Текст книги "Полное собрание сочинений в одной книге (СИ)"
Автор книги: Михаил Зощенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 217 страниц)
Экскурсия. – Впереди человек с палкой. На палке дощечка с надписью. Экскурсия останавливается у павильона. Заходит.
Проводник. – А это вот, обратите ваше внимание, этого… как ее… Чувашская автономная область… Так сказать, чувашский павильон… Чуваши… Бывают, конечно, павильоны киргизские или там башкирские, ну, а это чуваши… Обратите ваше внимание… В павильоне экспонируется этого… как ее… Семья чувашского средника с домашним скарбом и это, как ее, инвентарем… Вот-с, обратите ваше внимание – этот вот инвентарь, а это вот семья. Сидят которые…
Голос из толпы. – Ишь ты, какие носатые… А чего они, тов. проводник, кумекают по русскому? Эй, товарищ чуваш! По рушке понимэ?
Чуваш. – Э?
Голос из толпы. – Не понимает? Эй ты, чувашская ходя, не понимэ, значит?
Чуваш. Чего надо? Что пристал? Какие надо чуваши. Мы грузины…
Проводник (сконфуженно сморкаясь в руку). – Вот этого… Я и говорю, граждане, грузинский это павильон… которые грузины то есть… А которые дальше пойдут – чуваши будут.
БабаСудья пристально смотрит на обвиняемых. Их двое – муж и жена. Самогонщики.
– Так как же, – спрашивает судья, – значит, вы, обвиняемый, не признаете себя виноватым?
– Нету, – говорит подсудимый, – не признаю… Она во всем виновата. Она пущай и расплачивается. Я ничего не знаю про это…
– Позвольте, – удивляется судья, – как же так? Вы живете с женой в одной квартире и ничего не знаете. Не знаете даже, чем занимается ваша жена.
– Не знаю, гражданин судья… Она во всем…
– Странно, – говорит судья. – Подсудимая, что вы скажете?
– Верно уж, начальник судья, верно… Я во всем виновата… Меня и казните… Он не касается…
– Гражданка, – говорит судья, – если вы хотите выгородить своего мужа, то напрасно. Суд все равно разберет… Вы только задерживаете дело… Вы сами посудите: не могу же я вам поверить, что муж живет в одной квартире и ничего не знает… Что, вы не живете с ним, что ли?
Подсудимая молчит. Муж радостно кивает головой.
– Не живу я с ней, – говорит он, – вот именно: не живу. Некоторые думают, что я живу, а я нет… Она во всем виновата…
– Верно это? – спрашивает судья у подсудимой.
– Уж верно… Меня одну казните, он не причастен.
– Вот как! – говорит судья – Не живете… Что ж, вы характером не сошлись?
Подсудимый кивает головой.
– Характером, гражданин судья, и вообще… Она и старше меня и…
– То есть как это старше? – спрашивает подсудимая. – Ровесники мы с ним, гражданин судья… На месяц-то всего я и старше.
– Это верно, – говорит подсудимый, – на месяц только… Это она правильно, гражданин судья… Ну, а для бабы каждый месяц, что год… В сорок-то лет…
– И нету сорока. Врет он, гражданин судья.
– Ну хоть и нету, а для бабы и тридцать девять – возраст. И волос все-таки седой к сорока-то и вообще…
– Что вообще? – возмущается подсудимая. – Ты договаривай! Нечего меня перед народом страмить. Что вообще?
Судья улыбается.
– Ничего, Марусечка… Я только так. Я говорю – вообще… и кожа уж не та, и морщинки, ежели, скажем, в сорок-то лет… Не живу я с ней, гражданин судья…
– Ах вот как! – кричит подсудимая. – Кожа тебе не по скусу? Морщинки тебе, морда собачья, не ндравятся? Перед народом меня страмить выдумал… Врет он, граждане судьи! Живет он со мной, сукин сын. Живет. И самогонный аппарат сам покупал… Я ж для него, сукиного сына, кровь порчу, спасаю его, а он вот что! Страмить… Пущай вместе казнят…
Подсудимая плачет, громко сморкаясь в платок. Подсудимый оторопело смотрит на жену. Потом с отчаянием машет рукой.
