Текст книги "Хроники неотложного"

Автор книги: Михаил Сидоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Черемушкин

Мне не спалось. Днем как следует не поспал, и сейчас то же самое – глаза слипаются, а сна нет. Со мной такая беда часто. В таких случаях два варианта – или феназепамом закидываться, или за пивом идти. Я полежал еще немного, вылез из-под одеяла и стал одеваться. Круглосуточный был под окнами.

Несмотря на час ночи, жизнь била ключом. Звеня пакетами, закуривали выскочившие за догоном – кожаные куртки, заправленные в носки тренировочные, обрамленные грязью полуботинки; мелко сплевывая, наступали на сползающие штаны подростки; девушки со страшными ногами в колготках-сеточках через затяг прихлебывали «Отвертку». Ветер, сиплый смех, гнутые крышечки на обхарканном бетоне ступенек.

Светилось кафе. Без конца ставили «Орбит» без сахара», ему вторили нестройные голоса. В темноте шли разборки: женский мат, треск рубах, смачный хряст раздаваемых оплеух. Асфальт пестрел пунктиром из красных капель, оторванными шпильками и горлышками от «Балтики» в окружении темных, расходящихся веером, влажных осколков.

Захотелось есть. Я взял упаковку сосисок, пару бутылок «Адмиралтейского» и, на оставшуюся тридцатку, две пачки L&M. Заделаю пюре, а пока греется, курну на лестнице под пивко…

Чернела копоть. Свисали обгорелые спички. Пахло помоями. Стены хранили откровения нового поколения:

Гр. Об. КлепаиБурРunk Not Dead Отсасываю у всех. Телефон. Лена. Клепа и Бур Малыша любит Слоник. Крот– лох КиШ Пацифик. Асid Ноusе П…да Клепа и Бур

Андрюша, я тебя люблю!

Стрелка, указывающая на дверь, полуметровые буквы:

Ирка – дырка!

Клепа и Бур

Ельцин – апостол, Зюган – зомби.

Цой не умер, он просто вышел покурить.

Ниже другим почерком: Покури, Витя.

Еще ниже: кто это написал тот козел!

Далее полемика – мат с грамматическими ошибками.

Клепа и Бур

Лычева – гнида

Шприцы, грибы, крылатые члены. Звездообразные А и раздвинутые ноги со следами раздавленных окурков в промежности…

Что мы тут делаем, вождь? Мы, два орла!

* * *

Бурлила вода. Я ободрал целлофан, кинул в кипяток сосиски, поджарил яичницу. Выпил пива. Смешал пюре.

Съел это дело под зеппелиновскую «Когда рухнет плоти на», наполнил еще стаканчик. За «Плотиной» шла GallowsPole, любимая моя вещь. Я закурил прямо на кухне.

Сидел, слушал – драйв так и прет, мурашки с палец! По двадцать два Пейджу и Планту было. «Стоунз» в двадцать два года тоже мир на уши ставили, а Харрисону, когда у всех от битлов крыша съехала, и двадцати одного не исполнилось. Дилану, кстати, тоже.

Я стал вспоминать:

Гагарин полетел в двадцать шесть.

Лоуренс в двадцать восемь арабов на турок поднял.

Ильф с Петровым «Двенадцать стульев» закончили.

Лермонтов собрание сочинений.

Средний возраст командира подлодки в ту войну – двадцать семь – двадцать девять.

Самым результативным асам по двадцать три – двадцать четыре.

Че Геваре, на пике славы, тридцать.

Я в тридцать один фельдшер на скорой. Тринадцать лет одно и то же. Армию откосил, студентом не был – мог бы, но отговорили. Те самые рожи, с которыми сейчас на станции пью.

И спортом не занимался, и музыке не учился, и моря не видел, и по горам не лазил.

А также: на яхте не плавал, с парашютом не прыгал, в пещеры не спускался, землю с археологами не копал, гнуса с геологами не кормил, бивней с мамонтовых кладбищ не привозил, костей динозавров в пустыне не откапывал, в Москву так ни разу не выбрался, и вообще никогда никуда не ездил.

Зато много читал.

* * *

О боевых самолетах…

О, мессер! На экране, отчаянно петляя, уходил от трасс вражеский истребитель, по пятам преследуемый английским «спитфайром». Сто девятый, «Эмиль». Кто?

«Мессершмитт БФ-109», модификация Е. На немецком летном жаргоне «Эмиль».

Откуда знаешь?

Прямоугольные законцовки крыла – раз, подкосы хвостового оперения – два, «горбатый» нос и небольшой кок винта – три.

Снято в период «Битвы за Британию» – основной немецкий истребитель в то время.

