Текст книги "Над Черемошем"
Автор книги: Михайло Стельмах
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)
* * *
Припорошенные снегом горы купаются в зеленовато-розовых красках угасающего дня, а снизу, расплетаясь, наползают на них туманы. Долины темнеют, становятся глубже; они позванивают невидимыми ручейками, как будто отпирают серебряными ключами покой вечера на Черногоре.
Время уже лесорубам спускаться с гор, а они все медлят. Василь Букачук с электропилой в руках стоит в гордой позе перед несколькими пильщиками.
– Новшество у нас простое, – объясняет он. – Мы с Иваном не стали резать лес вдоль подошвы горы, а подымаемся сразу вверх. Надпилим несколько стволов – и вверх, вверх. Тогда верхние пихты падают на нижние и своей тяжестью пригибают их к земле.
– На все горы новость! Вырос в лесу, на сплаве, а не додумался до таких вещей! – покачивает головой пожилой лесоруб.
– Покажи, Василь, свой метод, – просит другой.
– А не поздно? – парень посмотрел на горы, которые уже гасило прозрачное, как вешняя вода, небо.
– И в самом деле поздно, – вздохнул Иван Микитей, думая о своей Настечке.
– Постыдился бы болтать такое среди бела дня! – напал на Микитея пожилой лесоруб. – Великий грех даже лишнюю минуту держать про себя такую новость.
– Уже и грех записали, – покачал головой Иван. – Что ж, Василь, начнем? Только какой грех мне моя Настечка запишет?
– Помолчи уж! Ни днем, ни ночью не перестаешь хвалиться своей Настечкой!
Василь включил ток и прижал электропилу к дереву у самых корней. Лесорубы, следя за работой Василя, отходят в сторону. Затем пильщики подымаются выше. Вот пихта, как живая, соскакивает с пня, наклоняется, пригибает нижнюю, та – третью, и над молниеносно прорезанной дорожкой вишневым цветом подымается легкая пороша.
– По-стахановски! – кричит старый лесоруб, подбегая к Василю. – Послезавтра и наша гора так загудит. За вами, верно, и ризовать не поспевают?
– Не поспевают.
Снизу к Василю и Ивану спешит Володимир Рыбачок.
– Василь, Иван, вот вам по газете – там о вас пишут – и телеграмма!
– Мне? – встрепенулся Иван.
– Василю. Из России!
– От кого же это может быть?
– От Мариечки! – с эффектом проговорил Рыбачок, следя, какое впечатление произвели его слова.
Василь нетерпеливо выхватывает телеграмму. За его плечами поудобнее устраивается Иван.
«Дорогой Василько, шлю тебе радостный привет с русской земли. Течека…» Это что еще за течека?
– Течека? А ты и не знаешь? – удивляется Иван. – Это значит – ты чекай. Жди.
– А ты откуда знаешь?
– Мало ли я телеграмм получал?
– От кого?
– От кого? От Настечки моей.
– Что-то я не припоминаю, чтобы она куда-нибудь уезжала из отцовского дома.
– Ну, что ты понимаешь! Будто нельзя и без этого послать телеграмму! Мне Настечка раз даже «молнию» вдарила!
– Это что ж такое?
– Тоже телеграмма, только втрое дороже. Чаше всего про любовь.
– Ты гляди! Что же, и мне посылать «молнию»?
– А что же? Можно, – великодушно разрешает Иван. – При таких заработках можно и гром и молнию послать.
«Тут нас приняли по-братски, – читает Василь. – Нам очень хорошо, на каждом шагу учимся, как надо жить. Течека».
– Еще раз напоминает: жди, мол, пока выучится, – охотно разъясняет Иван.
– И буду ждать, пускай хоть и все земледельческие науки пройдет, – мне есть кого дожидаться. Ты еще не знаешь, что у меня за Мариечка!
– Помолчи уж. Ни днем, ни ночью не перестаешь хвалиться своей Мариечкой, а про Настечку только слово скажи – сейчас же и рот закрывает.
– Тебе не закрыть, законопатить надо! Утром пойдем на пастбище?
– Пойдем, браток!
– Иван, а славная у меня Мариечка? – Василь порывисто сжал друга в крепких объятьях, заглянул в его лукавые, смеющиеся глаза.