– Баба, баба и есть, чертова баба… Пущай уж, гражданин судья… я тоже… И я виноват. Пущай уж… У-у, стерва…
Судья совещается с заседателями.
Честный гражданин(Письмо в милицию)
Состоя, конешно, на платформе, сообщаю, что квартира № 10 подозрительна в смысле самогона, который, вероятно, варит гражданка Гусева и дерет окромя того с трудящихся три шкуры. А когда, например, нетути денег или вообще нехватка хушь бы одной копейки, то в долг нипочем не доверяет, и еще, не считаясь, что ты есть свободный обыватель, пихают в спину.
А еще сообщаю, как я есть честный гражданин, что квартира № 3 тоже, без сомнения, подозрительна по самогону, в каковой вкладывают для скусу, что ли, опенки, или, может быть, пельсинные корки, отчего блюешь сверх нормы. А в долг, конешно, тоже не доверяют. Хушь плачь!
А сама вредная гражданка заставляет ждать потребителя на кухне и в помещение, чисто ли варят, не впущает. А в кухне ихняя собачонка, системы пудель, набрасывается на потребителя и рвет ноги. Эта пудель, холера ей в бок, и мене ухватила за ноги. А когда я размахнулся посудой, чтоб эту пудель, конешно, ударить, то хозяйка тую посуду вырвала у меня из рук и кричит:
– На, – говорит, – идол, обратно деньги. Не будет тебе товару, ежели ты бессловесную животную посудой мучаешь.
А я, если на то пошло, эту пудель не мучил, а размахивался посудой.
– Что вы, – говорю, – вредная гражданка! Я, говорю, не трогал вашу пудель. Возьмите ваши слова обратно. Я говорю: недопустимо, чтоб пудель рвал ноги.
А гражданка выкинула мне деньги взад, каковые и упали у плите. Деньги лежат у плите, а ихняя пудель насуслила их и не подпущает. Хушь плачь.
Тогда я, действительно, не отрицаю, пихнул животную ногой и схватил деньги, среди каковых один рубль насуслен и противно взять в руки, а с другого объеден номер, и госбанк не принимает. Хушь плачь.
Тогда я обратно, не отрицаю, пихнул пудель в грудку и поскорее вышел.
А теперича эта вредная гражданка меня в квартиру к себе не впущает, и дверь все время, и когда ни сунься, на цепке содержит. И еще, стерва, плюется через отверстие, если я, например, подошедши. А когда я на плевки ихние размахнулся, чтоб тоже по роже съездить или по чем попало, то она, с перепугу, что ли, дверь поскорее хлопнула и руку мне прищемила по локоть.
Я ору благим матом и кручусь перед дверью, а ихняя пудель заливается изнутре. Даже до слез обидно. О чем имею врачебную записку, и, окромя того, кровь и теперя текеть, если, например, ежедневно сдирать болячки.
А еще, окромя этих подозрительных квартир, сообщаю, что трактир «Веселая Долина» тоже, без сомнения, подозрителен. Там меня ударили по морде и запятили в угол.
– Плати, – говорят, – собачье жало, за разбитую стопку.
А я ихнюю стопку не бил, и, вообще, очень-то нужно мне бить ихние стопки.
– Я, – говорю, – не бил стопку. Допустите, говорю, до кушать бутерброть, граждане.
А они меня тащат и тащат и к бутербротю не подпущают. Дотащили до дверей и кинули. А бутерброть лежит на столе. Хушь плачь.
А еще, как честный гражданин, сообщаю, что девица Варька Петрова есть подозрительная и гулящая. А когда я к Варьке подошедши, так она мной гнушается.
