355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Михайло Стельмах » Над Черемошем » Текст книги (страница 13)
Над Черемошем
  • Текст добавлен: 30 октября 2016, 23:33

Текст книги "Над Черемошем"


Автор книги: Михайло Стельмах



сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Наремба повернул к себе дуло автомата. И тут Лесь молниеносно саданул бандита в переносицу, а оружие дернул к себе. Наремба потянулся за Побережником и вдруг резко откинулся назад, неловко нащупывая курок. Лесь отвел дуло от себя, нагнул его вниз.

Шальная пуля прострелила дорогу, и четыре руки мельницей завертелись вокруг обреза. К нему потянулась Олена, но ее сразу сшибли с ног, и она со стоном упала, видя, как над нею, над нивой стремительно мелькают руки и оружие. Вот обрез подпрыгнул вверх, и Лесь изо всех сил ударил Нарембу прикладом по голове.

– Лесь, не убивай! – Бандит схватился руками за голову, присел и внезапно бросился на бригадира.

Но Побережник во-время отскочил в хлеба и снова ударил Нарембу автоматом.

Бандит обмяк, пошатнулся и неуклюжей раскорякой упал на дорогу.

– Не убивай, Лесь… – застонал он в безнадежности, не веря, что кто-нибудь может помиловать его.

Побережник гневно навел оружие на врага.

– Лесь, не карай, пусть его люди покарают, – подошла к мужу Олена.

Бригадир тяжело перевел дух, опустил оружие на теплую, живую волну колосьев, выпрямился.

– Будь по-твоему, Оленка. – И он вдруг улыбнулся. – Видишь, мягок я до поры, а силен всегда…

* * *

Под высоким небом золотятся высокие волны полей.

Лесь Побережник швырнул картуз на колосья, они прогнулись, заколыхались, и картуз повис, как гнездо.

– Урожай! – улыбаясь, проговорил Юрий Заринчук.

– Урожай! А ведь это только наши первые шаги. Каков же он дальше будет? – рассуждает Микола Сенчук.

– Как синее море.

– Идет! Идет! – и Лесь бросается навстречу комбайну, за которым тянется полсела.

Вот машина заходит на поле, и Олена, со страхом поглядывая на хедер, обращается к Павлу Гритчуку:

– Павлусь, ты гляди, осторожненько, осторожненько, чтобы хведер не обломился.

– Хедер, – поправляет Павло.

– Я же и говорю – хведер. Не обломится?

– Увидите.

И Олена, Юстин Рымарь, Юрий Заринчук, Лесь Побережник, Савва Сайнюк, Микола Сенчук завороженным взглядом следят за тем, как то самое поле, где еще сегодня пели перепелки, сгибается под крыльями мотовила и превращается в золотой поток колосьев и зерна.

А вокруг стрекочут косилки, поют косы; женщины бережно пеленают в рядна снопы, подымаются копенки, растут скирды, пчелиным роем гудит молотилка, снуют нагруженные зерном машины, и солнце озаряет радостный труд и лица тружеников.

За комбайном семенит и дед Олекса; он ко всему присматривается, все проверяет, нет ли где обмана… Все вроде бы хорошо, нехорошо только, что люди подсмеиваются над стариком.

– Дед Олекса, что ж теперь скажете про комбайн? – подходят к нему Григорий Нестеренко и Юстин Рымарь.

– А что я скажу? – разводит руками старик. – Ежели господь бог так хочет, пусть так и будет!

По полю разносится веселый смех, и даже сам дед Олекса не может сдержать улыбку: ну что тут поделаешь, такие времена настали…

* * *

Юстин Рымарь прямо с поля весело шагает домой обедать. Услыхав монотонный стук в овине, Юстин отворяет калитку. На гумне растрепанная Василина толчет вальком маковки.

– Тоже молотьба! – хмыкнул муж.

Василина, ничего не замечая, переползает на коленях с одного края тока на другой. И вдруг изъеденный червями валек переламывается и летит в порожний закром.

– Тьфу! – Василина вдогонку кидает и ручку.

– Сломалась машина? – насмешливо спрашивает муж, глядя на жену сверху вниз. – Может, механика из МТС вызвать?

* * *

Солнце примостилось на самой полонине, и в его лучах пролетает с печальным курлыканием журавлиный клин. По горным тропам, по оврагам плывут и плывут отары овец, стада коров, и мелодичные колокольчики оповещают Верховину и низ, что на полонине уже первый снежок вышивает крестиками прошвы троп. А в долинах еще колышется красочным маревом теплынь; еще обманутые пчелы падают на красные яблоки ионатанки[25]25
  Ионатан (джонатан) – сорт яблок.


