Текст книги "Над Черемошем"

Автор книги: Михайло Стельмах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

– Какие скажете. – И он, наморщив лоб, запел:

 
Куковала кукушечка
В саду на рассвете.
Заседают и гуцулы
В Верховном Совете.
 

– И про любовь знаешь?

– И про любовь.

 
Нашел табак, нашел трубку,
Нашел в печке жару.
Нашел милку, нашел сердце,
Будет мне под пару.
 

– Ну, а про врагов? – все больше удивляясь, спрашивал Григорий.

– Сейчас вспомню.

Василь кивнул Ивану, парни отвернулись, пошептались и, взглянув на Григория, запели:

 
Лают разом три собаки
На белую глину.
Гитлер, Трумэн и Бандера —
Одна чертовщина.
 

– Может, вы сами и сочиняете их? – спросил в полном изумлении Григорий.

– А кто же за нас сочинит? – в свою очередь изумились парни. – Скажите, а что вы у озера делаете? И зачем вспахали вон тот клин?

– Хотим, чтобы в этой низинке хлеб заколосился.

– В этой низине? Ой, ой! – Василь и Иван покачали головами. – Да ведь тут, будь оно неладно, и бурьян не растет, а зерно вы и подавно даром загубите. Хоть пальцы грызите, все равно ничего не выйдет.

– Выйдет, ребята. Мы обновим почву в этой низине.

– Обновите?

– Видите озерко?

– Как не видеть? А зачем вы ведете к нему рукав от Черемоша? Поить будете?

– Товарищ агроном знает, зачем, – с достоинством проговорил Сенчук. – В пору паводка и дождей река начисто сносит с гор лучшую землю и… как его?.. гумус?

– Гумус, – кивнул Григорий.

– Вот-вот, гумус. А мы по этому рукаву и отведем частицу его в озерко. Сделаем водоотстойник, а потом удобрим низину илом, чтоб уродились и озимые и яровые. На вспаханной делянке мы уже сделали пробу.

– Высокая наука! – изумляется Василь. – И что же из нее выйдет?

– Высокий урожай и… новые песни. Сочините тогда?

– Ага! – одновременно отвечают гуцулы, недоверчиво осматривая и низину и золотое озерко, усеянное по берегам розовыми ромашками.

– Чтобы на таком черством клочке что-нибудь выросло? – сомневается Василь. – И кто будет подымать этот клин?

– Колхоз.

– Колхоз? Какой?

– Ваш, Гринявский, – отвечает Нестеренко.

– Да ведь его же нету еще?

– Так будет.

– Свет мой бедный! Дитя еще и не родилось, а ему уже со всех гор приданое собирают.

– А все для того, чтобы ты, Василь, сказал потом: не бедный, а щедрый свет мой, зажиточно живется на этом свете! Так гуцулы говорят?

– Так, товарищ институтский агроном!

– Предпоследнее слово можно выкинуть.

– А чести от того не уменьшится?

– Вот этого уж не знаю.

– А кто же будет знать?

– Люди.

– Дядя Микола, как там, в селе? – спрашивает Василь, втайне надеясь узнать что-нибудь о своей Мариечке.

– В селе все кипит. Те, кому жилось кисло да солоно, кто мозолистыми руками на кулешу[17]17
  Кулеша – мамалыга.


[Закрыть] зарабатывал, думают, как бы соединить эти руки да взяться за работу сообща. Не будь врага да ядовитых языков, зажили бы мы в Гринявке совсем по-новому. А еще новость, – спокойно продолжает Сенчук, – наши люди поедут в восточные области Украины, а кое-кто и в Россию – поглядеть на колхозное житье-бытье, чтоб новая наука в сердце запала.

– И кто же поедет? – встрепенулся Василь.

– Сегодня собрание скажет. Ты не опасайся, Мариечку люди выберут.

– С какой это стати мне опасаться? – растерялся Василь. – И что мне за дело до Мариечки?.. А когда выборные поедут?

– Может, через неделю, а может и завтра, – лукаво глядя на Василя, говорит Микола Сенчук.

– Завтра! И Мариечка тоже?

– И Мариечка. А что тебе за дело до нее?

– Похоже на то, что не пойдет завтра Василь на полонину, а так припустится вечером в Гринявку, к Мариечке, что и постолы с обеих ног слетят, – с сожалением покачивает головой Иван.

* * *

Тесный временный двор машинно-тракторной станции сейчас напоминает выставку сельскохозяйственных машин.

