Текст книги "Хроники неотложного"

Автор книги: Михаил Сидоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Часть третья
Весна

Черемушкин

– Образ жизни?

– Средство передвижения.

Костюм, галстук, кейс. Легкая снисходительность в голосе. Ровесник. Может, чуть старше.

– Далеко?

– В Крым.

– Отпуск?

– Да нет… так, побродить.

Оживающий лес разворачивался серо-зеленым занавесом. Кюветы были переполнены до краев, и под жухлой травой угадывалась бурая ржавчина торфяной воды. Юное солнце разогревало свежий утренний воздух.

– А чего не на поезде?

– Что?

– Чего не на поезде, спрашиваю?

– А-а… С деньгами напряг.

– Не работаешь, что ли?

Помесь наглости с непосредственностью. Такие обо всем выспросят не смущаясь, вплоть до метража комнат, а о себе, в свою очередь, ни гугу – уклончиво, с неохотой, – то ли стыдятся, то ли шифруются, не поймешь.

– На больничном сижу.

– Да? И чем же ты болен?

Нотки сарказма, сквознячок превосходства и сразу на «ты» – классический жлоб!

– Дорожной лихорадкой. Весеннее обострение, синдром перекати-поля.

Не, не улыбнулся – чересчур правильный. Может, выйти, пока далеко не отъехали?

– И сколько такое обострение длится?

– Непредсказуемо. Только в процессе лечения понимаешь: о, прошло!

– А лечишь, я так понимаю, бродяжничеством?

– Точно. Подобное – подобным, как в гомеопатии.

– А работой лечить пробовал? И деньги появятся, и в машины впрашиваться не придется.

У-у-у, как все запущено! Совсем квадратный.

– А разве я к вам напрашивался? Сами остановились.

– Остановился. Интуицию проверить свою.

О как! Ни больше ни меньше.

– Ну и как, проверили?

– Проверил. Не ошибся.

– Да ведь вы понятия не имеете: кто я и откуда.

Он усмехнулся.

– Поверь, у меня на такие вещи глаз хорошо наметан – с людьми работаю.

Открыл бардачок, извлек оттуда беджик с прищепкой.

Артемий Лонд. Старший пастор.

Старший, надо же!

Значит, сейчас приступит.

И точно. Достал Новый Завет в дорогом исполнении, протянул мне. Кожаный переплет, уголки, гравюры под калькой.

Нет уж, спасибо.

– Вы извините, но я с юных лет с Библией не в ладах.

– Атеист?

В советских фильмах немцы так пленных спрашивали: «Юде? Юде?»

– Вроде того.

Он вздохнул.

– Пионерское прошлое. А ты в нее хоть раз заглядывал, атеист?

Вообще я крещеный. В шестнадцать крестился, импульсивно, Уэббера с Райсом [79]79
  Уэббер Эндрю Ллойд и Райс Тим – авторы рок-оперы «Иисус Христос – суперзвезда».


[Закрыть] [80]80
  ??? Черным по белому: кроме детей и женщин…


[Закрыть]наслушавшись. Открыл Евангелие, читаю и спотыкаюсь – не состыковывается. Иудея под Римом, Иисусу в рот смотрят, он многотысячные сходняки собирает, а римляне бездействуют. К Иоанну куда меньше шло, и то его повязали, на всякий случай, а тут пять тысяч мужчин! – Восемь когорт, легион почти! – И ничего. Странно.

Или. Въезжает в Иерусалим. Триумф. Народ машет ветками, поет осанну. Через пару дней казнь – где все?

Нету. Куда делись? Неясно. Распни, кричат, распни, а ведут на Голгофу – стоят и рыдают… лажа какая-то.

Спросил. Пожурили, процитировали пару абзацев, порекомендовали не умничать, а просто верить – и как рукой сняло. На раз прошло: не, ребят, так не устраивает!

– Вы знаете, заглядывал. Неоднократно. Как-то там неубедительно все.

Ухмылочка-усмешечка, с детства такую не выношу.

Взрослые очень любили: ну-ну, дурачок, иди сюда, расскажи… Сколько раз ее видел – опять она!

И что-то невмоготу стало.

Пошел ты, старший пастор, знаешь куда?! Я полистал хрусткие, с прожилочками, страницы.

– Вот. «Покажите монету, которою платите подать.

Они принесли Ему динарий. И говорит им: чье это изображение и надпись? Говорят ему: кесаревы. Тогда говорит им:

"Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу».

– Ну и?

