Текст книги "Над Черемошем"

Автор книги: Михайло Стельмах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Лесь падает на землю, но за ним падает и враг.

Ослепленные злобой, они с хрипом катаются по берегу ручья, и Леся уже совсем не удивляет, что он душит не кого иного, как Галибея, а тот душит его, Леся, пытаясь впиться ему в горло зубами.

«И не будет злому на всей земле бесконечной веселого дому», – вспыхивает в памяти Леся давнишняя декламация зоотехника…

«Поистине не будет тебе веселого дома!» – и Лесь отталкивает голову бандита от своей шеи.

А как он умел обволакивать свое жало отравным медом слов! Даже к Шевченку протянул свои грязные лапы!

Узловатый клубок тел поднимается, падает, кружится и катится. У Побережника и Галибея трещат кости, в клочья разлетается одежда, и кровоточащие раны забиваются землей.

Наконец руки врага ослабевают, и из глубины его придавленной груди вырываются хриплые слова мольбы:

– Лесь Иванович, спасите… Озолочу вас…

– Озолотишь? Взаправду?

Лицо зоотехника искажает заискивающая улыбка.

– Целый чемодан денег получите. Пятьдесят тысяч. Сто… и никто не узнает.

– И какие деньги? Американские?

– Разные, Лесь Иванович… Сто тысяч даю, сегодня же…

– Молчи, барин! И миллионы не помогут тебе…

– Лесь Иванович, вспомните нашу первую встречу. Я же вам помог… Чем мог, пособил…

– Чем ты мне пособил?! Тем, что слизняком заполз в мою доверчивую душу, да и обернулся гадюкой? Тем, что сапоги мои спас?.. Подойдут наши – я эти сапоги сразу сброшу с ног. Ни тысяч твоих не хочу, ни сапог!..

Он зорко посмотрел на поле.

На синем, чуть зеленеющем востоке уже погасли отблески пожара и вместо злого огня нежно трепетало первое золото рассвета, и на фоне зари уже виднелись фигуры спешивших к Лесю односельчан.

* * *

На востоке поднимается багряное полотнище, и еще невидимое солнце расписывает на нем лучами величественный венок зари. А из-под самого зоряного венка выезжают трактористы. И земля вздымается, рассыпается, а ее нежные комочки вдруг взлетают вверх и оборачиваются жаворонками, песней. Пахари торжественно сворачивают с дороги в поле. Навстречу им, размахивая руками, спешит дед Степан.

– Подождите, деточки, подождите, внучата мои…

– Дедушка, что случилось? – встревоженно окружают его пахари.

– Дальний путь с гор, а ноги-то уж подтоптались, вот я и запоздал. Хочу, детушки, тоже пойти за плугом. Напахался я на своем веку, немало напахался, А только как же, думаю, новая жизнь у моих внуков без меня начнется? Дайте хоть одну ровную борозду с трактористами пройти. Павло! Павлик! – крикнул дед Гритчуку. – Останови на минутку свою машину, дай полюбоваться.

– Для вас, дедушка, остановлю. – Тракторист упруго спрыгнул на землю, подошел к старику. – Что там у вас?

– Хочу с тобой пахать, на машине, хоть самую малость…

– Как это – со мной? – удивился Павло.

– Ты, сынок, помоложе, да к тому же ученый, ну и веди свою машину, только так веди, чтоб деду поспеть за нею, а я за плугом пойду. – Старик подошел к трактору, посмотрел на плуги и беспомощно заморгал глазами. – А куда же, сынок, чапыги подевались? Взяться-то не за что…

– В прошлое отошли чапыги, – рассмеялся тракторист.

– Выходит, и не доведется мне с тобой на машине пахать?

– Верно, придется вам за простым плугом пойти, – сочувственно глядя на старика, проговорил Гритчук и прикусил нижнюю губу.

– Становитесь, дедушка, на мое место! – крикнул с борозды Юрий Заринчук и перешел от плуга к лошадям.

– Спасибо, Юра. Уважил старика, так теперь слушайся его. Веди прямую, только прямую линию. На всю жизнь прямую.

Лица гуцулов осветились улыбками.

Юрий тронул коней, и земля зашуршала, поглощая сияние плуга и солнца.

Борозда тянется все прямо и прямо, перерезая поперек межи и сорняки…

– Как, дедушка? – оглянувшись, спросил Заринчук.

– Так, дитятко, словно веду свою борозду к самым райским вратам.