Сколько же тут всякого невиданного добра… У Мариечки Сайнюк глаза разбегаются. Она, как перед картинами, подолгу останавливается у машин, ощущая, как гул моторов сотрясает землю у нее под ногами. Девушке и радостно и немного боязно.

– Эй, чернявая, кого ищешь? – Перед ней, смеясь, останавливается молодой тракторист Павло Гритчук, весь вымазанный в копоти и мазуте.

– Самого старшего ищу – начальника машинно-тракторной станции.

– Самого старшего? – притворно вздыхает Гритчук. – Тогда ничего не выйдет: я самый младший.

– Не горюйте, и вы будете самым старшим. Только повремените, – в тон ему отвечает Мариечка. – Так, где мне найти товарища начальника?

– Вон он стоит, у комбайна.

– Спасибо, товарищ самый младший. Жаль, что не вы самый старший, – улыбаясь, благодарит девушка.

И впрямь было бы лучше, если бы ее просьбу мог выслушать этот тракторист.

– Мариечка, потупясь, подходит к директору МТС Денису Макарову. Беленький узелок в руке явно тяготит ее.

– Вы будете начальник МТС?

– Я буду начальник МТС, – весело отвечает Денис Иванович. – А вы кто будете?

– Я Мария Сайнюк. А в Гринявке все зовут меня просто Мариечкой.

– А мне тоже можно звать вас Мариечкой? Я не из Гринявки!

– Зовите, товарищ начальник МТС… Это я вам принесла, – и она смущенно подала узелок.

– Это что? – удивился Макаров.

– Орешки, и вы не можете не взять их!

– Почему?

– Потому, что они с моего девичьего ореха. Сколько ему лет, столько и мне. Сам Михайло Гнатович, секретарь райкома, когда заезжал к нам, хвалил эти орехи.

– Ну, раз Михайло Гнатович хвалил, ничего не поделаешь. А у меня Михайло Гнатович хвалил персики. Дать тебе, Мариечка?

– Ой, не надо!

– А что же тебе дать?

– Что? – смущенно переспросила Мариечка. – Если бы вы могли…

– Не стесняйся, Мариечка.

– Если б вы могли дать… трактор.

– Трактор?! – Денис Иванович оторопел.

– Не навсегда, только на денек. Надо в Гринявке вспахать один клочок колхозного поля.

– Мариечка, и не совестно тебе обманывать старших? У вас еще нет колхоза.

– Я никогда не обманываю, – девушка вспыхнула. – Я, товарищ начальник МТС, комсомолка. Пусть и нет еще у нас в Гринявке колхоза, так зато есть новая спокон веку непаханая земля для колхоза. У озерка, возле Черемоша.

– Помню, помню такое место, – Денис Иванович заинтересовался.

– Вот видите. Этот клин, наверно, я с девчатами буду обрабатывать. Так имею я право позаботиться о нем, не дожидаясь весны? Если вспахать нашу землю трактором, больше на ней уродится или меньше?

– Больше. И что ты думаешь сеять?

– Кукурузу.

– Книжки у тебя есть?

– Только газеты. И еще лекция Марка Озерного.

– Возьмешь у меня кое-какие книжки.

– Очень благодарю. Я бы добилась, чтоб хоть за наши деньги вспахали нам землю под кукурузу, да где взять предплужники? Так что подумайте, товарищ начальник: разве можно приниматься за новую работу не по-новому, без МТС?

Последние слова так поразили директора МТС, таи понравились ему, что даже засмеялся человек.

– Раз так – по рукам! Ты мне – орехи, я тебе – трактор!

Мариечка укоризненно, лукаво и весело покачала головой.

* * *

Солнце озаряет лучами ближние горы, а дальние покрываются сизыми сумерками; и вдруг гора глухо застонала: то, разрывая золотую солнечную пряжу, падает стройная пихта, за ней вторая, третья. Вот на самой макушке горы появился Василь. Он размахнулся топором раз, другой, и пихта затрепетала от корней до вершины. В руках Ивана Микитея изогнулась пила, другой конец ее подхватил Василь, и стальные зубы зашипели, разбрызгивая струйки опилок. Дерево со стоном валится на землю, в последний раз стряхивая со своих ветвей опустевшее гнездо, и топор в руках Василя снова пускается в свой смертельный танец. По соседней горе вихрем носятся возчики, теснясь на узких бороздках свежих просек: идет трелевка очищенных бревен к ризе – гигантскому желобу, по которому их спустят с горы. И вот уже тяжелое бревно подхватывают дружные руки ризовщиков.

