Текст книги "За пределами ведомых нам полей"

Автор книги: Михаил Назаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

17. Что-то кончается и что-то начинается

Уснула под бантийским дубом стража,

А шепот ветерка

Уже крадется, душу будоража:

Заря недалека!

Редьярд Киплинг.

«Последняя ода»

(пер. Р. Дубровкина).

Вечер второго августа 1914 года был душен и тревожен: перед бурей стояло затишье. Современники назовут этот месяц «самым страшным августом во всей истории человечества», не ведая, что ждет Землю в 1939 и 1945 годах.

На сассекском холме возле маленького «форда» стояли два джентльмена. Они не без труда связали немецкого шпиона и теперь беседовали – разумеется, о погоде.

– Скоро подует восточный ветер, Уотсон.

– Не думаю, Холмс. Очень тепло.

– Эх, старина Уотсон! В этом переменчивом веке вы один не меняетесь. Да, скоро поднимется такой восточный ветер, какой никогда еще не дул на Англию. Холодный, колючий ветер, Уотсон, и, может, многие из нас погибнут от его ледяного дыхания. Но все же он будет ниспослан Богом, и когда буря утихнет, страна под солнечным небом станет чище, лучше, сильнее.

Четырехлетняя бойня подвела черту под целой эпохой европейской, да и мировой истории; но если даже в день ее окончания премьер-министр Великобритании Дэвид Ллойд Джордж заявил, что «пришел конец всем войнам», – кто, кроме проницательного детектива, мог вообразить грядущее, когда все только начиналось?

Предупреждения, несомненно, были: с декабря 1913 года в журнале «Инглиш ревью» печатался роман мистера Уэллса «Освобожденный мир». Войну автор отнес на полвека вперед, но главную тенденцию уловил безошибочно: средства разрушения опережают и будут опережать средства защиты. С точностью до года предсказав открытие управляемой ядерной реакции и создание промышленных реакторов, Уэллс описал войну с применением атомных бомб и гибель прогнившей цивилизации, не ведающей, что творит.

Но даже без супероружия, изобретенного через тридцать лет, опыт Великой войны оказался настолько новым и шокирующим, что осмыслить его можно было только с помощью легенд и мифов, ставших на время явью[137]137
  См.: John Garth. Tolkien and the Great War: The Threshold of Middle-earth. – London: Harper Collins Publishers, 2003. – P. 85-86, 124, 221.


[Закрыть]. Рассказывали о распятом канадском солдате; о дикарях с Ничейной Земли – дезертирах с обеих сторон; отступая от Монса в августе 1914-го, британские солдаты видели ангела с пламенным мечом, скакавшего на белом коне. Вскоре количество ангелов возросло до трех, а газета «Ивнинг ньюс» напечатала рассказ Артура Мейчена о том, как Св.Георгий привел на бой лучников, сражавшихся пять веков назад при Азенкуре, и те разгромили германскую орду; вскоре достоверность этого события перестали подвергать сомнению. А вот рождественское перемирие 1914 года действительно было: солдаты пели праздничные песни, обменивались с противником шоколадом, сигарами, виски и джемом, фотографиями своих близких; даже играли в футбол. Британское командование поклялось, что такое не повторится, и год спустя приурочило к Рождеству бомбардировки.

Сигнальные ракеты – «огни Вери», названные так в честь американского изобретателя, – были тут же переименованы солдатами в «огни фейри»; газетчики изощрялись, называя невиданную прежде технику – танки! – «ихтиозаврами», «мастодонтами», «левиафанами», «бармаглотами», «снарками» и даже «буджумами». Немецким солдатам (если верить «Таймс») казалось, что танками движет некая сверхъестественная сила, а то и сам дьявол. Менее суеверный английский корреспондент, следивший за битвой на Сомме, писал о том, что танки словно вышли «из военных сказок (fairy-tales of war) Г.Дж. Уэллса». Еще бы: ведь великий фантаст за одиннадцать лет до войны описал «земные броненосцы» в одноименном рассказе.

