Текст книги "За пределами ведомых нам полей"

Автор книги: Михаил Назаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

Пожалуй, за эти широко открытые, вечно удивленные глаза да за ученость, которая еще не догадывается о своей напыщенной наивности – Гальфриду многое прощается.

Постоянные ссылки автора «Истории» на несуществующий текст, некую «книгу на языке бриттов», которая-де и послужила для него главным источником сведений, стали началом долгой и яркой традиции: вспомним хотя бы «Французскую Книгу» Мэлори, да и «Алую Книгу Западного Края» Толкина (Дж. Р. Р. недолюбливал Гальфрида, но, тем не менее, с удовольствием продолжил его игру в легендарную Британию – смотри повесть «Фермер Джайлс из Хэма»).

Конечно же, «История бриттов» возникла не на пустом месте (современником и предшественником Гальфрида был Уильям Малмсберийский[1]1
  Уильям говорит об Артуре немного, но, в отличие от Гальфрида, упоминает о его грядущем возвращении: «Могила же Артура нигде не обнаружена, поэтому древние баллады предсказывают, что он еще объявится».


[Закрыть]), и политический заказ на артуровские хроники имел место. Но можно, почти не преувеличивая, сказать, что труд Гальфрида оказался той книгой, которую люди XII века ждали, сами о том не догадываясь. Популярность «Истории» была невероятной. А если учесть ее эпический размах и мощное влияние, то ближайшими аналогиями будут только «Смерть Артура» и «Властелин Колец».

Уже в XII веке «История», переведенная на валлийский язык, возвращается на родину Артура «бумерангом», как сказал современный исследователь. И удар этого бумеранга был силен. Картина, запечатленная Гальфридом, столкнулась с легендами, которыми в Уэльсе «бредят и до сего дня» (Уильям Малмсберийский) – итогом встречи стал «Мабиногион», прославленный сборник легенд.

Понятно, что предания, вошедшие в него или к нему примыкающие, по своему происхождению намного древнее книги Гальфрида, а некоторые даже приобрели окончательную форму на два века раньше.

Читать «Мабиногион» – занятие столь же увлекательное, сколь головокружительное. Древний, архаичный, страшный мир. Чужой. Мир, где привратник «ходит на голове, чтоб не повредить себе ноги, и уподобляется катящемуся камню». Где человек, которого не пускают ко двору Артура, поет «три песни позора», лишающие женщин способности к деторождению. Где перечни имен бесконечны и звучат, как заклятия («Помоги мне добыть Олвен, дочь Исбаддадена, Повелителя Великанов». – И об этом он попросил также Кая, и Бедуира, и Грейдаула Галлдофидда, и Гуитира, сына Грейдаула, и Грейта, сына Эли, и Киндделика Кифарвидда, и Татала Твилла Голеу, и Мэлвиса, сына Бедана, и Книхора, сына Hеса, и Куберта, сына Даэре, и Перкоса, сына Пэха, и Ллувера Бейтнаха, и Корвила Берфаха, и Гвина, сына Hудда…» – и еще 135 строк имен и причудливых характеристик героев).

В мире этом живет воин, чьи волосы торчат, как рога оленя; и другой, который, «когда господин посылал его с поручением, никогда не выбирал дороги, а шагал прямо по верхушкам деревьев или по вершинам холмов, и трава не гнулась под его ногами из-за его легкости»; и третий, Тейти Хен, сын Гвинхана, «чьи владения поглотило море, и он сам с трудом спасся, после этого он пришел к Артуру и принес с собой чудесный нож, который, с тех пор как он появился там, ни минуты не оставался на месте; от этого Тейти Хен стал чахнуть, а потом и умер»; четвертый, который «все время просил есть и был одним из трех бедствий Корнуолла и Девона, ибо на лице его не появлялось улыбки, покуда он не насыщался»…

Неудивительно, что даже герои, которых мы как будто хорошо знаем, являются нам совсем иными – дикими, неприрученными, опасными. Не вмещающимися в привычные представления. Но такими они и должны были быть на самом деле! Хотя, конечно, не совсем такими:

«Поистине доблестен был Кай. Когда он хотел, то мог сделаться высоким, как высочайшее в мире дерево. Было у него и еще свойство. В самый сильный дождь на расстоянии вытянутой руки от него все оставалось сухим. И если его спутники страдали от холода, он согревал их лучше всякого костра».

