василь с надеждой бросил взгляд на окно. – Вон как посветлело. А книжка эта еще светлей. Про революцию.

– И при лунном свете разглядишь?

– Могу.

– А я теперь даже не все звезды вижу.

– Скоро не только эти все, а еще и новые увидите! – Василь раскрыл книгу.

* * *

У перелаза Микола Сенчук прощается с Ксеней Дзвиняч.

– Спокойной ночи, Ксеня. – Он протянул руку, но сразу же отдернул ее: вспомнил, что бил ею Нарембу.

– Спокойной ночи, Микола.

– Как ты сегодня славно говорила про долю Гуцульщины, точно песню пела. А я запел, да не ту, – и он нахмурился, снова невольно глянув на руку.

– Не горюй, Микола.

– Только бы не записали на бюро строгий выговор.

– Не запишут, Микола. Иначе нельзя было. Люди в мечтах, словно в росах, стояли, а он швырнул песком в глаза. Поругают немного за горячий характер.

– Да пусть хоть и много ругают, лишь бы то взвесили, что Микола Сенчук член партии молодой, а ненависть к кулакам у него старая и крепкая. Так как думаешь, Ксеня, не будет строгого выговора?

– Не будет, Микола…

– На-ка вот, отдай дочке конфетку, – и Сенчук неловко, левой рукой, подал незатейливый гостинец.

– Будь здоров, Микола.

Легко поклонившись, Ксеня подошла к своей хате и стала отпирать старенькую дверь. В хате что-то зашуршало, и сердце у женщины забилось сильнее.

– Мамочка, вы пришли? – раздевшаяся уже на ночь Калина босиком подбежала к матери, прижалась к ее ногам.

– Пришла, доченька. Ты почему не спишь?

– Боязно было. Бандитов боялась, – девочка обвела окна взглядом широко открытых глаз.

– Голубонька моя сизая! – Ксеня погладила дочку по головке и вздохнула. – Вот тебе гостинец от дяди Миколы.

– Спасибо. Пополам? – девочка протянула конфетку матери.

– Ешь, моя маленькая.

– Пополам! – настаивала Калина.

– Тогда положи мою долю на окно.

– Мама, а кто из наших поедет в колхозы?

– Дядя Микола, Мариечка Сайнюк, Лесь Побережник и мы с тобою.

– Вы смеетесь?..

– Нет, вместе поедем, – без тебя у меня сердце надорвалось бы.

– Да… А пустят меня? – в голосе и взгляде девочки перемешались радость и страх.

– Пустят, Калина. Сам секретарь районной партии разрешил.

– И на машине поеду?

– И на машине поедешь.

– И далеко?

– Далеко!

– Мамочка, давайте плясать! – И Калина, схватив своими проворными ручонками тяжелые, натруженные руки матери, закружилась по комнате.

Женщина нехотя двинулась за нею, но, посмотрев на разрумянившееся личико ребенка, невольно расправила плечи, откинулась назад, входя в ритм легкой гуцульской пляски. С ее плеч слетел платок. А может, это слетели с нее прожитые годы? И вот уже не Ксения Петровна, а цветущая девушка закружилась в юношеской пляске.

Вдруг настойчивый стук в дверь оборвал танец и рассеял чары.

– Мамочка! Бандиты! – Калина задрожала.

– Гей, делегатка, отворяй! – По окну забарабанили пальцы, и на стекле уродливо расплющился чей-то нос.

Ксеня отяжелевшей походкой пошла отворять дверь.

Трое бандеровцев ввалились в хату и зорко обшарили глазами все углы. По полу зашлепали мокрые сапоги, оставляя пятна грязи.

– Чужих никого нету? – грозно спрашивает узколицый Касьян Бундзяк, в упор наставив на хозяйку запотевший автомат.

– Нету, пане податковый экзекутор.

– Не забыла еще, как меня величать? – недобрый рот Бундзяка искривило подобие улыбки.

– Ввек не забуду, пане податковый экзекутор.

– Что же ты, злотых не забываешь, которые задолжала Речи Посполитой? – подозрительно спросил Бундзяк, почувствовав в тоне женщины непочтительность.

– Я мужа своего вспоминаю, – ровным голосом ответила Ксеня.

– Не выбросила еще его из головы? А он что-то не спешит к тебе из Америки.

– Верно, и до сей поры не заработал себе потом и кровью злотых на горемычный клочок земли.

– Так ты же теперь и без злотых получила мои морги. Разрубили мою земельку на куски! Слыхал, сама засевала надел?

– У меня на то руки, чтоб сеять…

– Собери нам поесть. И завесь окна.

