Текст книги "Хроники неотложного"

Автор книги: Михаил Сидоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Зажегся зеленый; по вагонам, грохоча, прошла дрожь; поезд дернулся и неслышно поплыл, блистая надраенными ободами. Встав на подножку, я проник внутрь и глянул вдоль коридора. Никого. Отсчитал купе, нырнул в теплую темноту, заперся. Все. До границы меня не потревожат, а если повезет, то и до Белгорода.

Лег на верхнюю полку, головой к багажному отделению: спрятаться, когда пойдут погранцы. Кольнуло – работаю на износ, а езжу зайцем и прячусь, как беспризорник. Ни денег, ни уважения – изгаляются, как хотят, а чуть что – складывают ладошки: ну, полно, полно, возлюбим друг друга! Сами же, гниды, сосут втихаря, и совестить их – против танковых клиньев тетрадные самолетики запускать. Один выход: а вот хер вам теперь, ребята, ищите дурачка за четыре сольдо!

Все, брат, линяю. Права международные есть, устроюсь там водилой на трак – и весь континент в кармане…

Плавал на рифе, с камерой, поднимаю голову – мама дорогая! Акула. Огромная, метров пять. Думал – все. Нет, обошлось. Прижался к кораллам, выждал: ушла…

Я подобное уже слышал, в Иордании. Муэдзин намаз творил, в репродуктор, а напряжение в сети плавало, и он от этого, как Том Уэйтс, пел…

Мне тоже теперь будет что рассказать; я вспомнил сегодняшний день и, в который раз, подивился, как много, оказывается, в него уместилось. Казалось, дорога в Крым случилась в незапамятные времена; прыжок со скалы отмечал смену эпох; первая ночь с Яной виделась Средневековьем, а вторая – девятнадцатым веком; сегодняшний день принадлежал новой истории, а этот момент – новейшей, – и ведь меньше недели прошло!

Как-то вдруг разом припомнились все утренние похмелья, бесконечные осенние полудремы, пивные визиты на станцию, и накатила щемящая, как соло в «Отель Калифорнии», печаль по бездарно прошедшим дням моей юности. Я лежал в качающейся темноте и чуть не плакал. Знал, что, приехав, напишу заявление и двину в Марокко; знал, что зимовать буду в Сочи, а весной уплыву в Турцию и проведу лето на Ближнем Востоке; знал, что ремеслом фельдшера буду теперь кормиться с октября по апрель – знал и все-таки тосковал, сжигаемый сознанием безвозвратной утраты…

Провалившись в сон, я проспал почти до самого Курска. Погранцы мое купе игнорировали, в Белгороде никто не подсел, и спалился я только под утро, проведя последние полчаса в холодном, воняющем табачьем тамбуре.

Потом был долгий локал: Фатеж, Тросна, Мценск… Ритуальная «газель» с пустым гробом; респектабельная чета, гневно высадившая меня, когда я не дал, вместо них, сотку гаишнику; секс-террорист, пропагандист коитусов с толстыми бабами, и добродушный, обвислоусый дядька-селянин, снабдивший меня свежим, только что из печи, тульским пряником.

Подфартило мне в Плавске, где я застопил идущую на Москву «газель» с молодым парнем в кабине. Есть такие веселые пацаны-работяги, пашущие на себя и в свое удовольствие. Звали его Витек. Он слушал наваленные на торпеду кассеты с русским шансоном и щелкал семечки, коими предусмотрительно запасся на всю дорогу от Болхова до столицы. Мы разломали с ним пряник, запили его фантой и бодро, душа в душу, долетели до Первопрестольной. В шесть вечера я уже был на МКАДе. Сменив три машины, добрался до Химок и встал, держа на весу руку, – транспорт полз непрерывным потоком, как мастодонты в «Ледниковом периоде».