Эти люди жили иначе, чем мы, по-иному думали и чувствовали… Но посреди мрачной феерии мы вдруг встречаем простые строки: «Там, где ступала она, расцветали маленькие белые цветы, потому ей и дали имя Олвен (Белые Следы). Она вошла в дом и села на скамью рядом с Килохом, и он узнал ее, как только увидел. И он обратился к ней: «О дева, я люблю тебя! Какой грех будет в том, что ты бежишь со мною отсюда?» – «Не могу я этого сделать. Предсказано мне, что жизнь моего отца продлится лишь до тех пор, пока я не уйду от него с моим мужем. Потому он не отпустит меня. Но я дам тебе совет. Иди к отцу и проси у него моей руки. Обещай ему все, что он попросит, и ты добьешься меня. Если же ты откажешь ему в чем-нибудь, тебе меня не видать. А я не хочу твоей смерти».

«А я не хочу твоей смерти». Таких слов не могло быть у Гальфрида; на подобных речах будет держаться колоссальная постройка Мэлори.

Представить во всей полноте картину мира, которая стоит за кельтскими легендами, пожалуй, могут только специалисты.[2]2
  Упоминавшийся ранее английский писатель Николай Толстой (правнук Льва Николаевича) воссоздал мировосприятие VI века в романе «Пришествие Короля» (1988), изданном у нас в виртуозном переводе Н. Некрасовой (1999).


[Закрыть] Но понимать эти легенды вовсе не обязательно, их нужно чувствовать. Снова вспомним «Властелина Колец»: эльфийские слова, как правило, не переводятся, потому что их звучание важнее значения. Так же и в кельтских преданиях: то, что не высказано прямо или утрачено за долгие века, незримо присутствует, нависает над читателем – столь огромное, что только по его тени и можно догадываться об истинных размерах.

Повествования, в которых Артур спускается в подземный мир Аннуин за котлом поэтического вдохновения и чудесным мечом; в которых Кай и Горхир поднимаются вверх по реке на спине говорящего лосося; в которых великан дает воину, посватавшему его дочь, невыполнимые поручения общим числом 38, а жених всё приговаривает: «Я с легкостью сделаю это, хоть и кажется оно трудным», – повествования эти не могли бы породить ту артуриану, которая нам известна. Да и артуриану вообще. Фэнтези же обратилась к ним много веков спустя.

Многовековая традиция завершалась. Миф исчезал. Он уже не был актуален – его вытесняли история и политика, но не поэзия. Реальный холм Гластонбери был отождествлен с легендарным Авалоном, и в конце XII века там были обнаружены могила с великанскими костями и крест, на котором сохранилась надпись «Здесь покоится прославленный король Артур вместе с Гвиневерой, его второй женой, на острове Авалоне». Артуром клялись короли, его прославляли святые.

Но миф не исчез, и даже фантастика только ожидала своего часа. «Когда-то» превратилось во «всегда»: царство Артура утратило начало и конец, так сказать, растеклось по всей европейской истории. Меньше, чем через двадцать лет после «Истории Гальфрида», в 1155 г., нормандец Вас в «Романе о Бруте» не только вспомнил о «бретонской надежде» на возвращение короля, но и впервые поведал о Круглом Столе.

Образ был найден; создание мифа почти завершено (однако Грааль всё еще сокрыт).

Три великих писателя, как атланты, держат на себе громадное здание: Кретьен де Труа, Вольфрам фон Эшенбах, Томас Мэлори. О них мы и поговорим в следующий раз.

_________________________

3. Король грядущего

Здесь завершается книга о Короле Былых Времен… Здесь начинается также, – если по счастливой случайности найдется в будущем муж, который переживет эту пагубу и сможет продолжить начатую работу, – надежда на Грядущего Короля.

Т. Х. Уайт.

«Книга Мерлина» (1942 год).