– Иудаизм запрещает изображения. Любые. На них даже смотреть богохульство. А тут фарисеи, ортодоксы из ортодоксов, приносят Христу монету с профилем императора. Как, а? Притом что единственной римской провинцией, которой во избежание религиозных бунтов оставили местные деньги, была Иудея. Исторический факт.

– Откуда такая осведомленность?

Зацепил – неприязнь в голосе.

– Иосиф Флавий. И опять же об ортодоксах. Проходил Иисус с учениками засеянными полями, и те, оголодав, стали колоски рвать, а фарисеи им: как? в субботу? а-а-а!!! А хрен ли они, такие правильные, сами делали на этих полях в разгар Шаббата?

Он отмолчался. Я снова похрустел страницами. Приятно все-таки пахнут, черт побери.

– Или еще:

«Вдали же от них паслось большое стадо свиней. И бесы просили Его: если выгонишь нас, то пошли нас в стадо свиней. И Он сказал им: идите. И они, вышедши, пошли в стадо свиное. И вот, все стадо свиней бросилось с крутизны в море и погибло в воде…»

Свинья для иудея табу. С фига ли посреди ортодоксальной страны вот так, запросто, пасется две тысячи рыл?

– Там жили и другие народы.

– Но столицей-то был Иерусалим, в котором правили первосвященники-иудеи.

– Ну, мало ли… Провиант для римских солдат.

– А мяса и так навалом – тысячу лет в тех краях овец разводили, сам Моисей пастухом был. Кстати, о пастухах…

«Пастухи же побежали и, пришедши в город, рассказали обо всем, и о том, что было с бесноватыми».

Кто пас этих свиней – евреи? Ха!

– Рабы пасли. А свиней римляне могли с собой привести.

– Ага, пешком! Через всю Малую Азию.

Я сделал паузу. Артемий Лонд истекал отрицательными флюидами… А-а, все равно вылезать!

– Далее: свиньи, как лемминги, тонут в море. Морем в данном случае, судя по тексту, называют Кинеретское озеро – главный источник воды в стране. Попади в него хоть одна свинья, и оно автоматом считается оскверненным. Правоверные иудеи, а других тогда не было, сдохнут, но пить из него не станут, а виновника забьют на хрен камнями – за меньшие грехи забивали. А тут, какого то малоизвестного проповедника смиренно просят покинуть территорию – всего лишь. Евреи, понимаешь, бойцы – весь Ветхий Завет с кем-то режутся…

Раздраженный жест: хватит, Рошфор!

– Нельзя ж все понимать так буквально! – Он умолк на секунду, явно вспоминая мое имя, понял, что мы не представлены, и продолжил: – Нельзя быть таким упертым, это все-таки не исторические хроники, а книга притч.

– А зачем поклоняться книге притч?

Назидательно:

– Не поклоняться, а следовать заложенным в ней человеческим ценностям.

– А люди везде одинаковы, во все времена. И ценности у всех схожи, изначально, так что устанавливать на них копирайт по меньшей мере смешно. Тем более что вы, например, заложенным в книге притч ценностям совершенно не следуете.

Сейчас он меня высадит. Дослушает и высадит. Во мне плясала веселая злость, и я продолжал ерничать:

– Вам, согласно книге притч, следует для меня половину плаща своего отрезать и вместо одного поприща два пройти…

Он перебил:

– Я тебя на своей машине везу.

– Угу. И попрекаете меня этим. Кстати, остановились вы не для того, чтобы меня подвезти, а чтоб гордыню потешить – сами признались.

И – как мулетой в загривок:

– А еще старший пастор!

Щелкнув поворотником, он сбросил скорость и прижался к обочине.

– Выметайся.

Я вылез и процитировал:

– «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих…»

Он перегнулся через сиденье, захлопнул дверь и газанул, обдав меня выхлопом и пылью из-под колес. Я оттопырил средние пальцы, сложил крестом и показал ему вслед.

Работой лечить не пробовал? Тоже мне, замполит Иисуса нашелся! Себе-то непыльную работенку подыскал – холеный, как венеролог, ничего тяжелее Библии, поди, сроду не поднимал.

Я забросил рюкзак за спину и огляделся. М-да! Хрен тут кто подберет – сплошной лес кругом, до ближайшей населенки пилить и пилить. К тому же кусок скоростной, все как минимум сотню держат: вжик! и поминай как звали. Буду идти и подголосовывать на ходу. Вытащив гармонику, я зашагал в такт When The Saint's Go Marchin' In.

Постепенно захорошело – печатал себе по обочине строевым и даже голосовать перестал…

* * *

Ого! Я глазам своим не поверил – огромная фура, обогнав меня, дружески подмигнула и, погасив инерцию, мягко встала метрах в двухстах впереди.