Каковых вышеуказанных лиц можете арестовать или как хотите.
Теперича еще сообщаю, что заявление мной проверено, как я есть на платформе и против долой дурман, хоша и уволен по сокращению за правду.
А еще прошу, чтоб трактир «Веселую Долину» пока чтоб не закрывали. Как я есть еще больной и не могу двинуться. А вскоре, без сомнения, поправлюсь и двинусь. Бутерброть тоже денег стоит.
ПротоколДежурный милиционер обмакнул перо в чернильницу и сказал:
Те, граждане… не напирайте… по порядку говори… который кого пихнул?
Это он его пихнул, – сказала тетка, протискиваясь к столу. – Он его пихнул… У-у, говорит, чертова мама.
Человек с мешком, на которого показала тетка, стоял спокойно, мрачно посапывая носом. Рядом стояли потерпевший и несколько свидетелей.
Потерпевший разводил руками и сконфуженно бормотал:
– Дараз и я что?.. Да я ничего… Это народ хочет… Свидетели.
– Он его пихнул, – снова сказала тетка. – Пихнул, а после и говорит: у-у, чертова мама… Я насупротив в трамвае сидела, конечно. Я к племяннику ехала в село Смоленское.
– Тс… – сказал дежурный, – обождь, тетка.
– Чего обождь? – огорчилась тетка. – Чего обождь-то? Прошло то время, чтоб днем народ пихали. Напихались.
– Тс… Засохни, – сказал дежурный, снова обмакивая перо. – Ты кто такая?
– Я-то? – спросила тетка. – Свидетели мы… К племяннику ехали… Это немыслимо, чтоб днем пихать. Может, он до смерти бы пихнул… А может, у меня племянник в комячейке служит…
– Обожди, тетка, – сказал милиционер, – не тебя ведь пихнули… Спросят тебя. Вали помалкивай.
– А хотя бы и не меня…
– Тс… Вас пихнули? – спросил милиционер потерпевшего.
– Меня… – сказал потерпевший. – Да только я что… Я ничего. Ну, пихнули. Эка штука. В трамвае ведь. Это свидетели требуют: иди, говорят, обязательно в милицию.
– Извиняюсь, пардон, – сказал один из свидетелей. – Я тоже видел… Нельзя допустить… Протокол чтобы…
– Я же и говорю, – снова запела тетка. – Протокол, обязательно даже протокол… А гражданин милиционер на меня цыкает… Я до самого центра дойду… Это немыслимо, чтобы среди дня…
Милиционер в третий раз обмакнул перо и принялся писать протокол, время от времени спрашивая: фамилья… пол… бывшее звание… Писал дежурный долго, старательно выводя буквы. Потом спросил:
– А где было? В каком месте?
– В трамвае, – сказала тетка, – в трамвае, товарищ. Я же и говорю: в трамвае, батюшка… Я в село Смоленское ехала. Где ж еще иначе… К племяннику я ехала…
– Место, улица?
– По Семеновской проезжали…
– Фю-ю, – сказал милиционер, кладя перо. – По Семеновской? Не наш это район. Это, граждане, второй район. Вали туда…
– Как это? – спросили свидетели. – Уж раз написано, так чего же…
– Во второй район.
– А если б меня убили?
– Где убили?
– Где еще… На Семеновской…
– Второй район.
– И пойдем! – воскликнула тетка. – И пойдем, граждане. Это немыслимо, чтоб оставить… Где потерпевший?
Потерпевшего не было. Он исчез, воспользовавшись заминкой. Молчавший до сего времени гражданин с мешком возмутился.
– Ты что ж это, – сказал он, обращаясь к тетке, – ты что ж это юбкой-то вертишь?
– Кто вертит? – запела тетка, снова устанавливая свою корзину на стол. – Кто вертит-то?