– Славная, славная… Правда, не такая, как моя Настечка, но… Ой! Бешеный! – и он, едва удерживаясь на ногах, понесся вниз, сперва в самом деле боясь упасть, а затем уже нарочно, со смехом, махая руками и отбивая постолами фигуры гуцульских плясок.
* * *
Над самой полониной плывет утомленное, изорванное в клочья небо, и когда из-за Черногоры внезапно выглянет солнце, в первый миг трудно бывает разобрать, что колышется над лугом – обрывки облаков или их тени. Полонина встречает гостей извечным пением ручейков, а парни в ответ запевают привольную песню, которая могла родиться только в этом поднебесном просторе:
Гей, на высокой полонине
Ветер повевает.
Сидит чабан молоденький,
Славно распевает.
На песню парней откликнулась мелодия флояры – гуцульской флейты. Из рубленой зимарки – пастушьего куреня – вышел старый Марьян Букачук, приложил руку к глазам.
– Здорово, дети! – приветствует он Василя и Ивана. – Рад за вас, рад. Есть у вас головы на плечах.
– А вы откуда знаете? – удивляется Иван.
– Что у вас головы на плечах? Да оно и так видно. А слава теперь и до полонины докатывается. – Букачук отворил дверь в зимарку, и парни увидали в помещении детекторный приемник. – Агроном Нестеренко принес. Агроном на пастбище – большой человек. И слова у него чистые, как вода питьевая… Так что уж не знаю, где вас и усадить, детки, – может, вы теперь на эти топчаны и сесть не захотите – про вас ведь уже и в газетах пишут, и по радио передают.
– Сядем или нет? – серьезно спрашивает у Василя Иван.
– Конечно, нет! – и они одновременно опускаются на незатейливые скамейки.
– Стахановцы! Какое слово красивое да гордое! – Марьян с любовью поглядел на парней, потом вздохнул и задумчиво заговорил: – Жизнь идет, как река течет. За все мое батрачество никто мне доброго слова не сказал. Быдло и быдло. Как стал на слабые еще ножонки, так и пошел кривить их на графских полонинах. До зимы со скотинкой все в горах да на пастбищах, а в сильную стужу – желоба, коровьи ясли служили мне постелью. Вытру с них густую воловью слюну и ложусь, как в гроб. Волы жуют надо мною свою жвачку, согревают своим дыханием, жалеют безысходного батрака больше, чем вся графская экономия. А вы, детки, только взялись за работу – уже об вас все торы шумят, вся отчизна согревает вас.
– Философия! – с чувством проговорил Василь.
– Философия! – подтвердил Иван.
– Что, детки, в селе слыхать? Не пишут люди, которые в колхозы поехали?
– Пишут. Телеграммы шлют. Повсюду их в русской стороне гостеприимно встречают.
– Известно, русские. У них ко всем людям сердце доброе, только на выродков гневаются. Как бы отправить уже наших врагов туда, где им черт «здравствуйте» скажет!
– Приходили в зимарку?
– А то нет! Вбегает этот Бундзяк и давай шарить по всем углам. Вытащил из-под стрехи два круга сыра, а потом наложил на полонину дань, чтобы отдавать ему десятую долю сыра, масла и приплода. «Так ведь теперь, – говорю я ему, – пане податковый экзекутор, полонина народная, не ваша?» Как он завертится, словно пес, которому лапу отрубили. «Была и всегда будет моя. Захотел, чтоб я твою голову на пороге топором отсек, быдло?!» – да как даст мне обухом под ребра.
– Еще воздастся ему! – насупившись, обронил Василь. – Отец, может, кому из вас, из пастухов, случится напасть на их след…
– Думал я уже, сыночек, об этом. Думал, – ответил Марьян, оглядываясь назад. – Должны они сюда заглянуть, должны. Ведь они до сей поры не раскусили, что мы уже люди, а не быдло. Придет Бундзяк за добычей. Это уж характер такой, детки, – все тащить. Пусть хоть лишнее, хоть камнем висит на шее а он тащит.
– Придет час, и мы потащим его! – У Василя сжимаются кулаки и брови сходятся над переносьем.
* * *
Киев встретил гуцула приветливо, и теперь его богато украшенный киптарик все быстрей, как в пляске кружился в круговороте будем и праздников. Впрочем, здесь и будни походили на праздники. Палийчук с жадностью ловил яркий блеск огней, и свет глаз новых друзей, и сияние науки, удивляясь тому, как она сроднила седых академиков и мужественных, точно отлитых из бронзы, бригадиров, и молоденьких, курчавых, как пшеничный колос, девушек.