– Клейгов![18]18
  Клейгов – крик, предупреждающий, что бревно пущено по ризе.


[Закрыть] – крик переплескивается через ущелье.

– Кинатов![19]19
  Кинатов – ответ приемщика о готовности принять бревно.


[Закрыть] – глухо отзываются снизу чокеровщики.

Дерево, как вытряхнутый из тучи гром, глухо грохочет, устремляясь вниз по массивному желобу, и со звоном вылетает из него к зеленому подножию горы.

Там чокеровщики приподымают бревно острогами, перехватывают его чокером – зажимом, и вот уже трос лебедки, поскрипывая, осторожно несет тяжелую пихту к эстакаде, откуда по узкоколейке отходит нагруженный эшелон с надписью:

«ДАДИМ БОЛЬШЕ ЛЕСА ДЛЯ ШАХТ ДОНБАССА!»

И снова топоры Ивана и Василя описывают дуги, глубоко впиваясь в пахучие стволы.

– Эге! Отстали сегодня, ребята! Отстали! – говорит, подымаясь к ним, маленький, приземистый приемщик Володимир Рыбачок. В руках у него тетрадь и карандаш.

– И очень отстали, товарищ Рыбачок? – озабоченно спрашивает Василь.

– Ну, положим, не очень, однако скорей всего на красной доске я, извините, верных товарищей не увижу. Извините, но не увижу. Разминулись вы сегодня с лучшими передовиками леса, чего не желаю вам, извините, на завтра.

– А все потому, что у тебя, верный товарищ, только и речей, что про свою Настунечку, – уколол Василь Ивана.

– Настунечка, душенька, и чего этот Василь хочет от тебя! – завопил Иван. – А хочет мой верный товарищ, чтобы и я с тобой не видался, как он с Мариечкой.

– Цыц, ты, верный товарищ! А сколько ж вы нам записываете?

– Только сто сорок три процента.

– Мало, Настунечка, душенька! – грозно обращается к Ивану Василь.

– Мало, Мариечка, сердце мое, – со вздохом соглашается Иван и боязливо пятится от верного товарища.

– Вот я тебе передразню… Тьфу! – Василь рванулся к Ивану, и тот сразу же улепетнул от него за деревья.

– Вот из кого выйдет комсомолец! Огонь парень и в работе и во всем. Хоть сейчас рекомендацию дам! – в порыве великодушия воскликнул Володимир.

– Подожду еще, – отрезал Василь, все еще продолжая сердиться на Ивана.

– Почему?

– Почему? – Василь не знает, что ответить, и хватается за первое попавшееся: – Потому, что грамоты у меня только на подпись хватает.

– Дело, извини, парень, не в грамоте, а в сути! – лицо Володимира сразу становится строгим.

– Ага! – Василь только теперь понял, в чем дело, и взгляд его стал тверже, словно он заглянул туда, куда не заглядывал посреди обычных будничных забот.

– Эй, молодцы, скорее вниз! – доносится издалека голос Ивана, и парни, петляя среди растущих и срубленных пихт, спускаются к мосту, за которым начинается узенькое, стиснутое горами зеленое ущелье.

Возле эстакады попыхивает пузатый паровозик. Вот он прогудел раз и другой, созывая с лесосек лесорубов и ризовщиков, электромехаников и крановщиков, чокеровщиков и лебедочников. Хозяева леса – парни и девушки, пожилые мужчины и седые старики, отдавшие лесам всю свою жизнь, вырубавшие и насаждавшие их, – все размещаются в небольших вагончиках.

– Едешь, Василь? – с сожалением спрашивает Иван Микитей.

– Еду, браток. Не могу иначе. А что, если Мариечка и в самом деле завтра отправится на восток?

– Может быть. Теперь мир для всех открыт. Что твоим дома сказать?

– Что? – парень улыбнулся. – Не закроется сегодня собрание без меня.

– Собрание мелкого звена?

– Какого еще звена?

– Ну, ты и Мариечка… А что, разве будет кто-нибудь еще? – удивляется Иван.

– Прикуси язык, а то сотрешь еще до свадьбы.

– Вот когда полегчает моей Настечке!

– А что ты думаешь, и полегчает! Еще скажи матери – вернусь утром и схожу на полонину.

– Не нравится мне дорога туда.

– Дорога как дорога.

– На ней двуногие волки не переводятся. Пойдешь – и меня кликни.

– Кликну. Прощай.

– Спокойной ночи, браток!