Правда, сам я никогда от зашедшего в хвост англичанина не уходил; на ремнях в отрицательной перегрузке ускользающего маневра не повисал; аплодисментов зрителей авиашоу не слышал.

…или о восхождениях на восьмитысячники.

Ух ты, красотища какая!

Чо Ойю, Непал. Ее первыми австрийцы взяли, в пятьдесят четвертом. До этого масса народа рубилась, лагеря по склону ставили, грузы затаскивали – по нулям! А эти пришли втроем, с тремя шерпами, и залезли, с первого раза. Ничего не было: ни веревок, ни кислорода – палатка, ящик консервов и примус один на всех…

А ты откуда знаешь, был там, что ли?

Нет. Я вообще выше шестнадцатого этажа сроду не поднимался.

…или о музыкантах.

«Сержанта» [42]42
  «Сержант» – полностью The Sergeant Pepper's Lonely Heart Club Band; пластинка «Битлз» 1967 года. Номер один в списке ста лучших альбомов за последние пятьдесят лет.


[Закрыть]ведь всего на четыре дорожки писали. Электроники не было, все вручную… То через мегафон в микрофон споют, то головку звукозаписывающую скотчем обмотают, чтоб звук с искажением шел, то сыгранную партию задом наперед пустят, то из пленки лапши нарежут, перемешают и склеят – чума на выходе получается. Ткань с рояльных молоточков снимали, пальцами на рояльных струнах играли. Записали дубль, прослушали – не то! – и сначала. Никаких компьютеров – от и до все отыгрывали.

Я мог отличить звук стратокастера от лес пола, но не умел играть и никогда не держал в руках ни того ни другого. Я мог отличить песчаную акулу от серой рифовой, но никогда не нырял с аквалангом в тропическом море. Я мог отличить греческие руины от римских, но ни разу не бродил среди истертых, потемневших от времени античных камней. Я мог отличить японскую джонку от китайской, но над моей головой никогда не трещали бамбуковые паруса. Я мог только читать.

И сижу теперь, пью пиво, чужой жизни завидуя…

* * *

Воткнула нам Викентьевна по самые уши. Пришла злая, всех вздрючила, а нас с Веней подавно – опоздали мы оба. А ведь была у меня мысль на работу ночью пойти, все равно только под утро заснул. Проснулся – как дубиной били. Даже в душ не успел: бежал, поскальзываясь, собачье дерьмо давил…

Северов тоже выглядел довольно помято.

– Что, дружок, похмелье?

– Угу.

– Я тоже вчера малость того. Поправимся?

– Расшифруют, – Вот лаврушка, зажуем.

– Нет уж. Будем страдать, страданием душа совершенствуется. Вот папенька… Папенька говорит, что одни радости вкушать недостойно.

– Да пропади он пропадом, ваш папенька, с советами со своими!

Ёлки-палки, до чего ж клево! Давным-давно я так ни с кем не общался. Последний раз года три назад – целые сутки с одной девчонкой цитатами сыпали, никто не врубался. Вот только она замужняя оказалась, и я расстроился – жуть: лучшие бабы и те не нам! А тут с ходу, как в пинг-понге: трык-тык, туда-сюда, он мне, я ему.

– Давай тогда ближе к вечеру? Пивка возьмем, селедку зарежем.

– Там видно будет.

Народ отпивался чаем. Все сидели остекленевшие и затраханные – гоняли.

– Как нас сегодня, а? Чтоб я так жил, как они болеют!

– Сколько сделали?

– Восемнадцать. Без заезда практически. Дадут домой, подъезжаем – двадцать седьмой нет, восемьдесят шестая выходит, мы первые. До кубрика дошел, за ручку взялся – разворачивают.

– Слу-у-ушайте, а что ночью было! Выходим на вызов, вдруг визг тормозов и удар. Глухой такой: бум! Оборачиваемся – лежит тело, и белая «девятка» во дворы линяет. Мы в рацию: ДТП у станции, водитель скрылся, «ВАЗ-2109», белого цвета, номер такой-то. Подбегаем – наповал. И менты подбегают, они на углу шаверму трескали и все видели: вошел в поворот на скорости, и на красный. А тот вне зоны перебегал – весь в черном, – вот и огреб. Один мент сразу вдогон ломанулся, вернулся: машина брошена, говорит. Ушел огородами.

– Если на руле отпечатков не будет, может отмазаться, скажет – угнали ночью.

– Может, отмажется, может, нет – к нему ж сразу наряд заслали, домой.

– А он дядьку хорошо приласкал, ботинки веером, один вообще не нашли…

Народная примета: вытряхнуло из ботинок – не жилец! Есть одно место, на углу Пискаревки и Мечникова, так там просто геопатогенная зона какая-то. Круглый год обувь лежит. Только уберут – хлоп! – новая пара.