– Я завешу, пане Касьян.

Пузатый, как бочонок, Качмала стаскивает с сундука одеяло, наматывает его на руки и каким-то чудом одновременно засовывает под полушубок платок хозяйки. Шныряя по хате, он проворно завешивает окна, а тем временем туловище его распухает, перекашивается на сторону, и от этого кажется, что он стал ниже ростом.

– Выходит, делегаткой захотела стать? – пронизывающий взгляд Бундзяка впивается клещами в лицо молодой женщины.

– Люди выбрали меня, – отвечает Ксеня, стоя у печи.

– А дочку тоже люди выбирали?! – Бундзяк вдруг приходит в ярость. – Тебя люди выбирали? – кричит он, дергая за руку Калину.

Девочка посмотрела на него, как взрослая, и неожиданно для всех ответила:

– А кто же? Люди! Сам секретарь районной партии голосовал за нас с мамой.

– Заткнись, большевистское семя! – Бундзяк с размаху вцепился растопыренной пятерней в косы девочки и дернул их. – От земли не видать, а туда же, большевичится!

– Не троньте ребенка, пане податковый экзекутор! – Ксеня, страшная в гневе, бросилась к нему. – Она вам злотых не задолжала!

– Врешь, быдло! Вы с чьей земли хлеб едите? Вы мне платили за землю? Ты еще, подлянка, кровавой юшкой обольешь мои искромсанные поля, а иные удобрят их и телами своими. О моих моргах известно и в Америке. Погоди, я вас буду за них и судить и казнить!.. Слушай, делегатка, не хочу я ради святого воскресенья марать руки об тебя и о твоего выродка. Ты по глупости поверила, что большевики и впрямь могут переиначить всю жизнь, наделить всех счастьем. Ни бог-отец, ни бог-сын, ни бог-дух святой, ни все правители не смогли сделать этого за тысячи лет. А вам морочат мозги: в колхозе переменится и земля и вся жизнь. Одному председателю там будет хорошо, а всем остальным беда. Приглядись к этому получше! И запомни: пока люди плодятся, будут волы и погонщики, а равенство наступит только перед господом богом, в высоких небесных садах, где мы с тобой заживем, как Адам и Ева, – и он, криво усмехнувшись, потянулся рукой к подбородку Ксени. – Напугал? Ха-ха-ха!

– Ха-ха-ха! – обдергивая рубаху, плотоядно подхватил Качмала. – Неси-ка, баба, еду на стол. А ты, – обратился он к третьему бандиту, – смени Вацебу, а то закоченеет там босиком.

Бандит, поморщившись, неохотно вышел. Вскоре, едва сдерживая дрожь, вошел Вацеба.

– Озяб? – неприязненно встретил его Бундзяк. – Жаль, что утопил в Черемоше башмаки, а не голову.

– И правда, жаль, – Вацеба безнадежно махнул рукой.

– Как разговариваешь! Раскис, как хвост у головастика. Пора человеком стать.

– Пора, пора, только бы можно было, – покачал головой Вацеба.

– Ты это о чем заговорил? – насторожился Бундзяк. – Вот как дам тебе…

– Ничего вы мне не дадите: вы привыкли не давать, а забирать, – равнодушно пробормотал Вацеба.

Бундзяк рванулся к нему с кулаками, но на полдороге остановился, прошипел:

– Придешь в убежище – я тебе так дам, что на весь твой куцый век хватит!

Вацеба поморщился, потом неловко подошел к Калине. Девочка испуганно попятилась от него, забилась в уголок.

– И у меня где-то есть девчонка, как белая гусочка, и мальчишек двое, – проговорил он про себя и снова глянул на Калину.

– А у меня для тебя во какой мальчуган припасен! – крикнул Качмала, тыча под нос Вацебе кулак, и расхохотался.

– Ксеня, – строго заговорил Бундзяк, – мы сейчас не положим твою голову на порог, не будем убивать делегатов. Отправляйтесь поглядеть на большевистские колхозы, а когда приедете и захочется вам еще пожить, скажете людям так, чтобы им никогда не пришло в голову скопом работать… Ну, лей, что варила.

Ксеня подала большую миску с едой, и лица бандитов заволокло паром.

* * *

Беспомощно дрожит слабый огонек плошки, и жалостно дрожат слезы на ресницах Олены.

– Лесь, отдай уж им сапоги, может скорей уедут, – плачет она, нагнувшись к мужу.

И вот Вацеба поспешно, словно боясь, что у него отберут, обувается, под скорбным взглядом разутого Леся, в новые сапоги.

