Текст книги "Полное собрание сочинений в одной книге (СИ)"

Автор книги: Михаил Зощенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 217 страниц)

Плохие деньги

Иван Петрович Мартынов, слесарь с завода «Коммунар», тихонько приоткрыл дверь и хотел осторожно шагнуть, но не удержался и ввалился в комнату на четвереньках.

Жена всплеснула руками и сердито двинула кастрюлей.

– Опять набрался! Опять, ирод, Пилат-мученик, набрался.

– Отнюдь, – сказал слесарь, пытаясь встать на ноги. – Трезвый я, как стеклышко… Гляди, Маша… Могу, если ты хочешь, до плиты дойти, могу до кровати… Гляди.

Иван Петрович шагнул в сторону, но не удержался и свалился на кровать.

– Отнюдь, – сказал он, укладываясь на подушку. – Трезвый я, как стеклышко… И все, гляди, Маша, в порядке у меня… Вот он, нос у меня, целый… Вот он, костюмчик, целый… Если про шапку думаешь – вот она, шапка, в кармане… Гляди, Маша… Отнюдь… Как стеклышко… А если про получку – вот она. Гляди, Маша…

Слесарь сунул руку в карман и вытащил несколько мелких знаков.

– Вот она, получка. Гляди, Маша.

Жена села на кровать и в голос заплакала.

Слесарь с удивлением поднял голову с подушки и, вдруг трезвея, присел на кровать.

– Маша, – сказал он, – а Маш… Ты, конечно, не плачь, Маш… Рази я что? Я малехонько. Малехонько я, Маша. Я как стеклышко… Один, может, стаканчик и будет. Я да Василь Ваныч… Рази я виноват?..

– Кошка виновата, – сказала жена, обиженно подбирая губы.

– Не кошка, – сказал слесарь. – Кошку я не виню. Отнюдь. Я тебе, Маша, по порядку. Утром, конечно, прихожу, а ребята на заводе треплются. Кассир, говорит, Иван Маркыч, за деньгами уехал. Получка, значит… Подхожу к кассе, а кассир Иван Маркыч сидит скучный и на деньги смотрит…

– Ты не мели, – сказала жена. – Раз пьяный, то спи на подушке.

– Я не пьяный, – сказал слесарь. – Я, Маша, как стеклышко. Я только тебе по порядку. Рази я виноват?.. Подхожу к кассе, а кассир Иван Маркыч говорит басом: «Ста-новься, ребята, по три персоны. Деньги, говорит, сегодня плохие – купюры горазд крупные». А я говорю: «Что вы, говорю, Иван Маркыч, над нами делаете? Рази можно? Где ж это, говорю, менять-то будем?» А тут, конечно, подходит Василь Иваныч. «Ты, говорит, не треплись с кассиром. Сию, говорит, минуту возьмем третью персону, ать на улицу, разменяем в лучшем виде…» Рази я виноват, Маша?.. Ну, расписались, получили, вышли. А на улице никто не меняет. Мы в «Народное благо» – нету. Мы к частному купчику – нету. «А, говорит, покупать – так не у мене, а не покупать – так у мене. Вали дальше…» Мы и пошли. Рази я виноват? Ну, пошли. А тут «Вена». Зашли. Закусили, заплатили, выпили. А сдачу нам дают крупно – с десяти пять. Пошли, конечно, менять. Закусили, заплатили, выпили. А сдачу нам дают, в рот им муха, – три. Купюра не горазд крупная, а менять надо. Рази я виноват, Маша?.. Пошли менять три. Закусили, заплатили, выпили… Рази я виноват?.. А после, конечно, подходит какой-то субчик. «Можем, говорит, менять крупные купюры на мелкие. Берем, говорит, всего ничего». А мы говорим: «Поздно, говорим. Вали мимо». Рази я виноват, Маш?.. Я как стеклышко…

Слесарь Иван Петрович снова свалился на подушку и моментально захрапел.

Живой труп

(Истинное происшествие)

Странная история произошла с одним рабочим. До того странная эта история, что, узнавши ее, половина наших подписчиков, наверное, бросит пить.

Но не робей, дорогой подписчик! Бросить пить – это не так страшно. Автор, например, пивший в свое время все, кроме керосина, тоже бросил эту вредную привычку. И ничего. Жить можно.

