Текст книги "Хроники неотложного"

Автор книги: Михаил Сидоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

– Насчет степени это ты на меня намекаешь?

– Конечно. На тебя и на твой диссер, как ты его называешь.

– Да тебя просто жаба душит. Ты в свои тридцать пьянь по улицам подбираешь, а я уже кандидатскую защитил.

– А много ли в ней твоего, а? Накачал чужих работ из Сети, порвал на части и переклеил по-своему в «Ворде». Я ж помню, как ты ее делал – будто на постылую жену залезал: надо. А на науку должно стоять, как на девчонок весной, – до беспамятства. Так, чтоб забывал все на свете, чтоб за уши не оттащить: только кончил – опять встает! О ней, как о женщине, думать надо – о ней самой, а не о том, сколько она приданого принесет.

– Ну, ты прям как из яйца вылупился. Спрячь шпагу, монсеньор, арестуют: не те времена!

– Так, началось: не мы такие – времена такие.

– Вот именно. А насчет женщин… Имей в виду, браки по расчету самые прочные.

– Да, я знаю. На Ритуле ты ведь тоже по расчету женился.

– Ага. Жуть, как на вас приподнялся, на семье военного пенсионера.

– Брось. Ты ведь ее по-настоящему не любил никогда, просто красивая девочка приглянулась – у молодого и перспективного администратора должна быть очаровательная жена.

– Я Ритуле дал то, чего она от таких, как ты, не дождется.

– Да ей это на фиг не надо было! Мы с ней другие вещи ценили.

– Ты, может, и другие, а она – нет…

Отец его терпеть не может. Недавно Ромыч десять соток купил и, когда все у родителей собрались, начал перед женщинами разглагольствовать:

– Сейчас надо вкладывать деньги в недвижимость, в землю… все умные люди так поступают.

Деловой, словно с ним из Центробанка регулярно советуются. Мать – она вообще к нему с пиететом, – кивает, и Ритуля – квашня! – сидит, поддакивает.

Батя слушал-слушал и н-н-на ему промеж глаз.

– Да-а, – говорит, – ты у нас теперь крупный землевладелец. Латифундист. Целых четверть акра в Пупышеве.

Ромыч тогда сделал вид, что не обиделся, ему это хорошо удается, привык уже. При отце они таких разговоров больше не заводят, но меня поучать по-прежнему обожают.

* * *

– …дурачок какой-то. Да все так делают, всегда так было, и жизнь так устроена! И не переделать ее. А раз так, надо по ее законам играть. Чего ты всем этим своим донкихотством хочешь добиться, я не понимаю?

– Я, Ритуля, хочу устать от усталости, а не от собственной старости. Как в песне; помнишь? Или забыла уже?

– Инфантилизм это. Четвертый десяток скоро, а все с протянутой рукой стоишь, к чужим в машины напрашиваешься. Свою пора бы иметь…

* * *

Парамон, зараза, мне только после их свадьбы поведал, как он Ромыча на первом курсе в сортире застукал, когда тот в бутылку из-под «Хайнекена» «Жигулевское» переливал. Тогда «Хайнекен» мог себе позволить только солидный человек, а Ромыч канал под солидного: был старостой курса, ходил в костюме и в обеденный перерыв ежедневно пил заморское пиво. Парамон – вот ведь Шерлок! – заметил, что Ромыч никогда бутылку не допивает и вместе с крышечкой уносит с собой, целый день глаз с него не спускал и, в конце концов, вывел на чистую воду. Только вот не сдал он его тогда, пожалел, а впоследствии пожалел, что пожалел – Ромыч ему это запомнил.

* * *

– Свою, говоришь? А ведь сам ты машину в кредит взял.

– Ничего подобного.

– Ну или занял у кого-то. Мы ж тебя в первом семестре еще раскусили – на брюхе шелк, а в брюхе щелк. Смело табличку можно вешать: «На витрине выставлены муляжи». Ты ж ведь как банановая республика – всему миру должен. Потому и рвешься наверх, дескать, дорвусь – рассчитаемся. А ну как обломаешься, а?

– Не обломаюсь, не бойся.