Бежевая «Волга» заваленная лодками, сачками, палатками, чехлами с удочками и ружьями, довезла меня до поворота на Конаково. Мужик за рулем был при подмышечной кобуре, на поясе у него гнездился спутниковый телефон, а сам он позарез нуждался в слушателе, и для этой цели я подходил как нельзя лучше. Неказистая снаружи машина оказалась напичкана конверсионной электроникой, и для начала он поведал мне о наших военных заимствованиях у супостатов, аж со времен петровских кампаний. Я ел бутеры с колбасой, пил «Швепс» и дымил «Кэмелом», внимая интереснейшей информации. С оружия съехали на охоту, с охоты перетекли на рыбалку, а с рыбалки – через папу Хема, естественно! – прямиком на литературу. Похлопали Стейнбеку с Керуаком, потом американцам вообще, облизали Вудхауза с Дарреллом, а под конец всласть наиздевались над нынешними новинками.

На прощание он подарил мне пачку сигарет, мы раскланялись, и он улетел в свои охотничьи угодья, а я тормознул следующего: жилистого камуфляжника в берете, с эмблемой поискового отряда на рукаве. С ним я доехал до Медного, а оттуда, на молоковозе, в Тверь, где, стоя на переезде, угостил куревом двух минетчиц, потрепавшись с ними на отвлеченные темы. Мой предпоследний, как оказалось, водитель докинул меня до поворота на Торжок, высадив напротив поста с напутствием:

– Сейчас тебе самое время: дальнобои в ночь двигают, так что утром дома будешь.

Дальнобои двигали сверкающими гирляндами от горизонта до горизонта. Спускались с холмов, невидимые, осиливали подъемы, секунду переводили дух и, упираясь, снова тянули лямку, страгивая тяжелые фуры. Подпустив их поближе, менты указывали на обочины. Вздохнув с досады, тягачи сворачивали с асфальта и, дрожа от негодования, оставались ждать, а их водилы, роняя шлепанцы, прыгали в пыль, улучая момент, чтобы перебежать дорогу, отсвечивая вытертыми на заду трениками.

Молодой мусор, слепя полосками, крикнул мне в матюгальник:

– Ты, с торбой, – съеб…л отсюда! Съеб…л, я сказал!

За поворотом темно, позиция не освещена, грузовики набирают скорость – дохлый номер, не подберут.

– Ты не понял? Мне подойти?

Печальный, я утянулся за поворот и услышал из темноты стон. Кто-то стонал, какой-то зверь. Видимо, сбило грузовиком. Зверь плакал и звал на помощь. Не выдержав, я полез по кустам, обжигая пальцы колесиком зажигалки.

И обнаружил кота. Безухого, бесхвостого и слепого. Услышав меня, он задрожал, вжался в землю и всхлипнул. Я взял его на руки. Ослабев от кровопотери, кот висел тряпкой и только трясся, ожидая самого худшего. Отрезав от одеяла широкую полосу, я завернул в нее раненого, сунул сверток за пазуху и сидел, мыл руки в кювете, когда надо мной встала «газель». Из нее вышел мужик и, встав над канавой, стал жмень за жменью кидать в лицо холодную воду.

– Уважаемый, по трассе не подвезете?

– Куда?

– В Питер.

– Только уговор – не спать.

Сели, дернули с места. Кот закричал, заплакал, жалуясь и суча лапами в одеяле.

– Кто у тебя там?

– Кот. На обочине подобрал, жалко стало.

– Сбили?

– Ножом искалечили. Хвост отрезали, уши… Глаза выкололи.

– Околеет.

– Не околеет, они живучие.

Мы вписались в караван дальнобоев и шли, как тральщик среди линкоров. Навстречу, в сиянии фар, проносились груженые монстры. Отдельные идиоты, нарушая отлаженный ход, путались под ногами, дуроломом выбрасывались на встречную и, мгновенно впав в панику, истерично мигали, насмерть перепуганные трубным, гаврииловским ревом летящего в лоб динозавра.

– Что делают, сволочи! – Он притормаживал, и перед нами втискивался очередной элегант, с тем чтоб через полминуты вновь перечеркнуть разделительную. – Мудозвоны!

Профессионалы перемигивались, совершая незаметные перестроения. Мы катили в потоке, и я молол языком, рассказывая о своем путешествии – подробно, день за днем, отвлекаясь на ассоциации, растекаша мыслию по древу, не давая ему уснуть. Он не спал больше суток, в шесть утра его ждали на Кирочной, и, чтобы поддержать в нем сознание, мне требовалось пробалаболить четыреста километров.