А рассказывал эту странную историю сам виновник – рабочий одной из ленинградских фабрик. Фамилию свою он просил не печатать. Стесняюсь, говорит. Ну, что ж – фамилию печатать не будем. А для красоты рассказа назовем его хотя бы Федя Жуков.

– Я пива теперь не пью, – сказал Федя Жуков. – Душа не принимает. Хотя ученые профессора и говорят, будто пиво очень даже полезно для организма и будто даже от него толстеет организм, но я с этим не считаюсь.

Конечно, ученый профессор выкушает стаканчик пива в обед да полстаканчика в ужин – ему и полезно, его организм и толстеет. А кто стаканами не считается, тому хуже пива нет ничего.

А я, например, от пива в обморок падаю. И делаюсь все равно как покойник. Дыханье даже у меня прерывается.

А раз в субботу пошли ребята пить. Пошел и я.

Пили, пили. Только вдруг, после пятой, я ужасно окосел и сижу на стуле белый, скучаю. Ребята, конечно, просят:

– Федя, Федя…

А ихний Федя рот раскрыл и не отзывается.

Извинились ребята перед народом за слабость организма, взяли меня под руки и отвезли домой.

Положили дома на кровать, а на кровати мне хуже.

Женка чересчур испугалась, обтирает мне кожу мокрыми тряпками, а я сомлел и лежу что статуя.

Женка пальто накинула и к врачу.

Коммунальный врач приходит. Осмотрел меня и говорит:

– Что-то, говорит, у него в организме от пива заскочило. Кишка, может, на кишку зашла. Везите его в больницу. Там разберут.

Ну, отвезли меня в больницу.

А дальше я ничего не помню. Как стена железная опустилась передо мной.

Только просыпаюсь я от холода и голода.

Проснулся. Кругом темно.

Почему, думаю, темно? За какое самое это темно? Что, думаю, за пустяки? Где ж это я такое?

Сел. Смотрю: сижу на досках голый, а на ноге номерок 17. А кругом не то больные свалены, не то не поймешь что, не то покойники.

До чего я сомлел, до чего испугался! Где ж это я, думаю? За какое это самое номерок-то у меня на ноге? Или, думаю, я скончался. Или, думаю, врачи обмишурились. Или, думаю, я от пива в обморок свалился, а меня за покойника приняли.

Ах, думаю, да! Ах, думаю, ну!

Хочу спичку чиркануть, осмотреться. Хлопе за карман. А кармана нету – одна нога голая. Хлопе за гимнастерку – живот голый.

Человек я, конечно, очень храбрейший, отчаянный даже, а тут, ничего не скажу, оробел. И сижу на досках голый.

Только вдруг слышу – возле двери в коридоре кто-то ногами чиркает. И после берется за ручку и открывает дверь.

Ах, чего, думаю, мне делать? Может, это сторож идет. Не испугать бы мне его. Тоже в темноте встанешь или крикнешь – помрет с перепугу. Ах, чего мне, думаю, делать?

А дверь сию минуту открылась, и входит сторож. С небольшой такой седоватой бородкой, в картузе.

Ах, чего, думаю, мне делать? И сам, чтоб не испугать напрасно гражданина, не двигаюсь и не кричу и руками не машу, а только тихонечко через губы «тс» делаю.

А сторож как услышит «тс», как завизжит собакой, как свалится на корячки собакой, как попрет к двери.

Ах, думаю, ну! Испугал человека. Теперь, думаю, безразлично.

– Стой, кричу, братишка! Не пугайся! Это я – Федя!

Выбежал я за сторожем, бегу – номерок по ноге хлопает. А сторож оглянулся назад – как припустит теку.

Бегим по коридору – народ с перепугу мухами валится. А мне хоть бы что.

Добежал я до какой-то комнаты. Свалился.

– Братцы, говорю, это я – Федя Жуков! Живой…

Положили меня на кровать, вина стали давать. А я вина не принимаю.

– Нету, говорю, будет. Не пью и в рот хмельного не беру.

Так и бросил пить.

А сторож – ничего, отдышался. И даже приходил меня смотреть. Даже мы с ним подружились и выпили по бутылочке портера.

Подшефное село «Смехача»

Какой-нибудь простодушный подписчик, наверное, думает, что у «Смехача» есть парочка подшефных деревушек или небольшой подшефный уездный городишко.