– Семь-пять, поехали; восемь-шесть, поехали; акушерка, тоже поехали.

– Ну все, понеслось! Попали вы, мужики – Покрышева сегодня.

Есть на скорой такой феномен – диспетчер, притягивающий вызова. Сядет в диспетчерскую – и лавина, обвал, сель. Уйдет отдыхать – затишье. Вернется, и хоть караул кричи.

– Уличная поехала…

– Слушай, может, нам ее отравить, а? Ну, невозможно же!

Вернулся из диспетчерской Журавлев.

– Мы в метро, на платформу, так что давайте-ка собирайтесь.

– А мы куда, не знаешь?

– Вы на улицу. У помойки, во дворе, без сознания.

– Восемьдесят шестая – по-е-ха-ли!

Мы встали.

– Ну что, старшой, окропим снежок красненьким?

У диспетчерской уже ожидала Принцесска:

– Вениамин Всеволодович, я вас, в воспитательных целях, совсем КТУ лишу.

– Как вашей милости будет завгодно, на то воля господская. Отчего ж не посечь, коли за дело? Коли за дело, то и посеки…

«Мертвые души». Слово в слово почти.

* * *

– Козырная вещь, правда? С любого места читать можно. Не по-детски мужика перло. Так и представляешь: сидит, пишет, хихикает, нос свой длинный потирает…

– Похоже, тебя еще и фильм вставил. Там Гоголь – один в один. Тот крендель, который кардинала играл в д'Артаньяне, просто для него роль, как Паниковский для Гердта.

– Или как Жеглов для Высоцкого.

Сели, обогнули дом, подкатили к помойке.

– Вон он. Лежит, падла.

* * *

Готов. Давно готов, с ночи, окоченел даже. Не бомж. Одет по-домашнему, ведро рядом. Наверное, один живет, иначе б нашли сразу.

– Зови ментов.

– Один-четыре-восемь-шесть…

– Слушаю.

– У нас труп. До прибытия. Нужна милиция.

– Вызываю.

– Ждем. Чехол [43]43
  Чехол (жарг.) – покойник.


[Закрыть]с утра – к деньгам.

– Или к чехлам.

– Пари?

– Не хочу.

Подморозило. С неба не сеяло, вот-вот должно было проклюнуться солнце. Мы стояли у машины, курили. Подтягивались любопытные.

– У меня «Мертвые души» с первым альбомом «Зеппелин» ассоциируются. В полный рост мужики оттягивались – хорошо чувствуется.

– Есть такое. У «Пого» то же самое, у Ману Чао. У «Киллбилли» еще.

– Это кто?

– Кантри. Совершенно убойное. То, что надо от черной меланхолии – как рукой снимает.

– А вы его уберете?

Бабка. На полдвора крюк сделала, здоровья не пожалела.

– Мы – нет. Милицию ждем, они увезут.

– Хотя бы в машину его возьмите, тут же люди кругом.

Ну, не будешь же ей объяснять, что труп в машине – это твой труп. Поди потом доказывай, что он не у тебя помер. Да и бесполезно – она по телику видела, как «скорая» покойников возит.

– Не положено.

– Тогда накройте его чем-нибудь, здесь же дети.

– На помойке?

– Почему вы грубите?

Начинается.

– Дорогая моя, – Веня говорил доброжелательно, доходчиво, короткими фразами, – мертвых с улицы вывозит специальная служба. Она подчиняется милиции. Никто, кроме них, заниматься этим не имеет права. Сейчас мы ждем милицию, которая составит протокол и вызовет службу перевозки умерших.

– Все через одно место у вас. Взяли б и увезли.

Все понятно. Мы с Веней переглянулись.

– Стоят, курят… хоть бы накрыли чем!

– Нечем.

– Все развалили, сволочи, такая страна была…

Блин! Ну почему они все такие, а?

– Быть может, вопрос о величии державы не следует обсуждать на помойке?

– А по-моему, самое место, Вень.

– Умный!

– Умный.

– Вы с какой станции? С нашей?

– Я не знаю, какая станция ваша, но, если хотите пожаловаться, – жалобы принимаются в письменном виде на Центральной станции скорой помощи. Малая Садовая, 2. Устные жалобы не рассматриваются.

– Как ваши фамилии?

– Достаточно даты и бортового номера. Бортовой номер – на борту.

– Вы должны сказать ваши фамилии, Ну достала, Тортилла!

– А ИНН вам, до кучи, не показать? А ну, поползла отсюда, рептилия!