Я старался. Махал руками, мешал правду с вымыслом, изображал в лицах. Врал, приукрашивал, непрерывно курил и пил газировку. Выдыхаясь, завел про скорую – и одной только этой темы мне хватило от Валдая до Киришей.

В Крестцах мы вышли, съели по пирогу с творогом, высыпали в кружки по пять кофейных пакетов и со спичками в глазах поехали дальше. Он остекленело держался за руль, я же, избегая монотонности в голосе, севшим аккумулятором пахал на последних миллиамперах, рубанувшись-таки под Тосно и проснувшись уже на Московском. Часы показывали пять тридцать.

– Тебе куда?

– Чуть дальше, в метро.

Отравленный никотином, с ноющими суставами, я вылез у спуска в подземку.

– Спасибо тебе.

– Тебе спасибо. Давай, будь.

– Пока.

У решетки, источая аммиак, дремали бомжи. Ровно в пять сорок пять, опаздывая, по ступенькам скатилась крыса. Без нее тут, похоже, не начинали – метро открылось незамедлительно.

Кинув в дырку бережно хранимый жетон, я доехал до дома. Отмыл кота, перевязал, поставил перед ним блюдце с водой. Выполз в лавку, купил ему фарша и молока, а себе яиц и бифштексов. Поел, посидел в душе, залег и проспал до пяти. Проснулся от жажды. Во рту горчило от табачного перегара. Попил воды, проведал кота. Тот ничего не ел, лежал в лежку, но коротко дал понять, что еще жив. Смотрелся он как тяжелораненый из военного фильма.

Не-скажет-ли-кто-нибудь-бедному-человеку-потерявшему-драгоценное-зрение-в-боях-во-славу-своей-родины-Англии-в-какой-местности-он-находится?

О, точно! Пью. Слепой Пью – самое для него имя.

Я снова залег, заново привыкая к изменившемуся интерьеру своей берлоги.

Стеллажи. Книги. Кассеты. Фотки.

Молодой Леннон в студии – роговые очки, «рикенбеккер» и стоящий рядом, что-то втолковывающий ему Мартин [91]91
  Мартин, Джордж – звукорежиссер, записавший все альбомы «Битлз».


[Закрыть].

Озадаченный, чешущий репу Боб Дилан – микрофон, приклеенный к гитаре листок с текстом, губная гармошка на съехавшем хомуте.

Застывший в прыжке Брюс Спрингстин.

Застывший в прыжке Пит Тауншед.

Сегодняшние, седые и постаревшие, «Шэдоуз».

Хорошо дома!

* * *

Смотался к Феде-травматологу, закрыл больняк. Звякнул на службу. Оказалось, я сегодня работаю и посему обязан выйти с нуля. Положил Пью свежей еды, поел сам и не торопясь пошел на подстанцию.

– Как сегодня? Дрючат?

– В рот и в нос. В лавру чьи-то мощи завезли, на гастроли, так богомольцев вторые сутки косит. С ночи очередь занимают, мослы послюнявить, до Обводного хвост, врубись? Пачками валятся – в Мариининке [92]92
  Мариининка – здесь: Мариининская больница на Литейном проспекте.


[Закрыть]аншлаг ежедневно.

– И надолго?

– Завтра еще, а потом увозят – чес у них.

У микроволнухи, дожидаясь, стояла шеренга тарелок.

– А вторую-то печку куда девали?

– Накрылась. Психи прикончили. У нас же теперь психи стоят.

Психиатрическая бригада то есть. Каждое утро спецы разъезжаются по районам, стоять на подстанциях, для лучшей оперативности. У одних кардиологи, у других педиатры, а нам вот психиатров подселили. Народ специфический – общение с больными влияет.

– Ну, висит же плакат, русским по белому: «МЕТАЛЛИЧЕСКУЮ ПОСУДУ В ПЕЧКУ НЕ СТАВИТЬ!!!» Они, дятлы, берут и кастрюлю запихивают!

– Да, слушай, ты знаешь – Клыкачев зачехлился?

– Иди ты?

– Точно.