Увы, уважаемый подписчик, – нету.

И рады бы, да нету. Даже перед розничным покупателем признаться совестно, но нету. Не соврем.

Ты войди в наше пиковое положение, дорогой подписчик. Маленькую деревушку в подшефные возьмешь – неловко при нашем положении. Большую возьмешь – по карману хлопнет. Боялись мы, думали: мужички как поднапрут, как насядут – одному – штаны, другому – портки, третьему– брюки… И потекут соки-денежки… Не жалко, конечно, но нам журнал нужно делать.

Оттого и не брали подшефников, – расходов пугались. Так и жили кое-как, перебивались.

Ну, а на днях развернули мы газетку «Трудовой день». Батюшки-светы! Есть, видим, село, которое нам по карману. Село это – Безлюдовка Шабикинской волости Белгородского уезда.

Это маленькое, но симпатичное село расположено в нескольких верстах от Белгорода. Чудная природа, лес, речонка – все крайне симпатично и нам нравится. А главное, село это – неприхотливое и нетребовательное. К тому же оно недовольно своими старыми шефами – какой-то там госмельницей (бывш. Токарева). И не только недовольно, а и ругает их на чем свет стоит и называет «липовыми шефами».

Дед Трохим из этого села так и пишет, так и валяет черным по белому:

Липовый шеф… Этот шеф и пальцем не ударил, чтобы поставить столб, на котором был подвешен электрический провод, освещавший электричеством школу…

Батюшки-светы! Всего и разговору, что один столб! Братцы, дорогие безлюдовцы! «Смехач» согласен взять вас в подшефные!

Отступись, госмельница, если не можешь исполнять своего назначения.

Отступись, госмельница, честью просим.

Отдай нам Безлюдовку!

Разговоры

Летчик

…Я, братишка, конечно, испужался ужасно. Остолбенел прямо-таки. А тут еще аппарат накренился набок и, гляжу, падает. Ну, думаю, погиб я… Ухватился рукой за раму и как сигану вниз…

Гляжу: лечу, мать честная. Эх, думаю, хорошо это с парашютом падать… А так-то без парашюта боязно, думаю… Лечу это я вниз и чуть не плачу – и себя-то жалко, и аппарата до черта жалко – потому, думаю, вдребезги разобьется… Вдруг хрясь об землю – упал. Ну, думаю, богородице дево радуйся, без ноги думаю…

– Ну, а аэроплан что? Вдребезги?

– Какой аэроплан?

– Ну, аппарат, что ли… С аппарата же падал?

– Зачем с аппарата. С этажа падал. Аппарат в кухне с полки свалился… Как, значит, милиция в квартиру вперлась, мы очень даже испугались. Начали самогонный аппарат на полку прятать… А он шмяк с полки. Шум, конечно, треск. А мы с перепугу к окну… И ринулись вниз… пол-ноги недочет…

Часы

…Ну, а врач, конечно, побледнел сильно. Хлоп-хлоп-с себя по карманам – нету у него часов. А часишки-то дрянь – кастрюльного золота… Хотя с цепочкой. И брелочки разные: яичко там, подковка какая-нибудь, ключик…

Ну, конечно, он закричал: караул! Часов нетути. Фельдшер ему говорит:

– Вы, может, их дома оставили?

А он говорит:

– Нету, говорит. Я, говорит, как в трамвай влезал, там еще посмотрел на часы. Опоздать боялся.

Ну, начали искать по штанам и по карманам – нету.

– Ну и что же? Вор-то, небось, спрыгнул с трамвая? Не нашли!

– Ну и что же… Нашли, конечно… Разрезали больного опять. А хирург, конечно, обрадовался: вон, говорит, они, мол, любезные… И действительно, глядим – тутотка часы. У слепой кишечки приткнулись и лежат себе… А цепочка так по желудку пущена…

Двугривенный

…Гляжу, стоит нищий, слепенький… Сунул я ему в руку двугривенный и пошел. А нищий, гадюка, хвать меня за руку.

– Ты что, – говорит, – сукин кот… Какие деньги суешь-то? Думаешь, если я слепой, так и ничего не вижу?

И ляп мне этот самый двугривенный между глаз. «Ну – думаю, – заметил, черт слепой».