– Далеко? – В Москву. Сиденье, сказав «пу-х-х», мягко подалось вниз. – Рюкзак можешь на спалку кинуть. – Да и так хорошо. Я протянул руку: – Феликс. – Паша. – Очень приятно. В Новгород? – В Новгород. – Я там у начала объездной вылезу?

– Вылезай на здоровье. Только на развилке не стой, за мост иди.

– Почему?

– Не остановятся – скорость сбрасывать в падлу. А за мостом знак – ограничение до сорока, все притормаживают.

– Спасибо.

– Не за что. Ты что тут посреди трассы делал?

– Да-а… высадил меня хрен один.

– Чего так?

Видно было, что он рад случаю потрепаться. Порвал одной рукой упаковку с сухариками, протянул мне:

– Держи.

– Спасибо. – Я захрустел колкими, пахнущими дымком корочками. – Во мнениях не сошлись. Он сам из евангелистов – знаете, такие, в костюмах, с табличками на груди?

– Давай на «ты».

– А? Хорошо. Короче, стал на темя капать. Библию вытащил… Я ему на эту тему свои соображения высказал, думал, ответит аргументированно, а у него, мерзавца, один аргумент: вылазь из машины!

– Попал ты… Я тоже как-то подобрал одного. Тоскун ужасный – с первой минуты понял. Закурил с досады, а он мне: курение – грех, а поскольку я в какой-то там церкви состою, то прошу веру мою уважать и в моем присутствии не курить.

– Круто.

– Не то слово. Выбросил я сигарету, довез его до поста и высадил нафиг.

– Ты сам-то верующий?

– Да не то чтобы очень, а что?

– Я к тому, что ты не особо и веруешь, а до поста довез, пожалел, а мой христолюбец меня прям посреди дороги кинул.

Он кивнул.

– Я однажды одного парня подвозил, так у него такая телега была, что нетерпимее христиан людей нет.

Уж не Веня ли это Северов был? Только я открыл рот спросить, как он опередил:

– Ты только в Москву или дальше?

– Дальше. В Крым.

– Отпуск?

– Больничный.

– Надолго?

– На десять дней.

– Нормально. Я тоже сейчас, как приеду, жену под мышку и за город на неделю. У меня там такой дом стоит – игрушка! Камин, сауна, отопление… в городе не живу практически.

– Понимаю. Я сам зимой себе квартиру заделал – домой возвращаться одно удовольствие.

Дома теперь было светло и просторно. Вдоль стен шли низкие стеллажи с книжками, над ними висели фотки, а одежду я теперь хранил в кладовке: набил там полок, навесил дверцы, провел свет, и теперь в ней восхитительно пахло глаженой тканью и деревом, а внизу стоял оливковый «Каньон-65» с новеньким спальным мешком внутри.

– А ты чего один? Не скучно?

– Нет, конечно. Я и так с людьми работаю, круглые сутки, тринадцать лет скоро – вполне достаточно, чтоб в свободное время без них обходиться.

– Кем работаешь-то?

– Фельдшер на скорой.

– Надо же! Тот парень тоже со скорой был.

– Случайно, не Веня Северов? Такой, со шрамом вот здесь, да?

– Ты знаешь его, что ли?

– Ага, работаем вместе.

– Ну, блин, мир тесен. А он куда на майские двинул?

– Никуда, трудится.

– Чего так?

– Отец заболел.

– Тяжело?

– Безнадежно.

Всю зиму Северов долбил через сутки, а как потеплело, вернулся на ставку и стал ездить в Хельсинки – садился там с гитарой на солнышке и играл неторопливые буги а-ля Джимми Рид.

– Поставим кассету, Паш?

– Давай. Что там?

– «Шэдоуз». Старая-старая команда, с пятьдесят девятого года играют. «Апачи», знаменитая вещь.

– А-а, я их слышал.

– Да их все слышали, только никто не знает, что это они.

Мягко, в такт движению, отрабатывали сиденья; мы сидели на самом верху, а под нами, мигая, уносились вперед плоские легковушки.

– Как в ковбойских фильмах музон.

– Они вообще такие… романтики. Одни названия песен чего стоят: «Джеронимо», «Фанданго», «Дакота». Сорок пять минут вестернов – самое то в дороге.

Эту кассету мне Веня дал, перед отъездом. Сам составлял; песни шли без пауз, и с финалом последней пленка кончалась; я всегда поступал так же – чтобы не перематывать, не сажать батарейки.