Мерзкий тип. Десять лет нервы мотал, по три раза на дню помирал. В больницы не ездил – раскалывали на раз! – нас донимал. Прирожденный страдалец. Иов. Очень это дело любил. Слезы, стоны – осклизлый ком протоплазмы.

– Мы, как его законстатировали, тут же шампанского взяли, коньяка, электрошашлычницу приволокли и даже на «катюшу» скинулись: шестнадцать залпов произвели, как стемнело. Врубили мигалки у машин, настроились на «Наше радио» – и в пляс под «Хару-Мамбуру». А самый прикол в том, что он в ванне утонул, с перепою.

Пили чай, смакуя очередное затишье.

– А ты как – отдохнул?

– В полный рост.

– Загорел, я смотрю. Где оттягивался?

– В Крыму.

– Молоток! Сколько сейчас Федька за больняк берет?

– Полтинник сутки.

Сейчас можно, свои вокруг.

– А мы тут без тебя на рейверском марафоне дежурили.

– Понравилось?

– Двух вещей не хватало: лицензии на отстрел и счетверенного пулемета на крышу.

То еще удовольствие – амфетаминовые передозы через весь город челночить: привез, выгрузил и обратно. К стихийным бедствиям приравнивают неофициально. Я вдруг понял, что скучал по всему этому. Ни разу за неделю не вспомнил, а вот поди ж ты! Сижу – свой среди своих, – наслаждаюсь: хорошо! Через месяц, правда, снова осточертеет, но к этому времени уже в Марокко будет пора. – Два-семь, восемь-шесть, семь-пять, один-четыре – все поехали. – Ну, все! Савичевы умерли, умерли все. Добро пожаловать в реальность. – Давай, Ир, Светку дома оставим, ты не против? Зеленая с недосыпа Бачурина С надеждой посмотрела на Скво. Ирка – так и быть! – снизошла: – Оставайся. И Светка, не веря своему счастью, кинулась в койку…

* * *

Перед теликом, заторможенные и прозрачные, сидели Журавлев с Егоркой.

– Чё не спите, придурки?

– Ты понимаешь, пришли, включили, а там трахаются. Стали смотреть. Думали, порнуха, оказалась поебень!

Скво вытащила из шаткой горы в раковине кружку и теперь отмывала ее от жира, макая губку в мерзкие лохмы раскисшего мыла – средства для мытья посуды сестра-хозяйка не выдает, утверждая, что украдут, а вместо полотенца вешает нам старый халат, который к вечеру трансформируется в жуткую, серо-сырую тряпку. Над гвоздем, на котором он обычно висит, несмываемым маркером выведено: У ВОРОТНИКА ЧИЩЕ!

Было сыро, жарко, накурено. Горели конфорки. Открытое пространство отважно пересекали шустрые стасики. Одного из них, изловчившись, Егорка щелчком отправил в огонь.

– Вид редкий, но исчезающий, – удовлетворенно пояснил он.

– Живодер ты, Горушкин, – механически констатировала Скво.

– Давай-давай, пожалей его, – Один-четыре, поехали, один-четыре…

Вернувшись с вызовом, Санек молча положил перед Егоркой бумажку. Тот мучительно застонал: девяносто лет, ушиб руки, и вдобавок не за свою станцию. Четвертый час!!! Поливая матом, мужики вышли. Скворцова пошла спать, а я остался заполнять за нее карты вызова – ничего сложного, стандартные фразы, разбавленные любимыми оборотами начальства, у каждого из которых свои прихваты: одному сойдет «алкогольное опьянение», а другому – исключительно «запах алкоголя в выдыхаемом воздухе»…

* * *

Говорят, есть станции, где по ночам диспетчер ходит и будит, а не орет как потерпевший в селектор. Наши же падлы перебудят всю смену, но оторвать жопу от табуретки и не подумают. Журавлева с Горушкиным под гневный аккомпанемент таки подняли, народ, ворча и ворочаясь, понемногу затих, а я, проснувшись окончательно, вышел пописать.

Рассвело. Был час дворников. Время опоражнивать мусоропроводы и обнаруживать в кустах и подъездах синих, в звонкой весенней изморози, алкашей.