– Да ты вертишь. Первая начала бузу, чертова мама…
Тетка всплеснула руками.
– Граждане, да что ж это, – сказала она, – ругает ведь.
– Вот теперь можно, – сказал милиционер, обмакнув в четвертый раз перо. – Теперь наш район. Писать, что ли, протокол?
– Позвольте, – воскликнула тетка, – да за что же протокол-то? Товарищ милиционер, будьте благодетелем… За что же… Мы чинно, мирно беседуем…
Тетка взяла корзину и пошла к выходу. Свидетели исчезли постепенно. Гражданин с мешком остался один. Он долго и без всякой на то нужды расспрашивал милиционера, где второй район, потом махнул рукой и, мрачно посапывая носом, вышел.
АмериканцыКомната. Стол. За столом девица. Над девицей – бант. Над бантом – плакат: «Говори короче и уходи». Перед девицей очередь.
Первый посетитель. – Мм… этого, барышня… как его… Тутотка чего, извиняюсь? Тутотка не бюро ли для справок?
Девица. – Справочное бюро отдела Нарпитгусьглавштука…
Первый. – Ась?
Девица. – Вам что?
Первый. – Мне-то? Я, как есть приехадши из провинции и… тутотка разыскиваю личность… Мне-то? Мне надо узнать, требуется то есть… товарища Щукина мне надоть… Я, как есть приехадши из провинции, и в смысле того, как разыскиваю личность…
Девица. – Комната 78. Третий этаж… Налево…
Первый. – Тутотка значит. Щукин-то. Мне ж и говорили: пойди, говорят, в это учреждение… Ая, как есть приехадши из провинции – не разбираюсь в столичных учреждениях. А мне, напротив того, требуется личность разыскать…
Второй посетитель. – Послушайте, вы задерживаете посетителей.
Первый. – Я-то? Избави Бог. Я не задерживаю…
Второй. – Он не задерживает! Видали! Ведь, кажется, ясно – висит плакат… По-русски сказано: короче говори… Так нет. Извольте видеть – в разговоры пущается… Из провинции, говорит, приехадши… А нам наплевать. Хоть из Китая приезжайте… Вам, вам я говорю… Чего смотрите так? Оставьте моргать ресницами, не испугаете… (Первый уходит.)
Второй. – Видали, какой гусь? Ушел! Не нравится ему, видите ли… Ведь вот этакий явится и – задержка. А в общем масштабе все дело стоит…
Девица. – Вам что?
Второй. – Ведь это черт знает что! Мы хлопочем, стараемся, налаживаем свою жизнь по-американски, а тут из-за одного прохвоста…
Девица. – Извиняюсь, вам что?
Второй. – Мне что? Странный вопрос. Я, барышня, по делу пришел. За справкой. А тут, извольте видеть, этакий гусь нашелся… В разговоры пущается… Может, у меня дело ни минуты отлагательства не ждет. Может, я пять минут пропустил, и баста, – все дело рухнуло. Что тогда? Кто мне возместит убытки? А может, убытков на триллионы… Ведь это черт знает! Это дальше идти некуда. Хоть бы наказание какое-нибудь ввести для этих прохвостов… Штрафовать, что ли, за каждое лишнее слово. Что ж плакат? Плакат – мало…
Девица. – Извини…
Второй. – Не действует на них плакат. Нужно что-нибудь существенное… Скажем, пришел посетитель… Что надо? То-то, то-то, то-то. И замри. И не пророни лишнего звука. А проронил лишний звук – пожалуйте бриться – в нарсуд или там в комиссию. Комиссию, наконец, можно специальную завести. Скажем, – два члена и председатель. Чуть что – в комиссию. Там разберут… Ведь так работать нельзя… Какие же мы американцы, если у нас…
Девица. – Вам что? Вам что, гражданин…
Второй. – Фу-у… Невозможно так… Мне? Мне узнать. Справку. Как его… Это какое учреждение, не Главгусь?