– Погоди, Василь! – к друзьям подбежал секретарь комсомольской организации лесопункта Марко Лычук. – Новость!

– Хорошая?

– Хорошая! К нам уже едут из Ленинграда трелевочные тракторы.

– А электропилы? – одновременно спросили Василь и Иван.

– Едут. Из Ижевска.

– К-5?

– К-5! Впервые в наших горах, где только топор мозолил руки гуцула, разгуляется электропила.

– Философия! – качает головой Василь.

– Это что значит? – опешил Марко.

– Славно, чудесно – вот что это значит!

– А нам, товарищ секретарь, доверят электропилу? – замирая, спрашивает Иван Микитей.

– Доверят. Василь будет мотористом, а ты, Иван, – его помощником. Беритесь, гуцулы, за новую технику!

– Философия! – Иван утвердительно кивает головой.

Поезд тронулся. Василь на ходу вспрыгнул на платформу с лесом.

В соседнем вагончике девушки запели песню, и она поплыла над пихтовыми склонами гор, тихая и ладная, как и эта вечерняя пора, пора надежд и любви.

* * *

Иван, напевая песню, подходит к хате, ставит у дверей топор и отправляется на леваду.

– Ты что это свою хату обходишь? – спрашивает с порога мать.

– Дело у меня.

– И серьезное?

– Эге!

Мать улыбнулась, а Иван подался через леваду к своей Настечке. Вот и душистый скирд – место встреч с любимой. Но Настечка еще не пришла. Парень нетерпеливо повертелся вокруг скирда и медленно побрел ко двору Стецюков. Там он украдкой перелез через тын и припал к окну в боковой стене хаты.

Посреди комнаты стоит, одеваясь, его Настечка. Но почему она такая сердитая? Кто ее обидел? Руки у парня сами сжимаются в кулаки, и он чуть не выдавливает лбом стекло.

На лавке сидит темный, как ночь, Дмитро Стецюк, за ним встревоженная Ганна, а возле кровати переминается с ноги на ногу подросток Максим с книжкой в руках.

– Ты слышала, девка, что я тебе велел? – говорит Дмитро, глядя исподлобья на дочку.

– Слышала! – коротко отрезала та.

– И собираешься?

– Сами видите.

– Может, ты не на собрание?

– Нет, на собрание.

– И как тебя, такую упрямую, господь бог терпит? Не пойдешь ни на собрание, ни в колхоз! – Дмитро решительно поднялся из-за стола.

– Вот еще! Пойду и на собрание и в колхоз!

– Не пойдешь, девка, ей-богу, укорочу тебе язык и норов! Будешь делать не по-своему, а по-моему! – Отец стукнул кулаком по столу. – Уважь себя и меня!

– Это вы не уважаете ни себя, ни меня, а один только язык да желчь проклятого Бундзяка.

– Боже мой, ну что ты мелешь! – Дмитро боязливо оглянулся на окно, потом резко схватил Настю за плечо, повернул ее лицом к красному углу. – Видишь, видишь святой образ? Вот, гляди, крещусь на него – не пойдешь в колхоз! – Дмитро с поклоном яростно перекрестился, глянул на дочку – и не узнал ее.

– Видите образ? Святой он или нет, не знаю. Вот, крещусь на него, что пойду в колхоз! – Настечка горделиво выпрямилась, открыто посмотрела на отца и вышла.

– Я тоже пойду с Настечкой! – натянутым, как струна, голосом крикнул Максим и, схватив обеими руками крысаню, бросился вдогонку за сестрой.

– Боже мой милосердный! – Стецюк обессиленно опустился на лавку и до боли сжал виски высохшими руками. – Как мне прожить на свете? Что делать с такими детьми?

– Дмитро, а может, послушаться их? Это ж твои дети, твоя кровь. На что же нам слушать Бундзяка, Космыну, а не своих детей? – тихо уговаривает мужа Ганна.

– Да ведь дети словами говорят, а Бундзяк и Космына – топором и смертью.

– А может, Дмитро, недолго уж им говорить? У нас их слова болячками в печенках сидят. А что сидит у людей в печенках, тому недолгий век. Ты послушай Настечку…

– Да как же теперь, Ганна, послушать, если я на святой образ перекрестился?

– Так, может, мы его, чтоб не гневался, завесим?

– Завесим?

Дмитро, немея от страха, встретился глазами с черным взором святого.

Жена едва заметно улыбнулась, поняв, что гнев мужа остыл. Она, не одеваясь, вышла во двор, позвать своих таких непослушных и таких дорогих детей. Может быть, они еще не убежали на собрание.