Он ткнул пальцем в реверс, вслушался, перемотал вперед и снова включил.

– О, «Международная панорама» [81]81
  Vibrations – памятная советскому человеку мелодия из еженедельной воскресной телепередачи.


[Закрыть]! Тоже они?

– Не, «Венчурс» – конкуренты их.

– Запиши название, слушай, поищу как-нибудь на досуге.

– Да оставь себе.

– Не-не, я найду, пиши.

Он протянул ежедневник. Между страниц была вложена фотография.

– Жена?

– Она. Ты сам-то женат?

– Нет. Успею еще.

– А тебе сколько?

– Тридцать один.

– Ну-у. По-моему, пора.

– А по-моему, нет. Вот уж что точно никуда не денется, так это семья, заботы и работа. Я так думаю: молодость, здоровье и тягу к странствиям надо юзать, пока они есть, а то потом придут из АО «Ритуал», а у тебя ни здоровья, ни дальних странствий, ни молодости.

– Вот и дружок твой тоже самое утверждал.

– Просто каждому свое, Паш: кому банками управлять, кому в порнухе сниматься, кому под парусом к горизонту идти. Главное, миссионерством не заниматься и никого в свою веру насильно не обращать.

Было приятно чувствовать себя прожженным бродягой. Душа пела. Я был свободен, как отовсюду уволенный, я был в дороге, и все, что мне было нужно, лежало в моем рюкзаке. Перед отъездом меня мучили смутные страхи, но все они волшебным образом испарились, стоило только выйти на «Звездной» и вскинуть руку в самом начале московской трассы…

* * *

– Ты давно дома не был?

Он задумался, вспоминая.

– Шесть недель. В конце марта выехал, еще снег лежал. Сейчас приеду, и в спальню сразу. Пацана в магазин за чем-нибудь, а сами под одеяло, по-быстрому. Потом за город, и там уже плотно и обстоятельно.

– Плечевыми не пользуешься?

– Не, все до последней капли домой. Принцип такой. Я почему тебя про жену и спросил: тяжело ведь одному все время? Иной раз припрет – прямо хоть передергивай.

– Ну, мне с этим проще. Клятву верности я не давал, а ту, с кем хотелось бы жить, еще не встретил.

* * *

Каждый раз повторялось одно и то же: девушки велись на втором литре, впивались в губы, словно вакуумные присоски, а потом, лежа строго горизонтально, лишь нечленораздельно помыкивали. Утром они украдкой втискивали в синтетику мягкие целлюлитные окорочка и пытались реанимировать окурки из пепельницы. Хоть бы одна не курила для разнообразия – все смолили, словно пехотинцы перед атакой. Я готовил им завтрак, провожал до метро и, вернувшись домой, густо зачеркивал оставленные телефоны.

Он вытянул зубами сигарету из пачки. Протянул пачку мне:

– Будешь?

– Не, Паш, спасибо.

– Не куришь?

– Очень редко и только дорогой табак.

– А мне все не бросить.

– Да это не так трудно, как кажется. Главное, сразу спортом заняться, и через неделю просто жалко за сигарету браться, великолепно себя чувствуешь. И на работе не устаешь. Раньше после суток домой, разбитый, как Врангель, а теперь отдежурил, дернул кофе с корицей, и через мосты в центр. Мороженое, сырки глазированные, билет в «Мираж-синема» – песня!

– Вкусно рассказываешь.

– Дык!

* * *

Жизнь наладилась. Сошел снег, унесло в залив ладожский лед, и, хотя лужи по утрам еще бывали скованы изморозью, а трава над теплотрассами синела карбидным инеем, дни стояли солнечные и теплые. Зеленая бундесовая куртка стала ненужной, и я ходил в одном только толстом армейском свитере. Мягкие голубые «оматы» на болтах, новый удобный бэг, сидящий на спине, будто космонавт в ложементе, новый плеер с ворохом нарезанных дисков – что еще нужно для счастья?

– …проходишь Невский, переваливаешь через Дворцовый и на Университетскую – на девчонок с восточного факультета поглазеть.

– А чего в них такого – в девчонках с восточного факультета?

– Азиаточек много. Я до них сам не свой, особенно сейчас, когда они животики пробуют оголять, с пупочками окольцованными…

Навстречу, мигая, промчался новенький, разрисованный в красно-белое «форд».

– О! Коллеги твои.

– «Корис», частники. Вся городская скорая у них подрабатывает.

– Хорошо платят?

– Более-менее.

– А вам?

– А мы сосем.

– Вроде бы вам добавляли недавно.

