Текст книги "Холокост и православная церковь"

Автор книги: Михаил Шкаровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)

До 1936 г., когда его восстановили в гражданских правах, Алексей Александрович занимался случайными заработками: мостил Вышегородское шоссе, был бетонщиком, сторожем детского сада, весовщиком на фруктовом заводе. В 1933–1934 гг. в Киеве возникают тайные («катакомбные») общины. После закрытия в 1933 г. храма Преображения, где окормлялись местные иосифляне⁴⁷⁹ – последователи архимандрита Спиридона (Кислякова) и священника Анатолия Жураковского, общинники стали собираться для домашних молитв на частных квартирах, в том числе у Глаголевых. В 1934 г. закрыли и вскоре разрушили церковь Святого Николы Доброго, в 1936 г. скончалась мать Алексея Александровича – Зинаида Петровна, а в ночь с 19 на 20 октября 1937 г. был арестован НКВД его отец – протоиерей Александр Глаголев, который скончался на одном из допросов. Алексей несколько ночей дежурил на Лукьяновском кладбище, где в общую могилу сбрасывали тела умерших, надеясь увидеть тело отца, но безрезультатно. Вскоре Алексей и Татьяна перенесли в свою квартиру библиотеку отца Александра, иконы, ризы, напрестольное Евангелие, которое прятали внутри балконной двери.

В 1936–1940 гг. Алексей Александрович учился в Киевском педагогическом институте на физико-математическом факультете, после окончания которого его оставили на кафедре физики, где он занимался проблемой выращивания искусственных кристаллов. В 1940 г. Алексей Александрович с благословения архиепископа Димитрия (в схиме Антония) (Абашидзе), давнего друга семьи Глаголевых, ездил в Тбилиси к православному Ката-ликосу Каллистрату (Цицнадзе) для тайного рукоположения, однако не смог получить его. Осенью 1941 г. А. А. Глаголев добрался на попутных машинах через оккупированные немцами области Украины в Почаев, оттуда в г. Кременец, где его рукоположил во священника епископ Вениамин (Новицкий). Вернувшись в Киев, отец Алексий стал служить в храме Святого Иоанна Воина при Покровской церкви на Подоле.

Следуя благородному примеру своего отца, который в течение тридцатипятилетней пастырской и профессорской деятельности всегда выступал в защиту угнетенных и невинно осужденных, отец Алексий не мог мириться с бесчинством нацистов, истреблявших людей другой национальности, главным образом евреев. В период оккупации Киева, продолжавшейся до ноября 1943 г., он и вся его семья, включая детей-подростков Магдалину, Марию и Николая, никогда не отказывали в помощи несчастным, обращавшимся к ним, и прилагали много усилий и мудрости для спасения преследуемых людей, хотя это грозило огромными неприятностями. Так, однажды Татьяна Павловна Глаголева отдала одной женщине, еврейке, свой паспорт, чтобы та скрылась в селе, и сама едва не погибла в очередной облаве.

С опасностью для жизни всей семьи Глаголевы спасли от гибели в Бабьем Яру Изабеллу Наумовну Миркину с ее 10-летней дочерью Ирочкой, Полину Давыдовну Шевелеву с ее престарелой матерью Евгенией Абрамовной, журналиста Либермана, Веру Владимировну Виленскую. Однажды к ним за помощью обратилась жена подполковника Красной армии А.А. Дьячкова, она с шестью дочерьми проживала на Печерске и, когда на нее донесли немцам, вынуждена была срочно бежать со своими девочками и нашла убежище в семье священника. Были спасены и многие другие евреи. Дом № 7 на Покровской улице, где проживала семья отца Алексея, и дома № 6 и № 3 по той же улице, где жил Дмитрий Лукич Пасечный, были настоящим и надежным пристанищем для гонимых. С целью спасения людей использовались и помещения храмов, несмотря на то, что напротив церкви Покрова Пресвятой Богородицы, к которой примыкал храм Святого мученика Иоанна Воина, был размещен штаб оккупационных войск⁴⁸⁰.