– Как вам не стыдно?! Пожилого человека…

Ё-моё, еще набежало, а я не заметил. Со спины подошли.

– Старую собаку не батькой звать.

Это Веня. Сейчас они ему дадут; за тем и пришли.

– Я буду жаловаться в Горздрав…

И тут меня накрыло.

– Да хоть Боре Ельцину!!! Посмотрите на себя – приперлись хрен знает откуда, на мусорку, детей привели. Не лень было! Стоят, склочничают. Идиоты! Ну, не ваше это дело, не ваше – не лезьте в него!

Все. Тормозные решетки выпущены, сирены включены, и головной пикировщик, перевернувшись через крыло, с надсадным воем, упал на цель…

– О, менты! Князь пожаловать изволил. Не расходитесь, дамы, свидетели для протокола нужны…

* * *

Мы вмиг остались одни.

Угроза воздушного нападения миновала!

Сдали тело, сели в кабину.

– Ты, Вень, прям как Остап.

– Конечно! Отличный прием, не придумано лучше. А ты, между прочим, зря так сразу в штопор уходишь, им только это и надо. Спокойно, без пены, с иронией – они от этого через швы дерьмом сочатся.

– Да как-то не получается.

– Карнеги возьми. Он почти у каждого есть, только в него никто не заглядывает. Нахватали за макулатуру в восьмидесятых и поставили на полку – модно. А он дядька умный и при этом простой, как валенок.

– Валенок на самом деле штука сложная. Я по телевизору видел, как его делают, записать не догадался – жалею теперь несказанно.

– Да пес с ним, с валенком, я про Карнеги – его, как Гоголя, с любой страницы читать можно. А еще Алан Пис есть, «Язык телодвижений» называется, тоже дивная вещь. Карнеги, Пис, пара книг по физиогномике – и ты король.

Веня потащил рацию.

– Один-четыре-восемь-шесть свободна с мусорки.

– Домой, восемь-шесть.

– Оба, ты понял? Поехали завтракать, а то я не ел с утра.

– А у тебя что?

– Сосиски, четыре яйца и кофе. Сыра кусок. Сейчас яичницу зафигачим и с кофе ее…

* * *

Ага, пожарили, как же! Опять услали, на «без сознания»: основной повод, девять из десяти, пьяные судороги в основном. Неподготовленных особенно впечатляют – бидонами икру мечут, когда вызывают.

Но наш оказался непьющим, тридцатилетним парнишей в очках, в пальто и в ушанке – таким стопроцентным советским итэпэшником. Он был в костюме, с портфелем, говорил вежливо, отчего сходство только усиливалось.

– Набирай, Феликс, диазепам. В больницу поедете?

– Да не хотелось бы. Со мной такое бывает. Вроде и лекарства принимаю, а время от времени нет-нет да И тряхнет. Я домой лучше. Отлежусь, чаю попью.

– Где живете?

– На Охте. Недалеко.

– По дороге. Мы отвезем.

– Да я сам. Я уже нормально себя чувствую.

– Ладно, угощаем. От предложенной госпитализации отказался, о возможных последствиях предупрежден». Ваша подпись. Вот тут… ага. Какой адрес?

– Угол Пороховской и Среднеохтинского.

Сели в кабину.

– Поехали, старик. Угол Пороховской и Среднеохтинского.

– А он заплатил?

– Нет.

– Я благотворительностью не занимаюсь.

– А почему б разок не заняться, Толь? Нормальный человек, не алкаш… все равно ж по пути.

– Пусть платит.

– Толян, ну ты ведь его не на горбу понесешь. От тебя ж не убудет.

– Убудет.

– Вот слушай, тут ехать – двадцатка максимум. Делим на троих, получается шесть с полтиной. Вот стоит из-за них так опускаться, а?

– Да хоть рубль! Не повезу я его из принципа. Пусть платит.

Веня достал десятку.

– На. Поехали.

И смотрит с любопытством: возьмет или нет? Возьмет, конечно, чтоб Семенов не взял – ха! Тот еще жмот, даже машину зимой не греет. Сидит синий, хвост свой поганый морозит, но двигатель не включает, топливо экономит. Помню, вызвали кардиологов в помощь и помогать им остались – совсем затяжелел пациент. Выходим – едрена в корень! – Толян у спецов в кабине греется, а восемьдесят шестая ажно заиндевела уже. Минус двадцать на улице. И стыдили его, и высмеивали – бесполезно. Жадный до опаскуднения. Из-за литра соляры такие скандалы сменщикам закатывал, что в конце концов они его просто предупредили: еще раз – и в морду!