И еще один весьма показательный пример. В 1919 году, вернувшись в Оксфорд с войны, Роберт Грейвс – в будущем замечательный поэт, романист и мифограф – разговорился с преподавателем англосаксонского языка, который отзывался о своем предмете с разочарованием, чуть ли не с презрением: едва ли хоть одна строка древней поэзии сохранила литературную ценность. Грейвс не согласился. «Я думал о том, как Беовульф лежал, завернутый в одеяло, среди взвода пьяных танов, расквартированных на Готланде; о том, как Юдифь отправилась на променад в штабную палатку Олоферна; о том, как под Брунанбургом дрались штыками и свинчатками, – всё это для многих из нас оказалось куда ближе, чем атмосфера гостиных и охотничьих парков XVIII века» («Прощание со всем этим», 1929)[138]138
  Цит. по: Tom Shippey. J. R. R. Tolkien: Author of the Century. – London: Harper Collins Publishers, 2001. – P. XXVIII. «Юдифь» – английская поэма конца Х – начала XI века на библейский сюжет; «променад» – жаргонное название военной операции. «Битва при Брунанбурге» – поэма о победе англичан над скоттами и викингами (937 г.).


[Закрыть].

Беовульф, сражающийся с великанами и драконом, внезапно стал современником: он тоже был обречен на поражение.

Не только реальность превращалась в миф, но и наоборот. В сказании, которое Толкин напишет, едва вырвавшись из окопов при Сомме, к стенам эльфийского града Гондолин подступит «полчище чудищ, каких до тех пор не было видно, и не появится вновь до самого Великого Конца»: это драконы, железные, медные и бронзовые, чей жар пополняют огненные источники; огромные змеи способны переползать любые препятствия, и во чреве их сидят орки.

А в 1921 году американский писатель Джеймс Брэнч Кэбелл[140]140
  Не «Кейбелл», как полагают русские переводчики и издатели; страна, в которой происходит действие его книг, – Пуатем, а не «Пуактесм»; главный цикл Кэбелла именуется «Биография жизни Мануэля», а не «Сказание о Мануэле». Но об этом позже.


[Закрыть] опубликовал роман «Земляные фигуры», где поведал, среди прочего, о том, как в XIII веке граф Мануэль освобождал вымышленную страну Пуатем от власти норманнов.

«…Как указывал Мануэль, это была борьба, какой свет еще не видывал, борьба за мирное детство. Никогда еще, как он выражался, не велось войны ради того, чтобы покончить с войной навсегда и гарантировать прочный мир, и никогда люди не сражались за столь славное дело. И на всех эти возвышенные мысли оказывали благоприятное воздействие…

Так что сражения продолжались всю весну, и в Пуатеме они казались очень важными и беспримерными, какой война обычно видится людям, участвующим в ней: тысячи мужчин были убиты, к огорчению их матерей и возлюбленных, а весьма часто и жен.

…И хотя в этой весьма героической войне напоказ выставлялись все разновидности высшего нравственного начала, а с обеих сторон раздавалась самые звучные выражения, события не привели ни к исправлению, ни к гибели человечества. А после завершения убийств и всеобщего разорения мир продолжал существовать во многом так же, как делал это после всех остальных войн: со смутным представлением о том, что безо всякой выгоды были потрачены время и силы, и убеждением, что бесчестно об этом говорить» .

Да, война проникла и в фэнтези – и не абстрактная «война вообще», а именно эта, Великая, положившая Конец Всем Войнам. Более того, не будет преувеличением сказать, что год ее начала породил современную фэнтези – основные ее направления: историческое, авантюрное, юмористическое, героическое и эпическое.

Мир разрушался на глазах; его собирали заново и по-новому.

Годы войны были не самым подходящим временем для «чистого искусства», но именно в конце 1910-х годов оформился фэнтезийный цикл, ставший едва ли не самым ярким воплощением этой доктрины. «Безукоризненно писать о прекрасных событиях, которые жизнь нам не предлагает», – так определил свое кредо Джеймс Брэнч Кэбелл именно в 1914 году. Чрезвычайно популярный автор начала прошлого века Г.Л. Менкен заметил: «Стать первоклассным писателем – единственная цель Кэбелла, и к ней, полагаю, он подошел ближе, чем любой американец нашего времени». Даже язвительный Марк Твен назвал ранний сборник Кэбелла «Рыцарство» «шедевром», «чудесно написанной книгой»; а Синклер Льюис, получая в 1930 году Нобелевскую премию, упомянул Кэбелла в числе тех, кто ее достоин, но вряд ли получит – из-за своей «фантастической злонамеренности». О ней речь впереди.