В нескольких домах, принадлежавших Покровской церкви, под видом церковных служащих также скрывались от немцев много русских и евреев, которым отец Алексий выдавал свидетельства о крещении. Священнику активно помогал управитель церковных зданий Александр Григорьевич Горбовский, который не только скрывал здесь евреев, но и доставал им метрики умерших и хлебные карточки. В 1943 г. немцы объявили Подол зоной, свободной от проживания. Все жители подлежали выселению. Глаголевы, однако, продолжали нелегально жить, – сначала в Покровской церкви, потом в действовавшем на Подоле женском Покровском монастыре.

В конце октября 1943 г. нацисты жестоко избили отца Алексия, приняв его за еврея, но за священника вступились монахини Покровской обители, и это спасло ему жизнь. В то время Глаголевых забрали во временный концлагерь, где семью разлучили. Матушку Татьяну погнали рыть окопы на окраине города, а священника с сыном вывезли из Киева в одном из эшелонов. Однако отцу Алексию и матушке Татьяне удалось бежать, и они возвратились в освобожденный Советской армией Киев⁴⁸¹.

В своих воспоминаниях 1990 г. дочь священника Магдалина Алексеевна Глаголева-Пальян подробно рассказала о подвиге их семьи: «Свято-Покровская церковь (ул. Покровская № 7, сейчас ул. Зелинского) была в то время закрыта, там был архив, и папа добился у немцев открытия теплого храма Иоанна Воина при Покровской церкви – напротив разрушенной дедушкиной церкви Св. Николая Доброго. Также ему предложили и Варваринскую церковь, ту самую, в которой служил и жил дедушка. Обе церкви были превращены в общежития и разбиты на комнатки. Каждая комнатка имела свою плиту для варки и обогрева с общим дымоходом. Все комнаты были покрашены в разные краски – белую, розовую, голубую. Перегородки и плиты разваливали мужчины, мы выносили кирпичи и мусор. Вся наша семья и прихожане принимали участие в этом ремонте. Помню, я разбирала перегородки и плиты вместе с Марией Павловной. Вся церковная стена теперь получилась разной: розовой, зеленой, белой, – какой у кого был вкус. В Великий Пост за недорогую цену церковь побелил человек монашеского типа.

Мама, Глаголева Татьяна Павловна, окончившая в 1940 г. географический факультет университета, стала работать паспортисткой в церковных домах. А управдомом был друг родителей – Александр Григорьевич Горбовский, работавший до войны по физиологии растений с академиком Вотчалом. Кроме того, он очень интересовался историей, географией, архитектурой. Эрудированный и талантливый в различных областях человек.

Эти краткие сведения помогут объяснить, каким образом в дальнейшем, в период немецкой оккупации, удалось спасать людей от гибели и от посылки в Германию на каторжные работы. Огромную роль сыграла церковная печать, спрятанная после разорения церкви другом Глаголевых – врачом Троадием Ричардовичем Крыжановским, жившим тоже в церковном доме

по ул. Покровской № 3, а также старые бланки, оставшиеся еще от дедушки. Должна сказать, что не все люди, спасенные моими родителями от Бабьего Яра, были мне известны. В то время как раз нужно было поменьше знать, ввиду смертельной опасности как для спасенных, так и спасителей. Пишу только о людях, с которыми я соприкасалась или знала о них хорошо.

Обращался за помощью к родителям Митя, Дмитрий Лукич Пасичный, относительно своей жены Полины Давыдовны (Даниловны) Шевелевой-Пасичной, хотя ни его, ни его жены я до этого не видела. По-моему, впервые увидела их у нас – в полуподвальной квартире под церковью Иоанна Воина. Поля в светло-салатовой блузке, лицо красивое, милое, приветливое. Я знала причину прихода Пасичных. Полина пожелала принять крещение и обвенчаться с Митей. Когда было венчание, я держала над кем-то из них венец. Не помню, был ли еще другой шафер (держащий венец), или я держала венцы над обоими одновременно. Митя напомнил, что обручальные кольца были из воска. Какое-то время они жили в бывшем священническом доме. (Том самом, дедушкином, в котором мы с братом родились. При немцах он числился за церковью. Дедушкина церковь Николая Доброго, к которой он примыкал, к тому времени уже была разрушена, а на месте самой церкви была выстроена школа, довоенный № 118.)