– К самым воротам счастья, – поправил Заринчук, и дед кивнул головой…

Вечером деда Степана остановили на горе Бундзяк, Палайда, Наремба и Космина.

– Ты что, старая тряпка, обольшевичился перед смертью? – Бундзяк злобно впился взглядом в старика. Тот засмеялся. – Ты чего хохочешь?

– Как же не хохотать, когда ты такой смельчак, что даже старика боишься! Ты приволок бы против деда еще десяток проходимцев. Чего глазами сверлишь?

– Я тебя из этой игрушки навылет просверлю. Кто тебя просил пахать в колхозе?

– Хлеборобская совесть просила. Я на свете по совести живу.

– Цыц, падаль! Убью! – задрожал Космина.

– А кто вы такие, чтоб меня убивать?

– Мы? Мы подземные ключи.

– Вы – подземные ключи? Да какой это пес налаял такую нелепицу? Гадюки вы подземные, вот кто вы!

– Крестись, дед, ночью твоя свечка засветится! – Космина поднял «вальтер».

– Что ты меня, старика, смертью пугаешь? – Степан выпрямился. – Я и в земле буду лежать, как корень, а вы и на земле корчитесь, словно черви могильные. На вас люди и плюнуть не захотят. Пусть уж вам от меня выпадет такая честь. – И он плюнул в лицо Космине.

Тот, вскрикнув, нажал гашетку.

Дед Степан пошатнулся, неловко упал лицом в хвою молоденьких пихт.

Бундзяк с недоверием палача посмотрел на распластанное тело. Ему теперь мерещилось, что и мертвые оживают. И если убивали наспех, без проверки, его и на расстоянии некоторое время мучил тревожный перестук чужого сердца.

«Кровь густеет», – думал он, злобно морщась и растворял ее то самогоном, то спиртом.

Он хотел нагнуться к груди деда Степана, но неожиданно для всех вскрикнул, перепрыгнул через неподвижное тело и скрылся в лесу.

На дороге внезапно показались милиционеры. Борис Дубенко тотчас помчался за Бундзяком.

– Руки вверх! – приказывает Богдан Гомин бандеровцам, подымая автомат.

Бандиты очумело кидаются врассыпную, за ними бегут милиционеры.

– Не уйдешь, падаль! – кричит Гомин, преследуя Космину.

Тот, отстреливаясь, остановился на миг, застонал и, цепляясь руками за ствол пихты, бессильно сел на змееподобный корень.

Бундзяк перепрыгивает с камня на камень, скатывается в овраг и снова подымается вверх, убегая от погони. Но Борис Дубенко не отстает от него. Он, как властелин гор, по звуку распознает, куда побежал бандит, отрезает его от Черного леса. Бундзяк оглядывается назад и с ужасом замечает, как сокращается расстояние между ним и парнем, как вырастает перед глазами фигура преследователя.

Вот уже завиднелась новая гора, близится лесная чаща, где пихты, словно в напряженной борьбе, глушат одна другую кронами и обнаженными корнями… И тут этот парнишка вдруг исчезает. Из потной груди Бундзяка вырывается вздох облегчения. Но внезапно у опушки леса вырастает озаренная лунным сиянием фигура все того же Дубенка.

Спрыгнуть бы в яр. А что, если упадешь на камень и переломишь позвоночник?

Что же делать, что делать? Страх раздирает мозг. Но внезапная идея придает Бундзяку сил. Он поворачивает назад, по узкой тропочке, петляя, спускается в овраг и спешит к Тарасу Трускавцу, который живет в своем тайном убежище одиноким волком.

Только бы добежать, только бы успеть…

Перепрыгнув через ручей, он выбежал на лужайку и стал спускаться в пропасть. Позади слышен шорох шагов Дубенка. Кажется, что из-под его ног осыпаются не камешки, а целые глыбы. Но вот уже и нора Трускавца.

– Тарас! Тарас! – отчаянным голосом кричит Бундзяк, пробегая мимо логова своего сообщника.

Тот выскакивает из подземелья с оружием в руках и встречается лицом к лицу с Дубенком…

Предсмертный крик Трускавца настиг Бундзяка уже в чаще леса. Касьян трижды перекрестился, молясь за упокой души Тараса и за свое спасение.

* * *

Вечер, но долина наполнена рокотом моторов и движущимися огоньками. По свежей борозде идет Ксеня Дзвиняч, а перед нею подымается отвалами и рассыпается вывороченная земля.