– Да, пожалуй, что и так. Просто сменишь в нужный момент хозяина, и порядок! Такие, как ты, от гельминтов произошли, от кошачьих двуусток. О вас потом в учебниках напишут: то был подлинный расцвет царства сосальщиков…

– А ты не боишься, что я сейчас…

– Нет, Ромыч, не боюсь. Сейчас ты утрешься. Ты это и сам знаешь. Утрешься и как ни в чем не бывало будешь мне улыбаться долгие годы. А потом нагадишь, как в «Бочонке амонтильядо», как Валерке Парамонову нагадил. Ты умеешь, я знаю…

– Пошел вон отсюда!

– Да уж не беспокойся, не останусь.

* * *

– Ну что, хлопцы, в седло?

– Ох, ребятки-ребятки, так и не прикорнувши всю ночь… Плохо еще кому-то?

– Да как вам сказать…

– Что там, Вень?

– Потом скажу, не здесь. – Чую – жопа. До свидания, бабуля. Поесть после инсулина не забывайте.

– До свидания, милые. До свидания, хорошие. Дай бог здоровья…

– Так чего там, Вень?

– Мужик в подъезде повесился.

– Иди ты!

– За что купил…

– У них что, блин, фестиваль нынче?

– У них, похоже, по жизни фестиваль. Пороховская, сорок девять, Жень.

* * *

– Фигассе, утро в деревне!

Мужик. В валенках. В пролете между вторым и третьим. Как к лифту повернешься – во всей красе виден. Выбрал время, говнюк!

– Милицию вызвали?

– Вызвали. Хорошо еще, я первый его заметил, а то у меня жена беременная. Прижал ее к себе, глаза ладонью закрыл и провел. Вы его снимете?

– Нет.

– Сейчас народ потянется – вдруг кто еще беременный будет? Или с сердцем кому плохо станет? Может, снимете? Я вам ножик дам.

– Да ножиков у нас у самих навалом. Таких только милиция вынимает, понимаешь – а вдруг ему помог кто-то?

– И что делать будем?

– Встанем у двери, будем входящих предупреждать.

– Да не надо – вон, приехали уже.

Хлопнула дверь, затопали шаги. Трое. Один, правда, возвращается.

– Что у вас тут?

– Висит.

– Понятно.

Сержант и девка-стажерка. Жвачку жуют, чавкают.

– Направление вам?

– Не. Мы патрульные. Услышали по рации, посмотреть заехали.

– Тогда встань у двери народ предупреждать.

– Не. Нам ехать надо.

Уходят. Экскурсанты, мля.

– Кофе хотите?

– Хотим.

– Ты давай вниз иди.

– Фиги! Вы тут кофе пить будете, а я на сквозняке мерзнуть.

– Мы тебе принесем. Давай.

Феликс спускается. Проходит пролет.

– Ох, ни хрена ж себе!!!

– Чего там?

– Иди сам посмотри.

Много я ментов видел, много о них слышал, но чтоб такое… Босой висит, без валенок. Сняли.

– То-то я думаю – их же вроде трое было.

– Один вернулся сразу. Я думала, поплохело ему.

– Ага, как же! Похорошело.

– И ведь не побрезговал, мусор.

Мужик, похоже, с таким еще не встречался – взгляд такой, будто глазам не верит.

Надо занять его чем-нибудь.

– Вы там что-то говорили про кофе?

– Да-да, минуту.

Мы сидим рядком, спинами к батарее, и прихлебываем из кружек.

– Круто, да, Настя? Будет что папеньке рассказать.

– Ты, Че, как знаешь, а я подрываюсь отсюда. Январь отработаю и подрываюсь. Я здесь словно в авангардной постановке участвую, того и гляди, крышу снесет. Театр абсурда: один публично в петлю лезет, праздничную ночь людям портит; другой – при форме! – у всех на глазах валенки с него стаскивает; третий перед любимой девушкой вешается; четвертый для этого комнату снимает у стариков. Пенсионеры за пачку гречи голосуют за кого скажут – уж лучше б в войну немцам служили, честное слово; девчонки за пятьсот рублей в прямом эфире голым задом в таз с клеем садятся; мужики колготки натягивают и кривляются, полные залы собирают. По-моему – края, приплыли. Надо как можно дальше отсюда быть, когда эту Атлантиду накроет.

– И пусть мертвые хоронят своих мертвецов?

– Точно.

* * *

– Ну-ка, подержите его…

– У нищих слуг нет. Мы вас и так два часа ждали, только и делали, что баб с закрытыми глазами к лифту водили. Так что е…тесь сами.

Спустились, вышли.

– Правильно, Вень. Совсем оборзели, мерзавцы, Агапита на них нет.