Он, бережно собирая их слова в сердце, впитывал их, как томимая жаждой нива впитывает щебет дождей. Казалось, он был не в театре, куда съезжались передовики Украины с плодами своего труда, а среди золотой пены нив, плещущих от самых черноморских степей до его Покутья. Не яркий киптарик, а думы Ильи Палийчука расцветали, когда он, не боясь, мысленно переносил охапками к себе на поля все хорошее и колосистое. Воссоединенная Украина дарила ему цвет своих нив и жизни. Не ленись, Илько, слушать, думать, изучать, трудиться!
И он не ленился.
Размашистый, доверчивый, ясноглазый, он подходил к большим ученым, и те говорили с ним, как с ровней. Он протискивался в горделивый круг героев и оказывался в центре внимания, все предлагали ему свою помощь. Часами простаивал он возле снопов, семян и молодых саженцев, простаивал над певучими сокровищами урожая, свезенного с полей в оперный театр, чтобы люди знали, откуда берет начало песня и слава.
А по ночам он просиживал над книгами, выписывая в одну тетрадь все понятное, а в другую – все непонятное. Когда сосед по койке начинал ворчать, Палийчук ставил настольную лампу на пол, а сам ложился на пестрый коврик, как на зеленеющую траву левады.
– Илько, уж не в академию ли готовишься? – смеялись иные знакомые.
– Про академию – ерунда, – отвечал он серьезно. – К прыжку готовлюсь.
– К какому прыжку?
– К самому настоящему. Без него не обойдешься. Хочу, чтоб наш колхоз как можно скорей засиял, как радуга, всеми цветами, достиг богатой, зажиточной жизни. Думаю, только пустые сердца не заботятся об этом! – на его больших синеватых белках дрожали неровные тени ресниц. – Все ли сделаю – не знаю, а кое-что сделаю! Я еще только выхожу в люди…
И теперь даже оттенок хвастовства в его словах не вызывал ни у кого насмешки, ибо все, все, что бы ни делал, что бы ни говорил Палийчук, шло от того молодого сердечного порыва, от той душевной щедрости, какую не мог бы обуздать и строгий разум.
Перед самым отъездом Илья, вернувшись из демидовского колхоза, получил письмо от Ганны, и сразу же его обступили синие Карпаты, окружило родное Покутье.
Он любил письма жены, в них до него доходила только нежность Ганны, а весь едкий перец оставался на потом.
«Ну и хитрая же у меня жена!» – не раз подумал он и покачал головой, перечитывая новое письмо; под словом «хитрая» он подразумевал «умная».
«Дорогой Илько, радость моя!
Ты и представить не можешь, как я соскучилась по тебе, по твоему голосу и смеху – он звенит мне и через горы. Проснусь ночью, прислушаюсь, и кажется – вот-вот зазвучат твои шаги, застучишь в окно. И сынок тебя вспоминает каждый день. Вчера мы ходили с ним из Черемош. Как хорошо, пробираясь сквозь кустарник, видеть, что рядом в зелени мелькает беленькая головка, до того похожая на тебя, что так и хочется окликнуть: «Илько»… В колхозе ждут тебя с нетерпением. Желаю тебе счастья, солнце мое!
Твоя Ганна»
«И радость, и солнце! Не так уж плохо для одного письма», – улыбнулся Илья и пошел докупать подарки своему дорогому корреспонденту, сынишке и ребенку Миколы Сенчука.
* * *
На редкость тихий вечер спустился в горы, и хлопья первого снега блестят на них, как гуцульская инкрустация. Неподалеку в каком-то потоке расплетает свои косы вода, по камешкам спуская с Черногоры начало зимы.
Еще прыжок и совсем рядом окажется Черемош и хата Миколы Сенчука. Как-то встретит его Марко, как обрадуется столичным гостинцам? Вот уже затоковал, зашумел в ушах Черемош, и дорога, темнея среди пихт, устремилась к нему, словно воды потока. Из-под обрыва тянуло сырым холодом – там дышала река, перекатывая невидимые каменья. Где-то вдали блеснул одинокой звездочкой огонек. Кому он согревает жизнь?