– Да уж знаете… Нынче от царской монеты нищий и тот нос воротит…

– Как царский? Не царский. Советский двугривенный. Своей работы… Мы пробу производили. На ощупь заметно ли…

Поп

…Я посмотрел. Вижу, поп стоит.

«Стой, – думаю, – стой, бродяга! Стой, поповское отродье. Счася тебе припаяю»… Размахнулся я да р-раз по попу… Ну, ребята тут закричали: «Молодец, Ванька! Правильно бьет!»

– Ну, а поп что? За что же вы его так?

– Ну, а поп, конечно, упал за черту. И за городом лежит… Партию мы и выиграли… Я в рюхи важно играю…

Легкая наука

Крестьяне Сев. – Зап. области кооперированы всего лишь на 10 %. Торговцы вербуют себе покупателей всеми мерами, в частности – широким кредитованием.

Владелец лавки «Труд-Прут» стоял за прилавком перед покупателем и говорил ему, сияя:

– К нам, гражданин хороший, ходит покупатель. Мы покупателя в руках держим. В казенной лавке, может, и дешевле и все такое прочее, а идут к нам. Отчего? А очень даже просто отчего, гражданин хороший.

Хозяин любовно похлопал себя по лбу и продолжал:

– Котелок варит… Башка работает… Скажем, теперь креди тование. Государственный магазин в долг отпущает, а мы еще ширше отпущаем. Государственный магазин велит вежливо относиться к покупателю, а мы покупателю ручку жмем. Те будут ручку жать, а мы чаем их будем потчевать. Те будут чаем, а мы кофеем. Те кофеем, а мы… мы им, чертям, сапожки будем чистить. Покупатель усмехнулся.

– Так-то так, – сказал он. – Да только это пока. Государственный магазин тоже не без башки. Научился. Наука ваша нетрудная.

– Наука легкая, – согласился хозяин, – не спорю. Легкая наука. Да только уметь надо… Скажем, крестьянин пришел – мужичок-серячок… Тут психология требуется. Мужик не любит – дескать, вот вам товар, а деньги сюда кладите. Мужичок любит, чтоб ему товар похвалили, чтоб ему пыль в глаза пустили. А кроме того, просто любит он поговорить на семейные темы – мы и потрафляем.

В лавку «Труд-Прут» вошел крестьянин. Он робко оглянулся по углам и снял шапку.

– Вот видали? – тихо сказал хозяин своему собеседнику. – Вот крестьянин пришел… Глядите, чего я с ним сделаю… Тс… Почтенье землячку…

– Это чего, – спросил крестьянин, – лавка-то казенная? Мне казенную надо…

– Лавка «Труд-Прут», – строго сказал хозяин. – Не казенная, но вроде как на паях… Для нас все равно как казенная… Садитесь на тубаретку… Покупать-то для себя пришли?

Мужик осторожно посмотрел на хозяина.

– Для себя. Ситчику мне, любезный коммерсант…

– Ситчику? – радостно воскликнул хозяин. – Есть ситчик. Светленький… В полоску, в клеточку, в амбарчик, в горошек… Сейчас…

Хозяин ринулся к полкам и сбросил на прилавок несколько кусков плохого, редкого ситцу.

– Мне, любезный коммерсант, в подковку надо, – робко возразил мужик. – Чтоб подковка была раскидана по полю… А это будто в горошек…

– В горошек, – обиделся хозяин. – Горошек завсегда подковку заменяет. Подковка завсегда после стирки образуется.

Мужик потеребил ситец в руках.

– Редкой, – сказал он. – Редким мы не интересуемся.

– Этот ситец редкий?! – вскричал купец. – Да это плотненький ситец… Это не ситец – сукно, чудо столетия… Равносильный ситец… Рафинад… Сам бы покупал такой ситец, да деньги надо – жена в закладе сидит…

Мужик недоверчиво усмехнулся.

– Ей-богу! – сказал хозяин, воодушевляясь. – Мое дело сторона. Я за похвальбу не получаю. Но только это чудный, типичный ситчик… И цена недорогая… Вы чего, семейный?

– Семейный…

– Семейный ситчик, – сказал хозяин. – Внуки спасибо скажут. Это, скажут, ситчик, действительно… Жена-то здорова ли?