На свежей осенней леваде тихо, только порою сорвется ветер, разнося запах горного сена. Возле стога кто-то всхлипнул. Кто же еще, кроме Настечки! Вот уж характер! То упрется, как кремень, так что сладу с ней нет, то расплачется тайком, чтобы и мать не видала.

И Ганна, исполненная жалости и материнской гордости, спешит к стогу. И вдруг слышит, что ее Настечку успокаивает ласковый голос парня. Кому же еще там быть, кроме веселого и статного Ивана Микитея?

У стога заплаканная Настечка ластится к Ивану.

– Иванко, теперь меня в комсомол не примут?

– Почему же не примут?

– Да ведь я крестилась на образ!

– Это не ты крестилась, а справедливая ненависть твоя.

– Так примут?

– Ясно!.. А я тебя еще больше люблю.

– За что?

– За гордый характер! – Иван поцеловал ее. – С таким характером можно большим начальником стать.

* * *

Над подгорным селом Гринявкой в хаосе облаков раскачивается месяц, то выхватывая из тьмы, то снова погружая во мрак очертания гор и серебристую кипень реки.

Перейдя вброд Черемош, Василь дошел лугами до околицы села, осторожно обошел вокруг хатки, на маленьких оконцах которой дремал иней лунного света, и снова вышел на улицу. Прямо на него налетела голосистая стайка детворы, и Василь перехватил одного мальчугана.

– Ой, пустите! – закричал тот, стараясь вырваться.

– Федь, Мариечка дома? – спросил его Василь на ухо.

– Дома, на собрание спешит, а дед все задерживает ее разговорами про жизнь. Пустите!

– Куда же ты?

– Куда? – удивляется Федько. – На собрание! Будут выбирать, кому ехать в большие колхозы.

– Тебя же не будут выбирать.

– Так хоть послушаю! – Федор рванулся, выскользнул из объятий парня и с лихим гиканьем пустился догонять малышей.

Василь, оглядевшись, запел под окном коломыйку и отошел в тень под явор. Но на улицу никто не вышел. Тогда он снова приблизился к хате, свистнул и с равнодушным видом медленно зашагал вдоль улицы. Потом снова вернулся, распевая громче, и наконец, махнув рукой, решительно вошел во двор. Постучал в наружную дверь и замер. В хате сразу же затопали.

– Мариечка! – понимающе усмехнулся парень и плотно прижался к стене.

Скрипнула дверь. Василь подался вперед и схватил любимую в объятья. Но тут его ошеломил крик:

– Караул! Грабители!

В объятьях Василя барахтался старый Савва – дед Мариечки.

– Дед Савва, это я. Не подымайте тревогу. Это я, Василь. Неужто не признали?

– Тьфу! В самом деле – ты?.. Что же это тебе вздумалось обнимать старика?

– Люблю вас очень, дед Савва! – не растерялся Василь.

– И-и? Так уж и любишь?

– Крепко люблю!

– Меня?

– Вас!

– Правда, меня? Тогда пойдем в хату, о жизни поговорим.

– Пойдемте, – неохотно согласился Василь, и лицо у него сразу стало кислое.

В хате дед Савва засветил плошку, сел на лавку и печально покачал седой головой.

– И что это делается на свете, Василь? Такое горе, такая пора настала, что просто – эх!

– А что?

– Еще спрашиваешь! Снова уплывает земля из мужицких рук, как вода в Черемоше. Так сердце кровью обливается, что и света божьего не вижу, а руки отказываются работать. Не натешился я еще этой землей, не нарадовался на нее.

– Так тешьтесь, радуйтесь, кто ж вам не велит?

– Тьфу на тебя! Ты что, сегодня на свет родился?! Как же тешиться да радоваться, если колхоз заберет всю землю и даже под лук да огурцы клочка не оставит!

– Это уж, дедушка, кулацкое тявканье. Приусадебная земля останется у каждого хозяина.

