Текст книги "Хроники неотложного"

Автор книги: Михаил Сидоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

– Он мне сумки поднес, по ступенькам. И попить попросил. Такой воспитанный, вежливый.

Пошла дискета. Выпил и захрипел…

– Я ему фанты налила – только что купила, в универсаме, – он выпил, захрипел и упал…

Бутылку, наверное, надо на экспертизу…

– Наверно, в бутылке что-то подмешано…

Такой приятный молодой человек…

– Такой молодой человек культурный. И одет прилично.

Это точно, одет прилично. Клеша в обтяжку, лакированные остроносы, гель для волос. Где-то я его видел уже…

– А почем за чек [47]47
  Чек{нарк.) – 0,1 грамма.


[Закрыть]берете, бабуленька? Почем опиум для народа?

– Что вы сказали?

– Не лепи горбатого, бабка! Я эту песню от тебя в третий раз слышу.

– Да как вы смеете!

А сейчас она скажет, что ветеран войны, труда, броуновского движения, и за самим Ковпаком ППШ носила.

– Я ветеран войны, пенсионер союзного значения… в партизанских рейдах участвовала… у меня орден Богдана Хмельницкого…

– А ордена Германа Опиатного у вас нет? Давай его, Вень, за шкварник…

– Да я на вас в мэрию буду жаловаться!

– А что, они у вас тоже берут?

– Кончай, Че. – Северов откровенно веселился. – Двигаем, а то зачехлится.

– Ты интубируешь?

– Время от времени.

– На, – Веня протянул трубку, – он в расслабухе – как в масло сейчас войдет. На ком же тренироваться, как не на них?

И в самом деле – на раз.

– Испытательный стенд. Спецам скинем?

– Да ну. У самих револьверы найдутся.

– А я бы скинул – на Будапештскую путь не близкий.

– Ну и съездим, делов-то… дай рацию.

– Вень.

– Не гундось, Че. Выпьем, закусим, о делах наших скорбных покалякаем – все лучше, чем хлам сгребать по району.

А и вправду!

– Посмотри, он с документами?

В карманах у тела не было ничего.

– Все уже украдено до нас. Бойкая старушонка, ничего не скажешь.

– Так партизанка, ептать! Как у нас с кислородом?

– Две трети примерно.

– Расход побольше поставь.

– Слушай, изведем кислород – вручную придется качать.

– Придется – покачаем. Ставь.

Я ненамного повернул ручку.

– Сколько?

– Восемь в минуту.

– Порядок. Здрав буди, боярин/

Он хлебнул и передал мне бутылку. Закурил. Кинул взгляд на носилки:

– Впечатление такое, что он герыч еще на что-то навесил.

– Или четверть себе замандячил.

– Может, у бабуленьки лажа какая-нибудь с ширевом?

– Может. У-у, мразь лакированная! И надушен, как баба…

Ф-фу-ты, блин, урод! Ты видела? Залит парфюмом. «Ла Костой» несет – задохнуться.

Я присмотрелся. Точно – он! Тот самый, из «МаниХани».

– Вень, я, кажется, его знаю.

– Откуда?

– Встречались разок. Нехороший человек.

Штаны, что ли, ему распороть?

– О, смотри, оживает. Наука победила.

Черт!

Мачо открыл глаза и неуверенно потянулся к трубке.

– Стой-стой, не тяни ручонки. Слышишь меня?

Тот кивнул.

– Понимаешь?

Снова кивнул.

– Четверть?

Она, родная.

– Бухлом отлакировал?

А как же!

Видать, конкретно – опять сморило, забывает дышать, муденыш.

– Эх, налоксону бы!

– Да ладно, приедем скоро. Надо бы «полицай» пожевать, а то вдруг там кто-нибудь принципиальный окажется.

– Где, в токсикологии? Ну ты, Вень, скажешь…

Отзвонились мы и опять на помойку. А там – титская сила! Боярская борода, рот корытом, рокочущий храп. Расстегнутая ширинка, забытый, выставленный напоказ член и мокрые, по-кошачьи пахнущие мочой, брюки.

– Боже, какой типаж!

– Бородочлен. Давай его на «Ленфильм» продадим? Такой артист пропадает.

– А может, это поп в штатском? – Северов сунул ему смоченный нашатырем тампон и через секунду, заработав чугунную плюху, отлетел в сторону, сев на чьи-то картофельные очистки. Потряс головой, вскочил на ноги: – Шариков сам пригласил свою смерть. Ножницы, Феликс.

В несколько взмахов он, словно царь Петр, косо отхватил бороду и засунул ее в распахнутую ширинку. Распушил, расправил, художественно разместил под гонадами [48]48
  Гонады (биол.) – половые органы.


[Закрыть]. С треском стянул перчатки.