В столовой, нагнувшись над раковиной, брился Веня. Не замечая меня, он негромко напевал детскую песню:

 
Там, за рекою.
Там, за голубою
 
 
за синими озерами,
зелеными лесами
 
 
ждут нас тревоги,
ждут пути-дороги.
 
 
И под огнем свою найдем,
с которой не свернем.
 

* * *

Вот это да!

– Прикинь, Вень, я ее последний раз в детском саду слышал.

Он обернулся:

– А-а, вы ее тоже пели?

– А то ж! Я, правда, только припев помню и это еще:

 
Дали парню трудную работу —
набивал он ленты к пулемету.
А врагов в степи кругом без счета…
 

И он подпел:

 
А патронов – каждый на счету!
 

– Целое представление устраивали: сабли, буденновки, «максим» зеленой пластмассы… Ты кем был?

– Белогвардейцем. А ты?

– И я тоже. Так переживал, помню, что в красные не попал.

Веня засмеялся и протянул руку.

– Здоров, Че. Как съездил?

– 0…тельно! Жизнь за неделю прожил.

– А представь, так целое лето? Все на периоды делишь: это было незадолго до того, как кончились деньги.

– У меня там, кстати, рюкзак украли, в Новом Свете.

– Не пропал?

– Как видишь.

Он открыл холодильник:

– Сок будешь?

Я пил и смотрел на девушку на стакане. Он перехватил мой взгляд и загадочно улыбнулся.

– Джексон завтра отвальную устраивает, в Петеярви. Сосновый бор, озеро… Поедешь?

– Конечно. Народу много?

– Рыл двадцать.

– Восемь-шесть, поехали, восемь-шесть. Скворцова, Черемушкин, Бачурина.

– Завтра, в полпятого, с Финляндского.

– Ладно, договорим после.

Отвезли на Литейный и, не спеша, по Пестеля, вдоль Летнего сада, возвращались домой. Было пасмурно и тепло. Дул ветер. В каналах отплясывала волна; распустив пенный хвост, втягивался под мост стеклянный, плоский как палтус, экскурсионник. На Лебяжьей пропустили на перекрестке единственную на скорой тетку-водителя – хрипатую обаяху Светку Сузи. Вышли вслед за ней к набережной, свернули к Прачечному мосту.

– Вов, прыгнем?

Бирюк пожал плечами: пожалуйста! Притопил газ, взлетели, сорвались с горба – вот она, невесомость!

– Ы-ы-ых!

– Меня, когда на такси работал, молодежь часто просила прыгнуть – целовались в этот момент, модно было.

Довольно длинная фраза для Бирюка.

– Ты на отвальной у Джексона будешь?

Он покачал головой:

– На дачу надо. Сажать пора.

– А ты, Ир?

– Я работаю.

Скво перед отпуском. Третий месяц через сутки пашет, на отпускные работает – один нос на лице остался.

– Он нам и так проставился, на станции. Денег до хрена – продал все.

То ли одобряют, то ли наоборот.

– Эх, черт, завидую я ему.

Оба с недоумением на меня смотрят.

– Чё тут завидовать? Неизвестно куда, неизвестно зачем, ни кола ни двора, ничего…

Я промолчал. Едем дас зайне: кому банками управлять, кому в порнухе сниматься, кому под парусом к горизонту идти…

А все уже были в курсе. – Здорово, крымчанин. Как там погода? – Зашибись.

– Где был?

– Да так… пробежался по-быстрому от Коктебеля до Алушты.

Галя-Горгона старательно искала что-то в шкафу.

– Долго бежал?

– Трое суток.

– Маловато.

Горгона выплыла из диспетчерской и ломанулась вдоль коридора – докладывать.

– Во, блин, как сайгак по кукурузе.

– Не говори. Аж сало на бортах затряслось.

– Все, Феликс, теперь ты в персональной опале.

Принцесска уже пылила из кабинета, держа в руках синий листочек.

– Феликс Аркадьевич, у меня есть все основания подвергнуть ваш больничный лист тщательному изучению.

Вспомнился Булгаков.

– О чем речь, его обязательно надо подвергнуть. Как это так: больничный лист – и вдруг не подвергнуть?