– Останется? И то слава богу, если твоя правда. Да ведь сколько ее останется у человека, этой приусадебной земли? – И старик забеспокоился, видя, что парень собрался уходить. – Ты уж посиди, Василь, раз любишь деда. Потолкуем о жизни. Был я бедняк бедняком, беду свою тащил с женой и детьми, как вол ярмо, а на наше трудовое помещику достатки прибывали, как вода в паводок. Рубаха у меня, в поту стиранная, не просыхала на плечах, где бы я ни жарился – на кирпичном ли заводе или на чужом поле. А на детей все приходилось ворчать: «Разрази вас гром, чтоб есть не просили!» Им ведь все равно. Заработал ты крейцер или нет, а рот хоть корочкой да заткни. А раз как-то под пасху, в давние времена, сели мы, горемыки, твой отец, я и отец Миколы Сенчука, и сочинили горестное да учтивое письмо к императору в Вену. Поздравили его и семью с праздником, да и просим совета: «Цесарь наш пресветлый, земля у нас барская, леса графские, дороги твои, а небо божье. А нам, бедным мужикам, как же без клочка земли на свете прожить?»

– А он вам что же?

– Поздравил нас после пасхи. Жандарм так выписывал эти клочки земли у нас на спинах, что кровь текла, как вода из родника.

Старик от этих воспоминаний еще больше загрустил, и печаль его тенью легла на лицо Василя.

– Так-то, Василь, испокон веков никто еще не пособил маленькому человеку. Бедный не может помочь бедному, а богач только себе сала напасал. За эту землю гнили мужицкие кости и в тюрьмах, и в Березе Картузской, и в могилах. Только поп обещал праведным на том свете надел. А как тут станешь праведником, когда нужда одолела, когда тебе и свечки за крейцер не прилепить перед образом, когда ты и в самой церкви засыпаешь, нажарившись за неделю у кирпичных печей или намахавшись цепом до того, что у тебя и в голове цеп вертится?.. Эх, не многим беднякам достанется пахать у господа бога святую землю… Одна только большевистская власть дала надел неимущему человеку: «Бери себе, Савва, три морга[20]20
  Морг – мера площади, около половины гектара.


[Закрыть], – сказали мне, – сей зерно, а собирай счастье».

– Философия! – лицо у Василя просветлело.

– И собирал я славный урожай. Тешился этими тремя моргами, как тремя внуками. На лошаденку скопил, конюшенку выстроил, а теперь снова уходит от меня земля, как жизнь.

– Напрасно вы, дедушка, убиваетесь. Совсем напрасно. Вот поверьте – найдете счастье, с людьми… Ну, я, пожалуй, пойду, – говорит Василь, сгорая от нетерпения поскорее выскользнуть из хаты.

– Постой, Василько, куда тебе спешить?

– На собрание.

– Тебя же не будут выбирать в дальнее странствие… Ты посуди: как же не убиваться? С душой расстаться, поверь, дитятко, и то не так тяжело, как с землей.

– Ей-богу, пустое это, дедушка!

– А чем ты меня утешишь?

Василь сразу стал серьезным, выпрямился и рубанул рукой, как топором.

– Утешу словом партии. Она учит, что только в колхозе мужик хозяин, а не осенний гриб, который на день вырос, да за день и завял. Партию слушать надо.

– Мало я, что ли, слушал партий! Их у нас было как на грош маку, пальцев не хватало сосчитать. И ни одна не являлась без посулов. Все, все до одной говорили красно, а жилось по-черному.

– Да разве это партии? – возмутился Василь. – Это ж были грязные лавчонки – души наши в Америку продавать. Вы партию большевиков слушайте.

– Ох, слушал бы я ее, Василь, слушал бы день и ночь, только бы остались при мне мои морги!

– Э, опять вы за свое! Не для того же власть дала землю, чтоб только подразнить ею мужиков. Значит, думает она, как сделать, чтоб людям стало лучше.

– Может, оно и так. Не знаю… Так ты уже уходишь?

– Иду, иду, будьте здоровы.

– На собрание?.. Ну, так и я с тобой.

– А вы зачем, дедушка? – неохотно откликнулся парень.

– Послушаю, Василь, послушаю!

И старик начинает поспешно одеваться.

Василь с дедом спешат по пустым улицам к сельскому исполкому. Вдруг Василь остановился: чуткое ухо лесовика уловило обрывки тихого разговора. Тронув старика за плечо, Василь крадется под тыном поближе к голосам.

– Василько, слышь, не ходи дальше, – предостерегающе шелестит голос деда.

Возле хаты шевелится темная фигура, бросая в отпертые сени:

– Помни, добрый человек: запишешься в колхоз – большевики отберут у тебя землю, а мы – душу. Полетит она без исповеди в ад, и только раз в год, в сочельник, будет навещать землю. Ха-ха-ха!

– Слушай-ка, Василь… Да это же Штефан Космына, сын нашего попа, тот самый, что в высокой школе на пана учился… Ишь, как божественно говорит!