– Кого нет?

– Петьки Агапова. Был у нас такой, давно, правда. Как подберет ужратого с ментовской ксивой – корку с моста, а тело в пьяную травму на Пионерскую, Не был там?

– Нет.

– Жуткое заведение. Приемник – зверье. Зондеркоманда. Вот он их туда и свозил. А однажды взял одного со стволом – на ногах не держался, гадина. Ствол в Неву, удостоверение в клочья… люто их ненавидел.

– Было за что?

Че кивает. Потом продолжает:

– Я и сам из их обезьянников принципиально народ эвакуирую. Вывожу, как по Дороге жизни. У иных даже на метро денег нет – все отбирают, шакалы.

– Сергей Сергеич тоже однажды вывез, даже до квартиры довел.

– Сергей Сергеич, Настенька, за деньги, а мы бесплатно. Он с тобой потом поделился?

– Не-е-ет… – изумленно.

– И не поделится – жадный. Он у первоклассника деньги может вытащить, был случай. Тому мама на завтрак дала, а доктору как раз на баночку джина не хватало. Ты смотри, Настенька, не водись с ним, он тебя плохому научит. Станешь деньги красть, водку пить и Шнура слушать.

Джексон хмыкает.

– Чего ты, Жень?

– Рецензию тут читал, на последний альбом, так его там на полном серьезе тонким лириком называют, ранимой душой. Хрупкой, бля, как сервиз. О!

Он добавляет громкости и смотрит на нас.

«ПинкФлойд». Wish You Were Неге.

– Базара нет, дружище – исчерпывающе!

* * *

9.00. Все. Отработали. Сейчас истории напишу, отзвонюсь, и домой.

* * *

– Закурить не найдется?

Дед Мороз. Злые и неопохмеленные, они слоняются по приемнику, расстегнув тулупы и сунув в карманы заблеванные казенные бороды.

Я протягиваю ему пачку, там еще остается штук пять.

– Держи. Оставь себе, у меня еще есть.

– Спасибо.

С наслаждением затягивается.

– Чего домой не идешь?

– Не пускают.

– Как это не пускают?

– Пока доктор не выпишет, охрана не выпустит.

– Так вас же больше – собрались в кучу и вышли: только троньте, гады!

– А паспорт?

– Вечером заберешь. На крайняк другой сделаешь. Напишешь заяву: так, мол, и так, прое…ли мой документ в больнице – прошу выдать новый.

– Да ну, париться еще…

– Тогда жди. Глядишь, к полудню и выпишут.

Им даже ссадины не обрабатывали, просто стаскивали, как падаль, в тигрятник, а они выйти боятся. Сидят, плевки терпят.

Ну, вам же сказано – ждите! Врач освободится, придет.

А я бы и в одиночку ушел. Взял бы, к примеру, ведро в смотровой, и на выход.

Стой! Куда?!

А девчонки-сестрички попросили мусор вынести – умаялись за ночь, бедные… И только меня и видели. И пес с ним, с паспортом, что я, по улицам без него не ходил?! А эти… Послал же бог земляков – никто решение принять не способен, не услышат «пассажирам покинуть корабль», так и утонут на хрен!

* * *

– Жень, дай в кассетах поковыряться, а то погрустнело.

«Йес», «Джетро Талл», «Ти Рекс»… О, то что надо! AC/DC, «Дорога в ад».

– Давай на всю катушку.

Хорошо, бодрит. Хандры как не бывало. Мы с Че орем и отбиваем ритм по коленкам.

 
I gonna highway to hell, та-ра-та-тара-там, high-way tohell!
 

Джексон улыбается, Настенька форточкой отгородилась, только зря – децибелы все равно пробивают. Я кричу:

– Я однажды ее под аккомпанемент кельтской арфы слышал.

– Чего?

Делаю тише.

– Я говорю – слышал, как эту вещь девушка под кельтскую арфу пела.

– Где?

– В Копенгагене. Я там две недели играл, на Строгете – это улица пешеходная, вроде Арбата. Со всем уличным народом закорешился: эквилибристы, файрмейкеры, музыканты, мимы… Славное время было! Сам играл, других слушал… тусовался, короче.

– Нормально наигрывал?

– Крон триста в день. Сорок евро примерно.

– А ночевал где?

– Где попало. На газоне, в церковном садике, в парке палаточку ставил… Однажды, по обкурке, на ступенях Дворца правосудия заснул, в спальнике.