– Вот теперь по-взрослому. Зови трезвователей.

– Жаль, «мыльницы» нет, хороший бы кадр вышел.

– Да-а. У нас один крендель целую коллекцию собрал, альбомов пять или шесть, тематических: ДТП, огнестрельные, из-под поезда…

– Это с какой подстанции?

– Не помню. У меня этих подстанций за девять лет – во!

– Да, скучать тебе явно не приходилось, завидую. Хронический элемент новизны.

– А зачем завидовать, Че? Захотел – сделал.

– Да я не смогу так.

– Знаешь, все люди делятся на две категории: одни говорят: «Не-е, я так не смогу», а другие: «Да-а, я так не смог». Вот есть у меня знакомец, книжки собирает про путешествия: Хейердал, Ибн Батутта, Чичестер… Фотоальбомов две полки: Гималаи, Тихий океан. Амазонка. Бешеные деньги на них тратит, вместо того чтобы взять и куда-нибудь закатиться. А он вместо этого каждый вечер ставит палатку в комнате и спит в спальнике.

– Вень, я на скорой работаю, фельдшером. Нам же кидают ровно столько, чтоб с голоду не подохли. За квартиру заплатил, проездной купил, едой затарился – по нулям. На сдачу блок сигарет и пива разок попить в «Мани-Хани». Я вот на коралловый риф всю жизнь хотел, да не разбежишься особо. Он потер бровь. – Берешь больняк, обзваниваешь турфирмы, ищешь горящий тур в Шарм-эль-Шейх: десять дней, перелет, гостиница две звезды – сто восемьдесят – двести в мертвый сезон. Из аэропорта на автобус и в Дахаб – час езды и два доллара… – Почему в Дахаб? – Там живой риф прямо у берега и пляжи дикие, не пасет никто. Ловишь рыбу, на костре жаришь и ешь. – На подножном корму, стало быть? – Жрешь там, куда местные ходят. Порция кошери – это блюдо такое, народное: рис, фасоль, макароны, чечевица, чесночный соус – полдоллара. Одна тарелка – ужраться. – Ну, ты был там, поэтому знаешь, что почем. А мне-то откуда? – Из Сети. – У меня компьютера нет. – Интернет-кафе посети. Короче, едешь в Дахаб, ставишь тент на пляже и ныряешь там девять дней. На десятый возвращаешься в Шейх, смываешь соль в гостинице, потом в аэропорт и домой. – Звучит просто. – А так и есть, Че. Жизнь не так проста, как кажется, она гораздо проще. С первого взгляда – у-у-у, а присмотришься – тьфу! Это как блюз слайдом [49]49
  Слайд – металлическая трубка или горлышко от бутылки, надеваемые на палец при игре на гитаре.


[Закрыть]играть. «Перекресток» смотрел? Помнишь, там парень бутылочным горлышком на гитаре играл? – Ну. – Я загорелся, стал пробовать – не звучит. И так и этак – нет саунда. А оказалось – гитару надо по-другому настроить. Все просто на самом деле, только мозгом надо слегка подумать.

Странно. Вроде и родились мы с ним в одно время, и в школу одну ходили, в советскую. Линейки Выстаивали, в Артек мечтали попасть, «Через тернии к звездам» сто раз смотрели. Почему все как все, а он нет? Надпись «НЕ ВХОДИТЬ!», и не входим. А он идет. Не с парадного входа, так с черного – не с черного, так с пожарного…

– Ты в какой школе учился, Вень?

– Слушай, у меня и школ было – море. Отец военный, все детство по гарнизонам. Дальний Восток, Камчатка… дикая природа вокруг. Через лес в школу идешь – фазаны гуляют, непуганые, олени тропу переходят, бурундуки встречают – орешков ждут…

Пикнула рация.

– Восемь-шесть, вы где?

– На помойке, трезвователей ждем.

– Отзванивайтесь, работы много.

– Поняли. Ну, раз много работы, надо линять подальше. О чем я?

– О гарнизонах.

– А-а… Вот я и говорю – гарнизоны. Школы менял, только вьет. Вечным новичком был. Драться приучился, ни к чему не привязываться и везде чувствовать себя дома.

Боярин заворочался на мутной, источающей аромат наледи.

– О, проспался. Встает.

– Его счастье.

В несколько приемов тот поднялся. Упрятал в штаны член, выкинул бороду.

– Похоже, не идентифицировал.

– То-то удивится с утра.

– Уходит.

Северов взял рацию.

– Восемьдесят шестая – свободны. Клиент ушел до милиции. Отменяйте хмелеуборочную.

– Отменяем. Так, восемь-шесть, вам Громова, семнадцать, тридцать один. Сорок один год, без сознания.