[Закрыть]
, принимая их за цветы; еще возле сушилки медвяно пахнет табак в папушах, а по берегам прудов в сетях вздыхают солнечные слитки рыбин.

Того и гляди, пруды дадут по рыбине на трудодень, и это, ей-богу, недурно! – Юрий Заринчук любовно взвешивает на ладони широкого карпа, и рыбина больше радует его, чем золотой самородок.

– Так и я первые кирпичины взвешивал, – улыбается Савва Сайнюк. – Сам знаешь – глина, обожженная глина, а любуешься ею, как самоцветом. Вот житье!

– Житье! – соглашается Заринчук. – Какой же урожай у Мариечки?

– Небывалый! Плывут и плывут возы. А початки с мою руку. Так и смеются, желтозубые, любо глядеть.

* * *

Сперва из хаты выскакивает поросенок, за ним, размахивая скалкой, разъяренная Василина.

– Чтоб ты сдох! – Женщина колотит поросенка, и визг разносится по всему двору.

С улицы весело входят Юстин и Катерина.

– Опять молотьба?

– Вам смех, а мне горькие слезы. – Василина чуть не плачет. – Приготовила маку на базар, а это несчастье проклятое опрокинуло всю кадушку с маком в бадью, чтоб ему подавиться, чтоб ему околеть до вечера…

– Испортил всю коммерцию? – смеется Юстин.

– Молчи, а то и тебя скалкой огрею!

– Из меня все равно маку не выколотишь!

И чем раскатистее хохочет Юстин, тем больше сердится Василина. Наконец, плюнув, она швырнула скалку на поленницу дров, подошла к воротам и выглянула на улицу. Юстин и Катерина окрылись в дверях хаты.

– Опять поругались? – любезно осведомляется через плетень Палайдиха.

– Лучше бы уж ругались, а то смехом досаждают больше, чем руганью. Это что за подводы завернули сюда?

– Опять, наверно, колхозное на мельницу везут.

– Все на мельницу да на мельницу. А нам хоть бы пудик подбросили.

– Подбросят… на том свете угольков.

– Как здоровье, тетка Василина? – весело приветствует ее с воза молодой ездовой.

– Совсем бы хорошо, ежели бы ты мне, Михайлик, сбросил с воза хоть пуд зерна.

– А что ж, можно.

– Э?

– В самом деле.

Василина беспокойно огляделась вокруг.

– А никто не узнает?

– Никто. Ребята не скажут, – он оглянулся на усмехающихся возчиков. – Вот только бы Палайдиха не раззвонила на все село.

– Она словечка не проронит… Так что вы мне даете? – И Василина, еще не доверяя, подошла к возу.

– Что? Ну хоть бы вот этот мешок.

– Целый мешок?

– А чего ж делить его. Донесете?

– Отчего ж нет!

– Я знаю – вы не раз по врачебным кабинетам ходили.

– И они мне, милый, так пособили, что я теперь могучая, как гром на полонине.

– Ну, раз так – несите.

Василина, согнувшись, подхватывает на плечи мешок и, как молодая, бегом несется в чулан под одобрительный хохот возчиков и Юстина с Катериной, которые, стоя на пороге, наблюдают всю сцену.

– Михайлик, а может, ты и мне мешочек скинешь? – подходя к возу, просит Палайдиха.

– Нет, не скину.

– Что же я, хуже Василины? – Палайдиха багровеет от гнева, не замечая, что соседка уже возвращается к воротам с пустым мешком.

– Что ж, и хуже!

– Хуже? А вот я побегу к Сенчуку и все ему расскажу! Слышишь?

– Бегите хоть в тартарары!..

– Будешь ты меня помнить! – Палайдиха кинулась прочь, а Михайлик широко растворил ворота, и воз въехал во двор Рымаря.

– Михайлик, ты что делаешь? Люди же увидят… Михайлик! – закричала, оторопев, Василина.

– И пускай все видят! Это мы вашей семье трудодни привезли! Ешьте на здоровье!

Женщина окаменела от неожиданности. Вокруг поднялся хохот.

– Что ж это делается? – наконец вырвалось из груди Василины.

– То делается, что я тебе во все агитмассовые вечера до первых петухов втолковывал. Поняла теперь, что такое советская власть? – гордо объясняет Юстин, наконец победивший жену в нелегкой дискуссии.