– Боюсь, мы будем вынуждены с вами расстаться.

– Удивительное совпадение! Вы знаете, об этом же я думал сегодня утром, слово в слово причем.

Один – ноль. И настроения прибавилось.

– Все-таки мудры были римляне, – сказал я. – Ничего не имею – ничего не боюсь.

– Ага, особенно в свете последних событий.

Что еще стряслось?

– Вот так вот оставь станцию на час с четвертью. Ну?

Егорка нехотя пояснил:

– Отработавшая смена лишена КТУ за невымытую посуду.

Ё-моё!

– Всем обрезали, даже Бачуриной – вместо тебя выходила, между прочим, по Виолиной просьбе.

– Я х…ю в этом зоопарке. И что?

– Ничего. Огребла со всеми, во имя торжества справедливости.

Принцесска, явно слыша последнюю фразу, мелькнув, закрылась в туалете.

– Так волну надо гнать.

– Беспонтово. Не за одно, так за другое лишат. Найдут за что.

– Да бросьте! Давайте все хором по собственному напишем? Типа, две недели у вас, ребятки, на разрулить, иначе набирайте себе первую станцию. И в прессу стукнем. Полсотни человек разом уволилось – до небес кипиш подымется!

Махнули рукой:

– Забей, Че.

Появилась Горгона.

– Где заведующая?

Егорка, кивнув на сортир, был краток:

– Срет.

Все усмехнулись. Горгона ретировалась.

– Давайте зарубимся.

– Хочешь – рубись.

– А вы?

Отмахнулись: уймись, Феликс.

Ну и хрен с вами со всеми!

– Я слышал, Виолетта Викентьевна, нас КТУ лишили?

Принцесска оторвалась от монитора. Интересно, что у нее там на экране?

– Девяносто семь вызовов станция приняла, бригады с обеда сдергивали, уличная после нуля пять раз выезжала – когда нам посуду мыть?

– Вам, Феликс Аркадьевич, в свете вашего больничного, лучше бы помолчать.

– А почему, собственно? Я здесь много лет в качестве аварийного имущества, – все прорехи мной затыкают, – так что имею полное право…

– Феликс Аркадьевич, тема закрыта.

– Еще минуту, пожалуйста. Я подал ей заявление. Ну, чем не повод? И уйду красиво, весь в белом. Вчитавшись, она подняла бровь: – Ммм… в знак протеста? – Вот именно. Она расчеркнулась. Свобода!

Настроение было прекрасное. Я прошел по Суворовскому, навернул блинов у Наташи и вернулся по Греческому на Некрасова – сунуть нос в «Снаряжение», «Солдата Удачи» и в «Музыканта». Было приятно заценить новую подвеску «Каньона», примерить штатовский «бурепустынный» куртец, дунуть в басовито жужжащую хонеровскую «Комету» и, купив на углу Невского и Литейного морожняк, прыгнуть в троллейбус, неторопливо трюхающий до самого до подъезда.

Дома я подбодрил Пью, смешал для него фарш с яйцами, соорудил себе роскошный омлет и, малость покайфовав в душе, залег, включив «Дискавери» – прямо в разгар битвы за Мидуэй.

Падали в черно-белое нерезкие, выцветшие торпедоносцы, росли, закручиваясь, разрывы, и неожиданно цветная пехота внимательно провожала трассой из «льюиса» зарвавшегося японского лихача.

Приковылял Пью, поводил усами, кое-как влез. На ощупь устроился на груди, вытянул лапы и запел, бесхвостый и увесистый, как рысенок.

Радость возвращения. Полной мерой. Даже через край пару капель.

И жизнь на контрастах.

Ныне и присно.

Etsaeculasaeculorum [93]93
  И во веки веков! (лат.)


[Закрыть]!

* * *

Она была точь-в-точь как та девушка со стакана. Невысокая, ладная, с хвостом жестких волос, продетых в вырез бейсболки. Миндаль глаз и сахар зубов, черные джинсы, черные маленькие берцы, старый ЗиМ на стертом браслете.

– Вас как зовут?

– Надя.

И меня продрало до самых костей.

Она топала впереди, отводя низкие ветки.

– Вень, откуда? – шепотом.