– Ксеня, любушка, как же так можно? – окликает ее, подходя, Олена Побережник. – Нам надо за урожай бороться, а разве ночью можно как следует вспахать поле? Хотела я остановить тракториста, а он прогнал меня домой. Так у меня сердце болит, что хоть под трактор ложись.

– А пусть оно у вас не болит, Олена. Трактористы пашут как надо. Гляньте вон на сантиметры! – и Ксеня замерила борозду окладным метром.

– Так и у тебя тоже болело сердце? – спросила Олена, взяв у нее метр.

– Не так, как у вас, а болело, – Ксеня улыбнулась, не замечая Павла Гритчука, который остановил трактор и подошел к ним.

– Тетка Олена, опять следите? – с деланным гневом набросился тракторист на женщину. – У меня тоже есть самолюбие. Ежели мне не верят, я и на другое поле перейду. Почему вы не дома?

– Да разве я дома могла бы полюбоваться вашей работой? Так с вечера славно пашете…

– Что ж любуйтесь хоть до ночи, – великодушно разрешил тракторист. – Только не так часто тыкайте метром в борозду… Эх вы… Да мы ведь сами хотим, чтобы урожай вырастал стеной. Не меньше вас хотим. За сколько вы боретесь? – обратился он к Олене.

– Боролась за двадцать и пять, ну, а как пристал муж с ножом к горлу, взяли еще пять.

– Плохо, плохо муж к вам приставал. Мягкий он, видно, у вас, бесхарактерный.

– Мягкий? Вы еще моего Леся не знаете! – вспыхнула Олена. – У него, видите ли, такой характер, что сразу в бригадиры попал, а чем он через год станет, того и жена не знает!

* * *

Меж гор подымается молодой месяц.

У Черемоша на голубом камне стоят дед Савва и Мариечка. Старик сосредоточенно, с надеждой и недоверием, разглядывает комочек приозерной земли.

– Может, что-нибудь и выйдет, – говорит он. – Может, и выйдет. Все в руце божией.

– А мне кажется – больше в вашей, чем в божией.

– И как у тебя язык поворачивается, говорить такие вещи! Что я, выше бога?

– Для меня, дедушка, выше.

– Мариечка, послушай хоть раз меня, старика: не сей, дитятко, сейчас, в новолуние.

– Да почему?

– А потому, что вся сила уйдет в стебель, а не в зерно. Ты посей при полумесяце, когда он завяжется, как плод. Тогда и зерно завяжется у тебя.

– Ой, дедушка, и скажете же такой пережиток! – девушку трясет от смеха.

– Стало быть, не будешь ждать?

– Не могу. Каждый пропущенный день высосет у меня сто тонн влаги с гектара и кусочек сердца иссушит.

– А у меня, выходит, не сохнет сердце? Я ведь хочу, как лучше. Годы, годы отрывают тебя от меня, откатываешься, как румяное яблоко от старой яблони. Только бы ты, маленькая моя, к счастью прикатилась. – Старик снова посмотрел на комочек земли, на молодой месяц, и выражение глаз его изменилось. – Так не послушаешь деда, не подождешь до полумесяца?

– В новолуние посею.

– Так пусть же и урожай у тебя как месяц растет! – пожелал, выходя из-за деревьев, Микола Сенчук.

– А как месяц растет, Микола Панасович? Расскажите! – с живостью откликнулась Мариечка на знакомые шутливые нотки в голосе председателя; она любила слушать его советы, рассказы о былом и даже сказки.

– А вот послушай, может и пригодится…

Только народился в небе месяц – совсем еще молоденький был – полюбилась ему звездочка. И вот бежит он ранним вечером к портному. «Сшей мне, портной, добротный да просторный костюм!» – «А что ж, это можно, – ответил портной, улыбнулся в усы, – а были они у него прямые, как стрелки, – и охотно снял мерку. – Приходи, молодец, через неделю, будет тебе платье добротное да просторное». Ровно через неделю опускается месяц к портному. «Ну, что, друг, сшил?» А у того от удивления и усы вилками вверх задрались. «Что это тебя, молодец, так разнесло? Или оженился, не дожидаясь костюма?» – «Только собираюсь, – подмигнул месяц. – Ну, показывай костюм, погляжу, можно ли в нем к невесте идти». Посмотрел на работу и опечалился. «Снимай еще раз мерку, придется невесте подождать меня». Что портному оставалось делать? Послушался он месяца и говорит: «Заходи, дружище, еще через неделю».

