Текст книги "Хроники неотложного"
Автор книги: Михаил Сидоров
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)
– Перевертыш. Останови, Володь, помощь окажем.
– Аптечка нужна?
– Своя есть.
Ломаная ключица и ребра. Ключица со смещением, плохо. Еще одышка и шея с отеком. Я слегка коснулся грудной клетки. Хруст снега под пальцами [82]82
Хруст снега под пальцами – подкожная эмфизема; обломки ребер пропарывают плевру, легкое спадает, выключаясь из процесса дыхания, а воздух просачивается в окружающие ткани; шея и грудь отекают и при прикосновений издают звук, похожий на хруст снега или крахмала.
[Закрыть]. Совсем погано.
Раскрыл ножик, протянул мужикам.
– Срезай майку. Режь, не жалей – скорая все равно срежет.
– Ты доктор?
– Да.
Набрал трамал, реланиум, разбавил водой. Подумал – мало, добавил два анальгина.
– Терпи, друг, сейчас легче станет.
Стало. По крайней мере, подвывать перестал.
– Так, ты держи здесь, ты здесь. Не отпускать.
Правую кисть на левую дельту и крепко прибинтовать. Полоса белой марли равномерно переходит с вертикали на горизонталь, закрывая бледную кожу.
– Скорую-то вызвали?
– Вызвали. Да вон они едут.
Отлично.
– Что тут?
– Коллеги, доктор Черемушкин, ленинградская скорая. Ключица со смещением, ребра справа, клапанный пневмоторакс и эмфизема – пунктировать надо.
– Сколько ребер?
– Два точно. Трамал, реланиум, анальгин – все по вене. – Поняла, спасибо.
Понесли.
– Ну, вроде все.
Поехали.
– Ты врач?
– Фельдшер. Но в таких ситуациях лучше доктором представляться, вопросов меньше.
– Хорошо работаешь, профи.
– Дык! Высшая категория, пятнадцать лет скоро.
– А в институт чего не поступишь?
– Не хочу. Мне и так хорошо.
Опять свернули на медицину, только теперь слушал он.
– …гуманисты сраные! Наркот – преступник. Он заранее знает, что «захочу – брошу» не проканает, а за дозняк ему придется воровать, пасти старух от сберкасс и ссаживать малышню с великов. У него есть выбор, и он его делает. Сам, добровольно. И потому: никакой жалости! Никаких душераздирающих сцен в КПЗ.
– Часто вызывают?
– Каждый день. Такое изображают – обрыдаешься. Артисты…
Впереди замаячила, заголосовала тощая, очкастая фигура в кедах и в бороде. Она была с рюкзаком, в допотопном брезентовом анораке [83]83
Анорак – надеваемая через голову штормовка.
[Закрыть].
Взяли. Фигура оказалась Андреем из Калуги, спецом по аномальным явлениям. Он тоже ехал в Крым, на поиски какой-то полуфантастической нечисти, и беседа, естественно, тут же съехала на всякую параоккультную чертовщину. Володя, по его словам, встречался с необъяснимым только однажды, я ни разу, а Андрей, как выяснилось, чуть ли не ежедневно, что почему-то совершенно не удивляло. Он в два счета растолковал Володе, с чем тому довелось столкнуться, привел пример из собственной практики и слегка попенял ему за несколько легкомысленное на тот момент отношение к произошедшему. Знания у Андрея были поистине энциклопедическими. О Джеке-попрыгунчике он говорил так, словно тот был его давним приятелем, лох-несская проблема тоже в принципе была им уже решена, а уж об эльфах, гномах и хоббитах он знал столько, что меня так и подмывало проверить – не покажутся ли из-под его спутанной шевелюры краешки острых, средиземельских ушей.
Вообще-то он оказался отличным парнем, хотя своим чрезмерным энтузиазмом и привел нас в исключительно ироническое расположение духа; я даже поведал о лекции про НЛО, на которую меня в юности занесло мутной волной повального интереса к кругам на полях. Пермской зоне и прочих воспоминаний о будущем и на которой лектор, будучи в ударе от затаившей дыхание аудитории, договорился вдруг до того, что видел намедни парочку гуманоидов не где-нибудь, а на собственной кухне, после чего, в гробовом молчании, зал встал и вышел…
Когда Володя высадил нас на белгородской объездной, было уже темно. Андрей решил заночевать здесь и зазывал меня на ночевку в палатку, но мне хотелось до полуночи попасть в Харьков, до которого оставалось рукой подать.
– У меня есть банка тушенки и прекрасный зеленый чай.
– Спасибо, дружище, в другой раз. Увидимся!