– Так, так, – словно спросонок говорит Василина, и вдруг в глаза ее заползает страх. – Юстин, а может, это не зерно, а агитация?

– Есть у тебя, старуха, что-нибудь вот тут? – Рымарь постучал пальцем по лбу.

Но и этот красноречивый жест не успокоил женщину. Поправив платок, она метнулась в чулан, заперла его на замок, сунула ключ за пазуху и выбежала на улицу. Тут ее голова завертелась во все стороны, а глаза раскрывались от удивления все шире и шире, она готова была и плакать и смеяться.

По всему селу растекались подводы, нагруженные мешками. Ездовые, придерживая груз, выступали, как женихи, останавливались у ворот и обнимались с веселыми хозяевами.

Гуцулы, гуцулки и гуцулята встречали праздник своего нового труда, прислушиваясь к радостному говору села и звону зерна.

Вот посреди двора растерянно стоит Савва Сайнюк.

– Никогда еще моя хата не видала столько хлеба. Куда же я его сложу? На чердаке тесно.

– Новые заботы! – смеются ездовые. Они весело залезают на чердак, и он поскрипывает, прогибается под их ногами. – И впрямь нельзя сюда хлеб засыпать, – хмурятся парни. – Что делать?

– А вы, детки, снесите его в хату, что же делать человеку?

Гуцулы засмеялись, схватили первый мешок, и зерно обрызгало золотом все сени.

– Не посыпáли[26]26
  По старинному обычаю, на новый год в домах посыпают хозяев зерном, чтобы год был урожайным.


[Закрыть]
еще у вас так, дедушка?

– Не посыпáли, – глаза старика подернулись влагой.

Застыв у дверей, он с недоверием наблюдает, как его хата по самые окна заполняется зерном. Может, это сон? Проведешь рукой по лбу – и развеется, как туман: по долине.

А когда возчики уехали, старик еще раз осмотрел свое добро, снял старенькие, порыжевшие сапоги, вымыл натруженные ноги и сел на порог, задумчиво перебирая руками силу земли.

До самых сумерек сидел он так, а когда в хату заглянул вечер и осветил каждое зернышко, как драгоценный самоцвет, дед, не запирая дверь, вышел в поле…

За облаками бродил месяц, изредка озаряя одинокую фигуру Саввы Сайнюка. Согнувшись, старик выкапывал что-то из своей прежней межи. Звякнула лопата, и Савва с натугой вытащил камень; потом, оглядевшись по сторонам, он положил камень в мешок и направился к Черемошу. У самого глубокого места дед остановился, покачал головой и рывком вытряхнул свою ношу в воду.

– Савва, что это вы топите? – спросил, подходя, Марьян Букачук.

– Что топлю? Пережитки прошлого, Марьян… Волосом я был сед, а умом – дитё!..

* * *

Василина хлопочет у печки, она пробует свежий пирожок с маком, причмокивает губами от удовольствия и даже облизывает пальцы. Снаружи вбегает Катерина и оглушает мать коломыйкой:

 
Лучше всех живет стряпуха:
Пироги да сальце.
Сиди себе у печи,
Облизывай пальцы!
 

– И оближешь – такие вкусные!.. Ешь, доченька, – и мать подносит Катерине макитру с пирожками. – Ешь, звеньевая моя золотенькая!

– Так ты уж не маком, а пирожками собралась торговать? Сколько напекла! – отзывается с порога Юстин.

– Ты попробуй сперва, а потом ворчи. – Жена ласково угощает мужа и вздыхает.

– Чего вздыхаешь?

– Ничего, Юстин. Скорей бы уж утро!

– Так на базар и тянет?

– Ой, помолчи, Юстин…

Василина не спала почти всю ночь, а ранним утром, одевшись по-праздничному, пошла с корзиной пирожков в поле.

– Люди добрые, – обратилась она к колхозникам своей бригады, – простите меня, глупую бабу. Хочу работать с бригадой.

– Что ж, становитесь, Василина, с нами.

– На всю жизнь с вами… Только попробуйте пирожков. Сроду таких не ели. Попробуйте, не побрезгайте. И еще раз простите меня, неразумную. Я уже и Миколу Сенчука просила, чтоб не глядел на меня как на элемента.

– И пирожками его угостили? – смеются женщины.

– И пирожками. Он ведь председатель… Ел и хвалил… Так уж пожалуйста! Уж такие пирожки, уж такие медовые, уж такие, что ну, да и только!