– Менты не трогали?

– За что? Я ничего противоправного не совершал. Наоборот, спал, никого не трогал. Один только раз меня полицейские разбудили: монинг, плиз сорри, рабочий день начался, сейчас люди на работу пойдут, а вы им проход загораживаете. Вежливо, с улыбкой, не пыром по почкам, как у нас, а легонечко по плечу: тук-тук-тук. Еще и кофе предложил.

– Врешь.

– Век Шенгена не видать!

Джексон завистливо вздыхает:

– Ёханый бабай, это где ж я сорок лет прожил-то, а? Тюрьма народов, блин, милицейское государство.

– Полицейское, ты хотел сказать.

– Милицейское, Феликс. Это гораздо хуже.

– Ничего, Жень, недолго осталось.

– Так ты про кельтскую арфу начал рассказывать…

– А-а. Короче, там пара поляков была: он на гитаре, она на арфе. Как она пела, мужики! Голос – как у Дженис: наждачный, хриплый, прокуренный; сами в фенечках, типа из ролевых игр; сидят, играют, а вокруг народ полукругом. Cry, Baby, Buffalo Soldier, Highway To Hell – врубись, какой саунд был?

– Да-а.

Джексон притормаживает на красный и тут нам врезают сзади. Бьемся затылками, Че с Женькой выскакивают на улицу, я следом. Распахиваю дверь в салон – Настеньку сбросило на пол: стоит на четвереньках, но с виду целехонька.

– Жива?

– Жива.

Хорошо, что Феликс второе сиденье поднял.

– Нигде ничего? Головой не билась?

– Нет, все в порядке.

Мужики несут матом. Тот, что за рулем, лыка не вяжет. Пытается вылезти из машины.

Вызываем ГАИ. Те возникают немедленно, из воздуха, безо всяких там компьютерных спецэффектов. Берут ксиву – полкан с таможни. Значит откупится, гад. Обоюдку пришьют.

За нами приезжают. Перегружаем все барахло. Джексон ругается и курит. Он теперь на станцию минимум через час попадет. Самое обидное, что до нее рукой подать, триста метров по прямой.

– Скажи Гасконцу, чтоб на трубу мне сейчас звякнул.

– Скажем.

* * *

1 января, утро. Население спит, и до полудня затишье. Те, кто уже отработал, смакуют заслуженный отдых; те, кто заступил, предвкушают часок-другой сна, а пока что все выпивают и закусывают. Разговор, естественно, о ДТП: кто, когда, с кем.

– …вываливаемся на Выборгскую, орем, мигаем – первый ряд встал, второй встал. Подъезжаем к разделительной, ждем, пока встречные остановятся. И тут из третьего ряда прилетает чмо и в борт нам – бах! Пациент на полу, мы сверху, свидетели телефоны оставили, и все равно обоюдку нарисовали. Аркадий с тех пор ни мигалок не включает, ни сирены: даже не заикайтесь, говорит, только по правилам – пусть уж лучше один погибнет, чем все.

Ленка Андреева откидывает волосы, демонстрируя шрамик на лбу.

– Генка, помнишь? Еще на РАФах работали. Вылетели через лобовое, как птички.

– Еще бы. Я тогда ребра сломал, Ленка рожу изрезала…

– Сам ты рожа!

– Лицо-лицо. А Алехиной хоть бы что – в кресле спала, спиной по ходу.

– Я потом на два косметических шва полгода работала.

Вот за что скорую любишь: за треп между вызовами, за то, что с полуслова врубаются, за то, что равны все на линии. Молодой приходит и, если компанейский и не ленивый, ему сразу: садись одесную! Только ради этого сюда и возвращаешься.

– Как отработали?

– Не вынимая. Только дым шел от частых фрикций.

– Мавзолею [76]76
  Мавзолей (жарг.) – больница на Васильевском острове, бывшая имени Ленина.


[Закрыть]больше всех досталось. Ребята говорят, внутри как в очаге массового поражения было.

– На Васильевский остров я приду умирать – народное гулянье на Стрелке.

– У меня жена – филолог. Их после первого курса в фольклорную экспедицию отправили, на Псковщину, и ее там старая бабка в избе приютила. Накормила, напоила, на полатях спать уложила. А утром шурует в печи ухватом и бормочет что-то под нос. Жена к краю перекатилась, уши навострила и слышит:

 
Ни страны, ни погоста не хочу выбирать,
на Васильевский остров я приду умирать…
 

Чегой-то с утра на Бродского потянуло!