И никогда, никуда, ни для кого не заедет, курва, можно к не просить даже. На обед всегда покупает батон и кусок ветчины – вернется, сядет, в чек углубится и давай карандашом вычислять. Закончит – на рупь четыре меня нае…ла, стерва! – и уж потом кушает…

Толя спокойно сунул червонец в карман. Завел двигатель. – Одну минуту.

– Чего еще?

– В салон перейду. Не могу я на вас смотреть, Анатолий, блевать тянет.

Он пересел к пациенту.

– Я, Сэм, тоже отсяду, а то ощущение такое, будто в говно упал. Нельзя так. Толя, нельзя. Позорно смотришься очень…

* * *

– Я, пожалуй, на восемьдесят шестую садиться не буду.

– И правильно сделаешь. На двадцать седьмую иди. Она подряхлей, зато водилы там клевые: Гасконец, Птица и Джексон. Джексон, как заступит, сразу на «Радио-рок» настраивается и запрещает к приемнику прикасаться, а Птица – это старикашка такой. Ехидный, въедливый, но юморной и кучу баек знает. Иоффе, кстати, возил. С ними весело. А на. Сэма забей – чмо позорное. Его попрут скоро – никто с ним работать не хочет, штук десять заяв у заведующей. Задоставал он тут всех вконец. Зимой в Кузнице подходит девушка: подвезите, пожалуйста, я маму сюда привозила, на «скорой», а сейчас домой надо и денег нет. Мы ей – садитесь, а этот уперся и ни в какую: пусть платит! Мы ему и так, и этак… да будь же ты мужиком. Толя! Не повез. Ты не представляешь, как стыдно было. В конце концов ее Корж с Лехой подбросили.

А еще на него периодически за…бы находят. В последний раз нашел где-то инструкцию к носилкам, а там сказано: «Трали-вали-пассатижи… с помощью санитаров задвиньте в салон». И посреди вызова, когда грузить надо, Сэм вдруг санитаров требовать стал. Леха ему: Толя, опомнись! какие к херам санитары, ты что? А он ей эту инструкцию тычет. Ну, у Лехи разговор короткий: Семенов, это инструкция к носилкам, можешь ей подтереться. Помогать будешь? Раз… два… И звонит прямо на Центр. Толю раком, во-о-от такой пистон в анус и китайское предупреждение. Тогда же и заявы собирать стали.

– Он знает? – Не. Секрет. Все молчат – всех задолбал. Приехали. Опять первые, елки!

Ланч удался. Яичница с сыром, кофе, еще мы чей-то лаваш подрезали, а в холодильнике сырок плавленый догнивал – намазали им лаваш, завернули сосиски, и в микроволновку их. – А-а, хорошо! – Не говори. Сигарета есть? Я протянул ему пачку. – Держи. Тоже кофе без сигареты не можешь? – Ну. Особенно заварной. На «Рэйнбоу» подсел, намертво. – Где? – На «Радуге». «Рэйнбоу Гатеринг» – слыхал про такое? – Нет. – Раз в год, в диком, красивом месте собираются люди со всего света и живут коммуной, вдали от цивилизации. Турки, аргентинцы, поляки, испанцы – все вперемешку. Дикий интернационал. Евреи в пятницу арабов на Шаббат Шалом приглашают, веришь? Сидят в обнимку и песни поют, типа «Шалом алейкум, салям алейхем!». Дважды в день еду по кругу разносят, и каждый вечер чума под барабаны вокруг костра. Штук десять барабанов – крышу сносит без всякой ганджи, – я раньше о таком только в книжках читал. А самый отрыв в полнолуние происходит. Полный катарсис! И меняешься там, реально. Как в рассказе у Брэдбери. – «Были они смуглые и золотоглазые»? – Точно. Уезжаешь – внутри все пылает. День, два… и поворачиваешь обратно. Забив на Принцесску, мы курили прямо на кухне. – Так ты про кофе начал рассказывать.

– А-а. Я там рядом со словаками жил, и мы с ними каждое утро кофе пили. Ритуал такой. Кофе с костра, со специями – сказка. И самокрутка.

– С травой?

– С табаком. Там всей наркоты только кофе и сигареты.

– На следующий год поедешь?

– Непременно.

– Стопом?

Он кивнул.

– И как ты только решаешься – автостопом, без денег?

– Так всегда ж заработать можно.

– Как?

– Ну, я, к примеру, на улицах играю. Сначала с гитарой ездил, потом налегке, с гармониками.

– Сам научился?

– Да как тебе сказать… Я и до этого дудел, для себя в основном. А как-то раз чеха встретил – вот он играл так играл. Как бог, как Сонни Терри. Скорешились и целый месяц по Европе катались, играли на улицах – вот я у него и нахватался.

– Здорово. Возьмешь меня в следующий раз?