– Здорова. Чего ей делается…

– Здоровая жена завсегда такой ситчик похвалит. Потому она одобрит… Хлеб-то у вас как? Не побило ли градом, оборони создатель…

Крестьянин с удовольствием присел на лавку и вздохнул:

– Малехонько побило… Малость… Стороной прошло. А так-то ничего, хлеб родится.

– А хлеб родится, – сказал хозяин, – значит, и ситчик надо светленький брать в горошек. Тебе на две рубахи или на три?

– На рубаху, – сказал мужик. – Да только я уж и не знаю… Не интересуюсь таким ситцем.

– Надо интересоваться, как же можно, – пристыдил хозяин. – А град-то крупный был?

– Град-то крупный, в ноготь.

– Скажи на милость – в ноготь… Так как же – на две рубахи?

– На рубаху, – сказал мужик.

Хозяин тигром накинулся на ножницы. Отмерил, прикинул, попестрил ситцем перед глазами мужика и сказал:

– Рубашка будет… Чудо столетия. Антик в горошек… Завсегда к нам заходите. Можем и в долг отпущать… Сегодня на деньги, завтра в долг… Заходите…

– Зайду, – сказал мужик.

Он потолковал еще о граде с хозяином, рассказал кой-какие подробности и, любуясь на свой ситец, вышел из лавки.

– Видали? – восхищенно сказал хозяин своему собеседнику. – Как по-вашему?

– Что ж, – сказал собеседник. – Наука ваша легкая, это верно. Да только не без обману…

– Зачем не без обману, – обиделся купец. – Мы только потрафляем покупателю. Обману нету… А ежели это обман по-вашему – идите в государственный магазин. Вам чего надо? – строго переспросил хозяин.

– Да мне ничего, – сказал собеседник. – Я так… Меня, видите ли, заведывающим назначили, в кооператив… Вот пришел поучиться… Как торгуете… Наука ваша легкая, но тово-с, неприятная наука…

Хозяин сконфуженно посмотрел на своего конкурента и сказал:

– Кому как-с…

Собеседник купил катушку ниток и, усмехаясь, вышел.

Поводырь

Каждый день один за другим шли поезда с севера на юг. Тысячи замученных, бледных северян, изумляясь необыкновенному солнцу и нестерпимой жаре, вылезали из-под раскаленных крыш вагонов.

Среди этих изумленных северян был и я.

На одной маленькой промежуточной станции я сошел с поезда с небольшим своим багажом.

Я бросил чемодан на платформу и присел на него, ожидая, что ко мне со всех ног бросится куча носильщиков. Я уже рассчитал, что выберу себе здоровенного загорелого парня. Однако, носильщики ко мне не бросились. Станция была почти пуста.

На платформу вышел только начальник станции – босой, в расстегнутой белой блузе. Он с явным недовольством посмотрел заспанными глазами на поезд, зевнул, потом снова посмотрел на поезд и вдруг с негодованием махнул на него фуражкой.

Поезд, лязгая буферами, пошел дальше.

Я сидел на своем чемодане, тяжело дыша от непривычной жары. Носильщиков не было.

– Товарищ, – крикнул я начальнику станции, – извиняюсь, товарищ… Есть тут носильщики?

Начальник станции остановился, подтянул штаны и, видимо, только сейчас заметив меня, сказал:

– Сейчас. Одну минуту.

И вошел в помещение.

Через минуту он вернулся застегнутый и в сапогах, и любезным тоном спросил:

– Вам чего? Носильщиков? А вот носильщики. Спят.

Действительно, за углом дома лежали на животах трое ужасно загорелых мальчишек. Двое из них спали. Третий, совсем небольшой, лет двенадцати, вскочил при виде нас на ноги.

– Чего? Вещи, что ли, нести, гражданин? – спросил он деловым тоном.

– Вещи… Вот чемодан… Легкий…

– Можно, – сказал парнишка. – Только Палькина очередь. Спит он еще. Вы обождите.

– А ты не можешь?

– Да-а, – сказал парнишка, – Палька драться будет. Его очередь.

Начальник станции подмигнул мне и засмеялся.

– Боятся его. Отчаянный очень подросток.

И потом, желая, видимо, мне пояснить, добавил:

– Это Палька Ершов. Его тут все боятся. Очень даже отчаянный, смелый подросток.

– Я не боюсь, – сказал парнишка, – а только Палькина очередь.

Палька Ершов лежал на животе, уткнувшись носом в землю. На грязной босой подошве его ноги было написано – 1 р. Видимо, ниже означенной цены трогать Пальку нельзя.