Девица. – Не-ет… Это Нарпитгусьглавштука.
Второй. – Ну-у… А я думал… Чего же я, как идиот, стою три часа? Хоть бы сказал кто-нибудь. Тьфу ты! Американцы…
(Выбегает из комнаты. Потом возвращается.)
– Этого… портфель… Не забыл ли я тут портфель?
(Ищет. Потом ударяет себя по лбу ладонью и с криком выбегает из комнаты.)
ПриятелиСидели два приятеля в портерной за парой пива. Вот один налил себе в стопку, выпил залпом и поморщился.
– Эх, говорит, браток, нет ничего хуже винища! Лакаешь его, стервозу, лакаешь, а на душе противно, да и скус в нем не ахти какой. Только что – привычка. Это, говорит, пожалуй что, самый большой вред в жизни. А?
А другой приятель съел соленую сушку и усмехнулся.
– Ну, говорит, нет. Самый, говорит, большой вред в жизни не вино. Самый большой и сильный вред – картишки, азарт.
– Не согласен, – сказал первый. – На мой взгляд, вино. Да вот я тебе расскажу.
Стал он тут вспоминать всякие историйки с пьяницами. И как один пьяный на ручке двери повесился. И как другой за полбутылки дочку цыганам загнал…
Второй приятель только усмехается да горох жует. И шелуху от гороха на пол сплевывает.
– Нет, говорит. Вино – это плевое дело. Хочу – пью, хочу – не пью. Не понимаю, какая в нем сила…
Стал первый приятель обижаться.
– Как, говорит, какая сила? Да вот, говорит, например я. Меня возьми. Я, говорит, в Ростове дело было, обезумел вовсе. От вина-то. До того раз дошел – штаны свои продал. И на улицу голый вышел. И ходил так, покуда не забрали.
– Что ж, – говорит второй, – это бывает. А только я не согласен. Самый большой вред – карты. Вот, говорит, я расскажу тебе историю.
Жил я тогда на Кавказе. Железную дорогу мы строили. Ну, конечно, нас собралось пропасть. И все шпана самая ужасная. Тут и армяне, и персы, и ходи, и мы… и хоть, так сказать, полная международность, а резались мы, братишки, в карты с утра до ночи. Потому иначе невозможно – климат такой сухой – тоска берет…
Ну, резались. В очко все больше. Бывало, все профюка-ешь, а сыграть еще охота. Так и сосет в груде. До тошноты прямо.
Так вот. Профюкал это я раз все до нитки и лежу этакий скушный, на игроков поглядываю. А игроков всего трое осталось. Два грузина да перс. И у них все деньги.
И вижу: перс все проигрывает. Поставил он в банк сапоги – проиграл. Поставил поясок с серебряной штуковинкой – и поясок пропер. Скинул рубаху – и рубаху пропер. И больше ставить ему нечего.
Пошарил перс по телу рукой – ничего – голое пузо. А в банке сумма – шесть рублей. Конечно, золотом.
Ударил себя перс кулаком в пузо, сам дрожит.
– Во банку! – кричит. – Отрежу, кричит, себе палец.
Грузин этак серьезно посмотрел.
– Не надо, говорит, резать. Прострели оружием.
Перс, конешно, проиграл, взял пистолет, зажмурился, завизжал истошным голосом и прострелил себе левую ладонь. Перевязал руку тряпицей и уж не орет, а этак хрюкает:
– Во банку!
А грузин спрашивает:
– Чэго ставишь?
– Еще, говорит, руку прострэлу.
– Нет, – говорит грузин. – Это, говорит, скушно – все руку да руку. Это, говорит, мне надоело. Ты, говорит, в плечо стрельни.
– Во банку! – завизжал перс.
И проиграл обратно. И хотел он уж стрельнуть, да на шум инженер явился и разогнал шпану. Тут рассказчик замолчал.