Проходит еще неделя. Ночью кто-то стучится к портному. Отворил он дверь и опешил, усы и те повисли, как перестоявшиеся колоски: стоит перед ним роскошный круглолицый месяц, широко улыбается, костюма ждет. «Что же мне делать, добрый человек, – взмолился наконец портной, – ежели ты каждую неделю втрое вырастаешь?»

Вот пускай и урожай у тебя так растет, Мариечка… А земля угрелась уже, – и Сенчук присел на корточки на краю поднятой целины.

– Теплая, хоть ребенка сажай, – с любовью проговорила девушка и склонилась над своим полем.

* * *

В низинке среди полей стоят Лесь Побережник и Микола Сенчук. К ним со всех ног бежит с сапкой в руке Олена.

– Ласточкой летит любушка моя. Что-то она защебечет? – говорит Лесь, приложив к глазам почерневшую руку.

– Лесь, у нас в бригаде долгоносик появился, и бригадира нашего нет. Что делать? Добрый день, Микола Панасович! – запыхавшись, скороговоркой сыплет Олена. – Я так работать не могу. Либо переведи меня в свою бригаду, либо скажи, где наш бригадир запропастился.

– Говорят, он сбежал от языка некоторых звеньевых, – деликатно поясняет Лесь.

Олена вспыхнула:

– Что уж, и слова самокритики ему не скажи! Стоило человеку стать начальником – сразу в неженку превратился!

– Так это он от твоего языка удирает?

– Помолчи ты хоть при председателе. Я тебя спрашиваю: что делать-то нам?

– Поднять все звено на борьбу с кузькой.

– А как же с прорывкой?

– Подождем денек: прорванные грядки долгоносик скорее уничтожит. А не прорвете – после сможете сохранить лучшие коренья.

– Так и делать, товарищ председатель?

– Только так. Как бригадир говорит. Пойдемте в ваше звено.

* * *

Дед Степан лежит в новой палате. Краска на стенах еще не просохла, и в комнате свежо. Вокруг старика теснятся внуки и правнуки.

– Дедушка, не умирайте! – просит его златокосая, как подсолнух, девочка.

Старик обводит взглядом всю свою колхозную родню.

– А я и не умру, дитятко. Они говорили, что надо мной свечка засветится. А мне светят глаза людские, – и он стал приподыматься с постели. – Дети, растет земля?

– Высоко поднялась, как вешние воды.

– И плоты идут по Черемошу?

– И плоты идут. Да все большие, гулкие. Похорошел Черемош, как никогда!

– Жизнь! Ну, так вынесите меня, дети, на широкий луг, чтобы видны были и нивы, и Юрины пруды, и люди.

Гуцулы почтительно выносят старика на луг, и Степан то впадает в полузабытье, то, не отрываясь, следит, как растут всходы, сверкая всеми оттенками зелени. Перед глазами Степана проплывают курчавые полосы свеклы. Чистые голоса расчесывают ее густые, как девичьи косы, рядки:

 
Ой, ты, свекла, белый корень,
Зеленые листья!
Приходили кавалеры,
А я не в монисте!
 

Сверкая россыпью дождевых капель щедро кустится ячмень. Тянутся вверх светлые побеги яровой пшеницы. По-девичьи гордо подымается кукуруза, и в каждом сердечке у нее таится самоцвет. На склонах гор умостились зеленые островки табака, и все выше подымается молодой сад, рассыпая соловьиные трели.

– Жизнь! – говорит и Юрий Заринчук, осторожно вылавливая из пруда отяжелевшую от взятка пчелу. Она некоторое время лежит у него на ладони золотым самородком, потом, отчаянно взмахнув прозрачными крылышками, ввинчивается в небо и; падает на леток, облепленный такими же труженицам и, как она.

Вечереет. Мимо пруда по узкой полевой дорожке проходят к Черемошу девушки.

 
Плавала лебедка
В лебединой стае.
Крикнул белый лебедь,
К милой подлетая:
 
 
– Ты скажи, родная,
Что тебе не спится?
Иль пора настала
Сердцу чаще биться?
 
 
И лебедка другу
На то отвечает:
– Соловушка в роще
Мне уснуть мешает.
 