Горбовский прописал туда Шевелевых, мать и дочь, написав на них церковные метрики по старому правописанию, изменив отчество (Давыдовна на Даниловна). Спасенную Евгению Абрамовну (по новым документам Акимовну), тещу Мити, я вообще никогда не видела. Во-первых, как я уже говорила, нам не нужно было знать того, чего не требовала необходимость, во-вторых, мы старались не расхаживать без нужды по улицам, чтобы не натыкаться на немцев. Возможен был и угон в Германию.

Изабеллу Наумовну Миркину-Егорычеву до войны я видела только один раз. А мои родители, по-моему, вообще ее не видели до того, как к ним обратились родные дяди Сережи. Изабелла Наумовна – жена брата моей тети Марочки (Марины Ивановны Егорычевой-Глаголевой) – жены папиного брата, дяди Сережи. Видела я ее в детстве на елке у Зоечки – дочери дяди Сережи и тети Марочки. Это была полная дама с красивым лицом, блестящими черными глазами, на голове перманент, волосы преимущественно седые. Потом она говорила мне, что седая прядь у нее появилась еще в бытность в гимназии. Она была в черном платье, несколько скрадывающем ее полноту. Ее единственной дочери Ирочке тогда на елке было не больше трех лет.

…Вдруг, осенью 1941 г., тревожное известие. К нам пришла сестра тети Марочки – Татьяна Ивановна: “Белла и Ирочка не пошли по приказу с другими членами семьи, а именно с отцом Беллы, Миркиным Наумом Израилевичем, его второй женой Софией Исааковной и сестрой Беллы Маней – врачом фтизиатром” (о последней, знавшие ее люди говорили, что это поистине святой человек). Придумать сразу родители ничего не смогли.

Вскоре к нам является взволнованная, задыхающаяся бледная учительница – Наталия Ивановна Богуславская. Она была верующей женщиной, очень культурной. Дедушка в свое время попросил ее готовить меня и брата к школе. Она стала для нас как родная. Наталия Ивановна на улице встретилась с незнакомой дамой, которая от переполняющих ее чувств начала рассказывать, что она проводила свою приятельницу на Лукьяновку до того места, куда было разрешено. Они попрощались. А когда эта женщина прошла вдоль огороженного места, то случайно в каком-то просвете увидела людей, которые падали, расстреливаемые из автоматов. (Наверное, это было не в первый день “выполнения приказа”.) Дело в том, что Беллу уже прятали у Егорычевых в сарае за дровами. А вечером, когда она вышла подышать воздухом, ее увидел дворник, знавший ее. Он пришел к Егорычевым и предупредил, что не может рисковать собой и своей семьей, так как по приказу фашистов обязан выдать еврейку. Узнав все это, мама не спала всю ночь, а наутро решила отдать свой паспорт Изабелле Наумовне. С этим паспортом Бэллу переправляют в село к знакомой женщине.

Позже к маминой сестре, тете Зине, попросилась пожить вместе знакомая старушка Мария Михайловна Мещанинова и с ней ее сестра Елена Михайловна. Вскоре Е.М. занемогла и слегла – у нее была тяжелая обтурационная желтуха (то ли камень, то ли опухоль). Елена Михайловна скончалась. Маме в голову приходит мысль попросить ее сестру не сдавать паспорт: мол, он утерян. Удалось с помощью Александра Григорьевича Горбовского заменить фотографию – наклеить фото Изабеллы Наумовны, которая с этого дня для всей нашей семьи в любое время дня и ночи стала значиться уже как Елена Михайловна. Вначале мама дала (или собиралась дать – не помню) заявление об утере паспорта. Затем его доставили в село. А в это время как раз на Марту кто-то донес, что она прячет еврейку. К Марте пришли из полиции проверять документы. А у Изабеллы Наумовны два паспорта – один на груди, другой в сумочке. Она села на лавку поверх сумочки и во время проверки не вставала с нее, призвав все свое хладнокровие перед лицом смерти своей. Беда на этот раз миновала.