– Нет. В одиночку я передвигаюсь быстрее.

– Оливер Стоун, «Взвод». Там эту фразу Дефо говорит Чарли Шину.

– Точно. Хочешь – поехали, только я тебя пасти не буду. Паспорт, визы, передвижение – все сам. Забьем стрелу, потусуемся и разбежимся до новой встречи.

– Я все-таки в первый раз.

– Ну и что? Все когда-то в первый раз начинали. Быстрее научишься.

– А вот ты куда в первый раз поехал?

– В Москву. У меня там девушка появилась, и я к ней на выходные ездил.

– Стопом?

– Ага. В пятницу выезжал, субботу с ней, а в воскресенье утром обратно.

– Круто! Ну, нынче ночью наш приятель Леандр снова поплывет через Геллеспонт…

– Восемьдесят шестая. Черемушкин, Северов.

– Пошли, а то вдруг там Виола с секундомером…

* * *

Школа. Спортзал. Девочка. Упала с брусьев, стукнулась головой. Уложили ее в салон, накрыли куртками – не нагрелась машина, – и повезли с сотрясением в Раухфуса. И в пятый бокс, туда, где закрытые черепа высаживают.

В пустом боксе плакал маленький мальчик.

– Ты чего ревешь, старикан?

– Я хочу домой. Я хочу к маме. Я хочу позвонить.

– Ты один здесь?

– Один.

– А телефон помнишь?

– Помню. И тети Ани телефон помню. Я хочу позвонить.

– Твои знают, где ты?

– Тетя Аня знает. И мама… наверное.

– Тебе не дают позвонить?

– Да. Попросите их, пожалуйста. Я не хотел сюда ехать. Я хочу домой.

Он плакал навзрыд, взахлеб, как плачут маленькие дети. Лицо в синяках и ссадинах, полоска засохшей крови на волосенках. Грязные руки, нестираная одежда, порванные ботинки. Грязный бело-зеленый шарф. Почему-то этот шарф меня особенно тронул.

– Подожди минутку, дружище, сейчас разберемся, хорошо?

Мы подошли к регистратуре.

– Что привезли?

– Тринадцать лет, сотряс. Из школы. – Северов отдал направление, протянул на подпись историю. – На физкультуре упала. Средней степени сотряс.

– Номер школы и класс написали?

– Так точно. А что там за парнишка сидит, в пятом? Плачет, позвонить хочет…

– С милицией привезли. Мать родительских прав лишили, но он все еще с ней живет – запутки там какие-то с детским домом. А она его лупит. Соседи 02 вызвали – совсем озверела сегодня. Пока у нас, а когда решится с детдомом, туда отправим.

– Пьет мамаша?

– Ну, а как ты думаешь?

– А чего позвонить не даете?

– Куда?

– Домой.

– Ты видел его?

– Да.

– Вот и не задавай дурацких вопросов.

* * *

Он рванулся к нам, как утопающий к шлюпке.

– Не разрешают, дружище. Честно.

Мальчик снова заплакал.

– Я хочу к маме. Я хочу позвонить – иначе она не приедет. Если нельзя маме, я позвоню тете Ане, она ей напомнит. Я не хотел сюда ехать. Я хочу домой.

– Но ведь тебя дома бьют.

– Я привык. Позвоните вы, пожалуйста. Я хочу домой…

Мне казалось, что душа у меня давно запеклась. Но сейчас корка треснула и из-под нее потекла кровь. Я ничего не мог сделать.

Веня молча протянул свою двухцветную ручку и несколько чистых, четвертых листов. У меня в кармане завалялась конфета, с Лехиного дня рождения, и я отдал конфету ему.

– Держи, старик. Извини, пожалуйста.

Он плакал. Мы вышли. В горле першило. Северов кое-как отзвонился. Мы ехали на станцию, и мне было так плохо, так плохо – как никогда еще в этой жизни…

– Вень, давай возьмем, а? Уж очень хреново.

– Денег нет.

– Я у водил займу, потом отдадим, О'кей?

Сидели в салоне, прихлебывали. Курили – отпускало.

– И ведь он ее действительно любит.

Северов выругался. Я продолжил:

– Знаешь, я их столько видел – и не цепляло ни разу. Нет, цепляло, конечно, но так, как сегодня, нет. Один раз, помню, приехали в ханыжник на ножевое, а там, помимо раненого, еще трое. Отметелены в кровь – менты постарались. Они в кладовке, по звуку, нашли чемодан, а в нем грудничок: ревел нон-стопом, бухать мешал. Мокрый, обкаканный, ползунки снимаем – в руках распадаются.

Веня выругался еще раз.