– У нас, Паш, одной рукой добавляют, другой отнимают. Надставляют отрезанным. Объявят под гром оваций и стоят кланяются. А стихнет аплодисмент – все при своих.

– А в частную не пробовал?

– Не для меня. Когда мне двадцатилетний сопляк цедит: «Кароч, сы-ышь, кома-а-андир, чё-т мотор барахлит, типа, глянь, да?», я ему с чистой совестью отвечаю: ты с кем говоришь, пес? Халдея нашел? А на платной эти номера не проходят, там терпеть надо. И так население с головой не дружит, а эти, на меху, и подавно.

– Лихо ты – под одну гребенку всех.

Мелькнул пост ГАИ. Артемий Лонд, держа в руках документы, усаживался в авто. Хорошо задержался – не захотел, видно, жертвовать на безопасность движения.

– Не поверишь, Паш, так и есть. Такие бублики откатывают – хоть стой, хоть падай!

– Типа?

– Говоришь родственникам: пройдитесь по соседям – нужны мужики, носилки нести. И они сразу: ой, что вы, у нас тут одни бабки живут! Тысячу раз слышал. Свое, родное, кровью лежит харкает, а им в падлу по этажам пробежаться: мы ж их не знаем, говорят. Так нам с ними не водку пить, зовите. Уйдут на минуту, вернутся – никого. Вам не стыдно? Молчат, рожи воротят. Тогда идешь сам, в три минуты пригоняешь табун мужиков; те хватают, выносят, грузят, эти придурки суют им деньги, а нам говорят: «Спасибо, ребята». Ребята, понимаешь?

Раскатанная по асфальту собака. Он вильнул рулем, пропуская натюрморт между колес.

– Эк ее.

– Или вот о собаках. Входишь – стоит. Уберите собаку, граждане. Не бойтесь, она не укусит. Любезный, мы для нее чужие, вторгаемся на ее территорию: закройте, пожалуйста, от греха подальше. Да она не кусается! Вы можете выполнить нашу просьбу? И даже после этого могут сказать: проходите, не бойтесь. Всякое бывает. Вчера, например, в шесть утра вызывали на «умирает», а приехали: ребят, все в порядке, у меня бессонница, сделайте реланиум, я заплачу.

– Старушка?

– Взрослый мужик. Старушки в основном от безделья звонят. Скука их мучает, а занять себя чем-нибудь они не способны – с интеллектом проблемы. Вот и сидят с тонометрами, давление в тетрадки записывают.

– Да ладно!

– Серьезно. Когда каждый день, да по два раза, да к одним и тем же, то призадумаешься. Гипертония плевая, а врач ежедневно; склад таблеток, а пьют одну валерьянку; ни единой книги, зато горы телепрограмм. Сенсорный голод, называется: а позвоню-ка я в скорую, пусть хоть что-то за день произойдет!

Он слушал спокойно, пытаясь понять.

– Вот был я как-то у графини Толстой: девяносто два года, яснейший разум, кристальная память и французский, словно у парижанки – при том, что всю жизнь в совке: чистки, коммуналки, фабрики, медсанбаты. Туберкулез, ревматизм, рупь пенсии и в поликлинику по талону. А скорую впервые вызвала, только когда шейку бедра сломала. И еще деда одного помню – картины писал на стеклоткани, вместо холста. Еле передвигался, но рисовал непрерывно, выставку хотел провести. Родня вызвала: давление – аж кровь из носа, а он знай себе новую ткань на подрамник натягивает.

– Не у всех же способности есть.

– У всех, Паш. У одного к одному, у другого к другому. Просто их надо открыть. Попробовать одно, другое, третье… сорок второе.

– Этак можно всю жизнь пробовать.

– Можно. Но лучше поздно, чем никогда. Я вот всю дорогу кино хотел снимать, детское, а вместо этого полжизни в медицине протусовался. А сейчас подумал – какого черта?! – и, наверное, в июле документы подам.

– Не поздно еще?

– На режиссерский самое то.

– Ну, в общем, да. Жизнь видел, что к чему в ней, узнал, лажи не слепишь.

– Надеюсь.

Впереди замаячила развилка, справа возвышалась над лесом башня новгородского элеватора.

– Все, Феликс, мне прямо. Удачи. Бог даст, свидимся.

– Конечно, свидимся, по одним трассам ездим. Будь здоров, Паш.

– Пока!