Токсическая энцефалопатия и судорожный припадок со слов. Что там еще в сорок один год может быть!

– Семнадцать, тридцать один, поняли. Судороги со слов, к бабке не ходить. Это уже какой у нас: восьмой, девятый?

– А черт его знает, не считал.

– Посчитай.

– Не, не буду – примета плохая. Все равно что от свечки прикуривать или горелые спички в коробок совать.

– Ты суеверный?

– Есть немного. Свечка, спички, черная кошка… Ну, и закон подлости – это само собой.

Он улыбнулся.

– Я студентом в реанимации подрабатывал и однажды, Восьмого марта с заведующим одну смену стоял. А он сам вышел – во избежание. Не дай бог, говорит, засветитесь, хотя как раз восьмого малореально – вся клиника на рогах. Короче, заступил. А больные были тяжелые и ближе к вечеру умирать стали. С двадцати до восьми – четыре реанимационных пособия, и все четверо умерли. Мы сутки на ногах, двенадцать часов непрерывной реанимации, и ни грамма! Но все равно не поверили – вставили начальнику по самые аденоиды. Пришел лиловый: пойду, мля, напьюсь к х…ям свинячьим! Пошел и нарезался, прямо тут же, возле ларьков.

– А на скорой ты давно?

– С четвертого курса. Я после сборов в горы уехал, и там у нас спасработы случились. Присмотрелся ко мне один кекс, ну и зазвал к себе.

– Да, Вень, жизнь у тебя бурлит.

– Так так и надо, Че. Главное – никаких тебе кризисов среднего возраста…

Нам повезло, вернулись третьими. Народ уже отужинал и сидел, блаженствовал – Покрышевана часок слезла с трубки и свалила по домашним делам. Дымили сигареты, паровозили носиками чайники на конфорках. Тихо, спокойно, привычный треп:

– …выходим из лифта – пять дверей, и ни на одной номера нет. Звоним в крайнюю: скорая! А мы вас не вызывали. А какая у вас квартира? Трехкомнатная, отвечают…

– …и целый день так. Светка к вечеру вконец осатанела. Просит на вызове: дайте полотенце, пожалуйста. Родственники ей: сколько? А она им: восемь!!!

Светка выглядит плохо – совсем сдала за последнее время.

– Уйду я, наверное, не могу больше. Приезжаем – встречает в трусах. Майка одним концом заправлена, яйца висят, и ногти на ногах штопором. Сорок один год, мужик, блин… Вы б хоть штаны надели! Я у себя дома, говорит. А потом: девочки, как там на улице? Что мне надеть? Ботфорты, нах!

– Обиделся. Теперь точно жалобу накатает.

– Не накатает. У него и ручки-то нет. И конверт чирик стоит.

Я высыпал на сковородку ассорти из пельменей. Сковорода зашкварчала и плюнула маслом. В дверях возник Валька Сметании с бутылкой пятого «Арарата».

– Здорово, Валь, сдал?

Валентин с утра на категорию сдавал. Семь лет без нее отработал и вдруг очнулся, сразу первую захотел.

– Нет.

– Да ладно!

Вроде чин чинарем: документы собрал, отчет напечатал, «за корочки» в кассу внес, в назначенный день пришел – чего еще?

– Что, серьезно, не дали?

– Первую – нет. Вторую.

– А я тебя предупреждал, – это Пашка Пак влез, – не дадут тебе первую без второй. Ты ж комиссию заработка лишаешь.

– Да какой там заработок – по четвертному на рыло?

– Тут, Валь, как в анекдоте про Раскольникова: одна старушка – рубль, а три старушки – уже трешка. Долго они тебя трахали?

– Минут тридцать. Ты понимаешь, обидно: стоит куча народу, и все с пакетами: пузыри, коробки; тортики-хуертики…

Все как положено, «пузырный занос» [50]50
  Пузырный занос (мед.) —
  1. Послеродовое осложнение,
  2. Дорогой алкоголь в подарок.


[Закрыть].

– …заходят и через минуту обратно, уже с категорией. Кто сдал, кто подтвердил.

– А ты, значит, без пакета пошел.

– Да неудобно мне!

Сметанин у нас не от мира сего. Как ухитрился до тридцати дожить – непонятно. В дикой природе такие погибают в гнезде.

– Неудобно, Валентин, знаешь что?

– Знаю.

– Ни хрена ты не знаешь! Знал бы, подал бы на вторую и обмывал бы сейчас.

– Так вторую я и так получил.

– Только тебя перед этим мордой по столу повозили. Остальные прошли с блеском?

– Минут за сорок.

– Нормалек, уложились. Давай свой пузырь, выпьем с горя. Да не журись, через полгода по новой сдашь.

– Ага, как же! Они меня наверняка запомнили.