Песня окликает подруг со всех полей. Девушки шагают в обнимку, как молодые годы, а позади них все подымаются и подымаются нивы, выкидывая первый колос и первый цвет. Разворачивается тот незабываемый праздник весны, когда каждый злак стремится порадовать человека, дорасти до него, одарить его нежностью животворной пыльцы.

– Растет земля. Как никогда растет, – шепчет старик, и все его мысли только о жизни.

* * *

– Да не может быть?! – у Марьяна Букачука глаза становятся круглыми от испуга.

– Как не может быть? Сам, собственными глазами, видел. А Настечка, и Мариечка, и Катеринка, и другие девчата собрались их встречать… Парни вздумали провести плот разом в десять клетей, – волнуясь, объясняет Дмитро Стецюк. – Помирать им, что ли, захотелось в одночасье, детям нашим?! Пойдем, пойдем живей, может отговорим. Пойдем, Марьян!

– А, горюшко мое! – и старший пастух стал спускаться с горы. – Такого плота еще во всей Гуцульщине не бывало!

Карпаты величественно колышутся в весеннем мареве. Кажется, синие от пихт и зеленые от лугов горы перегоняют, спускают в долину солнечное золото и оно в грузном неводе покачивается на волнах Черемоша.

На воде, привязанный к стоякам, колышется гигантский, в десять клетей, плот. К тяжелым рулевым веслам стали Василь Букачук, Иван Микитей и Семен Бойко. Марко Лычук и Володимер Рыбачок дружно сбрасывают чалки.

– Не поспели! – кричит, подбегая к берегу, Марьян.

– Не поспели, – беспомощно вздыхая, повторяет Дмитро. – Не может гуцул напутствовать недобрым словом. Не может, а лучше, чтобы мог.

– Счастливого плаванья! – машут крысанями Марьян Букачук и Дмитро Стецюк.

– Отец, не горюйте! – кричит Василь.

– Не горюйте, отец, – улыбается Стецюку Микитей.

– Хорош у вас сын! – дружески посмотрел Марьян на Дмитра. – Скоро свадьба?

– Разве я знаю? Прежде мы детей учили, а теперь… – он замахал крысаней и отер ею набежавшую слезу. – Даже не верится, Марьян, что у нас такие дети.

Плотогоны выводят плот на середину реки.

Издалека назойливо наплывает угрожающий гул. Кажется, будто гудят какие-то подземные адские жернова, размалывая покой природы на хмурые зерна тревоги. Это клокочет, беснуется на пороге вода, и гул ее нависает над оглохшими пихтами, шума которых здесь не услышишь ни в одно из времен года.

Плот все стремительнее втягивается в свирепую, покрытую пеной пасть переката. Вот первая клеть взлетает на гребень порога, на миг повисает в воздухе и стоймя падает вниз. Вода и пена покрывает и бревна и плотогонов. А сверху напирают одно на другое следующие звенья.

Но вот над волнами неясной скульптурной группой подымаются плотогоны. Ритмично повернулись весла, и притихшие клети на некоторое время покоряются человеку.

С высокого берега раздается разбойничий свист. На маленькой скалистой площадке беснуется, захлебываясь от хохота, уродливая фигура Нарембы. Но только плотогоны заметили его, как он словно сквозь землю провалился.

– Тьфу, тьфу, тьфу! – трижды сплюнул через плечо Бойко. – Не к добру эта встреча… Ой! – глаза его налились ужасом. Он первый заметил, что вдали, там, где берег круто спускался к воде, Черемош перегородило свежесрубленное дерево.

– Приготовили нам в ущелье смерть… – Побелевший Иван Микитей вздохнул, обвел взглядом подточенные водой и тиной скалы и хотел было отчаянным движением сорвать рулевое весло.

– Правь, Иван! – властный голос приковал его к рулю. Василь склонился к товарищу, поцеловал его. – Рулевой должен править до последней минуты.

От трех равномерных ударов вода забурлила, вытягивая тело плота и приближая его к столетней пихте, соединяющей берега не мостом, а смертью.

Но что это? На пихте вдруг появились девушки.

«Переходят на тот берег. И ничего не знают, – с тоской подумал Иван. – Может, и Настечка с ними».

Вот девушки спрыгнули с живого моста, и головы их замелькали в прорезях ветвей.

– Василь, да видят ли они нас-то? – забеспокоился Иван. – Еще и сами погибнут… Гей, гей! – крикнул он что было сил.

«Гей, гей!» – отозвались дикие ущелья.