А я с горы в долинушку
Сойду потихоньку…
Илья, напевая, сворачивает поближе к обрыву.
И вдруг темнота под пихтами ощетинилась. На дорогу выскочило несколько вооруженных людей.
– Стой!
– Палийчук попался! Его-то нам и надо!
Это голос Бундзяка.
Внезапным рывком Илья бросился на бандитов, проложил себе дорогу и прыгнул в прибрежный перелесок. И тут его нагнала пуля. Небо в глазах его колыхнулось и стало опускаться, осыпая на горы свой цвет. Звезды закружились над рекой и замелькали перед его глазами, словно он сеял их, как семена.
Он, пошатнувшись, упал на опутанную корнями землю. Кто-то, сопя, навалился на него.
– Вот он где, председатель. Мозг всего колхоза.
– А мы его размозжим! – засмеялся Бундзяк, стоя над дерущимися.
Палийчук, собирая остатки сил, как клещами, стиснул врага холодеющими руками. Тот забарахтался, оторвался от корней, но не смог оторваться от своего противника.
Они завертелись в смертельном круговороте, и Бундзяк с остальными бандитами, растерявшись, не решались ударить одного, чтобы не убить другого. Выхватив топорики, они ожидали удобной минуты, но случай не подвертывался. И тогда удары посыпались на обоих.
Звезды и кровь падали уже на камни обрыва и в реку… Как он боится ее, шкура проклятая! Хочет отодвинуться от берега. Еще одно усилье… Палийчук отрывает бандита от земли и вместе с ним летит в окровавленный Черемош.
Это был последний прыжок гуцула.
И снова в горах над Черемошем, как отблеск звезд, замерцали огоньки. Это на затихшие выстрелы шли горцы. На их суровых лицах, озаренных мерцающим светом, лежала печать скорбного раздумья…
Палийчука нашли утром. Черемош осторожно вынес его на берег, размышляя, что же делать дальше: нести ли человека в тихий Дунай или только начисто смыть с него кровь?..
Когда Василь Букачук увидел на берегу, как вода вымывает из золотистых волос Палийчука песок и кровь, он опустился на колени и заплакал.
– Браток, не плачь, – просил его Иван Микитей, не замечая, что слезы стекают и с его щек.
– Не буду, браток, – тихо пообещал Василь. – Так-то, Иван, думали слать Мариечке радостную телеграмму, а придется посылать всей делегации печальную весть. Заплачет, заголосит Сенчук по своем друге.
И Василь, поднявшись, сперва пошел, а потом побежал в лес.
Не скоро им удалось отыскать на лесосеке секретаря комсомольской организации Марка Лычука.
– Товарищ Марко Лычук, у меня к вам просьба.
– Говори, Василь…
– Рекомендуйте меня.
– Как рекомендовать?
– Чтобы меня приняли в комсомол. Хочу работать как можно лучше, и рубить, и сплавлять, и растить лес. Хочу, чтобы не было в наших горах нечисти.
– Что же, дам рекомендацию.
– И мне дадите? – спросил Иван Микитей, подходя поближе.
– И тебе дам. Еще есть какая-нибудь просьба, Василь?
– Есть. Можно мне стать на комсомольскую вахту, хотя я еще и не написал заявление? Думаю дать больше леса угольному Донбассу.
* * *
Село осталось позади, а с ним осталась позади и вся выдержка Ганны. Теперь легкий ветерок раскачивал женщину, словно буря. Она не шла, а спотыкалась; голова клонилась на грудь, в глазах темнело, лицо бороздили глубокие складки, поглощая нежность румянца.
– Илько, надежда моя! – стонало все тело.
Не много было у нее омытых слезами слов, но каждое из них било прямо в сердце, и оно в страшном напряжении рвалось из тесной груди, разбивая клетку, в которой родился первый, радостный и затихнет последний, тревожный перестук.
Из-за пригорка осторожно выезжает машина. Женщина не подымает руки, но грузовик сам останавливается. На обочины дороги соскакивают четыре гуцула и застывают в строгом карауле.
Ганна молча проходит мимо них. Платье ее зацепилось за опущенный борт. Женщина, разрывая одежду, сделала еще шаг и увидела в гробу своего Илька.