Тремя именами обозначена магистральная линия развития артуровского эпоса: Кретьен де Труа, Вольфрам фон Эшенбах, Томас Мэлори. Нельзя не упомянуть и еще одного автора, вероятно, не уступавшего этим троим – безымянного «Поэта “Перла”», или «Поэта “Гавейна”» – автора знаменитых поэм XIV века «Перл» и «Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь». Обеими вдохновлялся Толкин (в стихотворениях из «Тома Бомбадила» и в «Фермере Джайлсе»), ему же принадлежит образцовое издание «Гавейна», – однако придется оставить этот замечательный образец аллитеративной поэзии в стороне: на историю фэнтези «Зеленый Рыцарь» оказал влияние разве что опосредованно. В прошлом году – не прошло и шести веков – поэму наконец-то издали на русском языке (в серии «Литературные памятники»), так что – приглашаю к чтению. А «Окассен и Николетта» – замечательно смешная и трогательная история, которая словно просится на экран: недаром ее разыгрывали перед публикой жонглеры, чередуя прозу и стихи!.. Но обо всем не расскажешь.

Что же касается Кретьена, Вольфрама и Мэлори, имена эти для многих читателей не сплавляются в одно лишь потому, что первые двое писали стихами, а третий – прозой. Да еще потому, что название «Смерть Артура» стало своего рода «лейблом», сюжеты романа многократно тиражировались, а значит Мэлори – в заведомо выигрышном положении.

 Но эти писатели совершенно различны, в чем убедится каждый, кто возьмет на себя труд… Нет! Каждый, кто получит удовольствие от чтения их книг.

Читать их лучше в хронологическом порядке: не академизма ради, но для того, чтобы лучше понять движение. От ярко раскрашенных двумерных фигурок – к живым, хотя и смутно видимым людям. От гобелена – к пейзажу за странным окном. От рыцарских (почти донкихотских) терзаний – к удивительной глубине и многозначности, а потом – к четкому (и в этом смысле упрощенному) кодексу чести. Нарушите последовательность, и утратится цельность.

Кретьен де Труа, ученый клирик XII века, обманчиво прост.

Прост – потому что бесхитростен. Рассказанные им истории полны деталей, которые, верно, даже тогда вызывали улыбку. Вот ручной лев Ивейна, думая, что его хозяин мертв, пытается заколоться мечом. Вот Эрек, запретивший своей жене Эниде разговаривать с ним; бедняжка снова и снова нарушает приказ и предупреждает мужа о грозящих опасностях, за что и получает от него (после очередной славной победы) очередную нотацию. А уж эпизод из «Клижеса», в котором патентованные садисты пытаются доказать, что героиня всего лишь притворяется мертвой, сделал бы честь даже Квентину Тарантино – настолько неожиданно в нем соединяются жуткое и смешное.

Вот только отчего мы решили, что Кретьен сам не видел комизма этих сцен?

Будь французский поэт всего лишь в меру ироничным виршеплетом, не вспоминал бы его сегодня никто, кроме специалистов. Это не так – и причин тому по крайней мере четыре.

Во-первых, Кретьену – пожалуй, даже в большей мере, чем Гальфриду Монмутскому, – принадлежит честь создания мира короля Артура. Логрия, лишенная границ; идеальное государство, занявшее всю Европу, бесконечно протяженное во времени. Историческая Логрия обречена на упадок и гибель, о причинах которых напишет Мэлори, обозначивший начало и конец Артурова королевства. Кретьеновская Логрия-утопия пребывает вовеки – и, таким образом, становится благодатной почвой для потенциально бесконечного сериала, который разворачивается в циклическом времени. Недаром такую роль в позднейшем артуровском эпосе начинает играть ежегодный рождественский пир, словно созданный для похвальбы рыцарскими подвигами; ситуация настолько «заигранная», что ее просто не могли не спародировать Твен в «Янки» и Толкин в «Джайлсе».