Новоиспеченная Елена Михайловна 29 ноября 1941 г. вернулась к нам. Я была на хозяйстве во второй половине дня одна. Мама меня предупредила, что придет Изабелла Наумовна (Елена Михайловна). Она постучалась и спросила Татьяну Павловну (маму). От красивой женщины остались только глаза – теперь тревожные, усталые, лицо, потемневшее на фоне белого шерстяного платка. В двух пальто из-за холодной погоды, в двух платках, в носу две фасолины, чтобы более походить на русскую. Она уже не казалась полной. Узнав, что мамы нет, она вначале пробормотала, что подождет ее за дверью, но я назвала ее по имени и попросила зайти. Так она и осталась и поселилась в церковном дворе под видом родственницы Глаголевых, и была с дочерью Ирочкой прописана управдомом Горбовским по ул. Покровской № 7. Ирочка жила больше у тети Марочки.

Мой брат, Глаголев Николай Алексеевич, рождения 20 апреля 1928 г. (осенью 1941 г. ему было 13 лет) играл роль связного между нашими родителями и спасаемыми людьми. Когда Изабелла Миркина по возвращении из села поселилась в нашей семье, Николай зимой 1941 г. ходил за ее дочерью Ирочкой, живущей тогда у тети, и приводил ее на свидания с ее матерью к нам. Ирочку, которую знали соседи тети, закутывали в несколько платков. И в таком виде брат вел ее через весь Андреевский спуск, крепко держа за руку, не обращая внимания на насмешки уличных мальчишек: “Жених и невеста!” – из-за того, что идет с девочкой. Ирина потом с благодарностью вспоминала эти переходы и “крепкую руку”Николая.

Еще она вспоминала рассказ матери – Изабеллы Наумовны, как зимой 1942 г., во время нашего пребывания в селе, подросток Николай Глаголев, при переезде из одного села в другое, сопровождал Изабеллу в условиях бездорожья ночью через заснеженный лес. Оба очень много тогда пережили, т. к. лес контролировался немцами, выслеживающими партизан. Летом, когда папа был в селе, она была с нами тоже. Елена Михайловна представлялась родственницей (то ли двоюродной сестрой, то ли тетей – по паспортному возрасту). Должна сказать, что Елена Михайловна тоже изъявила желание креститься. Нажима со стороны моих родителей не могло быть. Ретроспективно думаю, что движущим мотивом была благодарность, благодарность Богу – за спасение.

Также были оформлены А. Горбовским документы на журналиста Либермана Вениамина Абрамовича. Его я лично не знала, познакомилась уже позже с его женой. К родителям обращалась Вера Владимировна Шпилевич – сестра Юлии Владимировны Виленской (муж ее был известным адвокатом). Сама Юлия Владимировна, кажется, была в ссылке. А Шпилевич просила за своего зятя Виленского. Последнему также составили метрическую запись.

С Троадием Ричардовичем и Цецилией Игнатьевной Крыжа-новскими мои родители были знакомы по дедушке. Но особенно они подружились при немцах. Троадий Ричардович был известным терапевтом (ассистентом академика Ф.Г. Яновского). Их дом в то время тоже был отнесен к церковным домам. Паспортисткой в этих домах была мама и управдомом – А.Г. Горбовский. В одном дворе с Крыжановскими были люди, связанные с партизанами. Порой Т.Р. привозил раненых. Помню слова Цецилии Игнатьевны, пришедшей к маме утром. Ночью была облава, но, как она сказала, “все прошло, как по нотам”. Надо сказать, маму допрашивали как паспортистку и о самой Цецилии Игнатьевне: “Какой она национальности?” На что мама отвечала, что знает Цицилию Игнатьевну очень давно как православного человека, русского, посещающего храм, где служил ее тесть.