Вдова схватилась сомкнутыми руками за сердце, а оно так раздирает грудь, что кажется, бьется уже прямо под сплетенными пальцами…
На погосте от земли даже весной веет осенней грустью, и нет в кладбищенских деревьях веселой придорожной звонкости, точно не ветром омыты они, а медной печалью похоронного звона и брызгами причитаний.
Дорога, изогнувшись, круто поднимается на кладбище, словно в знак того, что даже после смерти отголосок человеческой жизни взлетает ввысь. Может быть, именно поэтому на похороны собирается всегда больше народу, чем в день рождения.
Все село провожало в последний путь Илька Палийчука. Односельчане шепотом поминали добрыми словами последние годы жизни гуцула, и только старухи возвращались к тем давним временам, когда на чужом колючем поле, под чужой копной, у Марии Палийчук родился первый сын. Воспоминания перемешивались, как сметанные ветром лепестки яблоневого цвета, принося из прошлого дороги, исхоженные гуцулом, освещая его труд и сердечную щедрость.
Смерть не в силах убить человеческую любовь, а надгробные плачи сами сотканы из той же любви.
И плачет Ганна, и молча стареет на глазах односельчан, охваченных болью сочувствия. Пасть бы сейчас на землю, забиться на ней, как в детстве на материнской груди. Но она сама уже мать, и не горем надлежит ей утешать своего ребенка… Потому она и оставила маленького Василька с бабушкой в осиротевшей хате… И в голове ее нижутся, нижутся скорбные думы то о муже, то о сыне, пока не обрывает их вновь стон надгробного плача.
– Братец мой, правда моя дорогая! – надрывается голос самой старшей из сестер Палийчука. – Откуда тебя встречать и где тебя привечать? С пахарями ты придешь или с косарями? С поля ты придешь или с моря, с ровной равнины или с крутой вершины? И когда для тебя столы накрывать? И когда тебя в гости поджидать? То ли студеной зимою, то ли ранней весною, то ли в троицын день? Как зимою-то снега заметают, а по весне водой заливает, а на троицын день стежки-дорожки зарастают, а сады расцветают… Стежечки – камышом, дорожечки – спорышом, а вишневые садочки – беленькими цветами…
Земля уходит из-под ног, чьи-то руки подхватывают вдову, или это они подхватывают землю, чтобы она снова всплыла, как из-под воды?
Первые комья, перемешанные со слезами, глухо упали на крышку гроба. Земля раньше времени налегла на гуцула всей своей тяжестью. И вдруг горестный детский голосок потряс всех собравшихся на кладбище, забился в каждом сердце:
– Я не хочу, чтобы засыпали землей! Отдайте мне его…
– Ох, наверное, бабка пустила ребенка попрощаться с отцом…
– Василько! – Ганна подхватывает сына, прижимает его к груди отяжелевшими руками.
Он прильнул к матери, потом поднял искаженное плачем личико.
– Мамочка, родная, окажи, чтоб не засыпали землей!
– Я скажу, дитятко.
Она повернула обратно, и все расступились, давая дорогу матери с сыном.
А вокруг уж поднимались, звенели не скорбные, а гневные слова:
– Мы не хотим, чтобы наших людей засыпали землей. Горячей смолой зальем змеиные норы, чтоб не нависали над нами черные тени. Не спасут их ни океаны, ни Америка…
И эти слова останавливают Ганну. Она оборачивается к людям, слыша их гнев, печаль и любовь.
– Мамочка, ты уже сказала?
– Сказала, Василько.
– А почему же я не слышал?
– Ты еще маленький… Расти, сынок…
Вечер грустно хмурился, когда с кладбища расходились опечаленные люди. Возле плотины членов правления словами и жилистой рукой останавливал дед Шкурумеляк.
– Беда пришла, детушки. Не одна Ганна осиротела. Попрощались и мы с Ильком… А как он нас любил! И на меня, старика, не сердился за мои капризы: знал – старый, что малый… Схоронили человека, а электростанцию его не схоронить. Его глаза закрылись, а вот свет их и до сих пор все село озаряет…
– Так, так, дедушка, – активисты кивали головами, удивляясь тому, что старик говорил совсем не так, как всегда.
– Эх, детушки, а как жаль Ганну! Золотая она работница, была ему и другом, и верной женой, и советчицей, и помощницей. Надо бы развеять нам ее горе.
– Если бы смогли! – вырвалось у Тимиша Шугая.