* * *

На лужайке возле импровизированных праздничных подмостков разгулялись гуцулы. Свежие голоса стелются по ранним осенним росам, а стройная музыка облетает все улицы, подбивая на пляску даже стариков. В буйном вихре закружился праздник красок, юности и красоты. Не успела рассыпаться веселыми брызгами пляска, как на середину лужайки выскочил разрумяненный Иван Микитей, крикнул музыкантам:

– Не ленись, играй! У нас славный край! Играй, чтоб и горы топотали, а в долину каблуки отлетали!

 
Ой, выйду я на леваду,
Посредине стану.
Одна милка несет кныш[27]27
  Кныш – круглый хлебец с подвернутыми краями.


[Закрыть]
,
Другая – сметану.
А я кныш за ремень,
А сметану выпью.
Одну милку поцелую,
А другую кликну.
 

– Настечка, это он тебя кликнет? – хохочет Василь Букачук.

– Лучше скажи, как ты теперь глазами захлопаешь, когда тебя Мариечка кликнет? – Иван снимает с головы Василия крысаню. – Слушайте, слушайте, сейчас нам споют вихры Василя, там соловей гнездо свил!

И все хохочут, глядя на смущенного лесоруба.

– Выходи, Настечка, плясать, – подлетая к своей любушке, кричит Иван.

– Не пойду! – решительно отказывается та, отстраняясь.

– Ну, выйди!

– Не пойду.

– Ну, пойдем вместе…

– Вот теперь пойду…

– Играйте Катерине Рымарь! Пусть пропляшет от Гринявки до самой столицы, а товарищ агроном пусть догоняет.

– И пропляшу! – Девушка вбежала в круг и, не касаясь земли, закружилась, завертелась, точно весенний шум.

– Сам бы сватал, не будь у меня Настечки! – восторженно вырывается у Ивана Микитея, и он с воинственным кличем снова врывается в пляску.

– Марко Сенчук и Калина Дзвиняч танцуют гуцулку! – объявляет Григорий Нестеренко.

И цветистый гуцульский хоровод с увлечением следит, как кружатся, мелькают детские фигурки, выводя стройный рисунок пляски.

– Как же ты славно пляшешь, доченька! – воскликнул Микола Сенчук, подхватывая на руки девочку.

Калина стыдливо и доверчиво припала к нему.

– Так мне уже можно вас, дядя, отцом звать?

– Зови, доченька, зови!

На глазах Ксении Петровны заблестели счастливые слезы.

– Играйте, музыканты! У дядька Леся еще новые сапоги целы! – не успокаивается Иван Микитей.

– Лесь, будет уж, – дергает Олена мужа за рукав.

– А что я могу сделать, когда ноги сами ходят! Вот видишь, не я – ноги виноваты! – и Лесь пустился в такую чечетку, что и жениным ногам стало завидно.

 
– Сойду с горки потихоньку
И спешить не стану.
Пеки, милка, пироги —
Вечерком нагряну.
 
 
– Напеку я пирогов,
Были б мак да масло.
Я за сито, за корыто,
А в печи погасло.
 

– Василина, это не про твои пироги поют? – допытывается у жены Юстин.

– А что ж, и про мои! – отвечает захмелевшая Рымариха, приплясывая и ничуть не сердясь на мужа.

А музыка то скачет-катится, то налетает горным вихрем; кружатся молодые пары, переминаются с ноги на ногу захмелевшие от желания плясать старики.

* * *

В опустевшую хижину на пастбище вошли Бундзяк, Качмала, Палайда и Вацеба.

– Обманул нас Марьян! Раньше спустился с гор, чтобы не дать дани. – Бундзяк свирепо двинул сапогом в омертвевший очаг, и над ним заклубилась зола, окутав бандитов серым облаком.

– Апчхи! – Качмала растер сажу на лице. – Теперь сидит себе Марьян на колхозном празднике и смеется над нами.

– Еще заплачет он на этом празднике!

Бундзяк вылетел из хижины и с гиком вскочил на оседланную низкорослую лошаденку.

Перед бандитами, каркая, неохотно поднялась стая откормленного воронья.

* * *

Шум Черемоша и синих пихт, и над вершинами гор первые созвездия.

– Василько, все как в сказке. Даже не верится, что столько может быть радости у человека, – девушка отстранилась, чтобы лучше разглядеть лицо любимого.

– Это, Мариечка, великая правда, что человеческое счастье растет и растет, как зелень в мае… Любишь?

– Люблю, Василько, – она смутилась и улыбнулась, не сводя с него глаз.