– Счастливо.
Он утянулся в заросли, а я, встав под фонарем у шлагбаума, поймал старый «москвич» с двумя огородниками и вместе с ними отмахал тридцатник до украинской таможни. Там они встали в очередь, а я, перейдя границу пешком, на таком же «москвиче» мигом оказался на въезде в Харьков. Отошел метров на двести в лесок, обустроился, подогрел на примусе банку фасоли, доел сосиски и заварил чай в кружке. Поел, завел будильник, залез в спальник.
Воздух здесь был теплее, ночь кромешней, а звезды ярче. В ветвях над головой зашуршало, и, пробуя голос, утробно гугукнула какая-то птица. Раз, другой… Решив, что сойдет, она с упоением повела свою вокальную партию. Вскоре ее торкнуло; водопад замогильного контральто обрушился на притихший лес, гулко отдавая во все закоулки. Прима была в ударе. То и дело я просыпался и кидал сучья на звук, но все было бесполезно, и заткнулась она только под утро.
Рассвело. Потянуло дымком. Похоже, не один я ночевал нынче в зарослях. Так и оказалось. Стоя на трассе, я увидел, как из леса вышли две девчонки с огромными альпинистскими рюкзаками. Я салютнул им рукой. Они, улыбаясь, приблизились.
– Как спалось, коллеги?
– Прекрасно. А вам?
– Мне тоже. Вы откуда?
– Из Москвы.
– В Крым?
– В Крым.
Обе стояли, чуть согнувшись, под тяжестью лямок.
– Фига, у вас барахла!
Одна из них, симпатичная и веснушчатая, с каре из соломы, поджав губы и посмотрев вверх, комично развела руками: мол, что поделаешь, охота пуще неволи.
Вторая, невысокая тоненькая брюнетка, внесла пояснение:
– Железо. На соревнования едем, в Форос.
Серьезная, хорошенькая.
– Скалолазы?
Они кивнули.
– Сила! Ну, раз на соревнование, то вставайте здесь, а я оттянусь метров на пятьдесят.
– Ну, что вы, не стоит. Мы и так быстро уедем.
– Ничего-ничего. Леди фест.
– Спасибо.
Я помог им снять тяжелые рюкзаки, отошел чуть дальше и с удовольствием наблюдал, как они поводят отвыкшими от груза плечами и массируют друг дружке трапециевидные мышцы. Их легкие маечки задорно оттопыривали плотные грудки. Хорошие девчонки, спортивные.
Нарисовались еще двое. Черно-желтые комбинезоны, черно-желтые компактные рюкзачки, рации из нагрудных карманов – гонщики. Эти считают себя элитой, закрытым клубом, вход по VIP-карте. Они чуть задержались возле девчонок, а меня, не замечая, миновали молча и сосредоточенно, полные раздумий о будущем автостопа.
– Доброе утро.
Кивнули. Снизошли. Удостоили.
Я заиграл «Желтую подводную лодку», девчонки одобрительно поглядывали в мою сторону, и одна из них издалека показала мне большой палец. Я поклонился.
– Специально для вас, леди.
И я спел им NotFadeAway, по-джеггеровски выкрикивая слова между рифмами. Они захлопали. Спиной я чувствовал высокомерные взгляды черно-желтых, солидных, по-видимому, еще с момента оплодотворения.
Как и было предсказано, моих скалолазочек подхватила первая же вписавшаяся в поворот машина, а следом за ними уехал и я, правда недалеко, до Мерефы. Зато там мне повезло, так повезло – парапланерист из Москвы, прямо в Коктебель, на ежегодный слет.
– Всю ночь меня на границе мурыжили, негодяи. Девять часов потерял.
Машина летела. На заднем сиденье рядом с моим рюкзаком раскачивался большой черный тюк – параплан.
– Надолго?
– Хотел дня на четыре, теперь думаю, что на три. На обратном пути, похоже, тоже все жилы вытянут.
– Денег хотели?
– Ну.
– Дал?
– Говна им на лопате! Сколько ни видел таможенников – все на один манер, словно их в одном месте клонируют, а потом, как в армии, «покупатели» приезжают. У них даже морды у всех похожие, в мелкую каплю.
На Украине царила весна. Вовсю лезла зелень, стояла теплынь, и можно было смело ходить в футболке. По обе стороны от дороги уносились моря хвои.
– А мне понравилось, что каждый таможенник на работу со своей клавиатурой приходит. Отсоединился – пост сдал, подключился пост принял. И печатают одним пальцем.