– Да уж, тебя такого не запомнить трудно…

Когда коньяка мало, его лучше в чай наливать. И вкус приятный, и входит мягко, и приход незаметный. И выхлопа нет. Мы сидели, прихлебывали – отдыхали.

– Как мало все-таки надо для счастья.

– Полной гармонии все равно не бывает.

– Это потому, Валь, что ты никогда умных людей не слушаешь. Сунул бы этот «Арарат» комиссии, и была бы тебе сейчас полная гармония. Вот скажи честно: скидывался, когда на «нужды кафедры» собирали?

– Нет. Мне сдать проще.

– Проще, говоришь? Ну-ну.

Валя похож на Дон Кихота: костистый и угловатый – сплошь суставы да ребра. Руки-ноги длинные, ботинки сорок последний размер, и ладони как БСЛы. Так и сдохнет со своей второй категорией.

– Вон, Савиных – деревяннее Буратино, а категория высшая. Помнишь автуху у ЛМЗ, после которой нас «Комсомолка» обгадила?

– Ну.

– Баранки гну! Раньше всех кто там был? Савиных. Заслуженный врач, высшая категория, медаль «За Трудовое чего-то там». А что она делала до нашего прибытия? А ничего. Ждала, типа, пока пострадавших извлекут. А когда мы приехали? Тоже ничего, потому что пострадавших мы быстренько разобрали. Потом к ней подошли: мол, чё за дела? Она дурочку включила: ой, говорит, все так быстро, так быстро, я прям и сообразить не успела, а вы такие молодцы, такие молодцы… а сама, падла, как только нас увидала, съе…ла куда-то и не показывалась, пока остальные не подкатили. Оценку ситуации не провела, ответственному [51]51
  Ответственный – здесь: старший дежурный врач по городу, в задачи которого входит руководство бригадами в чрезвычайных и в различного рода нештатных ситуациях.


[Закрыть]не доложила, помощь не оказала.

– О чем ты говоришь? Когда Александр Иваныч за рулем умер, она даже не реанимала его: типа, все равно бесполезно – ТЭЛА [52]52
  ТЭЛА – тромбоэмболия легочной артерии.


[Закрыть]. Леха в одиночку качала; эта же лишь покуривала и направление в морг заполняла. Утром сдает карту вызова, а там реанимация – от и до. Мол, рубилась до последнего, падла омедаленная!

Ожил Егорка Маринин:

– Я когда служил, у нас начальником заставы капитан Мансуров был. Налижется, бывало, ночью как следует, заставу в ружье поднимет, и на «взлетку» всех, в полной выкладке. Сам на стул сядет, в центре, а мы по периметру строевым рубим, ложками по каскам шарашим и кричим: «Да здравствует император Мансуров!»

– Егорыч, я чё-т не понял: эт ты к чему?

– Да все к тому же. Мансуров, чтоб личный состав от безделья не охренел, гонял нас по-черному: огневая подготовка, связь, тактика. Физподготовка, рукопашный бой, ножи кидали. Неуставняка вообще не было, веришь? А на него зам стучал, и капитана постоянно по шапке били. Замполиту Мансуров вечно политзанятия сокращал: то захват диверсионной группы затеет, то стрельбы из НСВ…

– Из чего?

– Пулемет станковый «Утес», двенадцать и семь калибр. Чумовая машина. По ленте на рыло – оргазм!

Егорка засахарил чай.

– Короче, когда с пьянством бороться стали, зампал капитана вломил. Мансурова поперли за дискредитацию, а когда он от нас улетал, то все мы как заорем: «Да здравствует император Мансуров!» Замполит перед строем бегает: «Прекратить! Отставить!», а мы стоим – и до хрипоты. Орали, пока вертушка в точку не превратилась. А замполита потом довели – на стену лез и, в конце концов, сдриснул от нас…

* * *

После коньяка с чаем потянуло прилечь. Надо пить на ночь, иначе не расслабиться: не сон, не явь – полубред какой-то. А накатил сотку – и спишь спокойно. Многие пьют. Так легче, гораздо.

Лег – умер.

Позвали – встал.

И с утра человек.

А вот если не выпьешь – кранты. Два-три мучительных пробуждения с гарантией. Слышишь диспетчера, встаешь, берешь вызов, садишься в машину, едешь… и просыпаешься от рывков за плечо: «Чё, б…, ну ты чё, ваще уже?!» Из селектора вой, водила злющий, разбуженные коллеги емко выражают тебе свое недовольство.

Или наоборот. Двадцать семь, поехали, двадцать семь! Встаешь, влезаешь в кроссовки, подходишь к диспетчерской и, наткнувшись на удивленное «тебе чего?», с невыразимым облегчением заваливаешься обратно – приснилось. А через пять минут снова: в седло!