Расслабуха. Заведующей нет, на мозг не давят, уборщица воду не набирает, Горгона не шакалит по помещениям. Тихо, спокойно – красота! Всегда любил в выходные работать, особенно в воскресенье – в понедельник все на работу, а ты домой не спеша…

– Эх, ребята, вы такое зрелище пропустили! Свалка Дед Морозов на Солидарности.

– В смысле махыч?

– В смысле свалка. Куча-мала. Штук десять, наверное, в тигрятнике. Я фотки сделаю, принесу послезавтра.

– Они, кстати, и сейчас там. Сидят как долбо…бы с Вилла-Рибы.

– Охрана не выпускает?

– Ну. Давно бы организовались и дверь на таран взяли.

– Н-да, не хило так праздничек встретили.

Пашка Пак хрюкает в кружку.

– У меня сосед есть, по фамилии Зелепукин. Тридцать первого назюзюкался после смены и в опорный пункт загремел, за публичное мочеиспускание. Супруга его звонит мне на станцию – выручай! Кидаю ложняк, еду. Захожу: Зелепукин в коматозе на лавке, а за старшего сидит майор, старый-престарый, советских времен еще. Анискин, короче. Я к нему: товарищ Майор, ну, пожалуйста, с кем не бывает, человек в метро поезда водит, работа нервная, напряжение после смены хотел снять, не рассчитал с устатку, товарищ майор, вы ведь сами молодым были, знаете ведь, как бывает… Чую – ведется. Товарищ майор, говорю, ради праздника, а? У вас ведь тоже дети есть. И именно в этот момент Зелепукин выходит из комы, открывает глаз: да какие тут, на х…, дети? Ты глянь на него – он же пидор! И опять засыпает. Пятнадцать суток и Новый год в КПЗ.

* * *

Забежавший было на кухню карликовый пуделек испуганно шарахается в коридор.

– Жасмин, Жасмин, иди сюда. Иди к маме.

Катька Черкизова втискивается обратно, держа на руках маленького, остромордого, шарообразно подстриженного песика. Тот упирается лапками ей в форму и зевает, изогнув дугой розовый язычок. Кобелек. Мужчинка.

Че шепчет:

– Смотри, сейчас она его поперек схватит, засос поставит и скажет: «Ч-ы-ы-ы мой шла-а-адкий!»

Катька немедленно хватает пуделя ниже ушей и часто-часто чмокает его в мордочку:

– А мы скоро родителями станем, да. Жасмин? Да? Чы-ы-ы мой шла-а-адкый! Чы-ы-ы-ы мой шла-а-адкый!

У нее этих пуделей – полквартиры, всю станцию ими опуделила.

– Жасмин будет папой, а я бабушкой. Да, Жасмин?

– То есть?

– У нас родятся щенки-и-и.

Гасконец, не отрываясь от салата с сухариками, деловито осведомляется:

– Ты трахаешься с собаками?

Снова хохот. Черкизова обижается:

– Дурак!

– А мы как-то, в училище еще, с Егоркой и Стасиком винца хлебнули, косячок растянули и сидим во дворах на Непокоренных, пивком это дело полируем. Весна, черемуха, белая ночь… прет, короче. И тут какая-то тетка в окно кричать начинает: «Тюпа! Тюпа! Ребята, вы пуделя не видели? Позовите пуделя». И чего-то нас пробило, как заорем: «Пудель! Пудель!!!» Полчаса потом ржали.

Пустая бутылка отправляется под стол. Дымят сигареты, усталость в глазах у девчонок оттаивает, отработавшие водилы дружно чокаются, наверстывая упущенное. Байки как из мешка.

– Сижу в Сосново, жду электричку. Напротив дембель в парадке. Скучает отчаянно, по морде видно. Все анекдоты прочитал, все сканворды разгадал и сидит мается. Забегает болонка, начинает обувь обнюхивать. Он аж ожил. Лицо засветилось – хвать ее за шкирятник и давай сапоги драить. Навел глянец и выбросил. Та хвост между ног и пулей из зала. Грязнющая – жуть! А её уже ищут: «Мышка, Мышка… ой, где ж ты так извозилась?» Народ лег. А дембель такой счастливый укатил, будто с двух букв мелодию угадал.