На развилке стопила парочка – хиппи в гусарском ментике и увешанная феньками девочка. Я утянулся за мост. Там, с интервалом в сто метров, стояли три знака: восемьдесят – шестьдесят – сорок. Встав у последнего, я вскинул руку и тут же уехал до Вышнего Волочка. Пройдя его насквозь по длинной и извилистой Мэйн-стрит, на самом выезде я поймал заляпанную «Оку» и, проехав километров шесть, вышел возле кафе. Стояло несколько фур. Водилы обедали.

* * *

Засеял дождь. Только я вознамерился надеть пончо, как рядом тормознулась белая «Волга».

– В Москву?

– В Москву.

– До Твери.

– Идет.

Мы с рюкзаком удобно устроились на заднем сиденье.

– Долго стоять приходится?

– Когда как, смотря, где встанешь. Лучше всего на посту, на заправке, возле кафе или у переезда, за перекрестком – везде, где народ скорость сбрасывает.

– Логично.

– Еще бы. От внешнего вида много зависит, внимание нужно уметь привлечь…

– Вот мы чего и остановились: джинсы, рюкзак, ковбойка. Студент?

А, побуду немного студентом.

– Студент.

– Где учишься?

– В медицинском.

Дождь усилился. Вовремя я.

– Давно путешествуешь?

– Не очень.

– А сейчас куда?

– В Крым.

– Молодец, завидую.

Ливануло как следует. «Дворники» метались как сумасшедшие.

– Да, грустновато в такой дождь на трассе стоять, – заметил тот, что был за рулем.

– Эт точно. Но худа без добра нет – в дождь подбирают лучше: милосердие еще стучится в людские сердца.

Второй разом повернулся ко мне всем корпусом:

– Любишь Булгакова?

– Дык.

И все. До самой Твери цитаты, комментарии, Александровский спуск, «Дьяволиада» и всякая мистика, связанная с ней. Фанат мужик, хоть и служит в строительной фирме. Всласть натрепались, даже не заметили, как приехали.

* * *

В Твери дождя не было. Минут через двадцать меня подобрал молчаливый, пожилой дальнобой, с которым я затемно добрался до Зеленограда и прямо в центре, на светофоре, я застопил кренделя, едущего в столицу на двухдневный отрыв. В салоне гремел R.E.M, а сам он уже хорошо подготовился к вояжу по модным клубам.

– Будешь? – Вильнув, чувак встал на обочине и щедро сыпанул на зеркальце белым порошком.

– Не, спасибо, не увлекаюсь.

– Зря.

Он, как в кино, высосал носом дорожки и застыл на секунду, ловя приход.

– А-а-а, ништяк! Тронулись. Beа луэинг май релиджен…

Москва вырастала навстречу. В небе дрожало зарево, полосы забивали стада легковушек. Цепи проституток тянулись до самого МКАДа. Во тьме покуривали сутенеры. Он даванул на гудок, приветствуя торжество живой плоти.

– Зда-а-ар-р-ро-во, бельдюги! Как, а? Скажи?

– Ничего.

– В два ряда стоят! – с некоторой гордостью похвалился он мне. – Тебе в Москве куда?

– М2, Кашира. Направо по кольцу. Тебе-то самому куда?

– Да мне пох! Направо так направо.

Я тихо порадовался.

По кольцу, отблескивая оранжевым, несся темный поток. Горели цифры: не больше ста двадцати! Горизонт прятался. В небе царило электричество и стекло. Издалека всплывали щиты, щетинились стрелами, – Ml, МОСКВА-ЦЕНТР, ВОЛОКОЛАМСК, М3, ЗАПАД, СМОЛЕНСК, ЮГ, – воскрешая в памяти группу армий «Центр», план «Барбаросса» и разъезд Дубосеково. На флангах мелькало; ввысь рвался неудержимый, светлого бетона, модерн. Остров Крым. Развитой урбанизм. – Слышь, тормозни, где лесок. – Легко. Он запросто кинул машину вправо. Сразу засигналили сзади. – Ка-а-азлы!!! Я вылез, вытащил с заднего сиденья рюкзак. – Спасибо, что подвез. Хорошо оттянуться… – Давай. По газам – и как не было. Ну, Шумахер!