– Вот я ему поговорю сейчас!

– Василько, он же не с пустыми руками! Василько! Василь! – старик хотел схватить парня за пояс, но слабеющие руки поймали только воздух.

Парень, едва коснувшись рукой плетня, молниеносно перескочил во двор. В тот же миг Космына метнулся на улицу. Прозвучал выстрел, другой. В темноте послышалась возня, топот, зацокали копыта, и конь ошалело понес всадника к Черемошу. Сердитый Василь, тяжело дыша, вернулся к деду.

– Удрал попович!

– Ах-ти!.. Пустая твоя голова! Хоть бы топором запасся, а то с голыми руками на пули полетел. Вот так бы и завял навеки… Слыхал, что говорил попович?

– Скоро отговорит свое.

– Эк, напугал ты меня… Чуть сердце не выскочило из груди… Вот дознается Мариечка…

* * *

– Люди, кто за Мариечку Сайнюк?! – кричит из президиума Микола Сенчук.

Рядом с ним сидят секретарь райкома Михайло Гнатович Чернега, Григорий Нестеренко, несколько гуцулов и гуцулок.

В зале над разноцветными нарядами собравшихся подымается лес рук.

– Поедет, поедет Мариечка!

Девушки смеются, приветствуя свою подругу, а ее лицо так и пылает счастливым румянцем.

– А ведь поедет девчонка! – с беспокойством говорит долговязый, средних лет гуцул, Лесь Побережник. – Жена, я попрошу слова, а? – наклоняется он к своей дебелой Олене.

– Проси, муженек, – велит она.

– Товарищ председатель, прошу слова! – как школьник, поднимает руку Побережник.

– Говорите, Лесь.

– Товарищ председатель, все видели, как я пристойно сидел на собрании.

– Все люди видели! – подтверждает Олена, расталкивая локтями соседей на лавке.

– Даже жена моя уверяет, что так. А она мужа только по праздникам хвалит.

– А чтоб тебе, какие слова про жену говорит! – Олена встревожилась, и на груди ее забренчали, заплясали дукаты. – Выходит, ежели муж в будний день не заслужил доброго слова, так уже и не самокритикуй его!

– Тетка Олена, надо говорить не «самокритиковать», а «критиковать», – поправляет Катерина Рымарь, становясь рядом с Мариечкой.

– Ты чего учишь меня, дерзкая девчонка, точно я сама не знаю! Я хорошо знаю! Когда все критикуют – это критика, а когда, к примеру, своего мужа я сама критикую – это уже самокритика. Верно?

– Верно, верно, Олена! – шутя подтвердила Ксеня Дзвиняч.

Собрание ответило хохотом, засверкали пестрые и разнообразные гуцульские наряды.

Лесь, стоя в напряженной позе, терпеливо переждал хохот и деловито продолжал:

– Пристойно и учтиво сидел я на собрании, а больше не могу так сидеть. Чтобы эту девчонку Мариечку, которую я сам за косы из Черемоша вытащил, когда тонула, чтоб ее посылали в колхозы, а меня, хозяина, – нет? Не вижу я в этом правды. И что она, несмышленыш, понимает? Венок сплести да на голову надеть? Что она в людях увидит и что расскажет людям? Я скажу так: пусть посылают и меня. Пошлете, товарищ председатель?

– Голяк, что ты мелешь? Скорой смерти захотел? – зашипел на него Пилип Наремба.

– Я, может, вашей скорей дождусь, – тихо и с достоинством ответил Лесь и снова обратился к Сенчуку: – Правда, пошлете?

– Разве я могу это сделать? – заколебался Сенчук, и в углах зала сразу поднялась возня, галдеж.

– Они берут только из обольшевиченных да комсомольцев, чтобы говорили, что велят, а правду под ноги затаптывали! – выкрикнул Штефан Верыга.

– Люди, что вы молчите, как камни? – выделился голос Гната Палайды.

– Что – Лесь хуже девчонки? – осмелев, бросила Палайдиха.

– Такого правдивого человека поискать надо! Он все разглядит и людям расскажет! – закричал Пилип Наремба, немало удивив этим учтивого Леся. – Видишь, Лесь, за тебя заступаюсь.

– Заступайтесь, Пилип, за свой процент, а мою душу не троньте. Ей-богу, не прошу, – все с той же учтивостью отвечал Побережник и снова обратился к Сенчуку: – Я тебя, Микола, выбирал председателем, а тебе трудно поднять за меня руку?