– А почему же не сможем? Сообща все можно сделать. Вот позовем людей на совет, подумаем. Как же нам о Ганне не позаботиться!
На другой день было созвано общее собрание. Первый раз в президиуме сидел дед Шкурумеляк. Старик, видно, волновался, Поглядывая на дверь: не войдет ли Ганна?
Она вошла в клуб с опозданием, когда над сотнями голов уже дружно поднялись руки. Вот колхозники увидели ее и, не опуская рук, обернулись к ней, согревая ее сердечной приязнью и доверием.
– Кто против? – спрашивает из президиума рослый Тимко Шугай, и руки одновременно опускаются.
– Единогласно?
– Единогласно!
Все снова оборачиваются к Ганне и приветствуют ее рукоплесканиями.
– Ганна, любушка, видишь, как тебя любит село? – обращается к Ганне Шкурумеляк и прикрывает рукой глаза.
– Ганна Максимовна, – подходит к ней заместитель председателя правления. – Люди выбрали вас председателем колхоза. Вот вам печать, знак нашего уважения.
Женщина низко поклонилась народу.
* * *
На широкой площади возле клуба колхозники воронежского села радушно принимают гуцульских делегатов.
– Здравствуй, дочка! – сердечно здоровается с Ксеней Дзвиняч пожилая женщина, знатная звеньевая Мария Говорова.
– Здравствуйте, мама, – поздоровалась Ксеня.
– Твоя дочурка?
– Моя.
– Красавица. Как зовут?
– Калина, – отвечает, покраснев, как калина, девочка. – А вас как?
– Мария Васильевна Говорова.
– Мария Говорова? – Дзвиняч застыла, пораженная. – Герой! Это мы вас видели в газете?
– Наверно… Пропечатали, – шутливо развела руками колхозница.
– Герой… и такая простая, – это не укладывается в голове у Ксении.
– Мария Васильевна, у вас орден и Золотая Звезда есть? – спрашивает девочка, глядя на звеньевую.
– Гуцулочка, здравствуй! – с Марийкой знакомятся окружившие ее девушки.
Знакомятся колхозники и с Миколой Сенчуком, и с Лесем Побережником, и все удивляются, зачем ему такой мешок за плечами.
– Это, наверно, зав хатой-лабораторией, – догадывается юркий курносый мальчишка. – Он, должно быть, как и наш, собирает в рюкзак всякие семена.
– Сказал тоже! У них еще нет хат-лабораторий, – возражает другой.
– Так будет! Экой ты недогадливый! Дядя, правда, что вы собираете в мешок разные семена?
– Так, так, – смущенно соглашается Лесь.
– Ну, что я тебе говорил! – торжествующе обращается курносый мальчуган к своему другу Андрейке, направляясь вслед за делегацией.
В просторной хате-лаборатории гости расселись вперемежку с колхозниками. Вокруг – достижения честного труда – щедрые плоды, золотые колосья, отборное зерно.
– Вот перед вами сахарная свекла с участка Марии Говоровой, – указка председателя колхоза Петра Иванова останавливается на стеллаже с огромными экспонатами.
– Вот это свекла! Из одной такой… литр самогона выйдет! – вырывается у Леся.
Ксеня Дзвиняч с возмущением дернула его за рукав и умоляюще посмотрела на Миколу Сенчука: мол, остановите же человека! Но Сенчук, записывая что-то в тетрадку, только усмешливо поморщился: «Что вы, Леся не знаете?»
– Благодаря передовой советской агротехнике звено Марии Васильевны собрало с гектара по девятьсот четыре центнера свеклы.
– Пять с половиной тысяч пудов?! С гектара?! Такого, прошу вас, не может быть! – Лесь даже вскочил.
– Как не может быть! – заведующий хатой-лабораторией Марк Далецкий удивленно приподнялся, и на его груди серебряным перезвоном откликнулись боевые и трудовые ордена и медали. – Мы дорожим честью своего хлеборобского слова.
– Это не зав хатой-лабораторией, это типичный единоличник, – у курносого мальчугана разочарованно кривятся губы.
– Григорий, это живой единоличник? – удивился Андрейка и, гремя коньками, стал пробираться вдоль стенки вперед, чтобы получше разглядеть Леся.
– Пять с половиной тысяч пудов? – Побережник застыл в раздумье. – Да это же земля треснет!
Слова его покрыл гомерический хохот колхозников.