Я пересек полоску травы и уткнулся в решетку. Отгородились. Что ж, мне это только на руку. Перебросил рюкзак, перелез сам и углубился в заросли. Метров через сто нашлось удобное место. Я раскатал коврик, вынул спальник, кинул рядом полиэтилен, на случай дождя, и запалил маленький, квадратный примусок-книжку. Есть хотелось безумно. Дождавшись, пока закипит, я вытащил гирлянду сосисок, нарезал кружочками четыре штуки и кинул их в горячую воду. Не удержался и съел сырой пятую. Засыпал пюре, размешал, выдавил майонез из пакета. Набил рот и, жуя, поставил на огонь крохотный чайничек. Потом, погасив фонарик, зажег пару долгоиграющих свечек в жестяных колпачках. В сотне метров мелькал, гремя железом, большой город, а у меня было уютно и тихо. Над головой, в просветах крон, висели некрупные звезды, фырчал примус и посапывал, пуская парок, чайник. Горели свечки. В трубе из-под «Принглс» ждали своего часа хрусткие, колеса сливочного печенья.

Наевшись, я залез в спальник. Завел будильник, повесил на сучок за приделанную петельку. Сунул под голову рюкзак и вытянулся во весь рост, смакуя растекающуюся по телу истому.

Блин, кайф!

Дважды тумкнули барабаны FreeAsА Bird, и повел свое протяжное, джентли Уилс, соло Харрисон.

 
Fre-e-e-e-e as а bird,
It's the next best thing to be
Free as a bird…
 

* * *

Лес. Ночь. Кора. Сосновые лапы над головой. Хруст хвои под локтем… Шум вдалеке. Равномерный рокот – то нарастет, то снова утихнет. Прибой. Море. Я на море… Туман вокруг, и вода теплая-теплая… плавно накатывает, поднимает и уходит вперед. А я остаюсь, как поплавок. Зову ее. Она там, в тумане, на камне. У нее стройные ноги и стриженные под мальчишку белые волосы…

На черной глыбе смутно белеет гибкое тело.

Не бойся, здесь глубина сразу…

Изогнувшись, она осторожно спускается ближе к воде. Я гляжу на нее и волнуюсь. Проходит под кожей и тянет под ложечкой, отдавая в горло с каждым ударом. Решившись, она входит в воду. Входит по-женски – присев, запрокинув голову, чтобы не намочить волосы. Намокли, конечно – на висках маленькие сосульки…

Я проснулся. Было тихо. В душе рождались нежные мелодии. Плавая в клочьях сна, я лежал и прислушивался. Мягкое сожаление, негромкая радость, сдержанное желание. Щелкнул будильник и, понимая, негромко завел свое настойчивое: та-та-та-та, та-та-та-та. Я вылез из спальника. Меж деревьев слоился туман. И ни звука вокруг. Полиэтилен усеивали крупные капли. Я раскрыл примус, прогрел его сухим спиртом. Он фукнул, завелся и зашумел, выбрасывая длинные фиолетовые языки. Пока грелась вода, я вывернул спальник, проветрил и сунул его в рюкзак. Встряхнул полиэтилен, зажмурившись от росы, привязал снаружи – пусть сохнет. Умылся, почистил зубы, сварил кофе с корицей и кардамоном. Остатками воды вымыл ложку и котелок, собрался и двинул к трассе.

* * *

Над Москвой поднималось солнце. Засверкали стекла, появились машины. «Баргузин» с оранжевыми аварийщиками докинул меня до Каширы. Спустившись с развязки, я тут же уехал до Серпухова, а оттуда, чуток повисев на трассе, на Тульскую объездную. Сюда натянуло хмари. Я стоял у кафешки и голосовал, подбирая на гармонике Not Fade Away. Из дверей выглянула официантка. Я подмигнул, но она, фыркнув, улиткой втянулась внутрь. Оттуда раздался смех. Я расстроился.

И тут мне в очередной раз подфартило. Остановился уазик.

– Куда путь держишь?

– На Украину, но с вами сколько по пути.

– Садись.

Я сел.

– Вы далеко?

– До Белгорода.

Круто.

– Феликс.

– Владимир.

И понеслось.

– …умнющий, черт. Учует ночью кого – ни звука. Подползет и кусает в ухо: чужой! Ты ему шепотом: где? Он мордой в нужную сторону повернется, укажет, и к следующему – будить. Суперпес был. Признавал только тех, с кем хоть раз в горы ходил, да и то на расстоянии всех держал. Одним можно было купить– купанием. Спросишь: Сорф, а купаться хочешь? – и все, твой. Рот до ушей, глаза горят, язык лопатой. В озеро прыг и давай круги нарезать, до изнеможения. Сам не вылезал – вытаскивали. Мины чуял – мистика какая-то! Такую заковырь находил, аж оторопь брала. На двести процентов ему доверяли, всем обязаны были. Довелось как-то французских журналистов брать; те репортажи делали, с духами в рейд ходили, а потом возвращались, вроде как и не при делах, а у нас задача – забрать у них все: пленку, блокноты, записи… Мы на вертушке, они на джипе, юркие, сволочи, хрен поймаешь. Стрелять нельзя, так мы на них Сорфа сбросили. Он их догнал, запрыгнул – как миленькие тормознулись.