Судьба эстета из штата Виргиния более всего напоминает судьбу эстета ирландского – лорда Дансени: это, кажется, последние писатели ХХ века, завоевавшие высокую репутацию именно как фантасты. Оба, когда литературная ситуация изменилась, пришлись не ко двору; и Дансени, и Кэбелл стали полузабытыми классиками, причем американец – уже при жизни своей.

Кэбелл принадлежал к уважаемому виргинскому роду, и неудивительно, что в числе его книг – серьезные исследования по генеалогии, которые отзовутся в его фантастической прозе. Он получил известность в 1900-е годы, чередуя иронические романы о вымышленном городке Личфилде, в котором без труда узнается его родной Ричмонд (начиная с «Тени орла», 1904), и не менее ироничные циклы новелл, действие которых происходит в Европе XIII-XVIII веков («Линия любви», 1905; «Галантность», 1907; «Рыцарство», 1909; «Урочный час», 1916). В «Галантности» вскользь упоминалась расположенная на юге Франции страна Пуатем (гибрид Пуатье и Ангулема), а действие повести «Душа Мелиценты» («Domnei», 1913) отчасти в ней происходило, – но время славы Пуатема еще не пришло.

Новый замысел, как обычно бывает, пришел неожиданно – и видоизменился до неузнаваемости. Цикл новелл о приключениях в сфере оккультного преобразился в роман, где правит мистика совсем иного рода: мистика литературы. В конце 1914 года книга, получившая название «Во плоти», была окончена, в январе 1915 отправилась в издательство… где ее и отверг молодой Синклер Льюис, через несколько лет жестоко себя за это коривший. Выслушав критику (роман-де слишком оторван от жизни) Кэбелл переработал книгу, усилив пресловутую «оторванность» и с удовольствием вставив главу об издательских мучениях героя, писателя Феликса Кеннастона.

Роман, в итоге получивший название «Соль шутки: Комедия уверток», был опубликован в 1917 году и стал связующим звеном между двумя направлениями кэбелловской прозы – современным и, условно говоря, романтическим. Именно эта книга оказалась краеугольным камнем одного из сложнейших по замыслу и конструкции произведений фэнтези – «Биографией жизни Мануэля» в двадцати трех частях (Кэбелл настаивал на том, что «Биография» – единый роман, хотя и многосоставный). Именно «Соль шутки» позволила выстроить повествование, которое охватывает период с начала XIII по начало XX века: далее Кэбелл заполнял пропущенные ячейки огромной таблицы, пока наконец не поставил последнюю точку в 1930 году. Образцом для него была, конечно, «Человеческая комедия» Бальзака, самостоятельные части которой сплетаются в единое целое. (Хайнлайн, создавая в 1940 году хронологическую схему своей «Истории будущего», помнил и о Бальзаке, и о Кэбелле – последнего он высоко ценил, – а равно и о Фолкнере.)

Но прежде, чем мы взглянем на «Биографию» в ее целостности, назову еще две книги, без которых не было бы эпопеи.

Во-первых, это «Юрген» (1919), обвиненный пуристами в непристойности. Дело дошло до судебного процесса; он закончился безусловным оправданием, но создал Кэбеллу репутацию, от которой писатель не смог избавиться до конца жизни: слова «Автор “Юргена”» преследовали его.

И, во-вторых, это «Земляные фигуры» (1921) – единственная книга «Биографии», в которой действует сам Мануэль (а впервые упомянут он в «Юргене»). Тогда почему же эпопея названа его именем – и отчего в ее заглавии явная тавтология?

К сожалению, на русский язык переведены только девять частей «Биографии», и общий замысел не вполне очевиден. Тем более необходим пересказ ключевых моментов саги – одного из ключевых текстов фэнтези XX века.

…Матушка завещала Мануэлю-свинопасу «представить в этом мире значительную фигуру», что он и принялся выполнять в меру своего разумения: сидя на берегу пруда, Мануэль лепил из глины образ человека, ожидая, пока тот не станет соответствовать его помыслам и желаниям. Но встреча с волшебником Мирамоном Ллуагором заставила его отправиться в путь, на котором Мануэль, руководствуясь принципом «Mundus vult decipi» («Мир хочет быть обманутым»), добился весьма и весьма многого. В частности – получил от короля Кастилии и Леона Фердинанда III в управление страну Пуатем, которая была во власти норманнов, так что отказаться от нее для короля ничего не стоило.