Но девушки даже не оглянулись на крик. Обхватив вершину пихты, они принялись оттаскивать ее в сторону. И вот дерево, затрепетав всеми ветвями, передвинулось по каменистому дну. Между пихтой и берегом открылось незагороженное водное пространство. Вот плес расширился еще немного, и плотогоны направляют плот туда.

«Мариечка!» – Василь узнал свою милую и чуть не подрезал берег крайними бревнами.

– Настечка, беги на тот конец пихты! – кричит Иван.

Плот, черкнув по берегу и по ветвям пихты, вылетает на простор.

– Счастливого плаванья! – кричат позади обнявшиеся Мариечка и Настечка. Их глаза лишь на миг встречаются с напряженными взглядами парней.

– Счастливого плаванья! – приветствуют сплавщиков девушки, стоящие впереди, и на плот летят вешние цветы.

– Молодцы! – улыбаясь, покачивают головами пожилые гуцулы.

А плот уже вплывает в вечер. Иван снимает весло со штыря, зажигает смоляной факел – лушницу, – кладет ее на плечо и стоит с нею, как Прометей.

Мерцающий огонь, а еще более того чуткий, никогда не изменяющий слух помогают плотогонам не сбиться с фарватера. И они застыли у весел, настороженные и могучие.

* * *

Звено Олены Побережник рыхлит междурядья, время от времени тревожно поглядывая на приближающийся трактор.

– Я ж ему по-хорошему сказала: не пущу на свою делянку – и все. А он подбоченился и хохочет, как герой: машина, мол, лучше распушит, чем сапка! – в который уже раз пересказывает Олена женщинам своего звена разговор с трактористом. – Может, и лучше, да зато как она утаптывает почву! Это же вес, железо тяжелое. Оно по всему полю торную дорогу прокладывает… Ой, сюда идет!

Олена, размахивая сапкой, устремляется наперерез трактору.

– Стой, говорю тебе! Стой! Слышишь, Павлусь, стой!

– Опять вы за свое? И как у вас язык не распухнет!

– Павлик, я тебе вечером пол-литра поставлю, только не кромсай ты мне поле и сердце мое, – просит Олена, понизив голос, чтобы не услыхали женщины.

– Вы что, тетка, белены объелись сегодня или с дядькой Лесем не доругались за ночь? На черта мне ваши пол-литра, когда я дело делаю!

– Так ни мой поклон, ни моя водка не останавливают тебя? – рассвирепела Олена. – Так я тебе сама путь перегорожу! Стой, выродок, а то под колеса лягу! – Олена ударила сапкой по радиатору и вросла в землю перед машиной, готовая на все.

– Чтоб вам пусто было! У меня тоже самолюбие есть! – Павло круто повернул машину на дорогу.

– Видите, остановила все-таки! – отирая пот, сообщила Олена своему звену.

– Павло, заезжай на мою делянку, – подходя к трактористу, предложила Ксеня Дзвиняч.

– Пускай едет! – злобно бросила Олена. – Теперь, Ксеня, получишь ты свои центнеры, когда рак свистнет, а муха закашляет… Лучше останови его, как я!

– Рост у меня не тот, что у вас, Олена. Это вам при вашей дородности под стать трактор остановить.

– А то нет! – ответила Олена, потрясая сапкой. – Пусть не думает, что я хуже всех. Ксеня, любушка, чернеет твое поле, совсем черное! – с ужасом воскликнула она, глядя на разрыхленную почву. – Догони его, догони скорей! Сама боишься – так я для тебя, так и быть, своим телом заслоню, не пожалею!

– Оленка, я в науку верю, – с тревогой ответила Ксеня.

– Ты глазам своим верь, – рассердилась Олена и не могла успокоиться до прихода домой.

В хате она застала Леся. Он сидел за столом и, наморщив лоб, писал что-то.

– Лесь, ты что пишешь? Письмо? – подходя к столу, спросила Олена.

– Нет, корреспонденцию.

– Корреспонденцию? А ты не собираешься выехать в Станиславскую редакцию, как тот корреспондент, что к нам приезжал?

– Пока не собираюсь.

– О чем же ты пишешь?

– О работе нашей бригады. И еще о том, как одна женщина из нашей бригады хотела остановить сапкой трактор и сбавить урожай.

– Это из твоей бригады женщина?

– Сказал ведь уже, что из моей. Ты чего расстроилась?