На территории церковного двора еще спасалось русское семейство Дьячковых – мать Александра Александровна с шестью детьми. На них донесли, что их отец, подполковник Дьячков – коммунист. Они бежали без ничего из квартиры на Печерске и прожили в церковном дворе до ухода немцев. (Александра Александровна Дьячкова была верующей женщиной, и папа поставил ее продавать в церкви свечи.) Старшие дети Дьячковых – Маргарита и Николай – по возрасту подлежали мобилизации на разные работы, вплоть до отправки в Германию. Благодаря деятельности родителей и управдома Александра Григорьевича Горбовского, никто из жильцов церковных домов (Покровская, 6, 7 и 3) не был выдан немцам, никто не был насильственно вывезен в Германию на каторжные работы, так как он не подавал сведений о подлежащих трудовой мобилизации жильцах.

Кого не удалось спасти? С папой когда-то учился Николай Георгиевич Гермайзе (я его тоже лично не знала). Папа, будучи студентом, сам занимался репетиторством. А для нашей дальней родственницы посоветовал как репетитора Гермайзе (преподавателя математики). Якобы вся семья Гермайзе очень давно приняла христианство. Детей у Н.Г. Гермайзе с женой Людмилой Борисовной своих не было. Но кто-то им подбросил мальчика, которого они усыновили и очень любили. Подброшенный мальчик был обрезан. Наверное, его тоже крестили. По-моему, звали его Юра. Он учился в мединституте.

И вот мать девочки, с которой Николай Георгиевич занимался математикой, случайно увидела, как немцы вели его, страшно избитого, по улице. Она прибежала сказать об этом папе. Позже выяснилось следующее. Немцы вызывали всех мужчин на биржу. Николай Георгиевич Гермайзе, кажется, по возрасту уже не должен был туда явиться. А Юра заговорил с немцами по-немецки. Те спросили: “Откуда вы так хорошо знаете немецкий?” А Юра: “Мой отец Н.Г. Гермайзе – немец”. Немцы пригласили, или приказали, явиться отцу. А тот по внешности – настоящий еврей. Они их двоих раздели. И их уже ничего не могло спасти.

Так что о них стало известно, так сказать, post factum. Но, что же его бедная жена – Людмила… Мама посылает меня к ней. Она в тревоге – не знает, где муж и сын. По поручению мамы (может, от мамы была какая-то записка) я ей передаю, что она может рассчитывать на поддержку моих родителей. Она тоже сильно картавила. Помню, что, невзирая на всяческие мои протесты, она мне подарила коробку с духами “Манон”. Я с ней пошла на Евбаз и быстро продала их за 20 рублей (тогда это было ничто). Я искала на улицах по дороге домой какого-нибудь нищего, чтобы попросить его помолиться за Людмилу и за упокой Николая и Юрия. Но нищих не было. Я нашла калеку без двух ног. Может быть, он был неверующим. Он отнесся к моей просьбе как-то скептически, но деньги принял.

Л. Гермайзе указала на моих родителей как свидетелей того, что она не еврейка, что она православная. По их поручительству ее даже выпустили. Но беда была в том, что Н.Г. Гермайзе был домовладелец. В его дворе жили и русские, и евреи. Евреи, уходившие по приказу, по-видимому, оставляли хозяину на хранение вещи. Все это привлекало немцев и полицаев. Бедная женщина испытывала муки мышки, с которой “играет” кошка. Мерзавцы приходили к ней, грабили, заводили у нее патефон, ели варенье, раздевались у нее на глазах и надевали на себя вещи ее мужа и сына. Кто-то из них даже объяснялся ей в любви и обещал спасение, надеясь урвать куш побольше. Наконец, ее снова арестовали, и она исчезла. А папу вызвали в полицию с угрозами, что расправятся с ним за укрывательство евреев.