Во-вторых, Кретьен создал Ланселота. Характерно, что едва ли не самым популярным из его пяти романов был именно «Рыцарь Телеги». Не менее характерно, что текст этот был заказным и Кретьен его забросил, не окончив: слишком уж неестественными были герой, обезумевший от любви (Ланселот сражается с Мелеагантом, повернувшись к противнику спиной: лучше погибнуть, чем потерять из виду лицо Госпожи), и героиня, с ее неумолимо строгим куртуазным кодексом (Ланселот заколебался, достойно ли рыцаря спасать даму, сидя в телеге, – и Геньевра гонит его без объяснений). Да, такой Ланселот не породил бы драконоборца из пьесы Евгения Шварца… не говорю уж о трагической фигуре из книги Мэлори или даже о биржевом магнате из пародии Марка Твена.

И всё же – именно Кретьен вывел из полузабвения очень древний мифологический образ: юный рыцарь, любовник жены старого короля… Да, конечно, Тристан и Изольда были и тогда всем памятны; о них писал и Кретьен в несохранившемся романе. Но именно треугольник Ланселот-Гвиневера-Артур станет символом – не страстной любви в сопровождении великой музыки Вагнера, но безвыходной, мучительной для всех ловушки.

Третья причина бессмертия Кретьена: Грааль. Нет, это еще «грааль» с маленькой буквы – некое волшебное блюдо или… Или что? «Персеваль» остался незавершенным, и продолжатели Кретьена должны были сами отправляться в опасное странствие, ища объяснения странному слову.

Наконец, причина четвертая, самая очевидная: Кретьен очень талантлив. Литературоведы немало сказали о четкости композиции его книг, о яркости деталей – поэт словно краской плеснул. Но не будем упускать из виду и того, о чем писал Кретьен. Любовь и долг во всех их проявлениях – задолго до того, как классицисты нарядили античных героев в пудреные парики. Любовь Эрека оборачивается умалением чести, потому что отвлекает от подвигов, а гармонию найти трудно. Рыцарский пыл Ивейна заставляет его забыть о назначенной дате возвращения, и Лодина отвергает такого супруга (для полноты картины заметим, что некогда Ивейн убил в бою первого мужа Лодины и отнюдь не сразу завоевал любовь гневной вдовы). Чувства героев меняются от любви к ненависти и наоборот с явственным щелчком, как будто выключатель повернули, – но вспомним, что и Шекспир (в «Ричарде III») грешил тем же. Вот еще один довод в пользу того, что чтение рыцарских романов начинать нужно именно с Кретьена: принять исходные условия игры довольно легко, а вот заново упростить свое восприятие – отнюдь нет.

Самую сложную и глубокую книгу Кретьену было не суждено закончить. «Пленительные баснословия», как выразился современный исследователь, перешли на иную почву, германскую, и стали достоянием великого мистификатора Вольфрама фон Эшенбаха, жившего на рубеже XII-XIII веков.

«И если кто меня бранил, зачем столь долго я хранил историю Грааля под секретом, пусть знает, что своим запретом связал меня великий мастер Киот… Киот, продолжая со мною беседу, сказал, что нашел в знаменитом Толедо сие удивительное сочинение в первоначальном его изложении. На арабском писано языке, оно хранилось в тайнике…»

Нужно ли говорить, что никаких следов Киота не удалось найти даже Отто Рану, мистику из рядов СС? Подозревают, что Вольфрам зашифровал имя некоего еретика-катара – ведь «Парцифаль» был написан в самый разгар борьбы с альбигойцами, а замок Грааля Мунсальвеш явно связан с великой Горой еретиков – Монсегюром… Но если рискнуть и заглянуть еще дальше, то ничего определенного мы не увидим, разве что тамплиеров, которые (согласно Умберто Эко) всегда к этому причастны, а там и до идеи всемирного заговора недалеко. Впрочем, рыцари Грааля у Вольфрама и в самом деле названы тамплиерами.

Предпочитаю думать, что поэт вел рискованную игру – и что «Киот» не более реален, чем славный мавр Сид Ахмет бен Инхали, чью рукописную биографию Дон Кихота нашел в том же городе Толедо некий Сервантес. (Вот и тамплиерский заговор: жутко тайная организация со штаб-квартирой в Испании, которая подбрасывает великим писателям великие сюжеты…)

В другой главе поэмы Вольфрам более откровенен: на порог к нему явился не Киот, а некая прекрасная дама. «Ах, это вы, госпожа Авентюра!» – Она самая: авентюра, сиречь муза приключений.