Мы неслись, скармливая магнитофону кассеты. Перещепино, Наталино, Новомосковск. U2, Моби, «Комбу стибл Эдисон». Обошли по дуге Днепропетровск, ломанулись по старой, поросшей травой, бетонке. Час, и мы уже в Запорожье. Там трасса шла по окраине, и пришлось сбавить скорость, двигаясь в общем потоке и смакуя плакаты украинского Минздрава.
Искаженное лицо ребенка в оскаленной пасти оборотня, муаровый дым —
«ТЮТЮН ТА АЛКОГОЛЬ 3HIЩАЮТ ТЭБЭ!».
Три шипастых динозавра: сигареты между зубов, стаканы в недоразвитых лапках, один разливает —
«ТИ ЗНАЭШ, ЩО 3 НИМИ ЗАРАЗ?».
– Какой кайф!
– Оба, ты глянь!
Под «Титаником» с четырьмя дымящими хабариками вместо труб и двусмысленным
«КУДА Ж ТИ ПЛИВЕШЬ?»
работала девчонка, прикинутая невестой – белое платье, фата, вуаль… действовало безотказно.
– Креативно……ля, я хочу ее!
– Я тоже.
И не мы одни. Сверкая серебром, подвалила угловатая «вольво», и невеста, согнув стройную, в белом чулке, ножку, изящно склонилась к окну.
– Класс! Молодчина, девчонка!
– Не говори.
«Шведы», похоже, даже не торговались: две секунды, невеста села, и, помаячив с полминуты в зеркале, «вольво» ушла в сторону.
Плоский, пятикратно перечеркнутый блин «конца всех ограничений», педаль в пол, и Коктебель понесся навстречу, делая полторы сотни в час. Разлив Днепра до самого горизонта – ё-моё! и вправду – заломает до середины лететь; летающая тарелка поста ГАИ в Васильевке, и поля, поля, поля…
За Мелитополем мы тормознулись и закусили. Грели чай на горелке, а невдалеке, в теплом, небе парил аист. Оседлав восходящий поток, он выписывал восьмерки, забираясь все выше, чтоб там, наверху, войдя в вираж, сорваться, словно с американской горки и, набрав скорость в пикировании, без единого взмаха снова уйти вверх.
– Смотри, Андрюх, твой коллега.
– Ага, – внимательно, со знанием дела отслеживая пилотаж, – прется чувак.
Это чувствовалось. Нас вставило. Пошла обратная связь, аист принял сигнал, и мастерство его возросло. Казалось, еще немного, и он полетит на спине. Кролем. Мы увлеклись. Чайник, ревнуя, шипел, приподнимал крышку, вздыхая, выплескивал в огонь жгучие слезы; пламя злилось, пшикая раздраженной полячкой, укорачивалось с краев и, в конце концов, оскорбленное, свернулось как джинн в лампу, бросив туповатый, но исполнительный примус отравлять атмосферу бензиновыми парами.
Мы прихлебывали чай, уминая сэндвичи с ветчиной. Андрей, сунув руку в салон, щелчком загнал в жерло кассету. С полуслова грянуло цыганским хором, цепляя синкопой и скачущими балканскими духовыми. «Здоб ши здуб».
– Искрометная штука.
– И название меткое: «Кинопробы». Попробовали все, а получилось у молдаван.
– А Земфира?
– Да-а, ничего особенного. Только гитара в одном месте хорошая, там где: третий день с неба… и примочка – уа-уа-уа-уа…
Он попритоптывал в такт и, дождавшись момента, подпел:
– «А-а-а видели ночь, гуляли всю ночь до утра-а-а-а… та-да-да-да-да-да-да-да… видели ночь, гуляли всю ночь до утра…»
Допил, запрокинув голову, вытер о выцветшую армейскую штанину пальцы.
– Ну что, едем?
Едем. Р-раз, и Чонгар: полоса шоссе над водой, железка сбоку. Слева Сиваш, справа море – солнце жарит, лучи от воды: во горит! Машины, прилавки, браконьеры осетрами машут, кто поскромнее, вялеными бычками торгуют. Икра банками, камбала связками, над постом флаги висят, и стоят какие-то синие, в фуражках как у африканских диктаторов. Увидели нас, ожили, палочками в сторонку тычут: благоволите, милостидарь, предъявить тугамент-с! Андрюха блякнул, вытащил кипу бумаг, сунул за ремень лопатник и со словами «жаль, майка не драная» вылез наружу. Вернулся довольно быстро. – Неужели? – Не, немного отдал. Экологический сбор, бляха-муха, даже квитанция есть. Не хотел выписывать, засранец. – Причем, обрати внимание, у местных с экологией все в порядке, их не тормозят. – Само собой. Я как-то из Черновцов к румынам въезжал, так у них с экологией – ух! Не забалуешь. Заплатил, яму с грязной водой форсировал – типа, стерильный, можно в Румынию. Кино и немцы. Дас ист танвальд финстер ист… По Е-105-й до Джанкоя, и по 97-й в Феодосию. Кругом поля, населенка вся в стороне, ни одного мента через час были. Вывалились вправо, на симферопольскую, отмахали минуты три, подрезали встречных из левого ряда, взлетели на горку: вот оно!!!