– Палька! – крикнул я.

– Он не велел будить, – сказал парнишка. – Пущай, говорит, обождут пассажиры.

Я засмеялся.

Парнишка тоже засмеялся и сказал, оправдываясь:

– Палька очень отчаянный. Смелый. Он даже слепца убил.

– Как? Слепца убил?

– Слепца. Он слепца водил. А после мальчишки смеяться над ним стали. Зачем водит… А Палька завел слепца в поле и теку. А слепец за ним. А Палька в овраг. А слепец потонул в воде…

Все это парнишка проговорил залпом, опасливо поглядывая на Пальку.

Мне показалось, что Палька не спит. И действительно, он вдруг перевернулся, лег на спину, посмотрел на меня прищуренным глазом и зевнул. Мне показалось, что Палька и раньше не спал, а только делал вид, что спит, а на самом деле отлично все слышал.

Он зевнул еще раз, ковырнул пальцем в носу и сказал лениво:

– Вещи, что ли? Куда?

Я сказал.

Палька вскочил на ноги, кинулся к моему чемодану и, легко взвалив его на плечи, быстро, почти бегом, пошел.

Я еле поспевал за ним.

Палька оглянулся раз или два и надбавил шагу. Ему, видимо, доставляло огромное удовольствие гнать меня, как барана.

Нестерпимая жара, пыль били меня в лицо. Я шел все медленней и медленней и, наконец, потерял Пальку из виду.

Каюсь: я испугался. Я подумал, что чемодан мой пропал безвозвратно. Но на повороте дороги, в тени, под деревом, я увидел Пальку. Он сидел на моем чемодане и меланхолически сплевывал через зубы.

Вид у меня, наверное, был смешной. Палька посмотрел на меня и засмеялся.

– Не бойсь, – сказал Палька, – не унесу.

Мы несколько отдохнули, покурили и пошли дальше.

– Палька, – спросил я, – а верно, что ты слепца убил?

– Брешут, – сказал Палька, гордо улыбаясь. – Брешут мальчишки про слепца.

– С чего ж им врать?

– А я знаю? – сказал он. – Язык без костей. Можно брехать.

– Палька, – сказал я, еле поспевая за ним, – верно, что ты поводырем был? Слепца водил?

– Это верно, – сказал Палька. – Я слепца пять лет водил. Мне матка велела слепца водить. Я, может, по всей местности его водил. Может, по всей России. А после мне скушно стало. Ребята тоже, конечно, смеяться начали. Время, говорят, теперь не такое – слепцов водить. Не царский режим. Бросай его. Пущай подростков не эксплуатирует. Ты теперь гражданин.

– И ты бросил? – спросил я.

– Я-то? – сказал Палька. – Бросил. Конечно. А он, шельма, чувствовал, что я его наверно брошу. Я до ветру, например, иду, а он, шельма, дрожит, за руку чепляется. Не смей, говорит, без меня до ветру ходить. А я говорю ему: я, говорю, дяденька Никодим, сейчас, до ветру только. А он цоп за руку и не пущает… А после мне очень скушно стало его водить. И пошли мы в поле. А я говорю: я сейчас, дяденька Никодим… И сам за куст. Он, шельма, за мной. Я притаился. А он дрожит, шельма. – Палька! – кричит. – Неужели же ты бросишь меня, стерва? – А я молчу. А он кричит: – Я, кричит, тебе, шкету, полботинки справлю. – А я говорю: – Не надо, говорю, мне полботинки. Мне, говорю, босиком больно хорошо. – А он на мой голос – за мной. Нос у него до того чуткий, – знает, где я. Я побежал немножко, и присел у оврага. А он воздух нюхает и бежит вровень… Целый день бежали. А после мне скушно стало бежать. Я и спрыгнул в воду. А дяденька Никодим тоже, как брякнется вниз и поплыл.

– И что же, – спросил я, – потонул он?

– А я знаю? – ответил Палька. – Может, он, конечно, и не потонул. Они, слепцы, живучие черти. А только мне этих слепцов очень даже скушно водить. Я завсегда их бросаю. Пущай подростков не трогают… Мы теперь, значит, граждане, с сознанием.

Палька дотащил мой чемодан и, получив рубль, не прощаясь, бросился назад.