– На вызове познакомился. – До меня дошло, почему вчера он так улыбался. – Скажи?

Я не смог – во рту пересохло. Кивнул только.

Я смотрел, как мелькают ее стоптанные каблуки, как оттопыриваются, держась за лямки, загорелые локти, как остаются на волосах зеленые чешуйки с веток; я вслушивался в топоток ее ботинок и пытался поймать ее запах, но на тропе, забивая все, царил исключительно аромат джексоновских шашлыков, а сам Джексон, с тяжелым ведром в руке, словно Кристофер Робин, возглавлял караван.

Потом ставили палатки, волокли сучья, палили костер. Джексон, весь в луке и уксусе, лазил руками в ведро. Потом выпивали, галдели, закусывали; я что-то рассказывал – смешное, потому что все хохотали, – и смотрел на нее, смотрел непрерывно.

– Здорово накрывает, правда?

Это Веня. Прям изнутри светится.

– Давно ты с ней?

– Третий день.

– А Леха?

Он помолчал.

– А с Лехой, Феликс, похоже, все.

Так вот почему она не поехала!

– Я тебя понимаю.

– Мне самому неловко, но, знаешь, после того, как я Надю увидел – всю ночь не спал. Ходил взад-вперед по кухне, весь «Беломор» у Птицы спалил.

Мясо шипело и плевало в пламя мутными каплями. Стали передавать шампуры, привинтили кран к бочонку «семерки», вынули из озера охлажденные пузыри. Коллектив, держа шпаги торчком, стаскивал зубами вкуснятину; Гасконец, директоря разливом, прошелся горлышком над разномастными кружками.

– Ну чё, сменщик, жаль, конечно, что валишь. Ну да ладно, рыба ищет где глубже… Крути баранку, шли фотки. Надоест – возвращайся.

– Ни пуха ни пера, Жень!

Стукнулись, выпили, зажевали. Костер обступала непроглядная темь. В него кинули лапника – ударил жар, озарил, отсалютовал россыпью искр, – народ, извиваясь, отполз подальше. Стреляли сучья. В углях оплывала бутылка. Переговаривались.

– Слышь, Жек, без проблем вообще оформляют?

– Наши – да. А эти вконец достали – то одну им бумажку, то другую – ноги на нет стер, пока бегал. На члене прыгал, как Тигра на хвосте…

Джексон светится именинником: паспорт, виза. Зеленая карта, работа чуть ли не по прилете – в сорок лет жизнь только начинается! В последнюю смену, под утро, пока Митька истории заполнял, он надул резиновых перчаток, штук шесть, привязал к мигалкам и в таком виде двинул на станцию. Люди на работу идут, сизые, злые, а глаза поднимут – и улыбаются. Встали на светофоре – мужик. Сует пару «Калинкина»: пацаны, блин, такой депрессняк с утра, а вас увидел, и полегчало! Нате вот, глотните холодного…

– Ты только смотри там, как Гарик не стань, а то ведь он теперь москвич у нас, целых полгода. Ты б слышал, как он «алло» произносит. С ним трешь – впечатление такое, что еще минута, и станет уверять, что московский кал вкуснее.

– Не, Жека не станет. Давай, старик, за удачу на канадских дорогах.

Захорошело. Отвалились и закурили. Станишевский пел, ему с ленцой вторили – объелись. Неожиданно вступила Надя. Прикрыв глаза, она вела второй голос, время от времени наполняя мелодию зудом маленького варгана. Выходило удивительно хорошо. Варган жужжал, завораживал, песни скатывались в минор, рождая светлую грусть, и народ приутих, пустив по кругу пузырь с вермутом. Они запели «Поплачь о нем». Костер опал, и я смотрел на ее очерченное контрастом лицо. Щелкали сучья; шипела, выпуская воздух, брошенная в огонь пластиковая бутыль.

Кольнула невралгией тоска, вернулось прежнее осеннее одиночество. Накрыло, словно стаканом. Я отодвинулся в тень и сидел, изучая шнурки на ботинках, а потом встал и ушел в лес. Сунул руки в карманы и пошел, не разбирая дороги, загоняя в горло злые, колючие слезы.