– Не боялись, что застрелят его?

– Ну что они, совсем дурачки, что ли? Да и оружия у них не было, журналисты как-никак…

Редким рассказчиком оказался: ДРА, Чернобыль, онкология – довелось жизни хлебнуть.

– …на двенадцатый день шлаки пошли. Скользкий стал, сальный, вонял – ужас! В ванну сядешь – разводы по воде, через минуту мутной становится. Пять дней под душем провел, жил в нем практически.

– Ё! А сколько всего голодали?

– Двадцать один день, как положено. Потом потихонечку, по всем правилам, на соках, на бульонах, на овсяночке вышел.

– Помогло?

– Живой, как видишь, сняли диагноз. Я, как окреп, сразу в Саяны уехал, на все лето, и там тоже раз в неделю сутки не ел. Травы пил, по тайге ходил, в реках горных купался – на ВТЭК пришел, дома уже, и ничего не нашли. Даже третью группу не оставили. Так что никакой медицины с тех пор, все сам. Сауна, голод, прорубь…

– Медикус курат, натура санат.

– Точно. Мы с женой лет пять как из Москвы уехали. Выбрали место, продали квартиру, дом выстроили. Все сами, включая мебель.

– Я тоже мебель сам сделал. Родительские шкафы-стенки продал, из соснового бруса тахту свинтил, а вместо кресел купил шезлонги б/у. Отшлифовал, лаком покрыл – экстра! Легкие, удобные, а главное, места не занимают. Не нужны – сложил и на балкон выставил…

Уазик наматывал километры. Плавск, Мценск, Кромы. В Кромах мы пообедали. Сидели, ждали заказ, а над нами висел плакат: растерянный заяц с двумя куриными яйцами в лапах и подпись: «ЗАЙЧИК СЕРЕНЬКИЙ, ЯИЧКИ ХРУПКИЕ».

– Ты не знаешь, к чему они это?

Я покачал головой. Он продолжал с интересом изучать картинку.

– Жаль, «Вокруг смеха» прикрыли – самое место ему там.

– Нарочно не придумаешь. Я как-то в общежитии курсантов-ракетчиков стенгазету видел, к Двадцать третьему февраля: стартует ракета из шахты, а над ней ярко: «РАДИ ЖИЗНИ НА ЗЕМЛЕ!»

Он засмеялся.

– У меня жена английский преподавала в морском училище. В первый день пришла, все приготовила, разложила, сидит, ждет. Слышит – идут. Здание старое, гулкое, дрожит все по нарастающей. Р-р-рум-тум, р-р-румтум. Подошло и смолкло. Р-р-рота-а-а, стой, раз-два! Р-р-рум-тум. И тишина. Она осторожно за дверь выглядывает, а там строй медведей – стоят, лыбятся. Старший дает отмашку, и они хором: ГУТ МОРГАН, КОМРАД ТЫЧЭР!!!

Принесли борщ. Хороший, не ожидал даже.

– Вкусный, собака.

– В Хохляндии лучше. И дешевле в два раза. Да сам, наверное, знаешь.

Врать не хотелось.

– Честно говоря, нет. Первый раз автостопом еду.

– И сразу в Крым? Силен – без попутчика…

– С попутчиками проблема. Не хотят связываться, все чего-то боятся.

– Так всегда. Сперва говорят: ты что, чокнулся? Потом, с недоумением: ну, я все равно так не могу. А потом, уже с завистью: да куда нам теперь…

– Знакомо. Хотя, если честно, мне попутчик не особо чтоб… Я вообще бирюк по натуре.

– Непохоже.

– Просто я общительный бирюк.

– А-а-а…

Так мы и ехали, болтая о всякой всячине, типа:

– Фотоаппарат возишь?

– «Смену», старую. Мне ее купили, когда наши Эверест взяли. Помните, плакат был рекламный: гора, эмблема ЛОМО и автограф: «Смена-8» прекрасно снимает на любой высоте. Владимир Балыбердин»?

– Не помню. Я в то время в Афгане был. У нас один солдатик тоже «Смену» таскал. Много хороших снимков сделал, даже выставку устроил, году в девяностом… ох ты, ё! Не иначе как ДТП?

Внизу, под насыпью, лежала вверх колесами легковушка. Рядом, на засыпанной стеклянной крошкой земле, сидел и раскачивался молодой парень. Вокруг суетились люди.