– Ну и что же? – спросил приятель.
– Ну и ничего.
– А грузин-то что?
– Грузин? Грузин, браток, на другой день встретил перса – «Давай, говорит, долг или, говорит, стреляй».
Ну, и перс, конешно, выстрелил… Да неловко, в шею себе попал. И помер после…
– Да, – сказал первый приятель, – историйка. После этого и играть не захочешь… Давай-ка, говорит, потребуем самогонки.
А второй приятель пожевал сушку и говорит:
– Нет, говорит, не хочется. Пойду-ка, говорит, на Владимирский. В картишки сыграю. Чтой-то разохотился я воспоминаниями.
Допил он свою стопку, подмигнул приятелю и вышел, слегка покачиваясь.
БедаЕгор Иваныч, по фамилии Глотов, мужик из деревни Гнилые Прудки, два года копил деньги на лошадь. Питался худо, бросил махорку, а что до самогона, то забыл, какой и вкус в нем. То есть, как ножом отрезало – не помнит Егор Иваныч, какой вкус, хоть убей.
А вспомнить, конечно, тянуло. Но крепился мужик. Очень уж ему нужна была лошадь.
– Вот куплю, – думал, – лошадь и клюкну тогды. Будьте покойны.
Два года копил мужик деньги, а на третий подсчитал свои капиталы и стал собираться в путь.
А перед самым уходом явился к Егор Иванычу мужик из соседнего села и предложил купить у него лошадь. Но Егор Иваныч предложение это отклонил. Испугался даже.
– Что ты, батюшка! – сказал он. – Я два года солому жрал – ожидал покупки. А тут накося – купи у него лошадь. Это вроде как и не покупка будет… Нет, не пугай меня, браток. Я уж в город лучше поеду. По-настоящему чтобы.
И вот Егор Иваныч собрался. Завернул деньги в портянку, надел сапоги, взял в руки палку и пошел.
А на базаре Егор Иваныч тотчас облюбовал себе лошадь.
Была эта лошадь обыкновенная, мужицкая, с шибко раздутым животом. Масти она была неопределенной – вроде сухой глины с навозом.
Продавец стоял рядом и делал вид, что он ничуть не заинтересован, купят ли у него лошадь.
Егор Иваныч повертел ногой в сапоге, ощупал деньги и, любовно поглядывая на лошадь, сказал:
– Это что ж, милый, лошадь-то, я говорю, это самое продаешь, ай нет?
– Лошадь-то? – небрежно спросил торговец. – Да уж продаю, ладно. Конечно, продаю.
Егор Иваныч тоже хотел сделать вид, что он не нуждается в лошади, но не утерпел и сказал, сияя:
– Лошадь-то мне, милый, вот как требуется. До зарезу нужна мне лошадь. Я, милый ты мой, три года солому жрал, прежде чем купить ее. Вот как мне нужна лошадь… А какая, между тем, цена будет этой твоей лошади? Только делом говори.
Торговец сказал цену, а Егор Иваныч, зная, что цена эта ненастоящая и сказана, по правилам торговли, так, между прочим, не стал спорить. Он принялся осматривать лошадь.
Он неожиданно дул ей в глаза и в уши, подмигивая, прищелкивая языком, вилял головой перед самой лошадиной мордой и до того запугал тихую клячу, что та, невозмутимая до сего времени, начала тихонько лягаться, не стараясь, впрочем, попасть в Егор Иваныча.
Когда лошадь была осмотрена, Егор Иваныч снова ощупал деньги в сапоге и, подмигнув торговцу, сказал:
– Продается, значится… лошадь-то?
– Можно продать, – сказал торговец, несколько обижаясь.
– Так… А какая ей цена-то будет? Лошади-то?