– Чуточку?

– Больше, чем ты меня.

– Больше нельзя, Марийка. Больше не бывает!

– Ты так думаешь?

– Не думаю, а знаю.

– Любимый мой, – и она коснулась пальцем его волос.

– Поют вихры?

– Соловьем поют.

– А заплачут филином!

В один миг на Василя навалились бандиты.

Парень рванулся, стряхивая с себя груз давно не мытых тел. Тяжело упал на землю Палайда, как пьяный пошатнулся Вацеба, а Василь в нечеловеческом напряжении схватил обеими руками за шею насевшего ему на спину Качмалу и, оторвав бандита от себя, перекинул его через свою голову на дорогу. Но тут Бундзяк с размаху опустил на голову парня приклад. Василь качнулся, перед его глазами закружился лес, вздыбилась сырая земля, усыпанная красной пихтовой хвоей.

– Василько! Василь! – девушка бросилась к милому.

Но грязные, жесткие руки отшвырнули ее, и перед нею, кривясь, морщась от боли, стал Качмала.

– Цыц, дрянцо! Твое счастье, что не до тебя сейчас – узнала бы в кустах мою любовь и ласку.

Бандиты подхватили оглушенного Василя и поволокли его к лошадям.

– Василько! – девушка, падая и подымаясь, бежала за милым.

– Отстань, девка! – крикнул Бундзяк, садясь на коня. – С нынешнего вечера о другом ночевщике думай. Ха-ха-ха!

Черные всадники, освещенные мертвенным светом месяца, погнали лошадей. А девушка, падая, вновь подымаясь, побежала за ними, роняя на землю слезы, с болью повторяя единственное слово: «Василько!»

– Голосит, как над покойником, – кусая распухшие губы, процедил Качмала.

– Так пусть лучше над ней голосят! – Бундзяк обернулся и, картинно изогнувшись, выпустил автоматную очередь.

– Василько! – всхлипнула девушка и неловко упала на дорогу.

«Проверить бы, расклевали ей пули жизнь или нет». Но неподалеку проходит Косовский тракт. Бундзяк оборачивается назад, однако тело девушки уже прикрыли тени. «Не встанет – ведь целую очередь всадил».

– Гнат, – обращается он к Палайде, – скачи скорее на тракт, погляди.

Бандит молча выносится вперед. Стены леса все плотнее обступают его и коня. Возвращается он не скоро, встревоженный.

– Что-то неладно на тракте, – говорит он, подъезжая к Бундзяку, – в лесу какие-то тени.

– Может, показалось?

– Может, и показалось. А все же надо поскорей добираться до оврага: милиция есть милиция, и последнее время все труднее становится выскальзывать из ее рук.

– Слышь, добрая душа, – насмешливо обращается Бундзяк к Вацебе, – отведи эту падаль в чащу, чтобы после не воняло у нас на дороге.

Вацеба, привязав коня к пихте, ведет в лес связанного Василя.

Бандиты, как привидения, поднимаются в гору.

– Стой тут. Убивать тебя буду.

Вацеба прицеливается парню в грудь.

– Теперь убьешь, когда руки сыромятиной закручены.

– Какое будет твое последнее желание?

– Чтоб вы поскорей сгинули.

– Ну, так молись богу, Василько, – Вацеба вздохнул.

– Это вам надо молиться – ваши тяжкие грехи ни Гуцульщина, ни люди не забудут. Кровь у вас уже не только с рук – из глаз брызжет. Родные дети и внуки, правнуки проклянут вас, как шелудивого Иуду.

– Родные дети проклянут, – лоб Вацебы морщится от боли. – А что же мне делать на свете?.. Затянули, как вола на бойню, втоптали бундзяки в кровавую грязь, и нет мне места ни на вашем, ни на ихнем берегу. А я не людей убивать хотел, я хотел свое поле пахать. – Он захлебывается словами, глотает их, словно боясь, что его грубо оборвут. – Я не продавал свою душу за кровавые достатки. Я не хотел этого…

– Правда? – Василь зорко глянул на него. – Так покайтесь!

– Да разве еще не поздно?

– Думаю, не поздно.

– И что со мной сделают? – стоном вырвался вопрос, который Вацеба не раз уже задавал себе в одиночестве.

– Я всыпал бы вам при людях розог пятьдесят по заду, чтоб разум из него в другое место перешел. А советская власть и пальцем не тронет, если искренне покаетесь, выгребете из души весь навоз и грязь.

– Правду говоришь?