Приходит Джексон, трет с Гасконцем в сторонке, садится. Наливает. Конкретно. Поднимает, окидывает всех взглядом, кивает. Хукает, выплескивает в себя. Глотает. Смачно впивается в брызнувший помидор, протыкает вилкой пару пластинок салями. Все молча. Наливает по второй, зачерпывает ложкой салат. Публика ждет.

– Джексон, может, скажешь чего?

Отрицательно мотает пальцем, – погоди, дескать, – выпивает, жует, глотает, скатывает в трубочку ломтик шинки, макает в горчицу, досылает в рот и, откинувшись, тянется за сигаретами. Закуривает, выпускает дым.

– Ф-ф-фу-ты, б…, с Новым годом!

Чуть не лопнули. Жасмин, тявкая, срывается в коридор, Стасик, Журавлев, Че и Егорка орут ему вслед: «Пудель! Пудель!!!», Лодейников извлекает припасенный пузырь шампанского:

– Все в сборе. Давайте по пять кубов, за удачу…

* * *

Город безлюден и тих. В окнах мерцают гирлянды и семисвечники. Подмораживает. На снегу валяются корки от мандаринов, бутылки и отработанная пиротехника. Ждать холодно, иду вдоль дороги и подпеваю звучащим в наушниках «Стоунз» – все равно вокруг никого, можно и покричать.

Бат ши cоукомпликейтед – а-а-а-а-а, а-а-а-а-а, а-аа-а-а, а-а-а-а-а, а-а-а-а-а, а-а-а-а-а…

Вскакиваю в троллейбус, устраиваюсь впереди, доезжаю до парка. Выхожу и срезаю наискось по аллее.

На лестнице пахнет хвоей. Я открываю дверь. Колокольчики тинькают, и девочка-шерпа улыбается мне с порога. Закрываю форточки, включаю обогреватель, сую прокуренную одежду в машину. Лезу в холодильник, доедаю сгущенку, запивая ее холодной водой. Долго-долго стою под душем, бреюсь, несколько раз чищу зубы. Надеваю шорты и зеленый армейский свитер. Готовлю завтрак: яичница, кофе, творог. Негромко играет Леннон: Watchin' The Weel's, Woman, Just Like Startin' Over.

Вожделенное одиночество. Гомеопатическое. То самое, о котором хочется рассказать женщине. Из всех его видов только оно одно дает столько счастья.

Выпиваю после кофе холодного молока, лезу под одеяло, накрываюсь и засыпаю.

* * *

Я иду с рюкзаком по вечерней улице. Сосны и фонари. Падает снег. Никого. Тишина. За живыми изгородями светят окна. Похоже на Ниду, что на Куршской косе, но не она. Какая-то Европа. По крайней мере, мне это точно известно. Я иду и знаю, что сейчас на крыльцо выйдет девушка. Она что-то спросит, я отвечу, и мы поймем, что ждали друг друга всю жизнь…

* * *

Я просыпаюсь. За окном темь. Долго лежу без света, в голове плавает SilentNight, а в душе улыбается тихая радость.

Падает снег, ветки укрыты белыми муфтами. Потолок отражает свет фонарей. Светясь алым, трынкает спиралью рефлектор. Щелчками перебрасывает стрелку будильник.

Еще месяц, и все. Трое суток пути, костел с видом на Люксембургский сад, метро, станция «Гран-Опера», блюзы под гитару с губной гармошкой, монеты в гитарном чехле, еда в пакете из супермаркета, лавина сигаретных пачек из обманутого автомата, литр вина за евро…

А потом Испания, в которой я еще не был; Португалия, о которой только читал; Марокко и Мавритания – ветер, песок и звезды…

Надо Феликса подключить, а то ж ведь совсем сгниет.

Снимаю трубку, набираю номер. Должен проснуться уже по идее.

– Алло, Феликс? Спишь?

– Нет. Врубись, я сегодня ключи потерял и из соседской кухни в свою перелез. Третий этаж.

– Что, так нарезался?

– Ну. Соседи говорят: позвонил в дверь, прошел на кухню, открыл окно, обернулся, сказал: «Если упаду – звоните на станцию, скажите: фельдшер Черемушкин из окна выпал» – и на раз-два-три перелез.

– Сурово.

– Самому понравилось. Сейчас вот за пивом собрался – здоровье поправить.

– Слушай, чего звоню: я на днях паспорт в финское консульство закидываю, в Марокко и Мавританию еду, через Европу – поедешь со мной?