Вернулся ночью на станцию – все на месте, ура! И в сон, как в трясину, ни хрена не слышишь, мозг реагирует только на свой номер. Народ разъехался, а ты и не в курсе. Двадцать семь, поехали, двадцать семь…Черемушкин, сволочь, а ну встал быстро!!! Подрываешься и с матом к диспетчеру: какого черта – не моя ж очередь?!

* * *

За утренним чаепитием иначе, чем «эти суки», пациентов никто и не называет…

* * *

– Внемли, Вениамин, сей аспид на нас блядословно хулу изблевал!

Изрытые угрями щеки, пакля волос, страшно косящий вбок глаз. Белесые руки, рубцы, убогая синь наколок. Люмпен. Распухший нос, разбитая бровь, порванное пополам ухо. Пот, винный выхлоп, засаленный ворот блестящей, навыпуск, рубахи.

– Слышь, мужик, – Северов заметно устал, – или тебе нужна помощь, или сваливаешь из машины. Одно из двух. Бычить тут ты не будешь.

– Чё, до х… умный?

Веня распахнул дверь.

– Пшел вон!

– До х…смелый, да?

– Уходи по-хорошему, а?

Просительная интонация ввела его в заблуждение. Выбросив руку, он схватил Северова за промежность, сжал и радостно оскалил плесневелые зубы:

– Ы-ы!

Веня кинул на меня останавливающий взгляд и как-то обыденно ткнул клиенту пятерней в глаза. Замычав, тот опрокинулся на спину, прижав руки к лицу, и, суча ногами, перевернулся ничком. Секунду Северов смотрел на него сверху, а потом накатил ему по затылку. Что-то хрустнуло, и клиент стих. Из-под лица стремительно поползла красная лужа.

– Я надеюсь, ты понял за что? Че, кто у нас сегодня по лицам и челюстям?

– Не знаю. Ты ему глаза-то не выколол?

– Ну что я, фашист, что ли?

Он пнул его кроссовкой:

– Э, презерватив, вставай давай. Вставай, я сказал!

Тот сел.

– Руки от морды убрал!

Убрал.

– Закрой глаз. Меня видишь?

– Вижу.

– Теперь второй. Видишь?

– Вижу.

И без того распухший нос принял теперь совершенно безобразную форму. Из него лила кровь.

– Тампоны с адреналином и пращу [53]53
  Праща (жарг.) – пращевидная повязка, накладываемая при травмах носа.


[Закрыть]на нос.

– Четырнадцать-восемь-шесть.

– Слушаю внимательно.

– Тебе сколько лет, сволочь?

Клиент был кроток и тих.

– Двадцать шесть.

– Двадцать шесть лет, перелом костей носа, рваная рана ушной раковины, сотряс, запах.

– Солидарности.

– Везем. Ты, урод, слушай сюда. – Пострадавший, терпя пинцет в носу, внимал, скосив глаза в Венину сторону. – Сидеть тихо, к повязке не прикасаться. Еще раз рыпнешься – свезем в лес по Мурманке и выкинем на хер, понял?

– Понял.

– Не слышу!

– Понял.

– Ха-а-ароший п-е-е-ес. Готово

– Че?

– Готово.

– Пошли в кабину.

* * *

Шестой час. Спать хочется смертельно, но усталость такая, что уже не заснуть. Тупая боль в коленях, кислятина во рту, прокуренная до кожи одежда.

– Ну, и какая падла мне спать мешает?

– Платформа Пост Ковалево, мужик без сознания.

Вышел заспанный Северов. Достал сигарету, смял пачку. Не надев до конца куртку, взял вызов, вчитался. Дым сигареты, поднимаясь, ел глаза, и он досадливо щурился.

– Встречать будут?

– Не факт. Езжайте…

* * *

– Блин, попали.

Труп. Стылый, сидячий, без документов. Грязный, рваный, нечесаный – бомж.

– Пуркуа?

– Здесь, Вень, граница проходит. Грань города и деревни. Поэтому менты сначала друг с дружкой ругаться будут, – городские кивать на всеволожских, а те на транспортных, – а часа через два, когда ты ответственного подключишь, скажут, что нет наряда. С восьми до девяти тоже никто не приедет – пересменка. Так что дай бог, если к десяти явятся.

– И что делать прикажешь?

– Не знаю. Давай капокурим для начала.

Я вытащил сигареты, Северов чиркнул спичкой.

Деревья вдали озарились светом.

– Никак электричка.

Возникла пауза.

– Ты думаешь о том же, о чем и я?

Он кивнул:

– Шхеримся.

Мы оттащили покойника за кассу. Электричка остановилась. Двери разъехались.

– Давай!

Он подхватил под мышки, я под коленки, внесли в тамбур, прислонили к стене, выскочили.