Вольфрам не просто перевел и дописал роман Кретьена, но переработал его радикально. Появляется отец Парцифаля, юный Гамурет, за которым волочится шлейф влюбленных женщин, – едва ли не самый колоритный в этом отношении персонаж рыцарских романов (ведь с каждой он абсолютно честен – и отнюдь не Дон Жуан… просто жизнь так складывается). Проясняется смысл Грааля – уже не блюда, и даже не чаши Тайной Вечери, но чудесного камня, явившегося с неба (назвав его искаженными латинскими словами, Вольфрам с превеликим удовольствием – не сомневаюсь! – создал проблему для десятков филологов). Две линии романа идут бок о бок: Гаван (Гавейн) и Парцифаль, идеальный «земной» рыцарь и постоянно сбивающийся с пути рыцарь, взыскующий иного. Две темы развиваются параллельно: история духовного взросления Парцифаля и то, что потомки назвали «утопией Грааля».

В полунищете (если автор не преувеличил меру своих бедствий) Вольфрам написал удивительно светлую и добрую книгу о человеке, который из простачка в шутовском наряде превратился в непобедимого рыцаря, оступился, утратил веру, подменив ее культом Любви, и наконец понял, что «Бог есть Любовь». Роман Вольфрама породил оперу Вагнера, а мог бы – и действо, подобное «Jesus Christ Superstar», настолько зримо и живо это повествование.

Рецидивы ветхих традиций встречаются редко: вот Парцифаль, увидев пятнышки крови на снегу, вспомнил о жене и впал в транс, во время которого, впрочем, сшибал с коня всякого, кто приблизится. Но чаще Вольфрам описывает эпизоды, в которых люди ведут себя как люди, и поступки их не требуют «перевода» на современный лад. Мать Парцифаля боится за него и отпускает ко двору Артура, наряженного, как уже сказано, шутом – чтобы никто не тронул блаженного. Юноша приветствует каждого встречного, прибавляя, что так ему велела маменька. Две юные сестры явно влюблены в одного и того же рыцаря, только одна язвит его при первом же удобном случае, а вторая страдает от того, что ей нечего и подарить Гавану – не давать же ему в знак вечной любви старую куклу… Тринадцатый век, повторяю.

Братство Грааля предстает сообществом идеальных рыцарей, которое, тем не менее, поражено изнутри: ранен Король-Рыбак – и хотя Вольфрам явно играет с древнейшими мифологическими мотивами, я не хочу заострять на них внимание. Читатель, как и Парцифаль, не должен понимать смысла мистерии Грааля. Нам ясно одно: исцелить Короля может только заданный вопрос – или, вернее, незаданный. Парцифаль не решается отбросить правила вежества и спросить у Короля всего лишь: «Что с тобой?» Не спрашивает. И приговор жесток: никогда больше Парцифалю не войти в этот замок. Он остался куртуазным рыцарем – а это гораздо меньше, чем обычный человек, сочувствующий чужому страданию.

Путь от Бога – и снова к Богу. Исцеление придет – Вольфрам не перестает нас в этом заверять, – но через что должен для этого пройти герой? Толкин, не особо жаловавший рыцарские романы, создал замечательный термин: эвкатастрофа (не путать с «хэппи-эндом», хотя именно так переводится с греческого на английский это слово). Эвкатастрофа – счастливый конец, достигаемый через величайшие боль и утрату. Примером для Толкина были распятие и Воскресение Христово. Для Вольфрама – путь Парцифаля.

Перелистываем страницы, годы, века. Романы плодились, разрастались, уходили вдаль от Логрии и Грааля – и вновь возвращались к ним. Наконец – через два с половиной века после Вольфрама – появился труд, вобравший всё.