– Лесь, а про меня ничего не пишешь? – замирая, спросила Олена.

– Делать мне больше нечего, только про тебя писать!

– Правда?

– Погляди, – Лесь подал жене лист бумаги.

Она повертела его в руках, вздохнула, спрятала за пазуху.

– Ты что, отогревать вздумала мою корреспонденцию? – возмутился Лесь.

– Хочу, чтобы мне Ксеня прочитала. Может, ты что не так написал, а газета – великая правда.

– Олена, я все так написал.

– А про меня ни слова?

– Ни слова. Нельзя писать в корреспонденции про близких родственников.

Последний довод убедил Олену, и она вынула бумагу.

– Тогда бери… Лесь, а может, ты научил бы меня грамоте, а то в школу стыдно бегать… Научишь?

– Отчего ж нет! Только пообещай, что не будешь колотить сапкой по радиатору.

* * *

В хате Ксени Дзвиняч сидит за книжкой Олена Побережник и твердым пальцем так нажимает на буквы, словно собирается выкорчевать их.

– Ксеня, любушка, ты так все в голову вкладываешь, что Лесь теперь не нахвалится мною. «Настоящий талант», говорит. Двадцать лет вместе прожили, а он только теперь заметил, что рядом с ним настоящий талант.

– Ой, талант ты мой вспыльчивый! – говорит с усмешкой Ксения Петровна и вздыхает, вспоминая прелесть вечеров, когда и ее ждала радость – ласковый взгляд и доброе слово Юры.

Олена приняла вздох Ксени за упрек и резко подняла голову.

– А что делать, если у меня характер как кипяток? Лесь говорит, что я сперва окажу, а потом подумаю, а я, поверь, и то и другое разом делаю, только не могу держаться спокойно, как ты. Что ж делать то?

– Да, наверно, сперва подумать, а потом говорить.

– Ты будто сговорилась с моим Лесем. Видно, придется и впрямь послушаться вас… Ой, Ксеня, пора уже в лабораторию идти! – и она вскочила из-за стола и завертелась перед зеркалом.

– Оленка, для кого это ты так прихорашиваешься?

– Для науки, любушка, – серьезно ответила женщина. – Я в ней хоть и мало смыслю, однако ни одного слова агронома не пропущу. Он так славно все растолковывает, что маленький разберется.

В хату-лабораторию женщины пришли с опозданием, на цыпочках пробрались на задние парты.

– Катерина Юстиновна, кто в колхозе центральная фигура? – спрашивал Нестеренко.

– Центральная фигура в каждом колхозе – бригадир, – уверенно начала девушка и, лукаво блеснув глазами, запнулась. – А в нашем, Григорий Иванович, центральная фигура, наверно… Олена Побережник.

Все расхохотались.

Олену охватило возмущение, но она, обведя всех взглядом, сдержала гнев и, переждав смех, отрезала Катерине:

– Я в твои годы почище зубы скалила. Только я еще посмотрю, как ты их сожмешь, когда Олену Побережник и впрямь выберут центральной фигурой…

После занятий Олена хотела разыскать Катерину Рымарь, но та словно сквозь землю провалилась.

– Удрала бессовестная девчонка, – пожаловалась Олена Ксене и тихо спросила ее: – Правда, любушка, я сегодня сперва подумала про центральную фигуру, а потом уже сказала?

– И хорошо подумала, – подбодрила ее Дзвиняч, – потому что заглянула вперед и увидела, что станешь бригадиром.

– Да ведь надо же вперед заглядывать, – повеселев, подхватила Олена.

Утром она первой вышла на кукурузное поле и с тревогой принялась сравнивать свою и соседскую делянку. Осмотр не утешил, а расстроил звеньевую, и когда на дороге появилась Ксеня Дзвиняч, Олена побежала к ней.

– Ксеня, голубка, я больше глазам своим не верю! Доброе утро… Твоя кукуруза уже перегоняет мою и корнями и ботвой. Что вы ей шепчете?

– Научные слова… И знаешь, Олена, машина не сапка. Тракторист нам очень помог.

– Тебе, Ксеня, – хоть сердись, хоть не сердись, скажу по правде, – все помогают! – с сердцем проговорила Олена и быстро пошла навстречу Миколе Сенчуку. – Товарищ председатель, я так больше работать не могу! Добрый день.

– Доброго здоровья. Что ж вам мешает работать?