Однако Мануэлю с помощью того же Мирамона удалось освободить страну самым хитроумным способом. Дело в том, что он «должным образом родился в пещере примерно во время зимнего солнцестояния [23 декабря 1213 года] от матери-девственницы и отца, который был не человеком», а богом (морским; впоследствии Мануэль его убьет). Он «должным образом странствовал с места на место, принося людям мудрость и святость» (наглым обманом), творил чудеса (такими же средствами) и даже в некотором роде боролся с силами тьмы. Имя же Мануэля происходит от еврейского «Эммануил» («С нами Бог»): так евангелист называет Христа (Мф. 1:23).

Мануэль со всех сторон был годен для роли Спасителя Пуатема – оставалось только пройти некую неприятную процедуру, которая не описана в романе прямо, но вполне очевидно, что это – распятие и воскресение на третий день.

И так, войдя в образ полностью, Мануэль добился победы и спас страну, коей и стал править, а когда за ним пришел Дедушка Смерть (свидетелем чего стал лживый мальчишка по имени Юрген), Мануэль, перейдя Лету и утратив память о земной жизни, оказался на берегу того самого пруда, где началась его история и где ему суждено снова и снова трудиться над собственным образом, «пока фигура не станет соответствовать [его] помыслам и [его] желанию».

Только перечитывая книгу и замечая мелкие детали, мы понимаем, что она описывает отнюдь не первый «виток» жизни Мануэля. А дочитав «Биографию», видим, что она описывает огромное кольцо, возвращаясь к той же точке – Мануэлю, создателю образов.

Ибо, рассказав о паладинах Мануэля («Серебряный Жеребец», 1926) и удивительной судьбе поэта-ростовщика Юргена (одноименный роман), Кэбелл обращается к судьбе потомков Мануэля (в том числе – королям Англии: Элеонора Прованская родила Эдуарда III от Мануэля, а не Генриха III). Двадцать два поколения де ла Форэ, де Пизанжей, Оллонби, Масгрейвов, Булмеров пересекаются, сталкиваются и странствуют по Земле, пока основные ветви рода не сходятся в виргинском городе Личфилде. Чем дальше уходит повествование от Пуатема, тем меньше в нем становится магии, но время от времени она вспыхивает снова, когда потомки Спасителя обращаются к легендарному прошлому своего рода.

А ведь кроме детей плоти, у Мануэля были и дети его духа – оживленные магией десять глиняных фигур, «создателей образов». «…Они извлекают из себя самое лучшее, чтобы наполнить им свои образы, а это лишает их добродетелей. Но [оно]… продолжает жить, тогда как самое лучшее, что есть в других людях, погибает вместе с ними где-нибудь на поле брани, на постели или на виселице». Создатели образов – это, разумеется, великие писатели, так что именно Мануэль породил Шекспира, Александра Поупа, Шеридана… и личфилдского романиста Джона Чартериса (во многом – альтер эго Кэбелла).

Потомком Мануэля оказывается и еще одна личфилдская знаменитость – писатель Феликс Кеннастон, который однажды…

И тут, на пороге «Соли шутки» мы ненадолго остановимся: потому что не только история, но и космология мира Мануэля весьма примечательна.

Герцог Хаоса Тупан (божество индейцев Южной Америки)«во времена Предков… сделал все таким, какое оно было. Потом из Идалира [божественный чертог в скандинавской мифологии]появился Кощей Бессмертный, отобрал власть у Тупана и сделал все таким, какое оно есть сейчас». Следовательно, он «тоже, по-своему, художник», и когда пробудившийся Тупан начал уничтожать своим взором миры, Кощей был более всего раздосадован тем, что делалось это в неучтивом молчании:«Осмотрев мои произведения, этот малый вполне мог бы сказать что-нибудь разумное. Никто не против честной критики».

Впрочем, Кощей уже давно не интересуется делами Земли с должной регулярностью. Примерно на рубеже XII и XIII веков ему пришлось, правда, ввести некое исправление в давний проект. Наконец-то умер первый человек, достойный рая и верующий в это (ибо у Кэбелла каждый получает по вере своей); и так, бабушка Юргена, явившись на тот свет, потребовала, чтобы посмертие было устроено именно так, как она его представляет. Кощею из вежливости пришлось создавать небеса и преисподнюю, а заодно и Яхве, который отныне существует с начала времен.