После оккупации Цецилия Игнатьевна Крыжановская познакомила с моими родителями еврейского писателя Ихила Фа-ликмана. Он интересовался их деятельностью. В своих книгах “Черный ветер”, “Огонь и пепел” он описывает православного священника, участвовавшего в спасении евреев от Бабьего Яра под фамилией отец Алексей Глаголевский, маму же называет Татьяной Авдеевной. Описываемые в этих книгах события не соответствуют тем, которые разворачивались у нас на Покровской улице, и остальные персонажи также. Но на книге “Черный ветер” он написал для папы дарственную надпись: “Гуманнейшему человеку”»⁴⁸².

После окончания Великой Отечественной войны протоиерей Алексий Глаголев служил в разных храмах Киева, преподавал в Киевской Духовной семинарии. В 1945 г. он, по просьбе архиереев, составил записку первому секретарю ЦК Компартии УССР Н.С. Хрущеву о том, как в годы оккупации его семья спасала от смерти в Бабьем Яру евреев. В период антирелигиозных «хрущевских» гонений начала 1960-х гг. протоиерей подвергался преследованиям (в 1960 г. была закрыта церковь, в которой он служил). Скончался отец Алексий 23 января 1972 г. в Киеве.

Протоиерей Алексий Глаголев был одним из героев «Черной книги» Василия Гроссмана и Ильи Эренбурга. В 1992 г. институт Яд Вашем удостоил звания «Праведников народов мира» почти всех членов семьи Глаголевых: отца Алексия, Татьяну Павловну (1905–1980) и их дочерей – Магдалину и Марию, а 8 октября 2000 г. – и сына Николая. В начале 2000-х гг. в музее мемориальной синагоги на Поклонной горе в Москве появилась небольшая экспозиция, посвященная подвигу священника Алексия Глаголева и его семьи.

Хотя отцу Алексию в течение нескольких лет удавалось спасать от гибели многие десятки людей, он, к счастью, остался жив. Однако несколько священников и мирян на Украине были убиты нацистами за попытки спасти евреев. Так, в донесениях полиции безопасности и СД от 16 января и 6 марта 1942 г. сообщалось о расстреле бургомистра г. Кременчуга Полтавской области Синицы-Верховского за то, что он с конца сентября 1941 г. с помощью местного священника крестил евреев, давал им христианские имена и таким образом спасал их от уничтожения: «Только при допросе чиновниками оперативной команды было установлено, что он умышленно воспользовался фальшивыми анкетными данными, и решение еврейской проблемы саботировал тем, что уполномочил главного священника протоиерея Романского крестить указанных им самим евреев и давать им христианские или русские имена. Немедленный арест помешал большому числу евреев уйти из-под немецкого контроля. Синица был казнен». Как был наказан священник, в донесениях СД не сообщалось, но, скорее всего, его также расстреляли⁴⁸³.

Впрочем, в составе духовенства автономной Украинской Православной Церкви были отдельные священнослужители, высказывавшие антисемитские взгляды. Так через несколько дней после случившейся 10 апреля 1943 г. бомбардировки советской авиацией Киева епископ Пантелеймон (Рудык) на обвинения, что он не осудил тех, кто стоял за бомбардировкой, передал немецким властям небольшую брошюру «Против анархии злого духа», которая не была опубликована в прессе и сохранилась в архиве. Слово «еврей» в этой брошюре нигде не упоминалось, но присутствовали явно антисемитские фразы. В частности, в ней говорилось, что уже давно «народ Божий стал… жестокосердным и богоненавистником до того, что убивал своих же пророков, а самого Сына Божия не побоялся распять на кресте… Все братоубийственные войны, все кровавые перевороты… – дело рук этого самого народа»⁴⁸⁴. Однако подобные случаи были крайне редки.