Таласса! Таласса!!!
* * *
– И-и-и-и-ех-ха! И-и-и-и-ех-ха!
Далеко впереди, на синем фоне, неподвижно висели в воздухе белые запятые парапланов. Мы спускались в долину; море вырастало над головой. Андрюха подпрыгивал на сиденье: спешил. Он выключил кондиционер и открыл кнопкой оба окна. Ворвался ветер. Теплый. Руку наружу; поток уперся, откинул назад и зашумел между пальцами. Ладонь самолетиком, чуть наклонить – нырок вниз, затем, ложась на крыло, вбок и опять вверх – аэродинамика.
Два чувака, сидя один выше другого на несерьезной отсюда тележке с колесиками, рокоча, пересекали дорогу. Андрей засигналил как ненормальный, заморгал фарами, замахал рукой, описывая круги. Те заметили, развернулись, блеснув очками, и, догоняя, пошли на бреющем. Толкнув шест, ушли вверх над капотом, накренились, взяв вправо, и верхний, нагнувшись, отмахнул честь от шлема, качнув перчаткой вперед – туда, мол. Пошли к холму. Солнце садилось, мерцая серебром в диске пропеллера, делая заметным сизоватый дымок выхлопа.
Скрылись. Грунтовка направо. Андрей тормознул.
– Все. Мне – туда.
– А мне туда. – Я показал на изломанный горб Кара-Дага. – Спасибо, что подвез.
– Да-да. – Он не слушал. – Счастливо!
– Пока.
Я пошел по дороге. Ветер, Набегая, ерошил волосы, утягиваясь в тростники, застенчиво шуршал стеблями и, возвращаясь, шушукался с кипарисами. Осмелев, он теплыми лапами ощупывал кожу, заглядывал в уши и, знакомясь, трепал каждую стяжку на рюкзаке. По кругу ходили две строчки из фильма про Неуловимых:
В удачу поверьте, и дело с концом.
Да здравствует ветер, который в лицо!
Прибой катал гальку на берегу. Скинув ботинки, я вошел в воду. Работал бриз. Паслись чайки, падая за кем-то блестящим; волны норовили лизнуть завернутые штанины. Над Кара-Дагом сияло белым. Я умылся, попробовав море на вкус, оказалось соленое. Солнце ушло; полоса пляжа терялась в далекой дымке. Ноги немели. Я вышел, упал, дотянувшись до рюкзака, достал трубку, табак и квадратный бутылек «Джонни Уокера». Набил, свинтил крышечку, сделал глоток и закурил.
Темнело. Я сидел на пляже и курил, причащаясь и слушая море. Настоящее море. Впервые на тридцать втором году жизни…
Идти в темноте оказалось нетрудно – луна светила как сумасшедшая, и тропу было хорошо видно. Временами, окунаясь в чернильную мглу, она ныряла в кусты, и я останавливался, ожидая, пока восстановится родопсин [84]84
Родопсин – разрушающийся на свету фермент глазного дна, отвечающий за сумеречное зрение.
[Закрыть]и сетчатка приспособится к темноте. Шел без фонаря – егеря могли выслать погоню, и в футболке – жарко. Мучила жажда, но я, пользуясь вычитанным советом, покусывал кончик языка – и помогало.
Заросли остались внизу. Надо мной, на залитом серебром склоне, чернели клыки изломанного базальта. Под подошвами, не сдаваясь, хрупали острые камешки. Внизу, в темноте, неторопливо двигались огоньки. Сейнеры, хамсу ловят. Много хамсы пришло, говорят, дельфины из бухты просто не вылезают, отъелись, черти, аж лоснятся все.
Метров через триста начался сюр. Искореженные, в черном серебре, скалы. Белые осыпи. Подлунный камень, призрачные столбы света. И луна… ну, не бывает такой, короче, прям чертовщина какая-то!
Накатило. Не знаю, сколько я так простоял. Час, наверное. С души пластами рушилась корка, и под ней, сверкая глетчерным льдом, открывалось прозрачное и невесомое – вылезало махаоном из гусеницы, расправляло яркие паруса и, подставив их ветру, чутко вслушивалось в набегающую на крыло подъемную силу.