– Несправедливость. Возле одних звеньев у нас все кружатся, как пчелы вокруг меда, а есть звенья, от которых все отворачиваются, словно от пустой миски. На делянке Ксени Дзвиняч машина встречает и утренние и вечерние росы, а мы по своей земле только сапками колотим. Что мы, хуже других?

– Вам трактор нужен?

– Ясно!

– Поздно опомнились.

– Это почему же?

Сенчук прищурился.

– Потому что одна женщина из бригады Леся Побережника покалечила трактор своим инструментом.

– Сапкой?

– Сапкой.

– Из бригады моего Леся?

– Из бригады Леся Побережника.

– И Лесь не оштрафовал ее? – возмутилась Олена. – Мягок он с женщинами. А бригадиру и для женщин характер нужен.

* * *

Тракторист, широко усмехаясь, ведет машину на делянку Побережник. Олена с неловкой улыбкой незаметно воткнула сапку в землю и пошла навстречу дорогому гостю.

– Как живете, Павлусь?

– Спасибо, хорошо. А где ж ваш инструмент, тетка Олена?

Олена прикидывается, что не поняла вопроса.

– Пол-литра? Это уж, Павлусь, вечером поставлю. Разопьете с Лесем на доброе здоровье.

* * *

Василина Рымарь колотит сапкой зачерствелую землю на своем огороде и со всей доступной ее натуре мягкостью объясняет Юстину:

– Так что, муженек, одна у меня надежда – на мак. Продам его перед рождеством, может наторгую на хлеб, чтоб не глотать нам борщ с одними слезами.

– С какого боку ни поглядеть на твои слова – отовсюду рожа Палайдихи высовывается.

– Что это Палайдиха стала тебе костью поперек горла?

– А то, что она мне жену поперек жизни поставила.

– Это, стало быть, я тебе стала поперек жизни? – поднимает голос Василина. – А ты мне и вдоль и поперек стоишь! Все наши пожитки в колхоз сдал. Лошадка-то уж принесла бы нам жеребенка, а на будущий год еще одного, и жил бы ты, Юстин, припеваючи, как пан!

– Так ты хочешь, чтоб я, Юстин Рымарь, проклятым паном стал?! – рассердился он. – Помянешь мне еще раз это слово – ей-богу, раздавлю твоими телесами весь мак!

Василину словно ветром сдуло с грядки, а Юстин, шагая домой, сердито бормотал:

– Ей-богу, возьму как-нибудь свяжу ее воловодом и вывезу в поле силой, а то иначе никак не оторвать ее от собственного мака. Из-за нее и мак этот так въестся в печенки, что не захочешь ни есть его, ни глядеть на него.

– Подменили муженька, ой, подменили, – вслух горюет Василина, выходя из кукурузы.

– Опять ссорились? – сладеньким голоском спрашивает через плетень Палайдиха.

– Ссорились, – вздохнула Василина.

– Жаль человека, – покачав головой, проговорила Палайдиха. – Что он у тебя, впрямь обольшевичился или весь разум высыпал с овсом в конские кормушки?

– Это вы напрасно говорите, – насторожилась Василина. – Тут не в его разуме дело, а в крутом характере.

– Да, боженька мой, я ж только про характер и говорю. Из-за него и вам придется ясли грызть или весной древесными почками кормиться. Вот, может, маком только и спасете семью от смерти, а то…

– Придется спасать, – и Василина с силой стукнула сапкой оземь.

– Что деверь из Америки пишет?

– Что он может написать? Вместо хлеба пальцы грызет, никакой самой плохонькой работы нет.

– А вы слыхали, миленькая, что Бандера уже на Киев наступает?

– На Киев? – перепугалась Василина. – А что ж у нас так тихо?

– Спрашиваете! Да потому, что мы… в окружение попали.

* * *

Рассветные звезды уже бледнели, когда к озеру подъехала машина. Из нее вышли Чернега, Нестеренко, Сенчук и шофер.

– Должно, быть, Мариечка кинула в озерко волшебное снадобье, так вас сюда и тянет! – говорит Чернеге Сенчук.

– Не в озерко, а в приозерный грунт. Разве это не волшебство? – спросил Михайло Гнатович, указывая на роскошную, зеленую, как барвинок, кукурузу.

– Волшебство! – согласился Нестеренко.

Михайло Гнатович перебирает руками листву и стебли кукурузы.

– Что, экскурсанты не приходили сюда?

– Один чуть ли не каждый вечер ходит.