На страницах «Биографии» часто появляется некий Горвендил – сюзерен Мануэля, о котором тот так ничего и не разузнал, «хотя позднее у Мануэля должны были возникнуть жуткие подозрения». Подозрения неминуемо возникают и у читателя, наблюдающего за вечно молодым Горвендилом. И небеспочвенно: самый загадочный персонаж «Биографии», как впоследствии пояснял Кэбелл, – не кто иной, как Автор,«эксцентричный демиург, который, импровизируя, творит всё и за всем присматривает, не побуждаемый ничем, кроме собственной эстетической прихоти». Но Горвендил, окруженный собственными созданиями-куклами, подозревает, что сам он может оказаться плодом чьего-то воображения и соль шутки состоит в том, что его родная страна – столь же вымышлена, как и замок Концисторий.

Так оно и есть, ибо Горвендил – не сам Кэбелл, а Феликс Кеннастон, один из потомков Мануэля и автор популярного романа, в центре которого – дочь графа Пуатемского Эттарра, любимая Горвендилом.

Случайно Феликс находит обломок «Скотейской Печати» – магического талисмана из его книги, – и с этого момента встречается с Эттаррой во снах, постепенно осознавая, что не Горвендил – придуманный им герой, а сам он – новое воплощение Горвендила; но стоит ему прикоснуться к вечно недостижимой Эттарре, как сон обрывается. Чем дальше, тем больше переплетаются миры Пуатема и Личфилда, и кульминацией становится вторая находка Феликса: оказывается, недостающую половинку Печати хранит его жена Кэтлин, которую писатель не то чтобы любит, а так – привык. Но любовь вспыхивает снова, когда Феликс понимает, что Кэтлин – и есть Эттарра, в душу которой ему не проникнуть никогда (как ни один мужчина никогда не проникнет в душу ни одной женщины). Обретя счастье, Феликс теряет воображение и снова погружается в обывательскую рутину, – но ненадолго, ибо менее года спустя Кэтлин умирает: Эттарра снова покинула Горвендила.

В финале романа читатель делает примечательное открытие, о котором Феликс догадывается, но не желает признавать: Печать была всего лишь сломанной крышкой косметического средства Кэтлин; однако магия ее для Феликса остается подлинной. Мало того: если перевернуть страницу, на которой изображена Печать, таинственные значки сложатся во внятную фразу, написанную стилизованным шрифтом: «ДЖЕЙМС БРЭНЧ КЭБЕЛЛ СОЗДАЛ СИЮ КНИГУ, ДАБЫ ЖЕЛАЮЩИЙ МОГ ПРОЧИТАТЬ ПОВЕСТЬ О ВЕЧНОМ НЕНАСЫТНОМ СТРЕМЛЕНИИ ЧЕЛОВЕКА К КРАСОТЕ…» Горвендила-Феликса и его мир действительно создал Автор более высокого уровня.

Но кто сотворил Кэбелла?[142]142
  Кайбелл и Этар – правители Дивного Народа в ирландской мифологии. Автор и через эту мифологическую аллюзию подкрепляет свою связь с Горвендилом.


[Закрыть]

Таков фабульный финал «Биографии»; однако в эпилоге «Соли шутки», добавленном в переиздании, Феликс Кеннастон произносит еще несколько слов. Жизнь Мануэля не закончилась с уходом графа Пуатемского в 1239 году, но продолжилась в его потомках. (Поэтому Кэбелл и пишет не биографию Мануэля, но биографию его Жизни.) «По дороге бывали и приключения, главным образом – приятные; рыцарственные и галантные персоны, а равно и малые поэты проходили честные испытания во многих землях и временах; но комедия в различных странах и эпохах оставалась, в общем-то, одной и той же… В первом акте воображение создает место, где можно достичь полного довольства; акт второй показывает стремление к нему, а третий – вечную недостижимость сияющей цели или ее достижение (разница пренебрежимо мала), после чего оказывается, что счастье обитает не здесь, а где-то там, дальше по болотистой, каменистой, тенистой, мглистой, разбивающей сердце дороге, – если вообще где-то существует. Такова комедия, которую описанная мною жизнь разыгрывала на каждой сцене между Пуатемом и Личфилдом».