В предыдущей статье я упоминал о том, что многие наши современники не принимают всерьез труд сэра Томаса Мэлори. Кто смотрит на «Смерть Артура» глазами янки из Коннектикута, кто отдает предпочтение более умудренному Вольфраму… Но почему же, если Мэлори так наивен, затянут, скучен и неглубок, – почему же именно он оказался тем самым биографом Артура, каноническим и неповторимым? Почему четыре с половиной века спустя в книге Теренса Хэнбери Уайта король былого и грядущего передает своё Дело не кому-нибудь, а юному Тому из Ньюболд Ревел, на чьих худых плечах болтается накидка с гербом Мэлори?

«Томас, моя мысль о рыцарстве – это все равно что свеча, вот вроде этих. Я нес ее долгие годы, защищая рукой от ветра. Нередко она норовила погаснуть. Ныне я вручаю свечу тебе, – ты понесешь ее дальше?

– Она будет гореть».

Неудивительно, что одна из биографий великого писателя называется не скромно – «Т. Мэлори», а почти детективно: «Кем был сэр Томас Мэлори?» Шестеро тезок жили примерно в одно и то же время – в середине XV века, но лишь один из них «совпадает» с тем, что мы наверняка знаем об авторе «Смерти Артура»: рыцарь, не раз пребывал в тюрьме, закончил свой труд в 1469/1470 году…

В тюрьме?

Тем-то Мэлори и смущает своих биографов: не тюремным заключением (кому только оно не выпадало на долю во время Войны Роз!), а тем, что именно привело рыцаря за решетку. «Грабеж на большой дороге, кража со взломом, угон скота, насилие над женщиной, разорение монастырской собственности», – добросовестно перечисляют биографы. Добавьте к этому два отпуска на поруки, побег, заседание в парламенте, шатания между Ланкастерами и Йорками (так что из списков амнистии его исключали обе партии), попытки вести жизнь преуспевающего землевладельца – и новые срывы. «Как? Рыцарь – и вор? Насильник женщин? Он позорит рыцарское звание и нарушает клятвы. Сожаления достойно, что такой человек живет на земле». Нет, это не крики историка, раскопавшего в архивах события бурной жизни сэра Томаса, это слова Ланселота из «Смерти Артура». Возможно ли, – спрашивают современные артурианцы, – чтобы такойчеловек защищал такие идеалы? И не подложны ли обвинения?

Оправданий и объяснений собрано немало. Доказывали, что слово “raptus” означало не «насилие», а грубое обращение; а когда нашли протокол, согласно которому Мэлори противозаконно «плотски возлежал» с некой миссис Смит (дважды), вспомнили о том, что в законодательстве того времени даже добровольная измена мужу приравнивалась к изнасилованию. Иногда Мэлори превращали в этакого Дон Кихота XV века. А то, отчаявшись, утверждали – совсем как Хлестаков, – будто «есть другой Томас Мэлори» (один из шести), так тот уж правильный.

Охотно допускаю, что часть обвинений в адрес сэра Томаса – подложная, и в подлоге виновны враги, которых рыцарь нажил немало. Но в любом случае – что за яркая, сложная личность! Какой сюжет для писателя! Человек, который помнит о рыцарских идеалах – и не просто помнит, а буквально вдалбливает их в головы современникам, – но очень скоро обнаруживает, что идеалы эти приходится приноравливать к реальной жизни, и что тогда от них остается?.. (Помните у Стругацких: «Ну что же, сказала совесть, поморщившись, придется мне слегка огрубеть ради великого дела…»)

Может быть, всё было совсем не так. То немногое, что мы знаем о внутреннем мире Мэлори, почерпнуто из его романа и тщательно собрано в послесловиях к новым изданиям «Смерти Артура». Рыцарь? Да, конечно, в самом благородном смысле слова. При этом знает цену деньгам («И потому, брат мой, – сказал сэр Эктор, – снаряжайтесь в дорогу и едемте ко двору вместе с нами. Я думаю и берусь подтвердить, госпоже моей королеве розыски ваши обошлись в двадцать тысяч фунтов»). Ненавидит оружие, недостойное рыцаря (только Мелегант может посадить в засаду лучников; только Мордред «наставляет стенобитные машины и палит из тяжелых пушек»). Ясно представляет себе, что такое поле славной битвы («…и услышал он и увидел при лунном свете, что вышли на поле хищные грабители и лихие воры и грабят и обирают благородных рыцарей, срывают богатые пряжки и браслеты и добрые кольца и драгоценные камни во множестве. А кто еще не вовсе испустил дух, они того добивают, ради богатых доспехов и украшений»). Получает огромное удовольствие от мельчайших деталей бесчисленных турниров, которые описывает в стиле спортивных комментаторов, что заметил еще Марк Твен, а Т.Х.Уайт добавил: «Мэлори был страстным любителем турниров, подобно тем пожилым джентльменам, что в наши дни не вылезают из крикетных павильонов».