Осторожно, двери закрываются!

– Вот теперь он точно Всеволожский. Звони.

– Четырнадцать-восемь-шесть, свободны.

– На станцию, восемь-шесть.

* * *

И опять не доехали: как специально для вас, мальчики – железнодорожная станция Ржевка, сбило поездом. Говорят, еще жив… Понеслись как ошпаренные.

Обычно товарняк на скорости бьет насмерть, а тут живой, надо же! Пока, правда: череп деформирован, кости под руками гуляют, кома и Чейн-Стокс [54]54
  Чейн-Стокс – агональное дыхание.


[Закрыть]в полный рост – подышит, перестанет.

Ну что: схватили, повезли, даже капельницу успели воткнуть на ходу. Через три минуты захлопал челюстью, подвздохи – все. Екатерининское, дом десять.

* * *

Когда у кого-то случается смерть в машине, об этом сразу узнает вся станция. По запаху. Зашел, народ носом повел: рассказывай, кого зачехлили?

Шмон на Екатерине царил жуткий – всю ночь свозили. Коридор был забит. На каталках лежали валетом, а на полу, у стен, истекая всевозможными жидкостями, уходила в мигающую темноту шеренга завернутых в простыни останков…

– И когда разорвутся все нити и я лягу на мраморный стол – будьте бережны, не уроните мое сердце на каменный пол. Б…дь!

– А я у Мураками читал: белизна, стерильность, прохлада. Бесшумные подошвы, крахмальная роба у персонала… охренеть можно.

Мы стояли на улице и проветривались.

– Беспонтово, Вень, в тепле опять завоняем.

– Черт, форму домой тащить – насквозь провоняла. Надо будет душ принять, как приедем.

– Он у нас страшненький. Вода с запахом – из фановой трубы, не иначе.

– По фигу. Я однажды над унитазом из шланга поливался, и то ничего.

– Это где?

– В Иордании, после Мертвого моря. Высохнуть нереально. Жара сорок семь, а не сохнешь, хоть тресни, сидишь, как маслом облитый. А самая задница – во всем этом рассоле в одежду влезать.

– Там же вроде души есть.

– Это на пляжах, а пляжи все платные. Меня жаба задушила, и я в сторонке купнулся, после чего понял, что ошибся. Иду, страдаю, вижу – аттракционы, прямо на берегу. Я туда: мужики, выручайте! Они мне: душа нет, зато шланги в сортирах длинные, хочешь – пожалуйста!

– А зачем шланги?

– Они бумагой не пользуются. У них там либо краны со шлангами, либо кувшины. А мне в тот момент настолько по барабану было… Так что я теперь где угодно вымоюсь.

Но с душем не получилось – беда стряслась. Леха с Белкой влетели. Их, в отсутствие врачебной бригады, на «без сознания в иномарке» услали. Пока они эту иномарку во дворах нашли, пациент благополучно усоп. Сняли кардиограмму – готов. Пятьдесят лет, кавказец, и с ним трое сородичей. Совали деньги, Леха не взяла. Тело в салон тоже – инструкция. Отзвонилась: смерть до прибытия, жду милицию. Те услыхали и пулей в стационар, развернули там зелень веером – на раз взяли. Заперлись изнутри, чайку попили и вышли через час со скорбными рожами: умер, сделали все, что смогли. Историю завели, СЛР [55]55
  СЛР – сердечно-легочная реанимация;


[Закрыть]расписали, экэгэшки [56]56
  Экэгэшка (разговорн.) – кардиограмма.


[Закрыть]подклеили – все честь по чести, у них этих кардиограмм – километры, на все случаи жизни. И Леха в вилке, де-юре, куда ни кинь. Неоказание помощи – статья в трудовой, барабанный треск, срывание эполет…

Сидим, курим. Молчим. Девки, как вдовы черные, сигареты одну от другой прикуривают.

– Надо делегацию засылать.

– Бесполезняк, не подпишутся. Что они, дурачки, что ли, сами на себя клепать? Они сейчас как мушкетеры: один за всех…

– Ну ведь не нелюди же они!

– Ты серьезно? Думаешь, они в одночасье пеплом обсыплются и каяться побегут? Да клали они на нас!

– Может, Виолу подключим?

Это Веня. Он с ней еще мало знаком.

– С разбегу! Она, Вень, за императорской ложей чутко следит: палец вниз – добивает, палец вверх – ладно, живи, падла! Ни разу за нас не заступилась, ни разу.

– М-да, вилы…. А ты говоришь, чехол с утра – к деньгам.

– У вас двое, что ли?

– Угу. Один до прибытия, второй в машине.

Про того, что поехал во Всеволожск, я упоминать не стал.

– А у вас?

– Один.