В отличие от Центральной и Восточной Украины на западе республики часть украинских националистов добровольно и активно участвовала в уничтожении евреев. В основном они относились к Греко-Католической Церкви, но некоторые также к автокефальной Украинской Православной Церкви, действовавшей главным образом на Правобережной Украине. Ее глава в ранге администратора – архиепископ Луцкий и Ковельский Поликарп (Сикорский)⁴⁸⁵ открыто выражал свои прогерманские и пронацистские взгляды. Уже в его архипастырском послании от 19 июля 1941 г. приветствовалась германская армия и нацистская политика. 24 января 1942 г. архиепископ Поликарп нанес в Ровно визит заместителю рейхскомиссара Украины фон Beдельштедту и передал ему приветствие, адресованное рейхскомиссару Эриху Коху, которое заканчивалось словами: «Прошу принять для великого вождя немецкого народа Адольфа Гитлера пожелания полноты сил духовных и телесных, а также неизменного успеха для окончательной победы над врагом Востока и Запада. За эту победу вместе со своими верующими, опекать духовенство которых я призван, я буду возносить молитвы Всемогущему Господу»⁴⁸⁶.

Об этой встрече подробно сообщалось в «Известиях Германской евангелической Церкви» № 30 от 1 марта 1942 г.: «Понимая

ХОЛОКОСТ И ПРАВОСЛАВНАЯ ЦЕРКОВЬ историческое значение событий, которые сегодня разыгрываются как в Восточной Европе, так и во всем мире, – сказал архиепископ, – и, осознавая, что лучшее будущее моего народа тесно связано с победой великого немецкого народа, я выражаю свою готовность к честной совместной работе в этом большом деле. Ландесхауптманн фон Веделыптедт подчеркнул, что германские органы управления принципиально гарантируют церковную свободу. Он с удовлетворением узнал из слов архиепископа, что с церковной стороны существует готовность работать вместе с германской администрацией по достижению умиротворения и благосостояния страны. Особая задача Церкви состоит в воспитании у молодежи дисциплины и порядка в духе нового времени»⁴⁸⁷.

Через месяц архиепископ Поликарп распорядился, чтобы во всех подведомственных ему церквах были совершены по случаю дня рождения Адольфа Гитлера торжественные молебствия – в сельских общинах 19 апреля в воскресный день, а в городских – 20 апреля. В эти дни автокефальное духовенство в своих проповедях отмечало значение и роль А. Гитлера «в деле спасения Украины и всей Европы от безбожного большевизма» и призывало народ добросовестной работой в тылу «помочь немецкой армии в осуществлении ею высокой задачи полного и совершенного уничтожения большевистского зла»⁴⁸⁸.

Вскоре архипископ также указал подведомственному ему духовенству призывать украинцев ехать на работу в Германию, отметив: «В этой войне, от исхода которой зависит – быть ли христианско-европейской культуре, никто не может остаться неактивным. И кто не может у себя на родине найти соответствующую работу, должен идти на работы в Германию, которая проливает свою кровь за будущность Европы. Фронт работы и фронт боевой друг друга дополняют и представляют нераздельную величину. Избегать работы, значит делать преступление против своего народа

и бессознательную помощь врагу». В другом послании администратора к своей пастве 1942 г., подписанном также несколькими известными украинскими националистами, говорилось о необходимости добросовестно провести полевые работы: «Докажем, что мы понимаем ту великую жертву, которую приносит немецкий народ в борьбе против большевиков. В эту весну ни малейший кусок земли не должен остаться необработанным…»’

Руководство автокефальной Украинской Православной Церкви регулярно выступало в оккупационной прессе с заявлениями, в которых осуждался «еврейский большевизм». Так, в июне 1942 г. возведенный в сан митрополита Поликарп высказал резкое осуждение позиции содействия «московско-жидовскому коммунизму»⁴⁸⁹⁴⁹⁰, а после поражения немцев под Сталинградом еще раз призвал украинцев ехать на работы в Германию и таким образом внести свой вклад в борьбу с «коммунистическим московско-жидовским государством»⁴⁹¹.

В мае 1943 г. администратор автокефальной Украинской Церкви в газетной публикации заявил, что знает, почему так много людей, у которых родные были в Красной армии, боятся ее прихода: «Так как знают, что следом за этой армией идет руководимое жидокоммунистами НКВД». Митрополит Поликарп также высказал сожаление, что многие украинцы не стали эвакуироваться перед появлением Красной армии, и спрашивал их: «Или вы не знаете мстительного… жидовства, которое так разорило наш народ за 20 лет своего господства на Великой Украине, и начало было разорять его на Западной Украине?»⁴⁹² В таком же духе администратор разговаривал с нацистскими чиновниками⁴⁹³.