– Я же не у вас учился.

– И не убьют меня?

– Если осталась в вас крошечка человеческого, сделают человеком.

Вацеба поморщился, вдруг вытащил из-за пояса нож, подошел к Василю и решительно разрезал ремень, которым были связаны его руки.

– Бери, Василь, это проклятое оружие и убивай меня либо веди к советской власти, – Вацеба передал Василю автомат и зажмурился.

– Да не терзайтесь вы! – досадливо крикнул парень. – Наслушались бундзяков и всякой погани, вот и думаете черт-те что! Пойдемте в долину, к людям.

– Спасибо тебе, сынок, спасибо! – в голосе Вацебы отозвались слезы.

– Ну, чего вы? – поморщился Василь, который больше всего на свете боялся слез.

– Разве я знаю, чего?.. Ой, крест святой, Бундзяк едет! – вдруг вырвалось у Вацебы испуганное восклицание. – Что делать, Василько, что делать?

– Бегите вниз!

Василь вскочил на лошадь и погнал ее навстречу Бундзяку. А Вацеба, держась в тени, петляя, побежал по крутому берегу Черемоша.

– Чего так долго возился? – Бундзяк, лихо сидя в седле, выезжает на дорогу.

– Как раз во-время, пане податковый экзекутор!

Бундзяк, как ворон, трепыхнулся в седле, и над головой коня взлетел автомат.

– И верно, во-время!

Бандит нажал на спуск, но выстрела не последовало.

И вдруг Бундзяку точно переломило хребет – согнувшись, он дернул за поводья и, колотя коня прикладом автомата, погнал его вверх.

– Не уйдешь, пане податковый экзекутор! Теперь не ты, а я караю.

Конь, вытягиваясь в бешеном галопе, птицей летит по извилистой горной дороге. Все сильнее звенят копыта, высекая гроздья искр, все уменьшается между всадниками зубчатая гребенка теней. Бундзяк, взвизгнув, полуобернулся, рука его с зажатым «вальтером» твердо, почти в одну точку, выпустила всю обойму.

Под Василем зашатался конь, и над его гривой яростно замелькали огоньки.

– Ой, спасите! – простуженно завопил Бундзяк.

Он резко покачнулся, сближаясь со своей тенью, но сразу же выровнялся, со страхом притронулся к раненому боку, выхватил из-за пояса топорик и принялся колотить им коня.

Заслышав выстрелы и крик Бундзяка, бандиты повернули коней и, пригибаясь к гривам, во весь дух помчались в горы. В узорах теней задымилась лунная пороша, замерцали синие стены деревьев, словно размытые игрой лучей.

– Я же говорил – милиция! Говорил же! – губы Палайды кривятся, и он плетью выбивает из лошади последние силы.

– Сколько твердили – не дразни фортуну, если она повернулась к тебе спиной… Но, но! Чтоб тебе до утра сдохнуть…

– Не бойся, сдохнет, – угрюмо пообещал Качмала.

– А Бундзяк словно и не замечал, что с каждым днем труднее выползать из подполья. Вот и доигрался.

– Может, удовлетворятся паном атаманом, не погонятся за нами, – проговорил Качмала, безуспешно силясь перегнать Палайду.

– Хорошо бы! – вздыхает тот, подбирая новые слова; ему хочется говорить, не переставая; страх раздирает когтями грудь, расслабляет тело, даже дышать становится трудно. – Но! Чтоб тебе еще жеребенком сдохнуть… Ой, что это?!

На крохотной прогалинке что-то зашевелилось, и он метнулся назад, так осадив коня, что едва не вылетел на дорогу.

– Полоумный! – выругался Качмала. – Это же высокие пни.

Верно, как он мог забыть? Тьфу! От пота даже одежда взмокла… Свой и конский пот въедается в липкую кожу, резкий дух его бьет в раздутые ноздри.

– А может, возьмем пониже, тропой?

– Тьфу на твою голову! – возмущается Качмала. – Бубнишь, словно перед несчастьем.

– Хоть ты не каркай!

Палайда подъезжает к прогалинке и только тут замечает, что конь под ним шатается, а с разодранных лошадиных губ срываются клочья кровавой пены. Соскочить бы на землю, дать лошади отдых, но затекшие ноги словно вросли в мокрую шерсть.

Страх Палайды передается и Качмале. Задевая плечом за пихты, он внимательно смотрит вдаль, морщит лоб, и при взгляде на неживой блеск его глаз Палайда морщится. Он давно знает, что это приземистое тело, начиненное дурной болезнью, близко к распаду, но пусть оно уцелеет в нынешнюю страшную ночь.