Комедиант меняет тела и обстановку, как костюмы; но, возможно, более точным, – замечает Кэбелл, – было бы сравнение Жизни Мануэля с рекой, которая течет к некоему океану, петляя и зыблясь (рябь на воде – это и есть «индивид»), но движение ее столь же уверенно, сколь непостижима цель. «Картой» этого движения оказывается «Личфилдское родословие» (1922) – полная генеалогия потомков Мануэля.

При любви Кэбелла к (безумному) порядку и (чрезвычайно странной) симметрии неудивительно, что все персонажи «Биографии» располагаются между двумя четко обозначенными полюсами – пуатемскими патриархами Мануэлем и Юргеном. Мануэль – воплощение действия: Кэбелл настолько аккуратно не позволяет читателю проникать в его мысли, что это даже не сразу заметно. Нам известны деяния и речи Мануэля, но не его внутренний мир (да и есть ли он вообще? – ведь граф Пуатемский, в конце концов, еще одна «земляная фигура»). Напротив, для Юргена, ростовщика, убившего в себе поэта, величайшее удовольствие – следить за работой своего интеллекта: ведь он «чудовищно умный малый», о чем сообщает всем встречным. Мануэль – прародитель всех рыцарей, Юрген – поэтов и непрактичных мечтателей. Но аксиома, на которой основана «Биография», гласит, что люди на протяжении веков, в общем-то, не меняются, «и различными дорогами приходят, как ростовщик Юрген и высокий граф Мануэль, к одному и тому же финалу»

Комедия жизни Мануэля – иными словами, жизни вообще, – разыгрывается тремя способами, через три формы отношения к миру. Это Поэзия, Рыцарство и Галантность, воплощенные в трех дочерях Мануэля – Эттарре, Мелиценте и Доротее. Надо заметить, что Галантностью Кэбелл именует не обычную вежливость, а взгляд человека«на мир – с улыбкой терпимости, на собственные поступки – с улыбкой искреннего изумления, на Небеса – с улыбкой, означающей, что Бог, несомненно, добрее, чем того требует здравый смысл». Самые интересные сцены комедии возникают, когда несколько взглядов на мир сталкиваются в действии: так, в повести «Domnei»[143]143
  «Совокупность мнений и идей, привязанностей и привычек, которая побуждала рыцаря посвятить себя служению прекрасной даме и с помощью которой он стремился доказать свою любовь к ней и заслужить ответное чувство, на языке трубадуров выражалась одним словом “domnei”, производным от слова “domna”, которое восходит к латинскому “domina”, что означает “госпожа”, “возлюбленная”» (эпиграф к повести).


[Закрыть]галантный тиран Деметрий тщетно состязается с рыцарственным Перионом за принцессу Мелиценту, с горечью понимая, что для влюбленных он – лишь незначительное препятствие, пусть и разлучившее их на полтора десятка лет. Впрочем, душа Мелиценты равно недостижима для обоих соперников. Периону всемогущий Автор дарует счастье: он полюбил ту, кем стала Мелицента за эти годы. Впрочем, уже в следующей книге дочь Мануэля стала такой же, как и прочие прекрасные девы, превратившиеся в жен: вздорной и сварливой тиранкой (закон этот не знает исключений в «Биографии»). Но каждый раз, когда герои Кэбелла теряют своих жен – или откупаются их жизнями от смерти, – они готовы пройти ад и рай, лишь бы их воротить.

«– Я к ней привык, – мрачно ответил Мануэль, – и полагаю, что, если ее вновь у меня заберут, я вновь попытаюсь ее вернуть… Как-то проживаю каждый день, ни разу внимательно не прислушавшись к нескончаемому потоку ее речей. Но я часто гадаю – и уверен, гадают все мужья, – зачем Небеса создали существо настолько скучное, безумно тупое и упрямое. А когда я задумываюсь о том, что остаток жизни это существо будет постоянно рядом со мной, то обычно выхожу и кого-нибудь убиваю. Потом возвращаюсь, поскольку она знает, какие горячие бутерброды мне нравятся».