Микола Сенчук бросил смущенный, вопросительный взгляд на Чернегу. Тот поднялся из-за стола, и зал притих.

– Товарищи, если человек чего-нибудь захочет, очень захочет, он добьется своего. Лесь Побережник очень хочет увидеть колхозную жизнь, хоть он и не попал в список. Поможем ему?

– Поможем! – первой закричала жена, и смех смешался с одобрительными рукоплесканиями.

– Так я голосую, товарищи! Кто за? – голос Миколы Сенчука сразу окреп. – Единогласно, и еще на голос больше: Олена голосует обеими руками.

– Если одна не помогает, так пусть поможет другая! – с опозданием опуская руки, говорит Олена и, уже обращаясь к мужу, добавляет: – Ой, головушка моя несчастливая, как же ты без меня поедешь? Хоть не отбивайся от людей, а то я женщина слабая, мне недолго и век укоротить.

– Так уж и не переживешь? – Лесь недоверчиво окинул взглядом свою здоровенную подругу жизни, которая, верно, не согнувшись, и хату подперла бы плечом.

– Лесь, замолви за меня словечко Миколе, а то и товарищу секретарю, – вдруг решительно заявила Олена. – Пусть и меня посылают. Куда иголка, туда и нитка.

– Олена, не порть мне праздник! – вежливо ответил Лесь, безуспешно пытаясь втиснуться рядом с женой на лавку.

– Ишь, поумнел сразу! – вспыхнула Олена.

– Поумнел, куда там! – съехидничал Пилип Наремба. – А ты поучи его, Олена, своей самокритикой.

– Лишь бы не вашей. Вы не вмешивайтесь в семейную жизнь, покуда хозяйка есть, – гордо отрезала Олена и так повернулась на лавке, что все ее соседи покачнулись…

– Дальше идет Роман Петращук, лесник наш! – объявил Сенчук.

– Роман, хочешь ехать? – обернулась к парню непоседа Катерина Рымарь.

– А то нет! Да это же… – Роман не найдя слов, приложил руку к груди.

– Прошу слова, товарищ председатель, – поднялся в раздумье пасечник Юра Заринчук.

– Говорите Юрий Васильевич.

– Моя бы воля, не послал бы я Романа. Хоть он и подвижной парень, а в поездку не годится.

– Почему ж это не гожусь? – забеспокоился лесник.

– А потому, что Роман любит мед, а пчел не уважает. Характер у него, что ли, не колхозный? Поесть любит, а работать не очень…

– Юрий Васильевич, за что ж вы так вцепились в меня?

– Это ты мне в самое сердце вцепился глупостями своими. Зачем разрешил вырубать в лесу липу? Липа – это мед! Первый общественный гуцульский мед! Я думал поставить колхозные ульи в лесу, а теперь охотно поставил бы тебе на голову, будь там хоть малость цвету. Нет возможности, товарищи, посылать пустоцвет!

– Роман, – Катерина грустно покачала головой, – по некоторым уважительным причинам откладывается твое путешествие.

– Да я не очень и хотел ехать! – как туча, нахмурился лесник.

– Кто за Юстина Рымаря?

– Юстин, не молчи. У тебя лошадка есть! – шипит жена, толкая в бок старого гуцула в потрепанном, облезшем киптаре.

– Не могу я ехать, – Рымарь неловко горбится и выговаривает слова с трудом, будто камни из земли выворачивает.

– Почему же, Юстин Иванович? – удивляется Сенчук.

– У тебя лошадка есть, – шипит Василина, так и подпрыгивая на лавке от волнения.

– У меня, Микола, лошадка есть… Василина, сиди ты тихо, а то все собрание заговоришь… И такая умница попалась, только что не разговаривает. И жеребая, Микола, моя лошадка…

– Постыдились бы такими речами собрание задерживать! – возмутился Заринчук.

– Какой же тут стыд? Что я, украл ее, лошадку-то? Да ты знаешь ли, что это первая моя лошадка, что я за всю мою жизнь крестьянскую первый приплод ожидаю? Я над нею дрожу, как над…

– Своей женой, – подсказывает Василина.

Рымарь с сомнением поглядел на Василину и добавил:

– Как над своей женой, будь характер у нее помягче.

– Тебе и такого мало! Ну, что ты скажешь про муженька, который так жену честит? – и Василина демонстративно отвернулась от Юстина.

– Кто за Ксеню Дзвиняч? – заглянув в список, объявил Сенчук.

– У нее ребенок. На кого ребенка оставить?