Блин!
Столько лет добровольно лишать себя этого!
Сожаления не было: одно лишь громадное облегчение – как если бы атланту сказали: все, парень, финиш, пенсия. Я сошел с тропы, поднялся чуть выше, под скалы, в самую чернь, сел на раскатанный спальник и маленькими глотками, под табак, стал добивать «Джонни Уокера». Сидел под теплым небом с полосой Млечного Пути наискось и кипятил чай, клубя пузатой, с изогнутым черенком, трубкой.
Падали метеоры. Не чиркали впопыхах, как у нас, а именно падали: основательно и солидно. Перед глазами висела луна. Огромная, со всеми подробностями: пятна морей, оспа равнин, звезда метеоритного кратера на юге – хорошо вмазало, на две тысячи миль грунт выкинуло, прям как отсюда до Питера.
Да-а, далеко забрался. А главное, незаметно. Утром в лесу, вечером на море, пятьсот верст в день, и впечатлений больше, чем за всю жизнь. Вспомнил последнюю смену – как не со мной все, а ведь всего-то четверо суток прошло.
Значит, вот как надо.
О'кей.
Запросто.
Не спалось. Проснулась сумасшедшая радость и мягко толкала под ложечку. В голове запел горн, и сыпанула дробью динридовская «Война продолжается».
Тур-р-р-ум-тум, тур-р-рум-тум, трум-туру-рум-тум тум-тум-тум. Жаль, слов не знаю. Тур-р-рум-тум, тур-р рум-тум… Возникли две строчки, потянули за собой третью, всплыла рифма, сменилось слово.
Луна изогнутым рогом,
под луной путь-дорога,
на дороге сверкает грязь.
Пускай стригут все купоны,
наплевав на законы —
мы уходим в рассветный час…
Фонарик и карандаш. Вырванный на развороте листок. Торопливые строчки. Варианты, один под другим, колонки рифм сбоку. Исписанные поля. То, что не влезло, – на обороте, чтоб не забыть.
Вот это приход!
Восток тихонько алеет,
скоро станет теплее,
отдохнем мы, душой устав,
на каменистых дорогах,
белопенных порогах,
в океане душистых трав.
Дальше… дальше у него там припев. Дальше он «э-геге-гей» поет. Ну, значит, и у меня будет.
Э-ге-ге-гей! – поют ветра, отбивают такт сердца.
Дружище, нам давно пора
в далекий край,
безмятежный рай,
где безоблачны небеса.
Вот так, наверное, де Лиль «Марсельезу» писал. Вставило и понеслось – взахлеб. Образы наползают, лезут как из мешка: знай успевай записывать…
И там, где дальние страны
берегами туманны,
поутру мы пройдем не раз.
Пусть холуи с перепугу
глотки режут друг другу,
мы ж выходим в рассветный час.
Посвежело. Я забрался в мешок. Снова припев. Можно вставить «э-ге-ге-гей», а можно написать новый. Что там, на обороте? Да до черта всего…
Нестройный строй,
карман пустой,
лицо еще в слезах.
Вперед, не стой – закон простой,
где нет врагов и бранных слов
и ни облачка в небесах.
Последние строчки украл, конечно, но уж больно они тут в цвет попадают. Здорово:
вперед, не стой – закон просто-о-о-ой…
там-та-ра-рам-та, тара-тара-рам…
где нет враго-О-ов и бранных слов
и ни облачка в небесах.
Я гений!
Я перевернулся на спину. Оставался один куплет, и я уже знал, каким он будет. Хотелось продлить ощущение, хлебнуть смака, четко поставить точку.
Я написал песню.
Впервые.
Сам.
Я лежал и смотрел, как медленно шла по кругу Большая Медведица. Нет, ребята, обратной дороги нет – тем, кто слышал зов Востока, мать-Отчизна не мила. Теперь все пойдет по-другому, по-моему пойдет. А уж вы как хотите…
Я запалил примусок, плеснул воды, сыпанул сверху кофе с корицей – захотелось. Сделал еще глоток, из горла. Вода здесь плохая. И в Москве плохая, у нас вкуснее стократ. Пока закипало, дописал последний куплет.
Затухающие вдали барабаны, серебро армейского горна…
Поглядывая на плоский, как таблетка, котелок, я переписал все в записную книжку, поставил дату, а черновик, сложив, бережно сунул в паспорт – для лучшей сохранности.
Кофе вспучился, дрогнул и пошел вверх. Пора! Ухватив котелок и предотвратив тем самым побег, я перелил вкусно дымившее варево в кружку. Набил трубку, отхлебнул раза два и только потом закурил. Табак был медовый – тот самый. Вдыхая аромат табака с кофе, я смотрел в звездное небо.