– До?

– До. У Сметанина тоже до плюс этот… Лехин.

– Что это на них сегодня такой мор напал?

– Облака на Марсе не так встали, вторые сутки вдевают.

– Третьи. Позавчера тоже мало не показалось.

Значит, скоро затишье. Вызовов шесть-семь, и ночью спокойно. День, другой – и все заново.

– Так что, кто со мной к этим?

Все молчат. Я и сам знаю, что бесполезно, но не могу я так Леху бросить – десять лет из одного котелка ели.

– Я. Только до девяти надо, пока они домой не разъехались.

– Вень, мы на «восьмерке», если на маршрутке, то успеем. Кто еще с нами?

А никто – бесполезно.

* * *

– Ибо сказано – не мечите бисера перед свиньями!

Это были первые слова с момента, как мы оттуда ушли – уж очень мерзко на душе было, как после вызова в баню, где бандюки гудят.

В какой-то момент мы поняли: твари они! Повернулись, вышли и сели в автобус.

Голубое небо, снежок, раскатанные пацанами полоски льда.

– Который час, Вень?

– Полдень.

Мелькнула подстанция. Ни одной машины, в полях все.

– Пошли выпьем? Тут на углу кафешка уютная.

– Давай.

Первой, кого мы увидели, была Леха. В дрова. С устатку, натощак, в одно жало, четыреста «Дагестанского». Ее уже окликали какие-то подонки в «пилотах», но она, сидя спиной, ни на кого не обращала внимания. Я тронул ее за плечо.

– Лар, это мы. Пойдем отсюда.

Она резко вскинула голову, всмотрелась. Узнала. Ничего не ответила. Глаза потухшие, зареванная – первый раз ее такой вижу.

– Пошли, Ларис. Давай, Вень.

Я поднырнул под одну руку, Северов под другую. Встали.

– Погодь. – Он сунул в карман бутылку. – Теперь пошли.

Вышли на улицу.

– Ты знаешь, где она живет?

– На Науки, по-моему. Леха, говори адрес.

Леха молчала. Хорошо набралась, качественно.

– Может, на станцию? Адрес узнаем, домой звякнем…

– Еще не хватало, ты чё? Иди тачку лови. Я постою с ней.

– А позвонить?

– От меня звякнем.

* * *

– Жаль, ванны нет. – Да. Такой вариант я как-то не предусмотрел.

Леха сотрясалась над унитазом. Штормило ее по-черному.

– У тебя церукал есть?

– Угу. Сейчас мы ее по полной схеме откапаем.

– Слушай, у нее «вертолет» – соскакивать будет.

– Тазик поставим. Побудь тут, я пойду приготовлю.

Я приоткрыл дверь. Леха, стоя на коленях, отдыхала, стирая запястьем текущие по лицу слезы. Подошвы колготок у нее запылились, джемперок на спине задрался, обнажив полоску белой кожи с острыми, как в зоомузее, хребтинками. Я протиснулся внутрь и сел рядом. – Как дела, Ларыч? Отпустило? Она часто-часто закивала. – Помочь тебе? И стоном-выдохом: – Д-да. Я умыл ее, взял на руки и отнес в комнату. Веня уже наладил систему и теперь прилаживал над кроватью флакон с глюкозой. Покрывало он снял. Положив Лариску поверх одеяла, я стащил с нее джинсы, колготки и потянул через голову джемпер. Он снялся вместе с рубашкой. Лифчика под ней не было. – Погоди. – Веня порылся на полках и кинул мне оливковую футболку с длинной надписью на французском. – Надень на нее.

Мы завернули Алехину в одеяло, накрыли пледом, сунули к ногам грелку. Северов вогнал ей в вену катетер, фиксанул пластырем, подсоединил капельницу. Леху пробило. Захлебываясь, она шептала «спасибо» и ловила нас за руки, пытаясь прижаться к ним мокрым лицом. – Слышь, Вень, может релахой ее ширнем? – Так заснет. Домой ей позвони, объясни чё как…

* * *

– Короче, их с Белкой с утра к главному на ковер, а оттуда в прокуратуру. Леха на прокурора забила, пошла нарезалась, а Белка до сих пор там.

Мы сидели на кухне и допивали коньяк. В кастрюле доваривалась картошка, в сковородке подрумянивались «Поморские». Лариска спала.

– Кто говорит? – Он высыпал в шкварчащее масло нарубленный лук. Сразу потянуло вкуснятиной, и жрать захотелось безумно.

– Пашка Пак. Края девкам, похоже. Скоро там?

– Три минуты. Может, покурим? Давай по последней курнем и садимся, ага?

– Слушай, ты кури, я не хочу. Пойду систему перестегну – пора, наверное.