– Короче, срезали перепревшее, а через несколько дней жалоба: суки-…ляди, врачи-вредители, порвали последнее, а мы бедные-голодные, сами не местные… требуем компенсировать стоимость.

– Та же фигня: брал мальчишку с бамперными переломами и штаны с сапожками распорол – так родители мне счет предъявили. Хорошо, начальник адекватный, сразу их на хер послал.

Он завинтил пробку и достал «полицай»:

– На. Подъезжаем уже.

* * *

– Драгоценные мои, ну кто ж ожоги-то маслом мажет?

– Так это… всегда ж маслом. И в книгах пишут.

Ожог небольшой, процентов пять, но намазали маслом и из первой степени получили вторую. Я открывал ампулы, Веня вытряхивал в тарелку новокаин.

– Мы в справочнике посмотрели, там облепихой советуют…

– Покажите.

Толстая, в яркой обложке – Энциклопедия народной…ля, медицины.

– В печку ее! – Он с треском перекрутил упаковку стерильного бинта. Бумага треснула. – Запомните и другим расскажите: холодная вода с чистой повязкой – все! Никакого масла, никакого мумия, никаких кремов: ни-че-го.

– А потом что делать?

– Об этом вам подробно расскажут в травме.

– А обратно вы отвезете?

– Нет. Ноги у нее целы, сама дойдет.

– Восемьдесят лет все-таки…

– Бомбилу поймаете. Ждем вас в машине, не задерживайтесь, пожалуйста.

Вышли на лестницу.

– Вот всегда меня, Феликс, это накрывало. Ездишь стопом, значит, халявщик, а сами при этом ну ни единой возможности не упустят, чтобы на шаромыгу. Обратно им… Кстати, знаешь, откуда слово пошло?

– В восемьсот двенадцатом, когда наши Наполеону накидали и французы по морозу домой шли. Падеж был жуткий – холод, партизаны, жрать нечего. Брели, сбившись в кучу, и аскали по дороге. Стучали в избы: шер ами, нам бы это… того… хлебца бы децл? О, вон они, открывай.

Я откатил дверь.

– Садитесь. Паспорт-полис взяли?

– Ой, забыли!

Как всегда.

Пожалуйста, в первую очередь – паспорт и полис.

Да-да, не беспокойтесь…

И в приемном:

Вер, а мой паспорт не у тебя?

Дундуки, блин!

* * *

– Да ладно тебе, Феликс, чего ты? Расслабься. Вот был такой писатель в нашем с тобою детстве – Эрих Мария Ремарк, так у него в «На Западном фронте без пере мен» есть фраза: «Хлопотно убивать каждую вошь по отдельности, если у тебя их тысячи» – можешь взять девизом, дарю. Смотри, сейчас они еще изнутри запрутся.

И точно – заперлись. Каждый второй запирается. Щелкают собачкой и колотят в дверь, словно ни разу в жизни на маршрутке не ездили.

– Собачку, собачку назад передвиньте… во-от. Ручка ниже.

Открылись, слава те Господи!

– Сиди, Вень, я сведу.

– Ничего, вместе сходим.

* * *

– Вот так работаешь-работаешь, думаешь, что все про людей знаешь…

Нам забашляли.

– Есть такое. Но большинство предсказуемо. Я вот до сих пор не понимаю, зачем выпавшего из окна затаскивают обратно, на тот же этаж? Почему, вызвав на «рвоту с кровью», они, положив трубку, первым делом смывают эту рвоту в толчок? Почему за констатацию трупа суют деньги, а за удачную реанимацию говорят «спасибо, ребята»?

– Потому что идиоты. Знаешь, куда я не люблю ездить, так это на фабрики. Долго-долго идешь через весь цех к лестнице, поднимаешься, долго идешь обратно и там, в торце, в раздевалке лежит пострадавший. Берешь его и еще два раза через весь цех фигачишь: грязь, масло и контейнеры со стальной стружкой…

Ожила рация.

– Восемь-шесть, отвечаем!

– Да?

– Возьмем – Ударников десять, корпус три, квартира восемнадцать. Пятый этаж, со двора, домофон. Боль в животе.

– Поняли, едем. Десять-три-восемнадцать. Этаж пятый, со двора, домофон.

А вот тут все было более чем серьезно.

– И давно у тебя так болит, Коль?

– Пятый день.

– Началось резко?

– Как будто бы лом всадили.

Коля был пепельно-серым, землистым, с заострившимися чертами. Под глазами лежали тени. FaciesНурросгаtis, посмертная маска. Помрет сегодня, самое позднее – ночью.

– А чего врача не вызвал?

– Думал, пройдет.

Мог бы не спрашивать – стандартный ответ.