Под ногами стонало и трескалось. Стонало и трескалось в средостении [94]94
  Средостение (анатомич.) – отдел грудной полости, расположенный за грудиной.


[Закрыть]. Я пер напролом, с хрустом, ничего не видя перед собой, и в какой-то момент с размаху налетел на ее маленькое смуглое тело.

– Ты? – Я был поражен, как никогда в жизни.

Она привстала на цыпочки и маленькие плотные груди уперлись мне в ребра. Я замер.

– Знаешь, – она подняла глаза, – я, похоже, тебя люблю.

Я не поверил. Ее губы коснулись моих, и, кажется, я потерял сознание. Меня куда-то кидало, мимо проносилось что-то огромное и мерцающее… Я ничего не видел и не помнил – я был не здесь. Потом стало резче.

Она приблизилось, и на лицо мне упал поток черных волос. Я ощутил свои руки. Они обнимали. По пальцам, покалывая, перетекал ток; я провел ими по ложбинке, протянувшейся вдоль спины, и испугался – так замолотило в висках. Было жарко. Земля уплывала.

– Умрем в один день?

Она очень серьезно кивнула. У меня вновь перехватило в горле, но это было бы уже слишком, и я осторожно привлек ее к себе…

* * *

Надя лежала в ванне, выставив из воды узкое, в хлопьях, колено. Я сидел рядом, опустив руку в невесомую пену. Новое, небывалое ощущение поднималось в душе. Я прислушался к нему и понял – я счастлив. По-настоящему. Впервые в жизни. Глядя на нее, я тихонько запел:

– Уэн ай гет олдер, лузин май хэйр…

И она подхватила:

– …мэни йерс фром нау [95]95
  «Когда я стану старым и лысым…» – первая строчка битловской When I'm Sixty Four.


[Закрыть].

Есть! Есть!!! Это – оно! Я нашел ее. Наконец-то я ее нашел!

Пришел кот, прислушался, повертел головой.

– Пью, это Надя. Надя, это Пью, английский пациент.

Пью сипло мяукнул, дескать, вас понял, продолжаю обход, и скрылся.

– Кто его так?

– Не знаю. На посту ГАИ подобрал, в Торжке, три дня назад.

– Бедный.

– Да уж… Слушай, а не устроить ли нам по такому поводу новоселье?

Звонок.

– Надя у тебя, Че?

Вот и все.

– Да.

– Позовешь?

Раз, два… ну?

– Нет, Вень… Прости.

Он шумно вздохнул.

– Феликс!

– Ты не представляешь, старик, как мне жаль.

Пауза и частые гудки в трубке.

– Кто это? Веня?

Клетчатая ковбойка поверх мокрой кожи, тюрбан из полотенца на голове, маленькие крепкие голени. Я кивнул.

– Все?

– Да.

* * *

Последней его видела Настенька. Он спускался по эскалатору с рюкзаком и, заметив ее, отсалютовал двумя пальцами от виска. На работе он больше не появился.

* * *

Но я надеюсь – мы встретимся. Надеюсь, что он не останется на островах Тристан-да-Кунья и не сгинет в песках Тенере [96]96
  Тенере – пустыня в Нигере.


[Закрыть], не провалится в трещину на Земле Франца-Иосифа и не попадет в лавину в Каракоруме [97]97
  Каракорум – пакистанская часть Гималаев.


[Закрыть].

Я надеюсь встретить его, обнять и сказать то, что хотел сказать ему все это время: что он дорог мне, что мы – так уж сложилось – братья, только он намного-намного старше, что я люблю его и благодарен ему за все: за Надю, за жизнь, которую мы ведем, за то, что он спас меня. Мы пригласим его к себе в дом, который, я знаю, придется ему по душе, потому что в нем нет ничего лишнего, но самого необходимого вдоволь. И мы попросим у него прощения. И он поймет.

Я очень надеюсь на это, а пока пусть у него все будет хорошо – и спички не отсыреют, и собаки не подведут.

Я верю: это незримо дойдет до него, и когда-нибудь он вернется. А пока пусть он бродит. И пусть его сопровождает Удача.

Там. Далеко.

За синими озерами, зелеными лесами.