Блистал Скорпион, манила Кассиопея, в сторонке скромно поблескивали Плеяды. На востоке светлело.
Пора линять, иначе могут срисовать егеря.
Я лениво прикидывал – идти сейчас или придавить часик. Решил придавить. Перетащился за камень, став невидным с тропинки, завел будильник и заснул как убитый…
* * *
…а проснулся как раненый. Ломало. Во рту, после виски, послевкусило буряками. Скрипя, собрался, навьючился, пошел вниз. Вспотел – помогло. Зашагал бодрее, впитывая царящую вокруг красоту. Услышав голоса, сошел с тропы и зашифровался, удачно миновав камуфлированных лесников. В самом низу, из-под ног с жутким визгом вылетела цикада – один в один штурмовик на выходе из пике! – чуть по ногам не потекло, с непривычки. Заметив, где она села, я шуганул ее, чтоб повторила, но тщетно.
В Курортном я умылся, набрал воды, купил кефира и выпечки. Сидел на берегу, завтракал. Рядом возились с лодкой. Рыбаки, наверное.
– По своей ли воле идешь, сынок?
Ай да вопрос! Ай, какой хороший вопрос! Черт возьми, да ради него одного стоило ехать!
– По своей, отец, по своей.
Москва?
– Ленинград.
– А-а-а… В Лисью?
– В Лисью.
– Рано приехал, там сейчас никого. Летом будут.
– Да я просто так, посмотреть. Много про нее слышал.
– Ничего особенного.
Так и оказалось. Сухие глинистые обрывы, редкие, завитые штопором деревца, использованные кубовые шприцы под ногами. Ломкие, мутные от солнца инсулиновые баяны тянулись на несколько километров. Берег был уныл, захламлен, пах морской гнилью и не располагал совершенно. Отмахав по нему часа три, я горел желанием поскорее убраться и, завидев грунтовку с надрывно ползущей вверх «Волгой», толканул ее до конца подъема, на радость сидевшему за рулем парнишке, который, после такого подгона, взялся доставить меня прямо в Судак.
Мы выбрались на трассу. Здесь было веселее: горы, поросшие лесом склоны, сбросы скал и ныряющая в зеленя лента асфальта. Вот где жить надо – на юге.
– …виноградник у меня здесь, маленький. Газик, как назло, встал, вот и пришлось на волгаре ехать.
– Шестьдесят девятый? Что, до сих пор бегает?
– А то! Машина – звэрь, слушай, только сегодня заартачился что-то. Хорошо, тебя вот встретил, а то ведь мог бы и не подняться. Ты вообще каким ветром?
– По берегу шел, из Курортного.
– На фига?
– Так, смотрел.
– О дает! Чё тут смотреть-то?
– Я думал, весь Крым такой: скалы из воды, сосны… «Три плюс два», короче.
– А-а-а. Так тебе в Новый Свет надо. «Три плюс два» там снимали. Там вообше все снимали: «Остров сокровищ», «Пиратов XX века»…
– Далеко?
– Километра четыре от Судака. Мимо не пройдешь.
* * *
Генуэзская крепость на вершине горы. Четкие зубцы по-над гребнем, стена лезет по склону, втыкаясь в башни, парит над кручей, рисует в небе отчетливые зазубрины и, сбрасывая высоту, замыкается тонкой ниткой.
– В крепость думаешь?
– Обязательно.
– Через вход не иди – дорого. На пляже от волнолома тропа вверх – по ней двигай: там, в конце, дырка в заборе.
– А другой дырки нет?
– Есть, только ее контра пасет. Через пляж лучше…
* * *
Набегал ветер, ласкал теплом кожу. Море терялось в небе, впереди пряталось турецкое побережье. Я сидел наверху, представляя, как идут к берегу приземистые, крепко сбитые корабли и, не доходя до скал, уронив бурые, в грубых стежках, паруса, останавливаются, зачерпнув горсти дна ладонями якорей. Подпрыгивая, снуют взад-вперед потемневшие шлюпки, громоздя на песок тюки с бочками; галдят работяги и торгаши; вспыхивают на солнце солдатские панцири и шитые золотым облачения прибывших издалека важных персон – с опаской вышагивая по хрусткой гальке, они, подбирая края одежд, пытаются сохранить надменное и равнодушное выражение лиц, а загорелая в чернь босота, подмигивая, скалит им вслед ослепительные средиземноморские зубы…
* * *
Появились соседи. Влезли – как Эверест взяли: достали сотовые, и ну всем звонить. Потом расположились, пшикнули банками, и мачо, в клешах и пейсиках, полезли на кладку. Придерживаясь, позировали, тыкая жестянками в объективы.