– Прямо так, с ходу?

– А что тянуть-то?

– А когда?

– Как только, так сразу.

– У меня загранпаспорта нет.

– В турфирме сделай, по cito [77]77
  Незамедлительно (мед. лат.).


[Закрыть].

– В какой?

– В любой.

– Денег нет.

– Ремеслишком прокормимся.

– То есть?

– Наиграем. Возьмем гитару, гармонику – не пропадем.

– Ну, я не знаю…

Блин, как обычно!

– А кто знает? Давай, думай быстрее. Потом поздно будет.

– Надолго?

– Сам решай. Я увольняюсь.

– «Колес» жалко.

– Вот послушай: Агадир, Кап-Джуби, Сиснерос [78]78
  Агадир, Кап-Джуби, Сиснерос – места в Западной Сахаре, упоминаемые в книгах Экзюпери.


[Закрыть]… ничего не напоминает? Париж, Че, Гасконь, Страна Басков. Столбы Геркулеса. Неужели не тянет?

– Да тянет-то тянет, но…

– Но – что? Че, тебе тридцать один; мог бы уже стать хер знает кем, а ты все еще хер знает кто!

Звонок в дверь. Леха.

– Погоди минутку.

Отдохнувшая, с мороза, глаза блестят. В руке пакет – всякая вкусная всячина. Живем!

– Я договорю, Лар?

– Давай-давай, договаривай. – Она грациозно изгибается, расшнуровывая ботинки.

– Алло?

– С паспортом мне поможешь?

– Обзваниваешь десяток фирм, узнаешь, где быстро и дешево делают паспорт и финскую визу, и сдаешь документы на все сразу.

– А снаряжение?

– Удобный рюкзак, теплый спальник и крепкие ботинки – все.

Пауза.

– Н-н-не знаю…

– Феликс, ёбт! Помяни мое слово: всю жизнь в спичечном коробке просидишь. Все будет казаться, что еще успеешь, а потом – хлоп! – и венок на крышку. Так что думай по-быстрому. Пока.

Лариска встает на колени возле тахты, запускает под одеяло руки.

– Что затеваете?

– В Африку через Европу.

– Вдвоем?

– Вряд ли.

Она потихонечку втягивается под одеяло. Жадно целуется, дышит, выскальзывает из одежды.

– Как отработали?

Неторопливая нежность будет потом. Сейчас ей это не нужно. Сейчас ей это даже мешает.

– С часу до девяти.

– А днем?

Она делает все сама. Сначала она всегда делает все сама, зато потом – шиш.

– И днем так же.

Все, уже не слушает. Уперевшись, с долгим «ха-а-а-а», медленно оседает. Наклоняется, просовывает руки, берет снизу за плечи.

– Ве-е-е-еня. – Выдыхает.

И так хорошо сразу. Так хорошо…

* * *

Сидим на кухне и уплетаем все подряд под шампанское. Открыли духовку, врубили на полную – водопады тепла. Леха в футболке с рекламой Иностранного легиона – полюбилась ей с той поры. Довольная, улыбается.

– Когда едешь?

– Как визы сделаю.

– Надолго?

– Не знаю. Честно, не знаю.

– Звонить будешь?

– Нет.

Не обижается. Понимает. Она вообще все понимает.

Ты, Вень, на меня не оглядывайся, делай что хочешь, только обо мне вспоминай иногда, ладно?

Она лежит, подперев кулаком щеку.

Я иллюзий не строю, тебя не удержишь. Ты как приоткрытая дверь: мягкий свет, тепло, а войдешь – искренне рады. Но вся штука в том, что тебя не приглашают: хочешь – входи, хочешь – нет. Так что у меня всех желаний – рядом с тобой побыть иногда…

– Думаешь, Черемушкин не подпишется?

– Наверняка. Побоится.

– Чего?

– Неизвестности.

Леха раскладывает по тарелкам душистое мясо, а я наблюдаю, как она это делает.

– А ты сам не боишься?

– Еще как! Каждый раз перед отъездом всю ночь не спишь – предчувствия мучают, мысли дурацкие…

Ч-черт, ладони потеют. У тебя потеют ладони перед боем?

Всегда.

– Чего ты улыбаешься?

– Да так, фильм один вспомнил.

– Все-таки похожи вы с ним.

– С Феликсом?

– Да.

– Есть такое.

– Подтолкнул бы ты его.