Из чего следует, что величайшим благом и необходимым условием жизни являются иллюзии, создаваемые людьми, даже теми, кто в них не верит. Юрген, побывав герцогом, принцем, королем, императором, папой и Господом Богом, так и не обрел того, к чему стремился, – любви и веры. Но когда Великий Бог Пан показал ему подлинный лик Вселенной, даже Юрген отказался принять то, что увидел: бессмысленное и бесцельное мироздание, в котором человек ничтожен. «Да, ты можешь меня убить, если хочешь, но не в твоих силах заставить меня поверить, что нигде нет справедливости и что я неважен… – сказал Юрген, дрожа и задыхаясь, с плотно закрытыми глазами, но даже при этом полный решимости. – Конечно, ты, возможно, прав. И, несомненно, я не могу зайти так далеко и сказать обратное: но все же, в то же самое время…»

В конечном счете все сводится к интерпретации того, что нам «дано в ощущениях»: «Оптимист заявляет, что мы живем в лучшем из возможных миров, а пессимист боится, что это правда» – такова самая знаменитая фраза, написанная Кэбеллом. На стремлении к возвышающему обману основан и культ Мануэля, распространившийся после смерти графа; на нем основаны жизнь общества и индивида – и уж конечно без него невозможна любовь. «…В этом саду не встретишь никого, кроме воображаемых существ, – сообщает Юргену кентавр. – Здесь живут и все женщины, которых когда-либо любил мужчина – по весьма очевидным причинам». Следовательно, любовь недоступна Кощею: он «денно и нощно созерцает все таким, какое оно есть. Как же Кощей может что-либо любить?»

Величайшим достижением человечества оказываются романтические повести (romances), ибо поэзия – это «бунт человека против того, чем он является»; и даже христианство –«наиболее важный роман, что оберегает нас от безумия». Ведь ни в одной другой повести, – размышляет Горвендил-Кеннастон, – Автор не принимает добровольно страдания ради благополучия своих кукол. «С эстетической точки зрения этот миф несравненен». Жизнь оказывается формой эстетического самовыражения Господа, а сам Бог – собратом-художником.

Не будем, однако, забывать, что речь идет о Боге Юргеновой бабушки, Кощеевом создании. В одной из новелл «Серебряного Жеребца» Кэбелл заходит еще дальше. Произошла ошибка, и викинг оказался в христианском раю, а паладин – в Вальгалле. Там он увлекся сотворением миров и несколько вечностей спустя обнаружил, что на бесчисленных планетах поклоняются ему, Донандру Вератюру, Творцу и Хранителю детей Своих, и воюют между собой Его именем.

«Затем, вновь понаблюдав за паразитами, кишащими в его мирах, Донандр спросил слегка испуганно:

– Разве Бог такой?

Ему ответили с любовью и уважением:

– Как Бог может быть не таким, как Ты?»

Земля же тем временем превратилась в шлаковый шар, – но истинный христианин объявил это наваждением и, оставаясь в Вальгалле (где сам Кощей – лишь один из меньших богов), продолжал молиться «о втором пришествии Мануэля и о благоденствии души Донандра в священный День Суда».

…«Биография жизни Мануэля» замыкает круг и во снах Феликса Кеннастона возвращается к своему началу – в замок Концисторий, что означает «Конец Историй» (Storisende – Stories’ End).

Такова общая схема огромной постройки, возведенной Кэбеллом. На тысячах страниц совмещаются десятки мифологий – от славянских до мезоамериканских; трюизмы оборачиваются парадоксами и наоборот; крайний цинизм превращается в неприкрытую тоску по тому, во что можно верить безоговорочно; остроумие писателя проявляется не столько в отдельных шутках, сколько в неожиданном соединении идей и понятий: каждая фраза может вспыхнуть иронией, и каждый раз это неожиданно. Сюжетов и идей, разбросанных Кэбеллом, хватило десяткам писателей. Достаточно назвать описанную в прологе к «Биографии» – книге эссе «По ту сторону жизни» (1919) – библиотеку Джона Чартериса: в ней хранятся не просто несуществующие книги, но – самые утонченные. Сочинения авторов из Страны Книг – к примеру, Полное собрание сочинений Дэвида Копперфилда; и задуманные, но не написанные труды – поэма Мильтона «Король Артур»; и многое другое. Борхес бы оценил, но, кажется, не читал.