Однако любителей крокета и турниров было много во все времена; Мэлори же один.

Рассказывать, о чем написана его книга, – бессмысленно. Все и так это знают. Вернее, всё, что обычный человек знает о короле Артуре и рыцарях Круглого Стола, он знает благодаря труду Мэлори.

Современный читатель воспринимает «Смерть Артура» примерно так же, как повествователь в романе Твена: «старинная очаровательная книга… полная чудес и приключений», в которую можно «заглядывать», но читать подряд все 507 глав – Боже упаси! Да и посвежее имеются фэнтезийные романы, и поувлекательнее… Архаика, одним словом.

Но если перестроить свое вИдение, смотреть не из «сегодня», а из «тогда», – перед нами откроется книга невероятно традиционная (Мэлори, явно желая рассказать всё о Круглом Столе, брал свое добро там, где его находил) – и невероятно оригинальная. Вызывающе нелогичная. сбивчивая и запинающаяся: «Оттого же, что я упустил самую суть рассказа о Рыцаре Телеги, я здесь оставляю повествование о сэре Ланселоте и приступаю к Смерти Артура». Иногда обжигающая неожиданными – и оттого особенно точными – деталями: сэр Ланселот, сотворивший чудо, «плакал, словно малый ребенок, которого наказали». Невозмутимый тон сообщений о подвигах («Тогда сэр Ланселот обнажил меч и долго бился с тем драконом, и под конец, после долгих и тяжких трудов, сэр Ланселот дракона убил») сменяется чудовищным остроумием сэра Динадана Шутника (за пиршественным столом: «– Сэр Галахальт, я могу уподобить вас волку, ибо волк не ест рыбы, а только мясо. – И Высокородный Принц посмеялся его словам». Неудивительно, что янки в конце концов повесил Динадана). И редко-редко прорывается голос самого автора:

«…В наши дни люди и недели не могут любить, чтобы не удовлетворить всех своих желаний. Такая любовь недолга, и это понятно: когда так скоро и поспешно наступает согласие, столь же скоро приходит и охлаждение. Именно такова любовь в наши дни: скоро вспыхивает, скоро и гаснет. Нет в ней постоянства. Но не такой была старая любовь. Мужчины и женщины могли любить друг друга семь лет кряду, и не было промеж ними плотской страсти; а это и есть любовь, истинная и верная. Вот такой и была любовь во времена короля Артура».

«Я же прошу вас, всех джентльменов и дам, кто прочтет эту книгу об Артуре и о его рыцарях от начала и до конца, молитесь за меня, покуда я еще жив, дабы Господь ниспослал мне освобождение. А когда я умру, то прошу вас, молитесь все за мою душу».

Как сказал Иосиф Бродский, –

зубы, устав от чечетки стужи,

не стучат от страха. И голос Музы

звучит как сдержанный, частный голос.

Сдержанный, частный голос.

Мэлори умер примерно через тысячу лет после рождения Артура. Может быть, даже год в год. Его труд – итог сотен лет кристаллизации легенды, но в то же время – основа для всего, что придет. В своем роде, «Книга Былого и Грядущего». Возможно, современный литературовед и прав, когда говорит, что Ланселот «Смерти Артура» – первый в новой европейской литературе персонаж, показанный изнутри; возможно, и не прав. Не в этом суть. А суть в том, что любой герой, любой поворот сюжета может быть наполнен десятками значений и смыслов. Мэлори, как добросовестный исследователь, собрал все факты по делу; теперь черед за интерпретацией. Кретьен и Вольфрам создавали произведения в своем праве, цельные и законченные. Что к ним добавить? Как переиначить? Ничего и никак, разве что написать вагнеровскую оперу или оккультный трактат. Мэлори же создал по-настоящему открытую книгу: всеобъемлющую, – чтобы каждый нашел в ней что-то своё; в меру психологичную – чтобы главных героев нельзя было перепутать друг с другом; и, если можно так сказать, полую – чтобы из века в век шло приращение смыслов, наполнение исходной матрицы.