– Взвалишь на плечи здоровенный мешок с харчами – вот и не помрешь там с голоду, – поучает Бундзяк Леся и Олену.

– Да я скорей всего не поеду, не в чем. – хитрит Лесь в надежде, что, может быть, вернут ему сапоги.

– В постолах поезжай!

– А может, я сменяю у вас… постолы на сапоги? – учтиво обращается Лесь к Вацебе.

– Будет уж! – оборвал Бундзяк. – Все равно там с тебя сапоги снимут, с кожей сдерут. Там все в лаптях ходят, так что не намозолишь глаз колхозникам.

– Так, так, – не зная, что сказать, бормочет Лесь.

И вдруг Бундзяка окликнул с печи ласковый голос Галибея:

– Пане старшой, не вернуть ли вам в самом деле сапоги Лесю Ивановичу?

– Кто там еще каркает?! – хватаясь за оружие, вскричал бандеровец.

Галибей, стряхивая с одежды просо, слез с печи и смущенно улыбаясь, стал босыми ногами на лежанку. На миг взгляды бандеровца и зоотехника скрестились. Узкие брови Бундзяка взлетели вверх, потом опустились, нахмурились.

– А зачем же это – возвращать сапоги? – спросил он уже спокойнее.

– Вы, пане старшой, гуцул, и Лесь – гуцул, – охотно и смело пояснил Галибей. – Так зачем же вам выставлять на люди свою бедность? Там надо себя с самой лучшей стороны показать, чтобы знали национальную прелесть наших уборов и любовались ею, как в театре. Пускай туда люди едут в самых лучших сорочках, киптариках, сапогах!

– Сымай делегатские сапоги! – вдруг приказал Бундзяк Вацебе, и тот с таким рвением принялся стряхивать их, словно они жгли ему ноги. – Найдем другие, не делегатские. Благодари, Лесь, своего защитника.

Лесь взглянул на Галибея со страхом и благодарностью, хотел подойти к нему, но голос Бундзяка приковал его к месту:

– Ты, Лесь, любишь хозяйствовать, и ум у тебя в голове свой. Не сменяй его и там на чужой. Станут тебя посылать в один колхоз, а ты просись в другой, а то там один колхоз устроили специально для экскурсий, чтоб морочить таких, как ты.

– Ну? – Лесь удивляется и настораживается.

– Сам увидишь. Или, например, станут тебе рассказывать о больших трудоднях, покажут в мешках сахар. А это большевики только сверху для фантазии в мешок сладкого насыпают, а внизу одна горькая соль либо опилки. Так у них все замаскировано.

– Так ведь мешок можно замаскировать, а как замаскировать ниву, урожай высокий?

– Глуп ты, Лесь, как колода. Откуда у них высокому урожаю взяться, если трактор отравляет землю керосином и чадом и она с каждым днем все больше тощает!

– Ой! – ужасается Лесь. – Так на что ж выдумывать такую машину? Лучше уж бычков погонять. Олена, хоть и туго у нас с деньгами, ты, однако, не вздумай без меня бычка продавать. Бычок не машина.

– Бычок не машина! – хохочет Бундзяк. – Помнишь, Лесь, какие у меня были волы? Рукой до рогов не достать!

– Вы и не доставали, а мне приходилось, и не раз, – вздыхает Лесь, вспомнив свои развеянные в батрачестве годы…

Бандеровцы как-то внезапно выскользнули из хаты, оставив грязные пятна на полу, табачный чад под низким потолком и чад в голове.

– Чтоб вам еще до утра со смертью встретиться! – процедил Лесь, приникая к окну.

– Не сердитесь, Лесь Иванович, – успокоительным жестом обнимает его Галибей. – Не стоит сердиться, что бы ни случилось в жизни. Помните слова нашего кобзаря:

 
И не будет злому
На всей земле бесконечной
Веселого дому.
 

– Не буду, Андрий Прокопович, – вздыхая, отвечает Лесь и оборачивается к зоотехнику. – Уж так я вам благодарен, так благодарен, что и сказать нельзя. И как вы не побоялись заговорить с самим Бундзяком? Это ж бешеная собака.

– Не сердитесь, Лесь Иванович.

– Я не сержусь, нутро переворачивается. Жена, стели Андрию Прокоповичу на кровати, а мы и на печи поспим.

– Я тотчас, – Олена, словно спросонья, метнулась к кровати.

– Вот это уж лишнее, – Галибей машет рукой.

– Не скажите, не скажите, Андрий Прокопович. Вы же ради меня душу под пулю подставили. Теперь этим сапогам и цены нет… Может, выпьем по чарке? Дружбу скрепить.