Вжикали зумы.
– У-у-у-у-у!
– Заяц, ну хватит, слезай!
– У-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у!!!
– Толстый, кончай, нае…шься.
– Чё, стремак? Вечно молодым, вечно пьяным…
Косились на рюкзак, шептались, хихикали. Мокрые от геля волосы, замысловатый креатив на ногтях, ряды колец в прокомпостированных хрящиках. Валики жира над джинсами.
– Слышь, лапа, давай сюда, вместе щелкнемся.
– Не хочу.
– Да ладно тупить-то, лезь.
– Отстань.
Пойду я, пожалуй, отсюда. Новый Свет открывать.
* * *
Место я нашел сразу. Все как в фильме, один к одному – здесь машина стояла, тут палатка, вон там Сундук рыбу ловил, сидя в кресле. Я побродил по воде. Холодная.
Вскипятив чай, я, прислонясь спиной к дереву, не спеша пил, разглядывая громаду Сокола [86]86
Сокол – гора между Судаком и Новым Светом.
[Закрыть]надо мной. Оттуда звякало и доносились невнятные голоса – скалолазы. Две связки, далеко слышно. Одну из них я нагнал по дороге: бухты яркой веревки, каски, изломанные снаряжением высокие рюкзаки. Штанцы и майки в обтяжку. Сейчас они лезли по краю стены, чуть в стороне от верхней пары – те шли, держась ближе к центру. В середине не было никого – зеркало. Солнце жгло серую гладь; воздух дрожал, маня тенью карнизов под самой вершиной; в синем небе плясало марево. Тянуло в сон. Глаза закрывались…
* * *
Рюкзака не было. Проспал.
Наивно надеясь, я рыскал в камнях, потея, лазил по склонам, заглядывая в колючие заросли.
Нету.
Нигде.
Попал.
Вечерело. Сосны тянули длинные тени; царило оранжевое; плоскость скалы делалась четче, как если бы кто-то плавно увеличивал резкость.
Дул ветер.
Хотелось есть.
Хотелось выпить горячего.
Знобило.
Я вдруг почувствовал такое отчаяние, какое, наверное, чувствует астронавт, чудом уцелевший при аварийной по садке лунного модуля.
Одиночество.
Оторванность.
Безнадежность.
Наверху, по трассе, прошла красная легковушка.
Так. Так. Ладно. Спокойно. Двадцать гривен в кармане. Носовой платок, спички и ножик. Железнодорожный ключ. Пакет табака. Уже хорошо. Слава богу, свитер под головой был, а то б и его сперли. Так. Ночевать двину в альплагерь, а там посмотрим. Ничего. Прорвемся.
Спасатели из альплагеря подарили мне брезентовый рюкзачок, одеяло и железную кружку-гестаповку.
Шустрый прапор, с которым я шел в Новый Свет, вынес с территории части армейский котелок с подкотельником и заношенную афганку с дырочками на погонах.
Столовую ложку я умыкнул в столовой.
Чайную – в чайной.
Симпатичная тетка, в благодарность за поднесенную сумку, презентовала литр козьего молока и сыр, завернутый в соленую марлю.
Рис, сахар и чай я купил в продуктовом.
Зубную щетку, пасту и мыльницу с мылом – в хозяйственном.
Пока тянулись за пастой, сунул в карман станок.
Полотенце, оглянувшись по сторонам, сдернул с веревки…
Насвистывая «Мост через реку Квай», спустился к морю.
Старая, добрая курортная архитектура Советов: мощенная плиткой набережная, балюстрада над пляжем, засыпанный сухими листьями мрамор. Кафе еще не открылись, на столах громоздились стулья, и два молодых татарина аккуратно вывязывали плетенную из тростника изгородь. На пляже красили катера.
Парни в неопреновых комбинезонах несли гулкие акваланги. Поодаль, в бухте, выбрасывая фонтаны, вертелись на гидроцикле.
Огибая гору, шла вырубленная в скале дорожка. Море выглядело рекламным проспектом и, вопреки рассудку, манило зеленью хрусталя. На изгибе, за ограждением, обрывался металлический мостик. Выныривала из воды лестница.
Никого.
И каждый камень на дне.
Я стоял, собираясь с духом. Под горлом екало.
Как?
А?
Рюкзак с плеч, одежду сверху. Полотенце на ограждение, чтобы сразу, протянув руку…
Холод железа подошвами.
Адреналин.
Высоко.