Думал ли сэр Томас об этом? Нет, конечно. Да, видимо, и не единую книгу он писал, а восемь связанных между собой романов. Итог получился не только цельным, но и наделенным невероятной витальностью, порождающей силой. Многажды упомянутый мною Т. Х. Уайт в последних томах своей тетралогии «Король Былого и Грядущего» буквально ни на шаг не отходит от фабулы «Смерти Артура» и – всего лишь! – проясняет мысли и чувства героев. Мы знаем, что Ланселот-чудотворец заплакал – но почему? Объяснение Уайта настолько безукоризненно, что впору задуматься, а не имел ли Мэлори в виду именно это: «Чудо состояло в том, что ему дозволено было сотворить чудо». Ему – грешнику, прелюбодею, предавшему Артура, своего лучшего друга. Человеку, который, несмотря ни на что, всю жизнь искал Бога. Всё это есть у Мэлори, только прочти!

А книга Мэлори до сих пор читается, и читается с интересом. Она даже почти не нуждается в «переводе» на наш способ мышления. Главное – войти с ней в резонанс, поймать ритм. Разглядеть за убаюкивающими строками людей, будь то Паламид-сарацин, безнадежно влюбленный в Изольду, или Мальдизанта Злоязычная, которая глумится над рыцарем Худой Одежкой, чтобы отвратить его от смертельно опасного приключения, – не говорю уж о центральных героях. Повесть о Граале, с ее нарочитым аллегоризмом, принадлежит к худшим страницам «Смерти Артура» (хотя этический кодекс, извлеченный из нее тем же Уайтом, весьма любопытен), а вот последние части, посвященные главным образом Ланселоту и Гвиневере, по своей строгой четкости и трагизму имеют мало соперников в средневековой литературе. Да пожалуй, что и в позднейшей прозе. Но черный свет последних страниц производит такое сильное впечатление не в последнюю очередь благодаря контрасту с пышным многоцветьем первых частей – хотя и там встречаются зловещие предвестья: чего стоит одна только глава, в которой Артур, как новый Ирод, приказывает утопить всех младенцев, чтобы уничтожить с ними и Мордреда.

Не Мэлори всё это сочинил? Да. Так же как не Гомер придумал Троянскую войну.

Но Гомер и Мэлори создали миры, куда до сих пор наведываются любители старины, исследователи, мародеры и варвары.

Или же те, кто до сих пор не утратил надежду на Возвращение Короля.

Никто необъятного объять не может. Замечательные монографии А. Михайлова и Е. Мелетинского, объемная «Энциклопедия короля Артура и рыцарей Круглого Стола» А. Комаринец – книги, служащие путеводителем для каждого русского «артурианца», – это лишь заметки на полях великой традиции.

Анджей Сапковский в своем знаменитом «Варенике-Пируге» прекрасно (и едва ли не исчерпывающе) написал о том, что «артуровский архетип» лежит в основе самого жанра фэнтези. Роскошный гобелен растянули по ниточкам: здесь – образ (чудесный меч Короля; Бесплодная Земля), там – мотив (героический квест), а уж что это за меч и что за земля – толкинский Мордор, послевоенный мир в поэме Т. С. Элиота или стивен-кинговский «industrial», – зависит от склонностей и таланта автора.

Артуровский эпос прорастал сквозь многовековые слои английской культуры, подчас причудливо переплетаясь с совершенно иными традициями. «Это пророчество сделает Мерлин, который будет жить после меня», – глумится язычник-Шут в «Короле Лире», сюжет которого взят непосредственно из Гальфрида Монмутского.

Но Шекспир, Спенсер, Мильтон и многие другие наследники летописцев Камелота ждут нас за поворотом дороги.

_________________________