Уже с первых месяцев оккупации немецкие гражданские и военные власти искали поддержку антисемитских акций со стороны части украинского духовенства. И в ряде регионов, особенно на первом этапе антиеврейских мер, им удалось этого добиться. Так, в отчете 2-го кавалерийского полка СС об уничтожении евреев от 12 августа 1941 г. говорилось: «Украинское духовенство проявило готовность сотрудничать с нами и принимать участие во всех акциях». В начальный период Великой Отечественной войны не только руководство автокефальной Украинской Церкви, но и часть духовенства были настроены крайне антисемитски. Так, например, в воскресной проповеди в храме г. Ковеля в мае 1942 г. говорилось: «Когда последний еврей исчезнет с лица земли, мы выиграем войну». Месяц спустя священник этой церкви Иоанн Губа (видимо, однофамилец епископа Уманского Игоря Губы) благословил отряд украинской полиции перед уничтожением нескольких тысяч евреев Ковеля⁴⁹⁴.

Именно о пастве автокефальной Украинской Православной Церкви идет речь и в ужасном донесении оперативной команды СС № 5 шефу полиции безопасности и СД в Берлин от 17 сентября 1941 г. В нем говорится об уничтожении 229 евреев в г. Хмельнике Винницкой области, а также о том, что население города с таким энтузиазмом восприняло весть об «избавлении» от них, что «совершило благодарственное богослужение» (т. е. отслужили благодарственный молебен)⁴⁹⁵. Следует добавить, что Хмельник был оккупирован 16 июля, и сразу в поимку евреев включились националистически настроенные учителя – украинцы, оказавшиеся ярыми антисемитами. Именно они, уже на второй день оккупации, собирали митинги, на которых призывали «скорее очистить город от жидов», а потом сами избивали и даже порой убивали беззащитных людей. Основные расстрелы евреев Хмельника были проведены 9 и 16 января 1942 г., и всего в городе и окружающих селах оказались уничтожены 12 тысяч человек. Спаслось лишь 260 местных евреев, часть которых сражалась в партизанских отрядах⁴⁹⁶.

Весной – в начале лета 1943 г. недалеко от Хмельника, под Винницей, немцы произвели раскопки захоронений расстрелянных здесь в 1937–1938 гг. более 9 тысяч жертв сталинских репрессий. Эта акция была активно использована в пропагандистских целях с привлечением православного духовенства: румынского, болгарского, сербского, греческого и украинского.

При этом архиерей автокефальной Украинской Церкви епископ Житомирский и Винницкий Григорий (Огийчук) в своей речи 12 июня 1943 г. на похоронах жертв репрессий 1937–1938 гг. всю вину за преступления возложил на «…коварных жидов»⁴⁹⁷. Принадлежавший же к автономной Украинской Церкви епископ Винницкий Евлогий (Марковский), выступая на этих похоронах, произнес совсем другие слова: «Сегодня мы вознесли свои молитвы к престолу Всевышнего за тех, кто при разлуке с жизнью был лишен молитвы Божией, кто страдал и брошен в страшные могилы. Эти жертвы были убиты тайным способом. Палачи думали, что их злодеяния навеки останутся тайной. Эти мученики лежат безмолвно здесь в могиле своими телами, но у них есть бессмертная душа. Память о них будет жить в наших сердцах всегда»⁴⁹⁸.

Ярко выраженные антисемитские мотивы звучали и в написанном в июне 1943 г. послании епископа Григория (Огийчука) «Ко всему православному духовенству и верующему православному украинскому народу на освобожденных землях Украины», в котором утверждалось: «Помните, что возвращение жидов будет

ХОЛОКОСТ И ПРАВОСЛАВНАЯ ЦЕРКОВЬ концом для нашей православной веры, концом справедливости, концом существования нашей освобожденной матери – Украины, концом нам, украинцам, и нашим детям»⁴⁹⁹.