– Выпить можно.

– Только у меня палёнка[21]21
  Палёнка – гуцульская самогонка.


[Закрыть].

– Я ко всякой привык, лишь бы бензином не отдавало, – темный клинышек лица зоотехника морщится от смеха, и Лесь радуется, что у него такой не гордый гость…

Заходила по столу чарка, беседа оживилась, на лицах выступил пот.

– За ваше здоровье, Андрий Прокопович! – Лесь подымает чарку и вдруг понижает голос: – Вы человек ученый, а дома все свои, так скажите, прошу вас: каково нам будет в дальней дороге?

– Сами увидите, – уклончиво отвечает Галибей.

– Кое-что увидим, а иного и не приметим, – ну, а вы скажите, как живут в колхозах?

– Как вам сказать, Лесь Иванович… Живут не так, как Бундзяк говорил.

– Вот это хорошо! – обрадовался Лесь.

– В одних местах получше, в других – похуже. Сами приглядывайтесь ко всему, однако помните, что говорит народная мудрость: везде хорошо, а дома лучше. Да и Шевченко не для кого-нибудь, а для нас писал: «В своей хате – своя правда, и сила, и воля…»

– Э, не так вы Шевченка толкуете! – вдруг отрезал Лесь. – Это даже я знаю, нам как раз об этом Михайло Гнатович говорил. Не переиначивайте святых слов…

На рассвете Олена снаряжала мужа в дорогу. Она долго, то и дело вздыхая, возилась с мешком, растерянно выбегала из хаты в чулан, и Лесь не без удивления заметил, что сухие глаза его боевой Олены оказались на мокром месте. Вот и разберись в женщине: то она, нападая на него, чуть зубы языком не выкрошила, а теперь трогает сердце мужа слезами.

– Ты, Олена, хоть бы присела.

– Ой, Лесь, и как ты без меня в дороге будешь?

– Трудно будет, Оленка, да уж как-нибудь вытерплю. Ты ведь знаешь, я все могу вытерпеть.

К сельсовету, где уже стояла полная людей новенькая машина, Побережники пришли с опозданием.

Лесь Побережник последним неуклюже забирается в кузов. Большой мешок за плечами, как живой, оттягивает человека вниз, и он, кряхтя, еле-еле перелезает через борт машины. Женщины и на улице и в кузове посмеиваются. Это сразу выводит из себя Олену, и она решительно подталкивает мужа снизу, в то время как сверху его подхватывает Микола Сенчук. У Леся из мешка бесстыдно высовывается заткнутая кукурузным початком бутылка с самогоном. Но вот Лесь наконец очутился в машине и, отирая руками пот, улыбается оттуда то жене, то цветнику девчат, собравшихся в кузове; последнее немало тревожит его верную подругу.

– Лесь, вы свой склад дома оставьте, – советует Сенчук.

– Запас не вредит, – уверенно отвечает гуцул.

– Известно, не вредит. Не сохнуть же человеку в дороге, – заступается Олена за мужа.

– Дедуся, не скучайте, – Мариечка нагибается из кузова к деду Савве.

– Мариечка, купишь мне самых лучших красок, столичных, – повторяет свою просьбу Федько.

– А нам – книжек по агрономии. Не забудь! – наказывает Катерина.

– Ксеня, любушка, что это вы сегодня грустная?

– Так… ничего, – молодая женщина прижимает к себе девочку.

– Лесь, веди себя пристойно! – многозначительно говорит Олена. – И не заглядывайся, куда не надо, а то я женщина слабая, мне недолго и век укоротить.

– О, дядько Лесь может укоротить! – хохочут в толпе. – Недаром он хвалился, что мягок, да силен. Ударь он Нарембу, был бы тому каюк.

– Неизвестно, кому был бы каюк! – огрызнулся Наремба. – Я таких по двое на одно плечо кладу.

– А вы поглядели бы: не отсохло оно у вас? – деликатно откликнулся Лесь под хохот собравшихся.

– Лесь, – тихонько подзывает мужа рукой Олена, – купишь мне… И не забудь еще купить…

– Олена, – Лесь посмотрел на жену с укором и грустью, – пожалуй, для твоих покупок не хватит ни моей памяти, ни всего нашего хозяйства, даже с бычком? Ты, однако, не горюй, запиши все свои нехватки в книгу. Как станем хорошо жить, в будни будем эту книгу читать, а в праздники бегать по магазинам.

– Ой, Лесь, ты всегда так скажешь, что не знаешь, засмеяться или заплакать. – Олена добрыми глазами смотрит на своего бесценного, немного смешного Леся. – Ой, машина трогается!