Метров шесть.
Вперед ногами. Ну? Раз… два…
У-у-у-ух!
Ожог.
Лед.
Апноэ.
В облаке пузырей вверх. Вдох судорогой – кх-х-х-х.
И еще раз – кх-х-х-х.
Потом вспомнил – у-у-уй…бля!
Лестница!!!
Оборот на сто восемьдесят: где?
Вот.
Метрах в трех.
Доплыл, стуча руками.
Пока плыл, привык. Вылез на пару ступенек, подумал и опять отцепился.
Гребок. Еще. Теперь с головой. И обратно.
Замерз. Напротив огромный грот – не пошел: холодно. Бегом на солнце. И по тропе вверх-вниз, вверх-вниз – к Голубой бухте, греясь движением…
Вот она, красотища! Выжженное, в пятнах зелени, седло мыса; сбросы обрывов; пологий взлет к пику вершины. Черная дуга пляжа. Оползни склонов с островами хвои между ними. И море – жидкое стекло голубой зелени до самого дна.
Вон там стояли пираты двадцатого века, а там наши брали их пулеметную точку. Здесь же был форт из «Острова сокровищ». Взбираясь по сухим склонам, я то и дело узнавал ракурсы старых фильмов.
Это моряк. Одежда у него морская.
Я полагаю, ты не думал встретить здесь епископа?
Дерево. То самое. Широкое, раскидистое – знакомое.
Это же компас! Ха-ха… еще одна шутка старины Флинта…
Под деревом пляж; дикий. Россыпи валунов, притопленный лабиринт рифов, кострища и лежки в нишах. А дальше тупик: столбы скал, расклиненные в узостях глыбы, вцепившиеся в трещины клочки сосен.
Неприметная тропка выводила к террасе, укрытой кронами; под нависающей скалой лежал слой игл и чернел сложенный кольцом очаг из камней. Над кручей висел обрубок сухого дерева. Местечко что надо: ровное, мягкое, неприметное – остаюсь и ночую.
Остаток дня я провел на ковре из сосновых игл. Лежал, пил чай, сидел, свесив ноги, на дереве, глядя, как меняет цвет море внизу. Под вечер в бухту вошли дельфины. Они плыли у самого берега – огромные, гладкие, пыхающие конденсатом на выдохе, – сбивая в кучу и хватая поблескивающую серебром рыбу, работая четко и слаженно, словно овчарки или хорошие хоккеисты.
Рвануло эмоциями. Хотелось петь, свистеть, хохотать, кричать «йах-ха!» и швырять вверх шапку, но я продолжал сидеть в развилке сухой сосны, дрожа от бушующих внутри эндорфинов и боясь спугнуть этих ладных, обтекаемых, источающих позитив серых зверюг, которых я впервые видел вживую, ощущая бешеный драйв эффекта присутствия. Вспомнился Мелвилл, – уж если при виде их не издадите вы троекратного «ура!», то дело ваше плохо, и да поможет вам бог, ибо неведом вам дух божественного веселья, – и мороз по коже: как в мою шкуру влез, дьявол!
Захотелось вина. По тропе, в обход, можно успеть – магазин как раз на окраине. Я быстро собрался, закинул рюкзак за спину и, съезжая по иглам, вылез наверх.
Сокол светился, как мандарин. Небо над ним выгорело. Пологий северный склон скатывался в долину серо-зеленым, выцветшим камуфляжем, в ложбинах лежали глубокие тени. Солнце склонялось; оранжевые зеркала темнели, насыщаясь красно-кирпичным и неуклонно уходя в черное. Вечерело. В распадке вилась дорожка пересохшего русла; песок белел в сумерках; узловатые ручищи корней втыкались в ботинки.
Успеть бы.
Взлет на спину горы, растоптанная грунтовка, коробка лесничества за проволочной сеткой. Никого, хорошо. Шлагбаум поперек, освещенные окна и витрина продовольственного в цоколе пятиэтажки.
Успел.
«Сурож», пожалуйста.
Четыре пятьдесят.
Прошу.
Еще что-нибудь?
Нет, спасибо.
Крепленый, массандровский… На выходе я уцелил пустую пластиковую двухлитровку, вернулся, попросил наполнить водой. Сунул бутылки в потяжелевший рюкзак и двинул по темноте обратно.
Луна лезла в небо, протягивая к берегу бликующую дорогу. Было тепло. Я вытащил пробку, сел на рюкзак и, прихлебывая, закурил. Похорошело. Чуток посижу, а потом вниз, снова наверх, и уютная ночевка на террасе под соснами, костерок в каменном очаге, чумазый котел сверху.