– Микола, ради бога, скажите вы ему, как вы умеете! – с гневом обратилась Ксеня к Сенчуку.
– Да надо ли, Ксеня?
– Пусть не срамит нас. Что об нас люди скажут?.. У меня щеки горят.
– Он, Ксеня, не гуцулов срамит, а тяжкую нашу отсталость. И пусть очищает душу от сомнений до самого дна, пусть все, все вытряхнет, ничего чтоб не осталось. Пусть их не окрик, а жизнь рассеет. Так будет лучше.
– А и верно, – согласилась женщина и неожиданно сказала: – Микола, а это правда? Самой не верится… девятьсот четыре центнера!
– Лесь поможет тебе поверить. Слушай и красней, если тебе хочется, – проговорил Сенчук, ласково глядя на смущенное лицо Ксени.
– Не обижайся, милый человек, – обратилась к Лесю Мария Васильевна, – насмешил ты нас до слез. Но это хороший смех. Он и тебя заставит подумать, как на гуцульских землях вырастить высокие урожаи.
– Да на нашем поле никогда столько не уродится!
– Эту басню мы тоже слышали, только прежде, в тридцатых годах. И нам тогда больше пристало слушать: ведь тогда никто в мире не собирал таких урожаев. Нам, добрый человек, во всем было трудней: мы прокладывали первые борозды нового мужицкого житья-бытья. Зато на ваши плечи не лягут теперь прежние наши ошибки и неудачи. Мы от души поделимся своими радостями и надеждами и остережем от своих ошибок… И не ругай, друг, не кори свое поле, а позаботься о нем как следует, по-крестьянски. Полюби его, как любил в молодости рассветы, – в нем жизнь твоя и радость, твой хлеб и слава, если ты не поденщик, а честный хозяин на земле. Правда, и у нас еще многое не сделано, и у нас есть отсталые звенья, есть, не буду греха таить, и недостатки, – особенно в огородничестве, – от которых терпят и колхозники, и земля…
Мариечка Сайнюк слушает неторопливую речь Говоровой, как песню, и выражение глаз колхозницы отражается в ее доверчивых глазах.
– Земля любит хозяина, разумного и неутомимого, колхозного хозяина. И тогда она не устает цвесть и родить. А если ты не хозяин, а так себе, ни рыба ни мясо, если ты глядишь только, как бы протянуть день до вечера, да и завалиться барсуком в нору – против тебя и самая лучшая земля озлобится.
– Я не так себе, Мария Васильевна.
– Вот и хорошо, Лесь Иванович. А раз так, вызываю тебя на социалистическое соревнование. Мы вам поможем опытом. Поучитесь здесь, а потом, если понадобится, и к вам приедем. Только надо, Лесь Иванович, чтобы вы не раскачивались, как маятник, а с разбегу уже в этом году догоняли нас. Нелегко будет сначала. Да доброе начало что воз: сдвинь с места – и покатится… Будешь догонять?
– Побежать можно, только догонишь ли? – усомнился Лесь.
– Значит, боишься, значит, извини, не настоящий хозяин земли передо мной. А ты, Ксеня, не побоишься со мной соревноваться?
– Не побоюсь! – женщина взволнованно поднялась. – Хоть и страшновато…
– Ты уж как-нибудь свой страх Лесю Ивановичу сбудь, – он, я думаю, выдержит такую ношу, – а себе возьми нашу любовь к земле, – и она покосилась на Леся.
– Чтоб как рассвет в молодости?.. – улыбнулась Ксеня.
– Не меньше, дочка.
Мария Васильевна подошла к Ксене, пожала ей руку. Женщины миг постояли недвижно, потом обнялись, поцеловались под одобрительные аплодисменты колхозников.
– А ты, гуцулочка, тоже будешь соревноваться со мной? – обратилась Говорова к Мариечке Сайнюк.
– Очень… очень уж велика честь для меня! – зардевшись, отвечала девушка.
– А ты чести не бойся, тем более великой. С нею меж людей жить не стыдно. Только гляди, Мариечка, перегони меня. Ты ведь молодая, как утро росистое.
– Ой, что вы!
– Ты не ойкай, а послушай меня.
– А вы тогда… сердиться не будете?
– Отстанешь – рассержусь. Молодым надо учиться у старых и… перегонять их. Непременно перегонять.
– Хоть бы догнать!