– Коль, ну не проходит час – ладно. Не проходит два – ладно. Ну, день не проходит – черт с ним! Но пять дней, Коль, пять!!! Пес с ней, со скорой, участкового ты мог вызвать?

Живот у него мягкий. Но – не прикоснуться. Не дает. Щеткин [44]44
  Щеткин – здесь: симптом Щеткина – Блюмберга, свидетельствующий о воспалении в том или ином отделе брюшной полости.


[Закрыть]по всему животу.

– Терпи, мужик, терпи. Сколько, Феликс?

– Семьдесят.

– А нижнее?

– Сорок. Полиглюкин?

– Угу. Заряжай. Рвота была? – Это он уже пациенту.

– Была.

–. Сколько раз?

– Много.

– Что-нибудь принимал?

– Водку пил, с солью.

Вот придурки-то, а?! Ну, чем бы ни заболели – все водкой с солью лечат.

– Зачем?

– Думал, легче станет.

– И что, стало?

– Нет.

Ему даже говорить было трудно. Панперитонит [45]45
  Панперитонит – тяжелое гнойно-воспалительное поражение всех отделов брюшной полости.


[Закрыть]. Диафрагма двигается – боль дикая.

– Сколько раз ты ее пил?

– Да все время.

Он говорил прерывисто, на выдохе, как раненые.

– Вчера полегчало немного. Совсем почти отпустило.

– А потом с новой силой, да?

– Да.

Период мнимого благополучия. Классика. Труба чуваку.

– Ах, Коля-Коля… Жена есть?

– Есть, в разводе.

– А дети?

– Двое, Что, совсем плохо? Резать будут?

– А ты думал? Дай бог, если хоть метр кишок оставят, а то ведь соединят пищевод с жопой, и будешь всю жизнь с затычкой ходить.

Он ему не сказал. Ничего не сказал. Коля доживал свои последние часы, но Северову поверил безоговорочно.

– Слышь, Вень, давай на ходу давление поднимать?

– Однозначно.

– Я за носилками, а ты звякни по рации, предупреди, чтоб встречали.

– Давай. Потаскунов [46]46
  Потаскуны, негры (жарг.) – добровольцы из окружающих, выносящие не способного к самостоятельному перемещению пациента.


[Закрыть]подгони.

Мы везли его, подскакивая на ухабах. Толику был дан приказ ехать помягче, но по Наставников, как ни крути, помягче не особо выходит.

Коле становилось все хуже. Он зажал в зубах грязный платок и тихо постанывал. Лицо его покрылось потом и стало мраморным.

– Мужики… – он прерывисто и судорожно дышал, – мужики… вы бы мне обезбаливающего сделали, а?

– Нельзя, Колян, вот те крест, нельзя. – Веня потрогал лоб и молча посмотрел на меня.

Уходит.

– Потерпи, старик, уже железку переезжаем.

– Добавить?

– Давай. Давай струйно.

Я вывернул колесико до отказа, и полиглюкин зачастил торопливыми каплями.

– Давай вторую и гормонов туда.

– Сколько?

– Да все, что есть. – Он вытянул флакон, сорвал жестяной кругляш с пробки и вставил его в штатив, ожидая момента, чтоб переставить систему.

– Двести сорок преднизолона, Вень.

– Набирай все, по ходу подколешь через пробку.

Нас тряхнуло. Вот хреновая дорога на Солидарь, откуда ни едь, но последняя сотня – хуже разбитого танкодрома. Сэм тормознул, Веня выскочил за носилками. Нас ждали, что удивительно, и мы сдали Колю с рук на руки – успели. Расписались в получении, шлепнули штемпель. Свободны.

– Один-четыре-восемь-шесть – свободны с Семнадцатой.

– Так, восемь-шесть, обратно туда же. Квартира семьдесят шесть. Молодой человек без сознания. Ударников, десять, корпус один, семьдесят шесть.

– Понял-понял. Десять, корпус один, семьдесят шесть.

– Наркот.

– Думаешь?

– Знаю. Там торгуют.

– Ездили туда?

– Как на работу. Сейчас сам увидишь. Тебе понравится.

* * *

Вот фиг скажешь, что здесь точка! Чистенько, аккуратненько, вазочки-салфеточки, котик с бантиком. Седенькая бабуля в очочках-проволочках – волосенки за ушки зачесаны. Внучата в рамках. Идиллия.

Вот только тело на площадке синеет. Дыхание три в минуту, глаза в разные стороны, и зрачки точками.

Сейчас бабушка нам споет, я Веню уже предупредил.

– Вы его знаете?

– Нет.

Вежливый молодой человек, поднес сумки, попить попросил…