– Олена, так ты не продавай бычка. Бычок не машина, – нагибается из кузова Лесь. – Олена… – Он хочет что-то добавить, но слова его заглушает задорная коломыйка:

 
Льется, льется коломыйка
Легко да привольно,
А от этой коломыйки
Головушку больно.
 

«И в самом деле больно!» – думает о своем Олена, махая рукой мужу.

* * *

После Карпат, где теснятся шапки гор и небо кажется ближе к земле, поражает и размах покрытой снегом равнины, и голубая высь, и величественно поднятые в зенит паруса облаков. По их теням мчатся легковые машины с делегацией гуцулов.

– Едем – точно по воздуху летим, – с удовлетворением замечает Лесь водителю Сергею Назарову. Славная машина!

– Хороша! – русый шофер проговорил это слово так, будто речь шла о девушке.

– Не то что трактор!

– А чем вам трактор не нравится? – Назаров насторожился.

– Лесь! – Ксеня Дзвиняч предостерегающе дернула Побережника за рукав сардака.

Лесь посмотрел на рукав, точно его оторвали, потом на Ксеню и поучительно сказал Назарову:

– Непутевая машина трактор.

– Трактор – непутевая машина? – шофер был возмущен до глубины души. Он уже готов был сказать какую-нибудь резкость, колкость, как вдруг его осенила догадка. Подозрительно глянув на Леся, он вдруг спросил: – Вы гуцул, или… корреспондент какой-нибудь буржуазной газеты?

– Неужто я на такого похож? – удивился Лесь. – Гуцул я! – проговорил он с гордостью.

– Тогда… тогда… – от гнева Назаров не находит слов. – Вы понимаете, что мелете про трактор?

– А что? Всякие бывают машины, – со знанием дела объясняет Лесь. – Вот «Победа» – машина! Всем взяла – легкостью, ходом, красотой. Сам Илья-пророк еще не катался в тучах на такой колеснице. А от трактора и земле трудно, и сердцу нудно.

– Дядько Лесь, чего вы на трактор наговариваете? – пытается остановить Побережника Мариечка.

– Трактор отравляет землю керосином и чадом, и она с каждым днем все больше тощает.

– Слезайте с машины! – шофер яростно нажимает на тормоз.

Лесь растерянно стоит на дороге. Перед ним, подпрыгивая и размахивая руками, кипятится маленький Назаров:

– Видишь землю? Вся – до самого неба и еще дальше – обработана тракторами.

– Машина большая, обработать можно, только что уродится на ней? – Лесь тоже начинает сердиться.

– По сто сорок восемь пудов пшеницы на круг собрал наш колхоз. Мало?

– По сто сорок восемь? – Лесь изумляется, не верит.

Шофер бесцеремонно хватает его за рукав, и оба, перебравшись через кювет, неуклюже выкарабкиваются на поле. Назаров, разгребая ногами, а потом и руками снег, сердито сыплет скороговоркой:

– Таких корреспондентов в худшем случае надо летом возить, а в лучшем – совсем не надо возить. Что ему зима покажет? Однако, если ты хлебороб, разберешься, что тут делается!

Лесь приседает на корточки и тоже начинает с сердцем разгребать снег. Первые же беспомощные, промерзшие стебельки, волнующим узором украсившие землю, изменяют настроение Леся и Сергея.

– Пшеница! – зачарованно проговорил Лесь, не замечая, что за его спиной стоят гуцулы и тоже смотрят на узор озими, от которого и зима становится весною. – Такой и у графа не было. Красавица!

– Хороша! – проговорил Сергей, уже по-другому взглянув на Леся.

Их пальцы, перебирающие всходы, на миг сомкнулись, соединились в крепком рукопожатье.

* * *

– Тетка Олена, вам телеграмма!

– Телеграмма? – побелела женщина. – Ой, с Лесем что-то стряслось.

– Что вы, тетенька! Это раньше в телеграммах только про горе писали, – успокаивает Олену молоденькая девушка-почтальон, и, отвернувшись, прыскает.

– Ты чего, сорока, смеешься над моей первой телеграммой? – хмурится Олена.

– Уж больно она смешная, – девушка откровенно хохочет.

– Смешная? Стало быть, Лесю там хорошо… – Олена беспомощно вертит депешу в руках. – Что ж там написано?

«Любушка Олена, мне тут хорошо, – читает девушка. – Бычка можешь продать. Машина не бычок». Вот объяснил! Ха-ха-ха!

– Не смыслишь в жизни, так не смейся! – отрезала Олена. – Желаю тебе самой получать такие веселые телеграммы.