– Пусть сам решит, хоть раз в жизни.

И тут звонок.

– Веня?

– Да.

– Я еду.

– Рад, что в тебе не ошибся, Че. За спальником без меня не ходи – говно купишь.

– А ты мне, часом, один из своих не выделишь?

– Феликс, спальник, рюкзак и ботинки у путешественника должны быть свои, как мундштук у трубача.

– Пуркуа?

– Бикоз. Ферштейн?

– Якши.

– Все тогда. Фотографируйся, бери справку с места работы – и вперед.

– О'кей. Может, выпьем по маленькой?

Я смотрю на Лариску. Мембрана у телефона сильная, все слышно на расстоянии. Она качает головой.

– Не, старик, не сегодня.

– Ты не один, что ли?

Нотки зависти в вопросительной интонации.

– Нет.

– А-а-а. Ну ладно, пока.

– Пока, Феликс.

Леха протягивает бокал.

– Доволен?

– Да. Очень.

Мы забираемся под одеяло. Ставим «Грязные танцы» и невнимательно смотрим, блуждая руками по горячей коже, прихватывая зубами мочки ушей и проходя губами от шеи до яремной ямки…

* * *

Глубокой ночью я просыпаюсь, выключаю компьютер, пью воду на кухне. Вызвездило. Над крышами, в белом кольце, идеально круглая, пронзительная лунища. Как тогда, в пустыне…

* * *

Призрачно-белая, слегка волнистая скатерть до горизонта. Угольно-черные коржи скал. Луна. Четкий, как на цифровой фотографии, силуэт верблюжьей колючки. Светло. Целое небо звезд, как в горах. Висят гроздьями, а между ними, поблескивая, умело пробираются спутники. Никогда не думал, что у нас столько спутников.

Далеко-далеко, у самого горизонта, перемещается огонек. Бедуины. Буржуев катали, теперь домой их везут. Я пью чай с финиками, выплевывая финиковые косточки. Они катятся по песку, превращаясь в мохнатые шарики. Вторую я выпью под сигарету: днем курить – только зря воду расходовать, сушняк страшный, даже глотать больно.

Никого. Я один. Встаю с восходом, в полдень, спасаясь от жары, ухожу в тень, под скалы, и сижу там часов до шести: пью чай, сплю, ищу рисунки древних на камнях, их тут много. А когда склоняется солнце, иду дальше. То и дело налетают песчаные вихри. Я слежу за их приближением и, в последний момент, поворачиваюсь спиной. На мгновение окатывает горячим воздухом, воет над ухом и летит дальше, оставляя меня вытряхивать отовсюду хрусткий песок. Часа через два утихает, сваливается темнота, и до полуночи я иду при свете луны, для верности поглядывая на компас.

Ночью в пустыне хорошо думается. Никто не мешает, никаких посторонних звуков. Песок и скалы. Шесть двухлитровых бутылок с водой, и только две из них пусты – еще трое суток абсолютной свободы и вереницы ясных, неторопливо текущих мыслей. Я дойду из Диси до Каменного моста, а оттуда – иншалла! – подамся на Вади Рам…

* * *

Еще месяц, и все. Сорок долларов Шенген, двенадцать Марокко. Мавритания и Мали бесплатно, два парома – полтинник. В Париже за неделю можно наиграть пятихатку. И гитару загнать на блошином, чтобы не тащить в Африку…

Леха спит. Красивый у нее профиль – тонкий нос с горбинкой, глаза уголками вниз. И во сне красивая, нет этого страшного выражения на лице, как у многих. Кажется, я буду по ней скучать. Странно. Она старше меня, ей за тридцать, уже не такая стройная, не такая упругая, а тянет меня к ней, и жду я ее каждый раз.

Лариска поворачивает голову и сонно смотрит:

– Ты чего?

– Пить ходил. Будешь?

– Угу.

Выпивает целую банку, откидывает одеяло, шлепает босиком. Щелкает задвижкой, журчит, пускает воду. Я ныряю под одеяло. Под ним тепло. Она возвращается.

– Уй, холодный какой! Руки!.. руки!.. а-а-а!

– Может, чаю выпьем?

– Не, давай спать… Завтра.

Она затихает. Я лежу и слушаю, как будильник гоняет по кругу секундную стрелку:

Е-ще-ме-сяц-и-все, е-ще-ме-сяц-и-все.

Еще месяц.

И все.