Торговец сказал цену, и тут начался торг. Егор Иваныч хлопал себя по голенищу, дважды снимал сапог, вытаскивая деньги, и дважды надевал снова, божился, вытирал рукой слезы, говорил, что он шесть лет лопал солому, и что ему до зарезу нужна лошадь – торговец сбавлял цену понемногу. Наконец, в цене сошлись.
– Бери уж, ладно, – сказал торговец. – Хорошая лошадь. И масть крупная, и цвет, обрати внимание, какой заманчивый.
– Цвет-то… Сомневаюсь я, милый, в смысле лошадиного цвету, – сказал Егор Иваныч. – Неинтересный цвет… Сбавь немного.
– А на что тебе цвет? – сказал торговец. – Тебе что, пахать цветом-то?
Сраженный этим аргументом, мужик оторопело посмотрел на лошадь, бросил шапку наземь, задавил ее ногой и крикнул:
– Пущай уж, ладно!
Потом сел на камень, снял сапог и вынул деньги. Он долго и с сожалением пересчитывал их и подал торговцу, слегка отвернув свою голову. Ему было невыносимо смотреть, как скрюченные пальцы разворачивали его деньги.
Наконец, торговец спрятал деньги в шапку и сказал, обращаясь уже на вы:
– Ваша лошадь… Ведите…
И Егор Иваныч повел. Он вел торжественно, цокал языком и называл лошадь Маруськой. И только когда прошел площадь и очутился на боковой улице – понял, какое событие произошло в его жизни. Он вдруг скинул с себя шапку и в восторге стал давить ее ногами, вспоминая, как хитро и умно он торговался. Потом пошел дальше, размахивая от восторга руками и бормоча:
– Купил!.. Лошадь-то… Мать честная… Опутал ево… Торговца-то…
Когда восторг немного утих, Егор Иваныч, хитро смеясь себе в бороду, стал подмигивать прохожим, приглашая их взглянуть на покупку. Но прихожие равнодушно проходили мимо.
– Хоть бы землячка для сочувствия… Хоть бы мне землячка встретить, – подумал Егор Иваныч.
И вдруг увидел малознакомого мужика из дальней деревни.
– Кум! – закричал Егор Иваныч. – Кум, поди-кось поскорей сюда!
Черный мужик нехотя подошел и, не здороваясь, посмотрел на лошадь.
– Вот… Лошадь я, этово, купил! – сказал Егор Иваныч.
– Лошадь, – сказал мужик и, не зная, чего спросить, добавил: – Стало быть, не было у тебя лошади?
– В том-то и дело, милый, – сказал Егор Иваныч, – не было у меня лошади. Если б была, не стал бы я трепаться… Пойдем, я желаю тебя угостить.
– Вспрыснуть, значит? – спросил земляк, улыбаясь. – Можно. Это можно. Что можно, то можно… В «Ягодку», что ли?
Егор Иваныч кивнул головой, хлопнул себя по голенищу и повел за собой лошадь. Земляк шел впереди.
Это было в понедельник. А в среду утром Егор Иваныч возвращался в деревню. Лошади с ним не было. Черный мужик провожал Егор Иваныча до немецкой слободы.
– Ты не горюй, – говорил мужик. – Не было у тебя лошади, да и это не лошадь. Ну, пропил, – эка штука. Зато, браток, вспрыснул. Есть что вспомнить.
Егор Иваныч шел молча, сплевывая длинную, желтую слюну. И только, когда земляк, дойдя до слободы, стал прощаться, Егор Иваныч сказал тихо:
– А я, милый, два года солому лопал… зря…
Земляк сердито махнул рукой и пошел назад.
– Стой! – закричал вдруг Егор Иваныч страшным голосом. – Стой! Дядя… милый!
– Чего надо? – строго спросил мужик.
– Дядя… милый… братишка, – сказал Егор Иваныч, моргая ресницами. – Как же это? Два года ведь солому зря лопал… За какое самое… За какое самое это… вином торгуют?..
Земляк махнул рукой и пошел в город.