Кэбелл одновременно и дальше от современной фэнтези, чем Дансени, и ближе к ней. Дальше – потому что не создает собственную «вторичную реальность», но преображает наш мир; ближе – поскольку создает продуманную систему, в основе своей мифологическую. Все события «Биографии», даже самые разрозненные, оказываются взаимосвязаны и закономерны. Кроме того, именно Кэбелл заложил основу авантюрной и юмористической фэнтези. Неунывающие проходимцы Фрица Лейбера и Джека Вэнса, странники по «всеобъемлющей стране, где почти все, что угодно, оказывается более чем вероятным» (авторское определение Пуатема), – восходят не к героям старинных плутовских романов, но к Мануэлю и Юргену. Причудливое соединение мифологий, реалий древних и современных, серьезное вышучивание всего самого святого для того, чтобы утвердить его заново… в современной фэнтези всё это – дань «Биографии», признается в этом автор (как Нил Гейман) или нет (как Терри Пратчетт). Нередки и прямые отсылки: так, Хайнлайн поместил действие романа «Иов: Комедия справедливости» (1984) в пределы вселенной Кэбелла: на страницах появляется и сам Кощей. А свой лучший роман, «Чужак в чужой стране», писатель называл «кэбеллианской сатирой»: близки не идеи, но подход.

И напоследок – замечание мифологического толка, если не сказать «мистического».

В предвоенные месяцы Кэбелл работал над «Солью шутки», романом о Горвендиле. Имя это (чья этимология неясна) взято из скандинавской мифологии: Аурвандиль Смелый – спутник бога Тора; его отмороженный палец был заброшен в небеса и стал звездой – как полагают, Венерой. («Тот ли это Горвендил, большой палец ноги которого есть утренняя звезда?» – спрашивает Мануэль, когда узнает имя своего сюзерена.) А поскольку Венера – предвестница солнца, у Кюневульфа, англосаксонского поэта VIII века, Эарендель (так преобразилось его имя) стал аллегорией Иоанна Крестителя, предтечи Христа.

Привет тебе, Эарендель, светлейший из ангелов,

над средиземьем людям посланный.

истинный свет солнца,

сверкающий ярче звезд,

которым даришь ты свой огонь!

(Пер. С. Лихачевой, с изм.)

– Так вопиют из преисподней дохристианские пророки и праведники, ожидающие сошествия Христа и своего освобождения.

Весной 1913 года молодой оксфордский студент прочитал эти строки. Под старость он будет отзываться о Кюневульфе весьма резко (как и почти обо всех, кто на него повлиял), но тогда… В романе «Записки Клуба мнений», начатом и не законченном в середине 1940-х, автобиографический герой скажет: «Я ощутил странный трепет, будто что-то шевельнулось во мне, пробуждаясь от сна. За этими словами стояло нечто далекое, удивительное и прекрасное, и нужно было только уловить это нечто, куда более древнее, чем англосаксы».

Вероятно, Толкину была известна и германская поэма «Орендель» (ок. 1200), заглавный герой которой – королевич, потерпевший кораблекрушение, спасенный неким рыбаком и ставший проповедником христианства[145]145
  Т. Шиппи. Дорога в Средьземелье. – СПб.-М.: Лимбус Пресс, 2003. – С. 417.


[Закрыть].

И 24 сентября 1914 года – запомните эту дату! – оксфордский лингвист пишет стихотворение «Странствие Эаренделя Вечерней Звезды (Éalá Éarendel Engla Beorhtast)», подзаголовок которого взят из поэмы Кюневульфа.

Эарендель восстал над оправой скал,

Где, как в чаше бурлит Океан.

Сквозь портал Ночной, словно луч огневой,

Он скользнул в сумеречный туман…

(Пер. С. Лихачевой)

(«Чаша Океана» явилась из «Беовульфа» – на радость знатокам и ценителям древней поэзии.)

Так Горвендил-Эарендель, в полном соответствии со своей мифологической ролью, второй раз за год стал «предтечей», предвестником: именно этот день, 24 сентября, когда уже вовсю шла война, положившая конец прежнему миру, – именно этот день можно считать днем рождения фэнтези. Хотя об этом еще не знал никто – и уж тем более поэт-филолог Дж. Р.Р. Толкин.