– Может, и в самом деле повернуть на тропу? – задумчиво спрашивает Качмала.

– Тогда мы до утра не доберемся в убежище, – отвечает Палайда, в котором просыпается новое подозрение.

Качмала, презрительно смерив его неживым взглядом, плюет в кусты и бьет коня.

На прогалинке вспыхнули и погасли росы, словно развешанные гроздьями на ветвях. Впереди снова зашевелились какие-то тени.

– Ой, что это? – вырвалось теперь уже у Качмалы. Он поднял коня на дыбы, защищая себя от смерти его грудью.

Палайда почти машинально выпустил автоматную очередь и повернул в лес. Сзади что-то хлопнулось на землю, и под треск выстрелов мимо пронесся конь Качмалы. Он казался гигантом, чуть ли не вровень с вершинами пихт.

Качмала опередил Палайду. Перекрестившись, он наобум прыгнул с коня в обрывистый яр и камнем покатился в лес.

– Руки вверх! – с криком устремился за ним Борис Дубенко.

У Палайды механически поднялись руки, словно он вытянул их из плеч. Милиционеры стащили бандита с лошади, а Борис устремился за Качмалой.

– Стой, гад!

– Стою, только не стреляйте! – Качмала остановился, поднял было руки и вдруг молниеносно пустил в Дубенка очередь.

Но Борис во-время пригнулся, прыгнул и сильным ударом выбил у бандита из рук оружие.

– Ну, поднимешь теперь лапы?

– Не хочу, товарищ милиционер.

– Смерти захотел?

– А мне все равно умирать, – Качмала рванул ворот на груди, ткнул пальцами в свои язвы.

* * *

Горы, леса, небо – все вокруг срывается в какие-то невидимые пропасти. Как страшно уменьшается, ускользает мир! А мысли застывают, словно шевелятся не в мозгу, а в крутом тесте.

Конь упал под тем мальчишкой… Конь упал… Конь пал… Тьфу, что за патефонная пластинка! И вдруг земля заколебалась, перемещая на своей поверхности пьяную путаницу пихт. Неподалеку раздались выстрелы. Кто же теперь упал?..

Напрягши волю, Бундзяк приподымается на стременах, хватается за обрывки мыслей и, холодея, догадывается, что эта дорога – дорога гибели… То не звезды опустились над деревьями, то мигают ему страшные восковые свечи.

Он испуганно поворачивает коня обратно, всей пятерней цепляется за гриву, как за жизнь, и конь выносит его в промытый желобок горной тропы… Как противно и страшно становится! Все единомышленники бросили, бежали от него. Да и увидев его сейчас, они молча отвернулись бы, как от привидения. Не первый день он их знает. Он и сам на их месте поступил бы так же. Но он атаман… Да они в час опасности и головного атамана бросили бы, как плевательницу, не то что его, Бундзяка… Только монастырь, только отец игумен может спасти его. Возьмет за руку и отведет к самому богу, – нет, не к богу, а в какой-нибудь тайник, где будет пахнуть лекарствами, водкой и плесенью.

От усталой лошади валит пар, она цепляется копытами за камни.

– Шевелись, падаль, шевелись! – Бундзяк бьет ее топориком в бок.

Конь подпрыгнул, заржал, по камням зашелестела кровь.

Неужто он, Касьян Бундзяк, помрет и кто-нибудь склонится к его сердцу послушать, бьется ли, как он слушал чужое сердце?

От этой мысли ему становится жутко, словно ветви пихты сдирают с него живьем кожу. И он снова колотит коня топориком… Вынеси, вынеси хоть на святую гору! Может, там отступят дурные предчувствия и свечи засияют надеждами, как сияли они в те незапамятные времена, какие теперь кажутся только сном.

Высоко над землей темнеют очертания покосившейся церкви. Уж не рассохлась ли она? Конь добегает до подножия горы и поднимается по той дорожке, по которой когда-то паломники подымались только на коленях.

«Хорошо ли эдак-то?» – Бундзяк не может решить и вдруг понимает: дурно, ибо сама земля невидимыми руками стаскивает его с коня.

Бундзяк тяжко падает на какие-то корни, встает и, цепляясь за отсыревшую кору буков, идет в монастырь. За поредевшими деревьями замерцали желтые блестки света. Впереди – разинутая пасть церковных дверей, и там, в глубине, неровно развешаны огоньки свечек. Бундзяк напрягается, пошатываясь, подходит к дверям и заглядывает в церковь.