Глюкоза с тиамином откапала. Я поменял бутылки, воткнул гемодез. Отрегулировал капель на двадцать в минуту. Леха спала. Нормально спала. На полу стоял тазик, на полке кружка с морсом.

Северов курил на балконе. Я огляделся. Книги, книги, книги. Целая полка всякой скачанной с Интернета и распечатанной на принтере всячины: «Путеводитель по Галактике для путешествующих автостопом», «Никто не уйдет живым», «Парк Юрского периода». Россыпи компактов и горы кассет. «Шэдоуз», «Дайр Стрейтс», «Криденс». «Бердз» мои любимейшие. Спрингстин, Дилан, Уэйтс. Альберт Кинг и Фредди Макдауэлл. Саймон с Гарфанкелом, Саймон без Гарфанкела, Гарфанкел без Саймона – здесь были все. Все, что я хотел бы купить, переходя от полки к полке в «Кастл-Роке» или в «Долине Бартанга».

Висели плакаты – захорошевший Марли с джойнтом в руке, Дженис в огромных, на пол-лица, очках и теперешний, изрезанный морщинами Ричардс с «Телекастером» и повязкой на голове.

Вдоль стен висели фотки: горы, пустыни, закаты. Причудливый хаос камней и нереального цвета море. Багровый диск солнца с трехпалой лапой лучей, свинцовая рябь воды. Фотки были большие, тридцать на сорок, в дешевых дюралевых рамках. Стояли гитары – одна новая, а другая вытертая, как джинсы; стоял рюкзак, дорогой и неброский – все они явно находились на своих, специально отведенных для них местах.

А главное – висела маленькая корабельная рында. Я не удержался и тихонечко дернул.

Звонкий, чистый, чуть резковатый удар с долгим серебряным затуханием.

Одна склянка, сэр.

Гляди в оба, матрос.

Слушаю, сэр.

Я заглянул внутрь. Там на гладкой поверхности было вытиснено:

«1906 годъ. Съ фабрикъ купца Долгополова».

– Нравится?

– А то! Откуда?

– Подарок. – Веня говорил шепотом. – Пойдем поедим?

После еды растащило вконец. Спать захотелось – просто валило с ног. А ведь еще домой ехать, душ принимать – неохота грязным в постель, до сих пор Екатерининским пахну.

– Ладно, Вень, спасибо, пойду я. Блин, рубит по черному.

– У тебя дела какие-то, что ли?

– Да нет. Просто пока доеду, пока вымоюсь… шмотье еще постирать надо.

– Так оставайся у меня. Одежду в машину сунем, я тебе чистое дам.

– Спать охота.

– Спальники есть. Капельницу отстегнем, как откапает, и заляжем.

– На полу?

– На полу.

– Ладно. Тогда я в душ первый.

Северов порылся в шкафу, вытащил трусы с футболкой.

– Держи. Полотенце в ванной.

На черном фоне арабы в арафатовках, с калашами, и большие белые буквы: JESUSLOVEYOU.

– Душевно. Дай еще штаны какие-нибудь.

– Зачем?

– Мало ли, Лариска проснется. Неудобно.

– А-а… держи.

Я продолжал рассматривать футболку.

– А у Лехи что написано?

– «Вступайте в Иностранный легион! Увидите экзотические страны, познакомитесь с интересными людьми. И убьете их!» Попались на глаза в секонде, вот и купил.

– Милитари любишь?

– Ага. Только не камуфляж.

– Понимаю. У нас водила есть, так у него даже носовые платки маскировочные. На рыбалку как на зачистку едет – с ног до головы в камуфляже: рюкзак, бандана, платок шейный. На поясе тесак, фляга, на шее бинокль – только пушки не хватает, на веревочке. Поручик кликуха.

– Слушай, они все почему-то Поручики, я таких нескольких знаю, и все на одно прозвище отзываются.

Леха заворочалась.

– Ладно, я в душ.

– Давай. С машиной справишься?

– Думаю, да.

Я как залез в спальник, так сразу и вырубился и проснулся только ближе к полуночи. Леха, судя по всему, за это время пришла в себя, встала, сходила в душ и опять завалилась – ее шмотки были аккуратно сложены, на батарее в ванной висела выстиранная галантерея, а свой плед она поверх наших спальников кинула. Балкон был открыт, а рядом с нами работал на полную мощность обогреватель. Очень хотелось есть. Я залез в холодильник, но там, кроме майонеза и лука, ничего не было. В морозилке я нашел здоровенный кус мороженой свиной шкуры с обрезками сала, положил его под горячую воду и зашарил по кухне в поисках картошки. Картошка с луком на свином сале и майонез. То, что надо. – Картошку ищешь? – В дверях стоял заспанный Северов. Видимо, его разбудил шум воды. – Ее, родимую.