* * *
Колхозники и гуцулы уже ушли из хаты-лаборатории, только Лесь, оставшись наедине с Марком Далецким, внимательно разглядывает невиданные снопы хлеба. От, покачивая головой, вдыхает запах колосьев, иногда подозрительно теребит их руками, не замечая, как и смешит и раздражает этим Далецкого.
– Свет ты мой! Сто девяносто два пуда пшеницы уродилось. Из колоска – горстка, из снопика – мерка. Как в колядке. Может, прошу вас, товарищ заведующий, дадите мне пару таких колосков? А то как стану рассказывать о них людям, не поверят они Лесю. Скажут: «Заврался ты, Лесь, а как мне такое слушать в мои-то годы?»
– Возьмите, Лесь Иванович, – Далецкий выносит из соседней комнаты отборные золотые колоски.
– Премного благодарю.
Лесь останавливается перед свеклой Марии Говоровой, жмурится и снова раскрывает глаза. Косясь на Далецкого и выбрав момент, когда тот собрался выйти в другую комнату, он… колупнул экспонат затвердевшим ногтем.
– Настоящая свекла! – убедился он наконец. – Может, прошу вас, порадуете меня и таким подарком?
– На самогонку? – допытывается заведующий хатой-лабораторией.
– Ой, нет! Напоказ! Ведь даже моя Оленка не поверит, что бывает свекла больше коновки[22]22
Коновка – деревянное ведро.
[Закрыть].
– И семян дать?
– Премного благодарен, товарищ зав хаты-лаборатории…
Со свеклой в обеих руках, как сват с караваем, Лесь выходит на колхозный двор и по берегу широкого пруда направляется к клубу. Карманы Леся, наполненные всевозможными семенами и колосьями, оттопыриваются.
– Вон наш единоличник со свеклой спешит. Театр! – закружившись на коньках, крикнул Андрейка Григорию.
Мальчики, перегоняя друг друга, подъезжают к Лесю.
– Лесь Иванович, может, дать вам несколько початков кукурузы? Мы на школьных участках вырастили. Высокоурожайная, и каша из нее – просто мед!
– Спасибо вам, детки! – Лесь окидывает школьников потеплевшим взглядом. Но крестьянская осторожность снова берет верх, и он снова морщит лоб. – А что вы, детки, ели сегодня?
– Что ели? – удивляются Андрейка и Григорий. – Борщ, пирожки и компот из гибридных груш.
– Из каких? Из каких?
– Из вот таких! – Андрейка сложил вместе два кулака.
– Вон из каких? Хорошее блюдо, колхозное!
– Ясно, не единоличное, – с апломбом отвечает Андрейка.
– Лесь Иванович, заходите к нам в конюшню! – пересмеиваясь, кричат конюхи, и Лесь с достоинством несет свою свеклу к просторному каменному строению.
– Ой, какие у вас кони! Верно, сам Георгий-победоносец не седлал таких!
– А наши победоносцы каждый день седлают! – старший конюх показал рукой на площадь, где джигитовали молодые колхозники…
– Лесь Иванович, загляните к нам, – перехватывают гуцула доярки в белых халатах.
– В больницу?
– Не в больницу, в коровник.
– Так вы не медицинские сестры?
– Нет, мы доярки.
– У нас когда-то в шляхетской больнице фельдшерки так бело не ходили. Чем же ваши коровы заслужили такой почет?
– Молочными реками.
– Молочными реками? – Сомнения, снова зародившиеся в голове Леся, гонят его в коровник.
Чистота, свет, электричество, породистые коровы, теплый дух молока поражают гуцула.
– А это что за музыка? – Лесь нажимает на автопоилку и со страхом отдергивает руку.
– Автопоилка, – смеются девушки.
– Умен был человек, эдакое смастерил! Видать, молочная скотинка?
– Каждая корова дает по три тысячи литров на круг.
– Куда ни кинь – всё тысячи!
* * *
– Мое звено за этот год только дополнительной оплаты получило тридцать два центнера сахара и сорок одну тысячу деньгами, – рассказывает гуцулам Мария Говорова.
– Опять тысячи! – удивляется Лесь. – И что вы прошу вас, делаете с ними?
– Культурно живем, – звеньевая включила электричество, и просторная комната подтвердила ее слова прежде всего множеством книг в ярких, разноцветных переплетах.