Там стоит высокий гроб, в ворохе последних осенних цветов покоится чье-то тело. И Бундзяк вдруг улыбается: выходит, он явился на чьи-то чужие похороны, это кто-то другой лежит в гробу, а не он… Хорошая примета!

У покойника сложены на груди руки. Возле них по гуцульскому обычаю лежат деньги на перевоз души.

Значит, не его, Бундзяка, а чью-то чужую душу будут сегодня перевозить на тот свет. Только как бы она его не задела. Надо чем-нибудь задобрить ее… На миг суеверие сталкивается с жадностью и побеждает ее перед лицом смерти. Бундзяк нащупывает деньги, полученные от игумена, достает их, идет к покойнику, с болью кладет всю пачку возле восковых рук… Потом поднимает руку, чтобы перекреститься, но глаза его встречаются с чьим-то испепеляющим взглядом.

Немолодой гуцул с отвращением, точно лягушку, отрывает деньги от груди покойника, несет их к дверям и швыряет во тьму.

– Иудины деньги! – звучат в ушах Бундзяка гневные слова.

«Не иудины, а игумена», – хочет поправить Бундзяк, но к чему поправлять, лучше отступить подальше от мертвеца, чтобы по ошибке вместо одной души не пошло к перевозу две.

– Сын мой! – вдруг окликает его знакомый грудной баритон.

Приходя в себя, Бундзяк подает руку игумену. Тот зорко и недоверчиво окидывает взглядом углы храма, словно опасается, чтобы немые почерневшие образы святых не стали живыми свидетелями этой встречи.

Отец игумен берет Бундзяка за отяжелевшую руку, но ведет его не в царские врата, а в холод ночи.

– Мы спасем тебя, сын мой, – шелестит его голос, а глаза бегают и бегают, боясь даже самой церкви.

Страх стирает с его лица последние следы профессионального благочестия. «Заметил ли кто-нибудь Бундзяка? Заметил ли? Могло ж случиться… Тогда…» Его охватывает тревога, но он машинально повторяет:

– Мы спасем тебя, сын мой…

Игумен спасет его, поведет не к богу, а в какой-нибудь сырой тайник, где будет пахнуть лекарствами, водкой и плесенью…

Но на паперти их останавливают молчаливые люди. Игумен с ужасом узнает среди лесорубов и хлеборобов стройные фигуры милиционеров и деда Олексу. Они еще ни слова не сказали, а игумен уже отбросил руку Бундзяка, затрясся, и из недр его баритона возник необычный писк:

– Забирайте его! Забирайте!

Сперва Бундзяка поразил не столько смысл слов, сколько самый этот удивительный писк. Так из тесной скорлупы пробивается хищный птенец. Но этот писк означал иудин приговор. Ясно же сказано: «Забирайте его».

В труднейшую минуту игумен навис над его жизнью, как черная тень чернеца над мерцающим огоньком свечи.

– Тогда и его берите! – плеснул он в игумена последней ненавистью. – И все, что здесь есть, берите, – он широко развел руками и остановил затуманенный взгляд на восковых огоньках свечей…

– И вот это возьми с собой, черный чернец! – дед Олекса протянул что-то игумену, и тот внезапно узнал свои три гвоздя и отшатнулся.

– Сын мой, ты не так понял меня…

– Мы все поняли тебя, отче, как надо!

* * *

На дороге недвижно лежит навзничь Мариечка; ветерок играет ее расплетенными косами, а лунный свет озаряет глазные впадины, залитые уже остывшими слезами.

– Мариечка… Слышишь, Мариечка?.. Это я, твой Василь, – склонившись над любимой, повторяет парень. – Мариечка, не слышишь меня…

Охваченный скорбью, он поднимает девушку на руки и несет ее мимо притихших лесов, не чувствуя, как на дорогу и на девушку падают из глаз слезы. На лицо Мариечки легла первая снежинка. Василь для чего-то сдул ее и не заметил, как на то же место упала слеза.

* * *

В кабинете начальника милиции сидит Вацеба, и глаза его то проясняются, то темнеют.

– Трудом, только честным трудом вы сможете искупить свой тяжкий грех, – медленно говорит начальник милиции; его утомленное лицо бороздят морщины раздумья.

– Как вол буду работать… Как черный вол.

– Работайте, как человек и думайте как человек. Ну что же, гражданин Вацеба, сейчас идите домой.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю